Текст книги "Зеркальное эхо (СИ)"
Автор книги: Verotchka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
– Мы не видим всего, что нас окружает. Не потому, что этого нет, а потому, что не умеем правильно смотреть. Большинство из людей слепые. Но ты – другой. Почему ты хмыкаешь? Тингар может разрушить разум, подчинить тело, наложить печати на все органы чувств и на все меридианы. Знаешь про меридианы? Вот-вот, те по которым течет энергия человека – это они.
Тобиас мечтательно потягивает молочный коктейль и не обращает никакого внимания на возмущение Рина:
– Говорят, раньше была такая сильная пара, которая могла семью словами создать один мир внутри другого.
– Зачем ты рассказываешь мне сказки? – Рин сжимает кулаки с такой силой, что обкусанные ногти врезаются в кожу, а костяшки белеют. – Если все, что ты мне тут втираешь – правда, то я сейчас скажу волшебное слово и превращу тебя в лягушку.
Тобиас неожиданно заливается смехом, становится таким милым, что злость Рина тут же улетучивается. Он не может не улыбнуться в ответ, тянется, чтобы толкнуть Форсайта в плечо, но неловким жестом смахивает красную коробочку Макдональдса с картошкой фри на пол, она рассыпается желтым веером. Тобиас перехватывает его запястье, от его касания в глазах темнеет, в затылке появляется странное ощущение тяжести и пульсации, такое сильное, что отдается в висках и затылке, и лобных долях. Что-то оттуда пытается вырваться?
Рин прикусывает губу и на долю секунды сильно-сильно жмурится. Когда открывает глаза – картошка лежит на столе, как ни в чем не бывало.
О чем они говорили? Да о какой-то абракадабре из Гарри Поттера. Точно, про заклинания:
– Я перерос фэнтези, Тоби. Не надо со мной, как с дебилом. Слово лечит, слово меняет, сначала было слово. Я не тупой. Я читаю книжки.
– При чем тут книжки? Я тебе про Тингар говорю? Ты вообще понимаешь меня?
Рин шагает домой после школы и вспоминает этот случай. Тогда они окончательно поссорились. Тобиас потом еще что-то пытался сказать. Рин не стал даже дослушивать – встал и ушел. Сколько можно. Полный бред. Шиза просто. Навязчивая шиза. Откуда у брата такой друг? Сэм был обычным, самым нормальным человеком из тех, что встречал Рин в своей жизни, а Тобиаса нормальным назвать язык не поворачивается.
Он не ведет себя нормально. Встает очень близко, говорит о вещах, которые заставляют краснеть и напрягаться.
Приятно, когда он берет за руку. Приятно, когда дотрагивается до щеки, когда касается губами. Приятно, но… Потому что после каждого такого касания, у Рина мир двоится, словно на основную картинку накладывают кальку со светящимся орнаментом, голова начинает идти кругом. Рин всегда выдергивает руку и хмурится. Или злится, артачится и все портит. А после никак не может определиться: хочет он снова Тобиаса видеть или нет, хочет все прояснить или наоборот.
Тобиас продолжает появляться, но все реже. Всякий раз заговаривает с ним о Связи, или просит разрешения показать ее, а иногда без разрешения прихватывает запястья так, что у Рина моментально чернеет перед глазами и звенит в ушах, как во время ивента, как в зале Макдо. Рин пугается, что с ним из-за сильных ощущений может случиться постыдный нервный срыв, что галлюцинации повторятся. Еще больше боится, что они повторятся при Тобиасе, что тот догадается – Рин бывший псих, и больше не придет. Однажды Тобиас не приходит.
Зато той же ночью к Рину приходят его детские страхи. Он не может сомкнуть глаз, мысли мечутся и толкаются, он близок к тому, чтобы снова начать бредить трупами и бояться прикасаться к дверным ручкам. Ужас, который годами его учила преодолевать доктор Прюданс, маячит на пороге.
В девять утра он набирает ее номер и просится на внеочередной сеанс. Сеанс проходит как-то скомкано, Рин не может сосредоточиться. Зеркала в кабинете, почти точно такие же, как у него в комнате, но почему-то отвлекают. Вместо того, чтобы слушать доктора, Рин слышит другое. «Я люблю тебя, Рин». Слова звучат в голове, завораживают интонациями, тягучими согласными, плавающими ударениями.
