Текст книги "Затаив дыхание"
Автор книги: Адам Торп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
– Я же не оцениваю эффективность твоей работы, – сказала Милли. – Две минуты – уже замечательно.
– Ага, столько мучений, столько затрачено сил, а в итоге ее сыграют в зале, где будет от силы человек тридцать, и дай бог четверо более или менее внимательных слушателей подметят тонкие моменты. Двое из этих четверых наверняка окажутся преподавателями-теоретиками, они пьесу на дух не примут, и только третий подумает: «Здорово, черт возьми!»
– А четвертый?
– Четвертый – это я; буду сидеть, обхватив голову руками, и думать: «Боже, неужели эту дрянь написал я?»
Милли не улыбнулась в ответ, только вздохнула:
– Ну, что ж, хотя бы один человек оценит ее по достоинству.
– Чудесно.
С минуту оба молчали. В исходящем от жены тепле, казалось, еще ощутимы воздушные вихри ее заполненного движением дня – поезда, такси…
– Марита приходила? – спросила Милли.
– Она, представь, отправилась в «Глобус». «Секспир. Иду шмотреть Секспир», – передразнил он.
– Послушать тебя, бедняжка говорит, как Мануэль [87]87
Мануэль – герой популярного английского ситкома «Фолти-Тауэрс» 1970-х гг., выходец из Каталонии.
[Закрыть].
– Не обращай внимания, он же из Барселоны, – подражая Бэзилу Фолти [88]88
Бэзил Фолти – главный герой того же ситкома, владелец гостиницы «Фолти-Тауэрс», где происходит действие.
[Закрыть], сказал Джек, но вышло хуже обычного. – Странно, она вроде бы бегло говорит по-английски, но ничего не разберешь. Плохой слух. Сейчас дождь моросит, так что ей, наверно, спектакль не понравится. Зато она хотя бы не тусуется со всякой швалью. И не таскается по магазинам.
– Поставь «Noir Desir», – попросила она. – До чего мне надоела Англия! Просто обрыдла.
Они открыли для себя группу «Noir Desir», когда ездили во Францию, и очень увлеклись ею. Позже солиста надолго упекли в литовскую тюрьму за то, что во время киносъемок в Литве он до смерти забил актрису, свою подружку. Очень французская история. Вопреки своим политическим взглядам, Милли была околдована опасно-порочным голосом солиста. Джеку, однако, достоинства солиста представлялись весьма сомнительными.
Послышались тяжелые звуки бас-гитары, и мужской голос запел по-французски, унося их обоих далеко-далеко.
– Давай переедем во Францию, – предложила Милли. – На худой конец просто купим там дом. Как все нормальные люди. Представляешь: мельница, луг, речушка, лошади. Давай купим, а? – в ее голосе слышалась насмешка, эхо давнишних девчачьих забав в спальне привилегированной школы. – «Мельница Милли»! Уйма земли, простор. А присматривать за хозяйством наймем местных, – Милли посерьезнела: – Они будут до смерти рады любой работе. Во Франции сейчас дикая безработица, процентов восемьдесят или около того.
– Похоже, ты имеешь в виду Сомали, – заметил Джек.
– Я имею в виду не Париж, естественно, а сельскую местность.
– Тогда моей карьере конец, – подытожил Джек и откинулся на спинку дивана.
– Какой карьере?
– Вот спасибо.
– Я лишь передразнила тебя, – проворчала Милли и, убрав подушку, прижалась к мужу.
– А фактически мы оба правы.
– Ой, прекрати! Не заводи опять свою песню. Это вообще не карьера. Это искусство.
– Да я не обиделся, – вполголоса сказал Джек и поцеловал ее в голову; от волос пахло чужими сигаретами, поездами, конторами Халла. Подкрашенная натуральной хной седина слегка золотилась. Он бы с радостью проводил с Милли целые дни.
Приникнув к его плечу, она сказала:
– Я не исключаю, что рано или поздно вся экосистема найдет способ отторгнуть нас. Как пораженные смертельным вирусом антитела. Мы же норовим захватить все вокруг.
– Угу.
– И никогда не знаешь, чего от нас ждать. Страшно подумать. Даже не сознавая того, мы разрушаем все нежное, тонкое – такие уж мы самонадеянные наглецы. Мне начинает казаться, что я зря потратила лучшие годы жизни.
Джека обрадовало признание жены: в отличие от него, Милли редко жалеет о чем бы то ни было, а тут вдруг разжалобилась, да как! Не надо только путать сожаление с горем. Перед ним всплыл абсолютно пустой экран аппарата ультразвуковой диагностики, черный, застывший. И уже пять лет такой!