– Ты меня слушаешь, Рин? Я говорю, что-то смешное?
Вопрос мадам Прюданс застает его врасплох, он не знает, как объяснить ей, отчего улыбается.
Вечером он первый раз решает набрать номер Тобиаса. Зачем он это делает, Рин точно не знает: то ли затем, чтобы сказать, чтобы тот больше не приходил, то ли затем, чтобы пригласить его в гости.
Разговора не получается. Рин никак не может собраться с мыслями, перескакивает с Сэма на ивент, с ивента на упреки, с упреков на Сэма. Решиться спросить напрямую о том, какие были у Тобиаса с его братом отношения, и почему он признается теперь в любви ему, он так и не может. А на следующий день просыпается с первыми лучами солнца. Что-то душит его изнутри, бьется невнятным воспоминанием в мозгу и приклеивает тело холодным потом к скомканным простыням. Рин замирает с открытыми глазами и ждет, сам не зная чего. А потом идет к доктору Прюданс и договаривается о ежедневных сеансах.
Дни текут медленно, он старается не оставаться один надолго. Вечерами смотрит, как мать скользит мимо, не замечая и не разговаривая, и чувствует себя еще более одиноким. Сеансы не помогают и не радуют. После них остается пустота и ощущение никчемности. Рин все чаще вспоминает ивент и ощущение эйфории, которые он успел словить рядом с Тобиасом и за которые ему почему-то стыдно.
Рин снова и снова звонит Форсайту. Тот снова и снова говорит торопливо, сразу о чем-то конкретном. Словно ему некогда. Словно Рин ему мешает. Меньше всего Рин хочет походить на рыбу-прилипалу, поэтому сворачивает разговор, а через несколько часов звонит снова. Ничего не может с собой поделать. С каждым разом получается все хуже. В конце концов его собственные нервы, словно оголенные провода, цепляются то за слова Тобиаса, то за их отсутствие.
Вчера разговор был провальный от начала и до конца. Голос Форсайта щелкал в ухе очередью из фраз, лишенных логики и смысла, и Рин потерялся в разговоре, как ветер в заброшенном доме. «Есть вещи, которые ты знаешь, а есть – которые чувствуешь. Просто ответь, что я делаю». Ну, что это такое? Разве с нормальным человеком так станут говорить? Так делают только, когда хотят отшить. В лучшем случае, когда подтрунивают над неожиданно возникшей привязанностью. Вместо того, чтобы высказать свои мысли вслух, Рин снова вешает трубу.
Сегодня, в четверг, Рин собирается позвонить опять. Держит телефон на коленях, жмется на диване нахохленным галчонком, телевизор надрывается, но Рин не обращает на него внимания – расписывает на бумажке реплики, чтобы опять не попасть впросак и не растеряться. Вдруг телефон, завибрировав, выпрыгивает на пол, как лягушка, Рин ловит его и смотрит на высветившийся номер. Тобиас. Рин таращится на дисплей, переводит взгляд на листок с недописанными вопросами и не отвечает.
В горле пересыхает, он с вибрирующим аппаратом в руке плетется на кухню попить, пока ищет чистый стакан в дверь стучат. На пороге – Тобиас. Надо бы возмутиться, но Рин успокаивается, словно так и должно быть. Тем более мать уже спит, и никаких сложностей возникнуть не должно.
– Рин, – каждый раз, когда Тобиас называет его по имени, Ришар непроизвольно замирает, как загипнотизированный, и бессознательно тянется за словом, которое мягко втекает в уши и отзывается где-то в солнечном сплетении. – Когда ты вчера позвонил, мне показалось, что у тебя неприятности. Я проверил. Ты уже два дня не был в школе.
Рин, всполошившись, шагает в тень, но Тобиас уже заметил синяки и как-то сразу помрачнел:
– Что с лицом? Ты дрался? Почему ты…
Рин собирается раскрыть рот, но Тобиас, не договорив, проходит мимо, через гостиную на кухню с таким видом, словно пришел к себе домой, что ответы на его вопросы уже получены, словно жизнь Рина протянута ему на ладони, простая и бесхитростная, как две параллельные линии, на которые стоит лишь взглянуть, и становится скучно.