– Уверен, Милл, что ты потратила их не зря, – подчеркнуто строгим, но неубедительным тоном произнес Джек.
– Я тут бьюсь за сухие биотуалеты, а в это время проклятая сибирская мерзлота берет и тает! – Милли в отчаянии откинулась на спинку дивана. – С тем же успехом можно торговать дамскими сумочками.
– Ага, из лучшей итальянской кожи, с неброскими молниями.
– Питаться одной морковью, – продолжала она. – Все мои деньги отдать Фонду по борьбе с нуждой. А жуткие полноприводные джипы сжечь вместе с ублюдками-водителями.
Джек пристально разглядывал пивную банку; его внутренне передернуло от словечка мои: «моиденьги», – но виду он не подал.
– Жизнь никогда не оправдывает ожиданий, все складывается не так; чудн о. Но ничего страшного – в конце концов привыкаешь и к безрадостной жизни.
Джек даже не успел осознать, чтослетело у него с языка; особенно поразило слово «безрадостный». Прихлебывая пиво, он силился вспомнить, употреблял ли он это слово прежде хотя бы раз.
Милли потрепала ему волосы, густая прядь упала на глаза.
– Ты когда последний раз стригся? Нет, извини, спрошу иначе: когда ты последний раз причесывался? Слушай, а клево получилось! С ума сойти!
Резким движением головы Джек откинул со лба волосы:
– Знаешь, я вот что подумал: если я с видусмахиваю на Бетховена – чем черт не шутит, может, и моя музыкабудет смахивать на его сочинения.
– Что ж, еще не поздно, – отозвалась Милли, глядя в окно на парк. На улице моросил дождь, в комнате было душно. – А может, и поздно.
– Это жестоко, – запинаясь, выдавил Джек.
– Необходимо дать народу право на истинно демократическое мнение, а не манипулировать людьми.
– Ты имеешь в виду тех людей, которые, по твоим же словам, не должны вторгаться в поместье твоих родителей? Или существует несколько разновидностей людей?
Милли пропустила его реплику мимо ушей; Джека разбирала злость, но она вдруг сказала:
– Роджер взял машину Клаудии и на Примроуз-Хилл разбил ее в хлам. А сам отделался лишь головной болью. Пьян был в стельку.
– Роджер разбил ее машину?
– Ну да. Клаудия мне сказала.
– Когда?
– Когда я ехала в поезде. Она мне позвонила.
– А мне сегодня никто не звонил, – сказал Джек. – Кроме одного типа, который пытался втюхать чудодейственное средство для пропитки древесины. Знает, небось, что я – сухостой, – добавил он, удивляясь убогости собственной шутки. До зарезу хочется выяснить, с каким счетом закончился матч; наверно, поэтому он и не может расслабиться, решил Джек.
– Ты что, вообще не выходил из дому?
– Только я собрался прогуляться по Хиту, как из-под земли вырос какой-то хмырь и стал наяривать на флейте Скотта Джоплина [89]89
Скотт Джоплин (1867/1868–1917) – американский композитор и пианист, прозванный Королем рэгтайма.
[Закрыть]. Я немедленно нырнул – именно нырнул– обратно, от греха подальше.
– Значит, ты ничего не купил на ужин. – Милли устало прикрыла глаза. – И даже Мариту не попросил.
– Да, не купил, – подтвердил Джек, хотя на самом деле ужин просто вылетел у него из головы. – Решил, что закажем мясо или рыбу с карри.
– Мы уже ели карри в пятницу.
– Ну и что? Индийцы каждый день карри едят, – буркнул Джек, пытаясь устроиться поудобнее на громоздком диване.
– Сиди спокойно, не толкайся, – сказала Милли и после короткого молчания спросила напрямик:
– Забыл купить еды?
– Не то чтобы забыл. Просто утратил чувство времени. Не соображал, который час.
Джек слез с дивана, чтобы сменить диск. «Noir Desir» сейчас не к месту: чересчур мрачен. Он охотно послушал бы «Fratres» Пярта, но Милли увидела, какой диск он выбрал, и попросила поставить «Мать с атомным сердцем» [90]90
«Мать с атомным сердцем» (1970) – альбом английской рок-группы «Пинк-Флойд».
[Закрыть]: эта музыка сразу переносит ее в юность, объяснила она. Джек возражать не стал; ему всегда нравилась у «Пинк-Флойд» ярко выраженная линия баса, определяющая всю гармонию.