– А ты ел вообще? – Тобиас по-хозяйски заглядывает в холодильник.
– Чипсы.
– Если будешь есть одни чипсы, так и останешься мелким доходягой. Сколько дней ты их уже ешь? Почему… не сказал, что есть проблемы? Сэм ничего от меня не скрывал.
Тобиас косится на телефон и кивает в сторону стола:
– Бросая трубки, о помощи не попросишь.
В его голосе Рину чудится непонятная досада. Словно Тобиас сердится, но не на Рина, а на себя самого. Пока Рин прячет телефон и бумагу в карман, он упускает Тобиаса из вида.
– Подожди меня, я сейчас вернусь, – говорит тот от порога, а когда Рин подходит закрыть дверь, сует ему пакет. – Вот, положи пока. В аптечку тебе ничего не надо докупить?
Рин отрицательно мотает головой, а потом, взвешивая в руке пакет, с интересом спрашивает:
– А что там?
– Пирсер. Я расскажу. Но сначала за продуктами.
– Хорошо, – только и находит, что сказать Рин.
***
Тобиас готовит быстро. Пока Рин греет воду для макарон и очищает томаты, он нашинковывает лук, выбрасывает его на сковородку к фаршу, и не успевает Рин подумать о том, что здорово бы вот так ужинать каждый день, на столе уже появляются тарелки с болоньезе.
Они едят молча и медленно. Рин отчего-то сильно волнуется. Это волнение перекликается с сильными вкусовыми ощущениями. Ему вдруг жалко, что они не едят из общей миски, что разделены столом, тарелками и приборами. Ему кажется, что все правила хорошего тона существуют, чтобы разделять.
После еды Рин ведет Тобиаса к себе в комнату. На лестнице оба не сговариваясь поворачивают головы в сторону закрытой двери в противоположном конце коридора – комната Сэма. Переглядываются. Через несколько секунд Тобиас заходит в спальню к Рину первый раз в жизни.
– У тебя везде зеркала? Зачем?
– Сэм привозил. Вот это, – Рин показывает на старое ростовое зеркало в медной раме, – Сэм притащил с барахолки, вот это – он разворачивается к поясному зеркалу на противоположной стене – он мне привез из тура по Испании…
– А вот это – из Кельна, – Тобиас проводит рукой по затуманенной поверхности габсового стекла. От всей громоздкой конструкции осталась только зеркало и рама, поэтому тяжелое псише повесили на стену, а не поставили у двери.
Рин радостно кивает, но не рассказывает, как все началось. Как он после выписки замкнулся в себе, а Сэм сбился с ног, пытаясь его расшевелить. Как однажды отвел его в комнату с кривыми зеркалами, где Рин ожил. Разговорился. Стал рассказывать, что увидел. Что отражения ему кажутся правильными, а люди нет.
– У тебя тут странно, – говорит Тобиас, оглядывая комнату, уже укутанную послезакатным сумраком, – как внутри эха. Эха в зеркалах.
– Да, – Рин удивляется, что Тобас так хорошо все понял, – Сэм любил эхо. Говорил, что в горах отраженный звук правильнее и чище, чем изначальный.
– Мгм. Я такое заметил с репродукциями. Их тоже можно назвать эхом картин. Копии иногда производят более сильное впечатление. Смотришь на постер – шедевр. Приходишь в Орсей – чушь. Словно оригинал вылинял, поблек, выпит до последней капли посетителями. Я последнее время часто рисую с зеркалом. Смотрю через него на модель. За слоем амальгамы проглядывают черты лица, которые обычным взглядом не поймать… Слова – тоже эхо. Только нас самих. За слоем слов проглядывают черты характера, которые спрятаны от всех.
Рин от такой откровенности тормозит, зажимается, но ему кажется, что надо ответить откровенностью на откровенность, рассказать Тобиасу о том, зачем ему зеркала. Он перебирает про себя десятки вариантов, как это сделать, останавливается на одном:
– Встань вот так, посередине. Я на тебя посмотрю. Только не включай свет. Он все портит. Можно сказать, что я тоже рисую. Вернее, дорисовываю. Но у меня только одна модель. Я сам. Стараюсь в отражении увидеть, каким бы я был, если бы не заболел. Это что-то вроде медитации. Давай, я попробую дорисовать тебя. Может, в зеркале увижу что-нибудь, что поможет. Мне очень трудно с тобой.
– А ты хочешь, чтобы со мной было легко?
– Ну да, ведь мы теперь друзья?
Тобиас не отвечает, а Рин смотрит на него через преломления зеркал. Щурится. Воздух идет рябью, или это зеркало дрожит на стене от того, что рядом с домом прошел тягач.
Потом в комнате повисает тишина ожидания, а Тобиас перетекает с ноги на ногу, с отражения в отражение. У Рина появляется ощущение, что теперь здесь два разных Тобиаса. Один в зеркалах – неправильный, нестабильный. Другой рядом с Рином. И у того, и у другого на виске синяя пульсирующая венка. Рин опирается на нее взглядом и пытается объединить двух таких разных Тобиасов.
Форсайт тем временем делает движение головой, откидывая длинные волосы. Они серебряными нитями отлетают назад в сумрак, игра света. Рин смотрит в его бесцветные глаза, как в зеркало, и вдруг замечает, что ни поменяли цвет – радужка отсвечивает легким шафрановым оттенком. Тобиас в зеркалах по-прежнему смотрит холодными пустыми глазами. Тот Тобиас, который в комнате, говорит:
– Иди, встань рядом. Я тоже на тебя посмотрю.
Рин кивает и делает два шага в центр комнаты, тоже отражается во всех зеркалах рядом с Тобиасом. Тот спрашивает:
– Что видишь? Есть между нами разница?
– Есть. Ты – контролируешь свое отражение. Прячешь что-то очень глубоко. А я, – Рин опять щурит глаза и, не договорив одну фразу, тут же начинает вторую, – Читал математика Керролла? О множественности миров? Я думаю, часть меня осталась по другую сторону зазеркалья. Где-то существует отдельно. И отыскать у меня себя не получается.
Выговорившись, Рин тут же раскаивается. Какую же околесицу он тут нес. «Надо срочно захлопнуться». Пока паникует, пропускает момент, когда руки Тобиаса по-хозяйски задирают на нем свитер, который на вырост, который еле держится на ключицах, который он взял в вещах брата, потому что запах Сэмюэля из него не выветрился. Рин дергается, а Тобиас, удерживая его, ощупывает позвоночник и ребра, бережно обходя те места, где фиолетовые синяки еще не начали цвести. Спрашивает будничным, даже ленивым тоном:
– Что ты только что сказал? По другую сторону? Часть тебя по другую сторону? Что это значит? – Хмурится, делая вид, что нащупал шишку. На самом деле от того, что пропустил мимо ушей замечание мальчишки про «заболел», – все болели – но теперь подозревает, что за этим кроется нечто большее, чем тяжелая форма гриппа.
Рин морщится и от слов, и от прикосновений. Шишка болит. Он третьего дня хорошо спиной просчитал ступеньки. Чудо, что шею не свернул. В следующий раз надо быть осторожнее. Прежде чем закусить губу, спрашивает:
– А разве брат тебе не рассказывал? Ты же говоришь, что он ничего от тебя не скрывал? Я в тринадцать лет наглотался какой-то дряни и последствия были невеселыми. В том числе и для мозга. Ну, это если в двух словах.
Тобиас берет паузу. А мальчик явно не врет. Смотри в глаза и дышит замедленно. Попытка суицида? Пострадал мозг? Это многое объясняет. Но Сэм не говорил! Вдох-выдох. Тобиас осторожно продолжает:
– Рин, а ты помнишь «Нагорную»?
– Что? Нагорную? А я должен помнить? – слово приятно ложится на языке, кажется знакомым. Рин с удовольствием произносит его еще раз. – На-гор-ну-ю. Нет. Никаких конкретных воспоминаний. Только высокие окна, знаешь, как в Версале, и облака. Но я не думаю, что ты это хотел услышать. Хех.
Ловит на себе напряженный и немного странный взгляд, не может его прочитать. А с чего он решил, что вообще может что-то читать во взглядах:
– Доктор Прюданс говорит, что это вытеснение. Я вытесняю из памяти неприятное, наверное и «Нагорную» вытеснил. Что это за место?