Милли закрыла глаза.
– «Суон энд Эдгар» [91]91
«Суон энд Эдгар» – большой лондонский магазин женской одежды и принадлежностей дамского туалета; закрылся в 1982 г.
[Закрыть], – мечтательно проговорила она. – Мы ходили туда за обновками, когда жили одни в наших квартирах в Бэйсуотере. А теперь родители их даже не сдают – не видят смысла; вот глупость-то! Они приезжали бы к нам гораздо чаще, если бы могли здесь расположиться на какое-то время. Мама, между прочим, считает, что нам надо посадить айву.
– Не согласен, – возразил Джек, игнорируя предложение тещи. – У нас масса места.
– Чего-чего масса?
– Навряд ли они приезжали бы чаще, даже если б их ждал здесь отдельный коттедж, – вот я о чем.
– Просто ты все время дома, и они не хотят тебе мешать.
«Чушь собачья» чуть было не сказал Джек, но удержался. От выпитого виски Милли начала тянуть слова, особенно гласные, – типичная для английской знати манера. Когда она звонит родителям в Гемпшир, ее речь тоже мгновенно меняется. Лондонский выговор бесследно улетучивается. Столь же разительная перемена происходит с нею после нескольких дней в родном поместье: землистый цвет лица, типичный для жителей столицы, исчезает, уступая место здоровому румянцу. А Джек порой чувствует себя перманентно больным. Грандиозные хроматические пассажи у «Пинк Флойд» уже звучали пианиссимо, как вдруг на улице послышался вой, который тут же запечатлелся в голове Джека в виде своеобразной вышитой каймы. Человек обычно не сознает, что обладает хорошим голосом, чего, увы, не скажешь о людях безголосых.
Если Кайя упорно выслеживает его, травит, точно охотник зайца, и, пользуясь знакомством с Говардом, подбирается все ближе, ему необходимо продумать, что сказать Милли, прежде чем Кайя нанесет удар. Как там выразилась девица, звонившая из конторы по обработке древесины? Не исключено, между прочим, что она работает на целую преступную группу… А, превентивная обработка.
Джеку вдруг расхотелось сидеть на месте; надо действовать.
– А что, в самом деле, не пойти ли нам куда-нибудь поужинать? – предложил он. – Хотя бы в тот симпатичный ресторанчик на Флит-роуд.
– В четверг?
– Да, в четверг, а что?
– Мне надо просмотреть почту, – сказала Милли, не двигаясь с места.
– Опять?
– Я ее смотрела в обед. А после поездки в Халл еще не открывала.
– Сейчас закажу столик, – вызвался Джек, ища глазами телефон.
В ту же минуту раздался звонок, и они рассмеялись. Милли взяла трубку, лежавшую рядом на диване, под журналом по садоводству, улыбнулась, но улыбка вдруг сменилась тревогой:
– О, Боже, да, конечно, Доналд, он здесь. – И, обернувшись к мужу, взволнованно сказала: – Что-то случилось с твоей мамой, Джек.
Он нахмурился, сердце на мгновение замерло, потом гулко забилось, будто в комнату вошел леопард. Звонил отец. Милли убавила звук стерео – «Пинк-Флойд» как раз исполняли модуляцию на большую сексту. У Джека перехватило горло.
– Алло? Папа?
Мгновение трубка молчала, слышалось лишь тяжелое дыхание, потом зазвучал отцовский голос:
– Джон, она… с ней… с мамой… случилась… большая неприятность, – с трудом переводя дух, будто после бега, произнес отец.
– Что-то серьезное?
– Я сам был… в шоке… все уже в порядке. Мы в Хиллингдоне. В травматологии. Сразу рванули на «скорой». Да.
На заднем плане был слышен шум и разноголосый говор. Джек сразу представил себе картину: рой врачей и медсестер, гудящая аппаратура. «Пинк Флойд» тем временем мощными пассажами из верхнего регистра в нижний, словно скребком, очищал атмосферу.
– Значит, сейчас с ней все в порядке? Милл, выключи музыку.
– Что выключить? – спросил отец.
– Это не тебе. Я попросил Милли выключить музыку, и побыстрее.
Милли бросилась выполнять его просьбу, расплескав по дороге виски.
– Во всяком случае, она еще дышит, – сказал отец, как будто Джек спрашивал об этом.
– Еще дышит? Бог ты мой. Вот чертовня.