– Это школа. Можно сказать, что для особо одаренных детей. Сэм там учился. И я. Там учат применять Тингар. Я тебе уже говорил. Помнишь?
Как Тобиас говорил про Тингар, Рин помнит отлично, и про головную боль от этих слов, и про мурашки по коже, и про мысли разные по этому поводу. Но все это Тобиасу знать не обязательно. Поэтому Рин просто кивает. Помнит.
– Ты тоже туда ходил, я тебя там видел. И, если тебе интересно, там действительно огромные окна, как в Версале. И в них в хорошую погоду отражаются облака. Очень красиво. Так, с ребрами у тебя все нормально, шишка пройдет, я размассировал. Ну ладно. Сейчас это не проблема. Проблема – твои синяки. Это ведь мать?
Рин не отвечает. Тобиас разворачивает его лицом к себе и пытается заглянуть в глаза. Рин их отводит, но от того, что Тобиас догадался сам и не надо ничего придумывать, становится легко.
– Почему ты позволяешь?
– Предлагаешь ударить в ответ? И потом, я заслужил, – объяснить, что мать делает это не специально, очень сложно. Смерть Сэма ее действительно изменила и не в лучшую сторону. Иногда, особенно когда погода меняется, таблетки почти не действуют, и ее приступы отчаяния выливаются на Рина шквалом побоев. Но потом ей надолго становится лучше. И Рин не возражает. Пусть бьет, если это помогает. Он потерпит.
Тобиас молчит, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом продолжает:
– Ты не заслужил. И ты ни в чем не виноват. И я люблю тебя, Рин.
– Это просто слова! – но в голове ухает, а в ладонях пульсирует в такт сердцу.
– Слова никогда не бывают просто, – вкрадчиво возражает Тобиас, – Никогда. Каждое – играет роль, каждое – имеет силу. Если ты это поймешь, то все встанет на свои места. Рассказывай.
– Мне уже много дней кажется, что я схожу с ума, – наконец Рин позволяет себе говорить, пусть сбивчиво, но о том, что действительно беспокоит. – Давно ничего такого не было, ни одного рецидива, я был уверен, что все прошло. А что если я стану таким, как мать? Сэм никогда не брал меня с собой в туры, запрещал присутствовать на ивентах и на выступлениях. Говорил, что толпа может вызвать у меня обострение. И у меня было обострение. Были галлюцинации. На ивенте. И я вижу Сэма во сне… и он говорит страшные вещи.
– Какие галлюцинации?! Нет, Рин! Нет! Никаких галлюцинаций. Это же была Система. Ты видел, как работают заклинания. На Нагорной – это первое чему учат: входить в Систему. И ты вошел одновременно со мной. Поэтому я тебе спросил, помнишь ли ты Нагорную. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Не понимает. Сознание действительно все вытеснило, но не тело. Тело помнит Систему и боится. Что за чертовщина. Почему Сэмюэль не предупредил? Это же опасно. Блядство. Тобиас не знает, откуда начинать объяснять и стоит ли вообще пытаться. Сказать все как есть? Он уже пытался и вызвал только раздражение. Рин явно не готов к правде. Он и ко лжи-то не готов, судя по обалдевшему выражению лица. Мальчишка цепляется за логику, как за спасательный круг. Вот почему Связь каждый раз рвется. Она не совместима с логикой. Может Колин прав? И нужен жест доверия? Нужно переключить Рина с логики на чувства? Дать ему что-то новое? Ощущение контроля?
– Подожди, я сейчас. Ты пакет на кухне положил?
Тобиас быстро спускается, возвращается уже с пирсером.
– Сделай кое-что для меня, – вытягивает из кармана и кладет на ладонь два гвоздика из новозеландского перламутра. – Проколешь?
– Что? Есть же салоны! Почему я?
– Знаешь зачем люди пытаются поймать марлина на удочку? Зачем охотятся на львов с один ножом? Зачем скользят по лавине снега? Чтобы почувствовать себя сильнее. Доказать себе, что они контролируют. Я хочу, чтобы ты почувствовал, что значит контролировать. Хотя бы со мной. Представь, что гвоздики – это крючок. Поймай меня на них. Почувствуй надо мной власть. Я тебе доверяю. Поймай меня – и ты получишь мою силу.
– Как Сэмюэль?
– Да.
– Он тоже имеет над тобой власть?
– Да.
– Даже мертвый?
– Да.
Рин вздрагивает так, что Тобиас чуть не бьет себя по губам. Зачем он так сказал? Это же почти заклинание – сильное, безжалостное. Перед ним не противник, а мальчик, не верящий даже в свое отражение в зеркале. Тобиас уже открывает рот, чтобы извиниться, но Рин берет пирсер:
– Ты такой же больной на всю голову.
Тобиас кивает, а Рин с пирсером в руках спрашивает:
– Ты все время говорил мне про связь. Что такое связь? Ты же не про секс?
– Секс – тоже связь. Но я не про него. Ты плакал на ивенте. Не ври – я видел. Слезы – это Связь. Прокалывая мне уши, ты сделаешь мне больно – сознательно. Я приму от тебя эту боль – сознательно. Боль – это Связь. Каждый из нас что-то получит взамен. Ты – контроль. Я – сережки. Обмен – это тоже Связь.
– Почему нельзя просто сыграть в «Destiny»? Или посмотреть фильм?
– Можно. Но это долгий и скучный путь. А еще до сережки я смогу в любую минуту дотронуться и почувствовать тебя. Это проще и понятнее.
– От Сэма ты тоже принимал боль? У тебя есть что-то от него? До чего ты можешь дотронуться?
Тобиас сует Рину гвоздики в ладонь, зажимает ее в кулак, потом отворачивает ворот своей водолазки. На шее отчетливо виден шрам – безобразный и расползшийся во все стороны астериксом. Значит на ивенте не показалось. Рин поднимается на мыски, пытаясь лучше рассмотреть, тянется рукой, Тобиас позволяет дотронуться. Под рубцами пульсирует. Рин проводит кончиками пальцев, подносит их к глазам. На подушечках – красное. У Рина начинает плыть перед глазами. Это от Сэма? Это уродство? Как Самюэль, всегда веселый, добрый, обаятельный и красивый, мог оставить после себя такое? Уж лучше сережки.
Рин заряжает пирсер. Тобиас переводит дыхание и садится на пол – чтобы мальчишке было удобнее. Рин встает между коленями. Так действительно лучше. Протягивает свободную руку к лицу Тобиаса, проводит от щеки до мочки. Рука жаркая, кожа Тобиаса гладкая, тщательно выбритая, почти хрустящая. Мочка холодная и плотная, забирает жар. Рин приставляет аппарат.
– Давай.
Тобиас говорит ему почти в губы. Рин ловит ртом запах сигарет, зажмуривается и надавливает. Щелчок. От страха, что сделал больно, что попал не туда, что увидит кровь, он каменеет, готов выронить пирсер и убежать.
– Дальше. Не останавливайся на полпути.
Сердце колотится, в глазах слезы. Рин практически на ощупь находит вторую мочку, приставляет пирсер. Решается, как на прыжок с парашютом. Вслепую. Щелкает. Остро чувствует боль Тобиаса, внутри себя, глубоко, как торчащую из сердца иглу:
– Вот, готово.
Когда промаргивается, под пальцами светится и переливается нитями странная паутина, но ладони не липкие. Пирсер выпадает из рук. Паутина остается и тянется к Тобиасу, к его лицу, вискам, к гвоздикам. На все это больно смотреть, как на горящую лампочку. Сил как-то сразу не остается, и Рин оседает, подается вперед, прижимается тесно и плотно, доверчиво, притираясь всем телом, словно вставляясь в пазл, неожиданно всхлипывает: в носу щекочет от запаха сигарет и от чего-то еще. Ледяного и шелковистого.
– Теперь ты меня чувствуешь. Это тоже самое, что видеть меня в зеркале, только зеркало у тебя внутри.
Голос Тобиаса подхватывает и несет, в животе возникает странное ощущение, то ли спагетти стоят комом и хотят выйти, то ли внутрь запустили бабочек. Рин прижимается сильнее. Руки Тобиаса защищают, гладят вдоль спины и стараются успокоить. Хорошо. Легко. Легкий хлопковый свитер с широким горлом съезжает в бок и готов свалиться с худого плеча.
– Чи-чи-ччи, малыш, чи-чи-чи, все будет хорошо.