– Слушай, мне нужно… сесть.
– Так садись быстрей! – Джек чувствовал, что лицо словно жаром обдает. Непривычное ощущение.
– Всё… так глупо произошло… – отец по-прежнему с трудом переводил дух, будто бежал в гору. – Так нелепо… Но шею она… не сломала… считают врачи.
– Шею?!А могла? О Господи!
Джеку почудилось, что он сидит в полной тьме и видит в окошко белоснежные, ярко освещенные фигуры; одна из них – его мать.
– Она может… двигать ногами, – тяжело дыша, продолжал отец. – Сейчас она в сознании, только речь бессвязная. Я,во всяком случае, не разбираю ни слова. Короче, ничего не понимаю. Еле слышно – как это говорится? – лепечет. А ведь у нас кошка… Ее кормить надо.
Сейчас ситуация стала проясняться и пугала уже не так, как в первую минуту. С мамой это второй несчастный случай за полгода. При своей слепоте она ведет себя слишком самостоятельно и в результате то падает с лестницы, то пытается войти в магазинную витрину… Все будет хорошо, просто они с отцом поначалу ударились в панику. Милли замерла у стереосистемы, прижав ладонь ко рту. Джек отвел трубку в сторону и сказал:
– С мамой очередная напасть.
Милли молча кивнула.
– Мне в «скорой»… тоже стало плохо… – глотая воздух, продолжал отец неверным голосом; казалось, он вот-вот не выдержит и разрыдается. – Но сейчас все в порядке.
Этой ночью я ведь мог потерять их, подумал Джек. Обоих сразу.
– Джон, ты слушаешь?
– Да-да. Знаешь, я сейчас к вам приеду.
– Да, Джон, хорошо бы.
– Как это произошло?
– Она выпала… из окна.
– Из окна?!Не может быть. Из какого окна?
– Из того… что над пристройкой… Снимала шторы… чтобы… почистить. Я ее отговаривал. Она стояла… на стуле…
– О, черт! Дело худо.
Джек машинально пригладил волосы; перед глазами почему-то возникла негритянка, распростертая перед автобусным бампером.
– Понимаешь, зазвонил телефон… она, наверно, покачнулась… И выпала… на крышу пристройки, а по ней… съехала на наш мощеный дворик. Когда я услышал звук падения, Джон… я решил, что она погибла, честно тебе говорю. Крови… целая лужа… Я и сам… еле жив.
– Кто звонил?
– Ты о чем?
– По телефону кто позвонил? Она же от звонка пошатнулась.
– И что?
Джек услышал еще чей-то голос, шорох, потом отец произнес:
– Да, хорошо.
Интересно, представляет ли тот, кто ей тогда позвонил, к каким последствиям привел его звонок?
– Мне надо идти, Джон. Буду держать тебя… в курсе.
– Я сейчас приеду. Да, постой, папа!
– Что?
– Ты случайно не знаешь счет матча?
– Триста девятнадцать за семь подач.
– Отлично! Спасибо. Пока, папа.
Джек положил трубку. Из кухни вошла Милли с почти полным стаканом в руке:
– Ну, что там?
Ага, понятно: она налила себе новую порцию виски. Джека охватило раздражение.
– Хорошего мало. Она выпала из окна. Пока еще дышит, но больше порадовать нечем.
– О Боже! – Милли сочувственно поморщилась, не отводя стакана от губ; кубики льда звякнули о стекло. – Вот ужас-то.
Дверь в гостиную распахнулась, на пороге, сияя белозубой улыбкой, возникла оживленная Марита. Радостную картину дополняли едва державшиеся на бедрах джинсы и запах фруктовой жвачки. Полтела Мариты было скрыто за огромными квадратными пакетами из дорогих магазинов; пакеты шуршали и похрустывали, создавая «белый шум».
– Здрасьте! У вас все хорошо?
– Не очень. С мамой Джека несчастье.
– Ой, ошен шалко! – воскликнула Марита, роняя пакеты. – Она ишшо живой?
– Вроде да. – Джек встал и тут только ощутил сильную дрожь в ногах. – Хотя, как я понимаю, вполне могла быть уже неживой.
Теперь Джек ежедневно ездит в огромную Хиллингдонскую больницу, где в отделении для обездвиженных пациентов лежит его мать. У нее поврежден верхний позвонок, голову и шею поддерживает специальное металлическое сооружение, напоминающее какой-нибудь хитрый аппарат из фильма «Доктор Кто». Сломанные запястья загипсованы, к локтевой вене приторочена капельница, возле кровати попискивает прибор, регистрируя сердечный ритм матери и что-то еще не менее важное, чем токи головного мозга; поврежденные при падении ткани вокруг незрячих глаз вздулись и отекли, отчего лицо похоже на лежалый персик. Между посещениями Джек умудряется находить время, чтобы хоть одним глазком посмотреть крикет. Тут не до Кайи. Прошло больше двух недель с того дня, когда он из-за дерева подсматривал, как она выходит из дома Говарда; теперь у него даже есть ее номер телефона, но он ровно ничего не предпринял. И она тоже.
Мать по большей части в сознании, удивляя окружающих своим бодрым настроем. Медсестры уверяют, что она скоро пойдет на поправку – впрочем, оптимистический прогноз объясняется скорее их профессионально мажорной манерой общения, чем какими-то конкретными показателями. При падении череп у матери треснул, как яичная скорлупа, из носа потекла мозговая жидкость. Джек не устает поражаться, что человек, тем более семидесятипятилетняя старуха, в силах все это выносить. На кровати напротив тоже лежит старуха. Каждый вздох стоит ей большого труда – будто она втягивает воздух из глубокого колодца. Никто ее ни разу не навестил. Хотя бедняга находится в полубессознательном состоянии, сестры, входя в палату, громко и весело вопрошают:
– Ну, Айлин, как мы сегодня себя чувствуем?
Невыносимо долгие паузы между вздохами поражают Джека, но лишь однажды сестра, дожидаясь очередного вдоха, воззрилась на Айлин с некоторым беспокойством; и все-таки дождалась.
– Видно, дело с Айлин неладно, – осторожно обронил Джек.
– Да, приболела немножко, – с заметным ливерпульским акцентом отозвалась сестра. Ей едва за тридцать, она откровенно кокетничает с Джеком. «Сью» – значится на ее нагрудной карточке. Джек сообщил Сью, что сегодня должен был ехать в Ньюкасл, выступать с лекцией, но вряд ли его там хватятся. Он специально произнес название города так, как принято на севере.
– Да вы чего! Еще как хватятся – такой шикарный мужчина! – сияя улыбкой, возразила Сью.
Фраза «шикарный мужчина» очень польстила Джеку. Странно, но его ежедневные двухчасовые – или около того – визиты в отделение для обездвиженных на самом деле даже поднимают ему настроение. Выяснилось, что смерть вовсе не грозит его матери, зато жизнь отделения почему-то будоражит ум и душу. Никто при нем не умер, но несколько раз возникали ситуации, требовавшие экстренного медицинского вмешательства. Со всех сторон сбегались врачи, вокруг кровати задергивались шторки, раздавался скрип колес – это санитар спешно вез на тачке баллон с кислородом, не поднимая полосатого желто-черного коврика над кабелями, а на двери в палату вспыхивал сигнал: «Осторожно! Опасно для жизни!» Это предупреждение нравится Джеку. Вполне сгодилось бы как название музыкальной пьесы.
Вдруг его осенило: вот оно, подходящее заглавие для его эстонского сочинения, оно гораздо лучше, чем «Эхо». Ведь Кайя для него – реальная опасность.
– Джон?
– Да, мама, я здесь.
Хотя мать лишилась зрения тридцать с лишним лет назад, Джек постоянно забывает, что она его не видит и, наверно, представляет себе пятилетнего мальчика, каким он когда-то был. А еще сын для нее – это голос и тактильные ощущения; вот его рука касается ее торчащих из-под гипса пальцев; кожа на них сухая, жесткая, точно ореховая скорлупка. Хорошо, что можно взять ее руку и пожать в знак поддержки – он чувствует, что сидит здесь не зря, а все остальное не столь уж важно, подождет. Его даже не коробит, что она зовет его Джон, хотя двадцать лет назад он положил немало сил на то, чтобы отучить родителей от этой привычки.
Джек окрестил больницу «Храм исцеления». В здешних углах порой скапливается мусор, все помещение пропахло дезинфекцией, отбеливателем и подкладными суднами; судя по кое-каким признакам, за не совсем обездвиженными пациентами уход заметно хуже, – и тем не менее, через считаные дни Джек почувствовал, что к страху и волнению, не говоря уже о сильной усталости от ежедневных поездок, стала примешиваться своеобразная привязанность к этой юдоли страданий. В палате для обездвиженных жарко: кондиционера нет; большие окна приоткрыты на несколько дюймов, но снаружи поступает такой же разогретый воздух. На плечи матери наброшен воротник из овчины, чтобы железный каркас не натирал ей тело, а поскольку железяка привинчена к черепу – прямо как у доктора Франкенштейна, – мать от нее устает.