Нет слов, которые говорятся просто так. Откуда приходят эти – Тобиас не знает. Но его торкает в самое сердце. Оно начинает стучать чуть быстрее, чем можно было бы ожидать. Тобиас закрывает глаза и впитывает в себя ощущения от острых локтей на своих плечах, от мягких ладоней на затылке, от саднящей боли в мочках. От слишком тесного и слишком неожиданного контакта по низу живота разливается тепло. Тобиасу хочется напрячь бедра и сделать движение навстречу. Совершенно неуместное желание. Надо отстраниться как можно быстрее, пока стояк не стал слишком откровенным и не напугал. Мышцы не хотят расслабляться. Приходится делать над собой усилие. Тобиас сгребает мальчика в охапку, поднимается и перекладывает его на кровать – от греха подальше. Сам садится рядом.
– У меня светящиеся нитки повсюду, – хрипловатым голосом говорит Рин, – Это Связь?
– Да.
– Любовь – это тоже связь?
– Да.
Рин придвигается ближе, зарывается носом в Тобиаса, как он делал это с братом, дает сильным рукам обвиться вокруг своего тела, каким-то шестым чувством улавливает полуулыбку на тонких губах. Интересно, как Тобиас целовал Сэма. Наверняка целовал. Рин просто знает. Горячо? И тоже обещал быть рядом? Любить? Если Тобиас для него замена брата, то кто для Тобиаса Рин? Трагическое стечение обстоятельств? Новый партнер? Новая любовь?
– Как все это работает?
– Как закон сохранения энергии. Тебе было страшно нажимать на пирсер, но ты справился. И с другими страхами справишься. От простого к сложному. Страх разрушает – контроль создает.
– И теперь твоя сила – моя?
– Да.
– И ты будешь видеть, что что вижу я?
– Да.
– Другие тоже будут видеть то, что я вижу сейчас?
– Не все, только те, кто с тобой в Системе и на ком есть метка Тингара.
– То есть Изгои? Ненормальные?
Голос Рина царапает что-то очень глубоко, там, куда Тобиас давно запретил себе спускаться.
– Тебе так важно быть нормальным?
– Больше всего на свете. И все равно не сходится!
– Что не сходится?
– Нет никакого доказательства, что ты не врешь, а я не схожу с ума. У меня же нет никакой метки! Почему я тогда вижу?
– Все Ришары видят нити Тингара. Это наследственное.
– Но почему я не видел раньше?
– Потому что наглотался таблеток?
– Но почему Сэм никогда со мной про это не говорил? Почему держал в стороне от ивентов?
– Потому что оберегал тебя? Одно неверное слово, один неверный жест – и ты мог действительно свихнуться?
– Почему тогда записал на ивент сейчас? Мое состояние ничуть не лучше, чем было два года назад. Может быть, дело в другом? Может быть, он боялся, что я сделаю что-то ужасное? Может быть я уже сделал что-то ужасное и поэтому попал в больницу? Мне не было жалко тех парней на ивенте! Может быть, я убийца? Маньяк? А вдруг мать меня бьет, потому что она знает, что я натворил? А вдруг это повторится? Я не хочу опять в больницу. Я хочу остаться нормальным! Так можно?! – Рин поднимает глаза на Тобиаса, вцепляется ему в рубашку, его колотит, у него трясутся поджилки, и в глазах ужас и желание.
Тобиас его видит. Учащенное сердцебиение, расширенную радужку, испарину на лбу, подрагивание бедер. Связь делает Рина очень близким, и к Тобиасу и к пропасти. Форсайт помнит себя таким. Если бы ему тогда дали возможность выбирать между Тингаром и нормальностью, то он выбрал бы Тингар. Но Рин не такой. Рин мягкий. Рин не готов выбирать. Если чуть надавить – он просто подчинится, даст обмануть, а потом даст всего себя. Но что потом?
Потом Тобиас будет стыдиться такой Связи. Чем он тогда лучше Ривайена? А на Рина через соединившиеся меридианы вывалится все: дисциплина, жестокость, подчинение – все то эмоциональное дерьмо, что случилось в жизни Тобиаса. Вывалится и сделает больно. Так больно, что может сломать. Тобиас привык терпеть, привык быть сломанным, но мальчишка не обязан.