В понедельник ей привезли старый вентилятор, решетка которого покрыта толстым слоем застарелой пыли и грязи, и теперь он нудно дребезжит на прикроватном столике.
– Так лучше, – говорит мать. – Теперь гораздо легче.
Джек решил спуститься в сумрачное кафе для посетителей, выпить кофе и съесть шоколадку. Выйдя из лифта, он увидел рыдающую пожилую женщину; рядом стоял мужчина – возможно, муж или брат; положив ей на спину руку, мужчина ждал, пока она выплачется. Потеряла ли она кого или страшится за чью-то жизнь, один Бог знает. В кафе звучал голос Стиви Уандера [92]92
Стиви Уандер (наст. имя Стивленд Хардэуэй Джадкинс; р. 1950) – американский чернокожий слепой певец, композитор, пианист, барабанщик, общественный деятель.
[Закрыть]– совсем неплохой выбор, хотя песня «Ты – солнце жизни моей» на весь день заползла Джеку в уши, и он не мог от нее отделаться.
Вечером в понедельник он остался дома один. Милли на три дня уехала куда-то под Кендал консультировать клиентов. Уик-энд в Гемпшире заранее отменили. Отец предложил Джеку переночевать в Хейсе, но сама мысль об этом была непереносима, и, сославшись на занятость, Джек отказался. Зато они вместе посмотрели крикетный матч, правда, вконец измученный Доналд то и дело задремывал.
Кайе он так и не позвонил; листок с телефоном куда-то запропастился. Вдобавок, понедельник был последним, самым напряженным днем чемпионата по крикету. Джек не находил себе места. Он заказывал еду на дом, но чуть ли не половину оставлял нетронутой. Победа досталась англичанам нелегко: судьи тянули резину, игра застопорилась, уже спустились сумерки, игроки стали протестовать, инерция напора была утрачена. Тем не менее, когда Майклу Вону вручали крошечную урну, Джек, один-одинешенек в пустом доме, торжествующе вскинул кулак. А потом разом нахлынули прочие события. Как нарочно, малоприятные. Спорт их на время вытеснил. И еще музыка.
Роясь в ящике стола, Джек наткнулся на купленную в Таллинне сувенирную зажигалку, сыгравшую столь роковую роль в его жизни; щелкнул, увидел, что она по-прежнему работает и, выполняя данное себе слово, зажег старинную свечу в антикварном керамическом фонаре: ведь команда Англии, вопреки сомнениям, все-таки завоевала «Урну». На кончике фитиля заплясал огонек пламени, будто готовясь вот-вот сорваться и улететь; воск начала девятнадцатого века взбухал и каплями тек по телу свечи. А огонек этот тоже начала девятнадцатого века? От фитиля повалил на удивление густой черный дым – видно, за два века на нем накопилось немало пыли и грязи. Закрыв глаза, Джек принюхался: пахло горелым жиром – не самый приятный запах; перед глазами возник запоганенный переулок, темная убогая комнатушка – прямо как у Диккенса. Дым тянулся вверх и выходил через отверстия в резном фонаре, покрывая копотью его керамическую поверхность. Джек задул свечу.
Он поставил на проигрыватель старую виниловую пластинку Гайдна: Сорок девятый концерт фа-минор, «La Passione»; игла соскакивала с дорожки, но это ничего. Концерт исполнен напряжения и одновременно тоски благодаря изящному, упорному постукиванию, легким ударам, по большей части очень мрачным, прямо в сердце. Своего рода гомеопатия.
Время от времени Джеку снится один и тот же сон: сидя в зарослях тутовника и айвы, он машет керамической битой, обороняясь от всех, кто попадет под руку.
На следующий день он зашел в больничный магазин купить газету; когда он получал сдачу, кто-то тронул его сзади за плечо. Обернувшись, Джек увидел перед собой мужчину с испещренным пигментными пятнами лицом – типичным симптомом нездоровой печени; зловонное дыхание говорило о запущенном раке.
– Ты листок обронил, приятель, на, держи. Телефон-то, поди, нужный. Я угадал? Со мной та же история. Теряешь то, что нужнее всего, верно? Самую важную бумаженцию.
И протянул розовый листок с телефоном Кайи и отпечатком чьего-то каблука. Джек пробормотал слова благодарности, а незнакомец продолжал:
– Да-a, завелась в печенке эта дрянь. Лекари сказали: тебе осталось десять дней. А было это полгода назад. Провалиться мне на этом месте! Главное – не падать духом, верно?
И опять Джек держит спящую мать за руку; дыхание тяжелое, но ровное; на экране аппарата кривая сердечного ритма спокойная, без резких скачков, время от времени мелькают цифры жизненно важных показателей, напоминая сводки биржевых новостей в Сити, не столь жизненно важных. А Мойна-то приходится Яану бабушкой, внезапно подумал Джек.
– Приветик, шикарный мужчина, чего пригорюнился? У нее, дорогуша, дела идут на лад. Хочешь проветриться? Своди-ка меня, голубок, в ресторанчик.
– Со мной все в порядке, спасибо, Сью.
– Если надумаешь, я в любой момент к твоим услугам. Договорились? – она подмигнула Джеку. Чудесный безобидный флирт, прямо сюжетец из «Ливерпульских пташек» [93]93
«Ливерпульские пташки» – популярный комедийный телесериал 1970-х гг., с успехом повторявшийся в 1990-х гг.
[Закрыть]. – Ты такой милашка! Долговязых-то я не шибко люблю.
– Спасибо.
– А чем занимаешься? Надеюсь, такой вопрос прилично задать?
– Сочиняю музыку.
На дружелюбной, пухлой мордашке Сью застыла улыбка, глаза широко распахнулись:
– Да ты чего! Неужто рок-звезда?! Или просто ноты пишешь?
– Просто ноты пишу.
– Меня всегда любопытство разбирало узнать. Ты прям слышишь все сразу, целиком, да?
– Ну, как тебе сказать… Слышу отдельные кусочки, потом соединяю их, и получается уже не маленькое, а довольно приличное музыкальное произведение.
– Песни, что ли? Как, говоришь, тебя зовут?
– Джек Миддлтон. Родители привыкли звать Джоном.
Сью покачала головой:
– Не, не слыхала. Назови знаменитых, на кого твоя музыка похожа. Может, на Рики Мартина [94]94
Рики Мартин (наст имя Энрике Мартин Моралес; р. 1971) – пуэрториканский поп-певец.
[Закрыть]?
– Нет, это не рок и не поп-музыка, скорее классическая. Очень трудная, современная, такую слушать не любят.
Сью рассмеялась:
– Да наверняка отличная. Знаешь, а я – ливерпульская пташка. Короче, пулька-ливерпулька.
– Небось, соседствовала с Джоном Ленноном?
– Не-a, и где они жили – без понятия. И вообще я их не сильно обожаю! Стало быть, ты на жизнь музыкой зарабатываешь? Ручаюсь, мамуля твоя на седьмом небе от гордости за сынка.
Чувствуя себя четырнадцатилетним пацаном, Джек молча пожал плечами. Он вовсе не был уверен, что мать им гордится. Она не раз говаривала: «Мне все равно, чем ты занимаешься, лишь бы ты был счастлив». Он глянул на нее, на жуткую железную корону у нее на голове, и его затопила горячая любовь, смешанная с острой печалью.
В палату вошел отец: приехал сменить сына. От волнения и усталости вид у него был нездоровый.
– Как дела? – спросил он, глядя на жену слезящимися глазами. – Все в порядке?
– Сынок у вас – прелесть, – сказала Сью. – Можно, я его ненадолго умыкну?
Беспрерывные остроконечные зигзаги на экране напоминали очертания Гималаев, но в памяти почему-то всплыл силуэт Норфолка. Сочувственный писк аппарата – восьмушки в четырехчетвертном ритме, переходящие в протяженную ноту; Сью вскинула глаза на экран. Сердце Джека гулко забилось, а у матери, похоже, сердце замерло. Типичный сюжет из мыльной оперы, мелькнула мысль. Только никто не спешит на помощь, даже отец продолжаем копошиться в объемистом пакете с логотипом универсама «Асда» – достает «Дейли мейл», чтобы Джек почитал матери, картонную пилку для ногтей, какие-то паршивенькие конфетки. Держись, не паникуй. Вот мать уже открыла глаза, хотя это мало что меняет, в них все равно царит тьма.
– Ну, как ты, ничего? – еле слышно просипел Джек.
По экрану снова поплыли остроконечные гималайские вершины, попискивание монитора возобновилось, белый свет наполнился звуками.