Тобиас заглядывает в полные доверия невинные глаза. Невинность разобьется первой. Нет, так не пойдет. Рина надо беречь. Никакой близости, никакой пары. Хочет быть нормальным – пусть попытается. Пусть станет сильнее, а когда придет время, пусть сам решает. У Рина должно быть время. А Тобиас… Он скорее даст себя по кусочкам разрезать, чем позволит, чтобы Рин еще раз бился от страха, только от одного вида нитей Тингара, только от одной мысли, что он мог кому-то навредить.
В этот момент Тобиас понимает, что план Колина провалился. Жест удался, Связь есть, но ее необходимо оборвать.
– Ты больше не попадешь в больницу. Я обещаю. Никогда. Если что-то и было – это не твоя вина. Такое бывает – Тингар иногда выходит из-под контроля и начинает творить опасные вещи. Я послежу, чтобы все было хорошо, – и Тобиасу вдруг хочется самому поверить в эти слова, начать все заново, дожить до апреля, до выпуска, до первой выставки.
– Вместо Сэма?
– Что? – Тобиасу на секунду кажется, что мальчишка затянул на его шее удавку. Он привык доверять своему «кажется», оно много раз выручало его внутри Системы. Вместо Сэма? Он не вместо. И Рин не вместо Сэма. Быть «вместо» оскорбительно. Тобиас уже был заменой. Заменой матери для Ривайена. Заменой истинного бойца для Сэма. Он уже был копией. С него хватит. Он невольно отстраняется.
В этот момент Рина простреливает на вылет понимание, что он ошибся и зря рассчитывает на Тобиаса. Для него Рин – не ровня, никакая не замена Сэма, а слабый ребенок, с которым надо возиться. Тобиас его просто жалеет, как жалеют подобранную на дороге зверюшку. Не любит. Не как Сэма. И целовать не будет. Не как Сэма. И контролировать себя не даст. Все было враньем. Рин чувствует это так сильно, что у него перехватывает дыхание. Жалости ему не надо. Он хочет нравиться и быть равным. Но может быть это ему только кажется? Рин уточняет:
– Я ведь не заменю тебе Сэма? Никогда? Тебе не нужен такой, как я? Ты просто выполняешь то, что он тебе поручил?
Тобиас пробегает тонкими пальцами по яремной впадине. Метка Сэмюэля пульсирует. После ивента он снова чувствует ее более или менее. Последний месяц менее, почти невесомо. Последний час – более. Почему сейчас? Почему, когда все должно было распутаться, все еще более запуталось? Что сказать, чтобы не сделать хуже? И нужно ли что-то говорить? Каждое его слово Рин может обернуть против него, и, что еще страшнее, против себя самого.
Тоби закрывает глаза. Уже поздно. Все устали. Слишком долго. Слишком сложно. Тобиас молчит. Узел затягивается. Связь строится на понимании. А пока между ними стоит Сэм ни о каком понимании не может быть и речи.
Рин высвобождается и заглядывает в глаза Заклинателя. Те медленно начинают выцветать и становиться мертвыми. Тобиас, который стоял с ним рядом перед зеркалами уступает место другому Тобиасу – прежнему. Рин снова дотрагивается до проколов в ушах, но больше не видит светящейся паутины на пальцах.
– Прости меня, но мне надо идти, – голос Тобиаса звучит безапелляционно.
Если бы Рин был способен вспыхнуть в этот момент – он бы вспыхнул! Его просто бросают. Обида душит, и он говорит совсем не те слова, что хотел бы сказать, но уже поздно.
– Уходи! – Его несет, и он не может остановиться. Ему становится жалко себя. – Не хочу тебя видеть! Ты все время мне врал.
Тобиас последний раз проводит ладонью по темным растрепавшимся вспотевшим волосам
– Я не врал. Я принял другое решение.
– Уходи!
В одно мгновение глаза у мальчишки становятся бездомными и больными. Но лучше так. Поболеет один вечер, зато станет сильнее. Тобиас поднимается, легко касается губами макушки пахнущей молоком и упрямством и идет к лестнице не оборачиваясь.
Рин нагоняет его уже у входной двери. Дергает за рукав и, когда Тобиас останавливается, кладет в ладонь ощерившийся сложными бороздками и тяжелый ключ.