– Чудной какой-то прибор, – заметила Сью. – Работает-работает и вдруг ни с того ни с сего начинает дурить. Дать бы ему хорошего тумака. В среду Джек все же поехал с отцом ночевать в Хейс: отец был очень бледен, не хотелось оставлять его одного. Сестра и брат Джека готовились немедленно вылететь в Англию, если ситуация примет скверный оборот. Но прошли первые, решающие, дни, мама жива и в сознании, настроение у нее улучшилось, сердечный ритм стабилизировался. Врачиха сказала, что очень довольна состоянием пациентки.
Всякий раз, возвращаясь под родительский кров, Джек ощущает, что к многочисленным наслоениям времени, отделяющим его от детства, прибавляется еще одно, потому что в своем нынешнем виде дом кажется искаженной копией места, отлично знакомого ему сызмала. Даже запечатлевшийся в памяти свежевозведенный район муниципальной застройки постарел, как и сам Джек; за прошедшие годы многие арендаторы выкупили у местных властей свои дома, понастроили кто портики, кто оранжереи, кто просторные флигели; некоторые заново обложили фасады камнем. Разностилица получилась такая, что оторопь берет.
В зеленом бордюре из низкорослых кипарисов, обрамляющем проезжую часть с недавно положенным красным асфальтом, там и сям валяются пластмассовые коробки из-под готовых обедов, огромные полистироловые стаканы и несколько литровых водочных бутылок «Смирнофф». Вывеска с грозным предупреждением ВЕДЕТСЯ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА СОСЕДЯМИ И ИХ ИМУЩЕСТВОМ уже изрядно выцвела, дырки в ней – по виду от пуль, – возможно, были проделаны каким-нибудь острым инструментом в умелых ручонках местной ребятни. Зрелище это еще меньше радует глаз и душу, чем суровый, застроенный бетонными домами район на Хааремаа, в котором выросла Кайя. Вокруг раскатывают на велосипедах упитанные бритоголовые парни; точно так же раскатывал здесь в свое время Джек, только без этого шума и гама, и при виде шаркающей мимо хилой старушки вряд ли орал приятелю на всю улицу «Э-эй ты, онани-ист!»
В родном доме, впрочем, многое осталось без изменений: все та же потертая папка из искусственной кожи с едва заметным золотым тиснением «Радио таймс» [95]95
«Радио таймс» – еженедельный журнал, в котором публикуются программы теле– и радиопередач Би-би-си, а также обзоры, рецензии и т. п.
[Закрыть]на обложке; сейчас в папке лежит номер «Ти-ви таймс» [96]96
«Ти-ви таймс» – еженедельный журнал, в котором публикуется программа передач коммерческого телевидения и комментарий к ней.
[Закрыть]; рядом помятая банка из-под печенья «Ховис», полная средств от несварения желудка. Как всегда, пахнет освежителем воздуха с ароматом персика и чем-то жирным и жареным. В гостиной по-прежнему висит сверхреалистичный альпийский пейзаж, который Джек в юности считал подлинником, хотя это явный эстамп.
Его тесная спальня теперь стала комнатой для гостей; гостят тут, правда, только брат или сестра Джека, да и то очень редко, раз в три-четыре года. Комнату недавно оклеили заново, уничтожив последние приметы его отрочества: шрамы на обоях от пластичного клея «блутэк» и цитаты, главным образом из Джона Кейджа и Джима Моррисона [97]97
Джим Моррисон (наст имя Джеймс Дуглас Моррисон; 1943–1971) – американский певец, поэт, автор песен, лидер группы «The Doors».
[Закрыть]. На стенах теперь обои в тонкую розовую полоску, довольно стильные; и все равно, даже после ремонта комнатка походит на одноместный номер в дешевенькой гостинице.
Джек с минуту постоял у окна, глядя на маленькую квадратную лужайку перед домом и на окрестные кварталы; район сильно разросся и занял кочковатое поле, когда-то казавшееся ему бескрайним и диким; мальчишкой он любил там играть. Соседние садики теперь едва виднелись за высокими заборами, а плакучая береза в углу родительского участка вымахала так, что загородила почти всю правую сторону. Джеку стало тоскливо и смутно на душе, будто его лишили права смотреть вдаль.
Мать выпала – или выбросилась – из окна расположенной рядом родительской спальни. Джек осторожно заглянул туда, будто осматривал историческую достопримечательность. Тюлевые занавески, которые Мойна хотела снять, висели на своих местах. Он открыл окно и выглянул наружу. На плитах дворика темнело пятно. Далеко-далеко внизу.
