Текст книги "Зеркальное эхо (СИ)"
Автор книги: Verotchka
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
========== XI. ==========
«Я сделаю так, чтобы брат принадлежал только мне,
любил только меня и признавал только мое слово.
Тогда никто не сможет его у меня забрать.
Связь между мной и Ринсвальдом прочнее любых цепей
и крепче любых замков.
Ринсвальд для меня – смысл жизни.
И он будет смотреть на мир глазами моей души».
Из дневника Самюэля Ришара
12.01.2018, пятница
Колин уходит пораньше. Пятница. В воскресенье – домой, а он еще без подарков. Тобиас задерживается. Остается на подольше, чтобы сделать копию спящего мальчика Греза – прорисовка волос и фактура его поражают, он готов поклясться, что Грез рисовал с Рина. Пока резкими и точными движениями переносит в блокнот линии и штрихи, думает вскользь, что раньше ему никогда не приходило в голову искать сходства с Сэмом ни на одной из картин.
Из Ватикана он выходит вместе со служащими почти сразу после закрытия. Теперь он спешит. Ужасно хочется проверить ощущения. Он уверен, что все уже дома, и что это будет очередной ненапряжный вечер, с прогулками, смехом, пиццей и выкрутасами Юраси. А потом будут разговоры и отросшие кудри Рина на его коленях. Пятый день подряд. Кажется, им обоим нравится, что Тобиас, читая, перебирает его вихры.
Первый раз это случилось в понедельник после Капитолия. Рин заснул у него на кровати, а потом, когда Тобиас сел рядом, не решаясь его будить, переполз к нему поближе, положил голову на живот, поворочился, пристроил ее пониже. Тобиаса тогда накрыло чувство нереальности. Он нерешительно запустил руку в черные непослушные пряди. Отчасти, чтобы проверить, не мерещится ли. Пряди были теплыми и настоящими. Как корешки книг, как ватман, как ветер в переулке, как засохший акрил на холсте. Тобиас пропускал их через пальцы и не мог остановиться. Они струились как нити, искрились в темноте и тишине, в самом сердце сердца старого мира. И Рин, свернувшийся калачиком, был такой… родной.
Тобиас прогоняет воспоминание, а то оно слишком реальное – висит перед глазами и мешает проталкиваться по муравейнику улиц. Рин. Кто-бы мог подумать. Тобиас подносит к глазам ладонь, сжимает-разжимает пальцы. Как новая. Месяц прошел. Месяц и одна неделя. И никаких следов. Как почти никаких следов не осталось от того Рина, которого он встретил в начале осени – напуганного зверька и настороженного зануду. Все так быстро изменяется. А после того, как в его доме обосновались Иннокентии, все изменяется стремительно.
Несмотря на то, что они с Рином слишком разные, что слишком много Тобиас скрывает от него из своего прошлого, Тобиас вместо того, чтобы отгораживаться, подходит все ближе и молится неизвестным богам, чтобы никогда не предать доверия. Для Рина доверие – это главное. Для него пропущенные ужины, невыполненные обещания, замолкания Тобиаса на полуслове – уже предательство. Когда он узнает правду, расставание не будет хорошим. Но Тобиас не хочет расставаться и не хочет чтобы Рин узнал. Не сегодня. А лучше – никогда. Ему хочется, чтобы время остановилось, чтобы мальчишка остался маленьким зверьком или птенцом, не замочившим носа в крови и разочаровании. Но Рин время торопит – делает все наперекор. Все что говорит Колин, все что показывают Иннокентии, все что видит на тренировках – все он смешивает, как краски, и выдает иногда как само собой разумеющееся: «Я думаю, что все вещи хотят быть названными. Надо просто почувствовать, что они говорят, и позвать. Тогда заклинание родится само. Я правильно понял, а Тоби?» Или в другой раз: «Если система – это особый пространственно-временной карман, то в нем можно превращать слова в материю, и перемещаться в пространстве, то можно и время перемещать. Двигаться во времени. Правда?» Тоби не показывал ему перемещения во времени, только в пространстве. Потому что никогда не делал ничего подобного. Никто не делал. Но Рин уже заглядывает со своей непосредственностью новичка туда, куда никто ходить не решается. Он думает не по правилам.
Мысли о Рине тесно связаны теперь с мыслями о Ривайене. Разговор двухдневной давности опять прокручивается в голове. В понедельник на одну неприятность будет меньше. Сэм конечно не успокоится, не такой он человек. Но будет передышка. А пока… Рина ему возвращать рано, так что здесь он вряд ли появится. Вряд ли ему удастся сорвать подписание нового регламента. Он не знает ни места, ни времени. На членов совета до понедельника Сэм тоже напасть не успеет. Они слишком разбросаны, слишком хорошо защищены. На Ривайена – не решится. Они с Натали ему не по зубам. И там целая школа таких, как Иннокентии. Да и ключ к системе безопасности меняется каждые два дня.
Тобиас запускает руку в карман, перебирает связку ключей. Нащупывает тот, что дал ему Рин. Ключ оттягивает пальцы, царапает подушечку щербатыми зубцами. Тяжелый и холодящий. Пальцам хочется противоположного. Мягкого и теплого. Как волосы Рина на его коленях. Или как губы Рина на его губах. Чувственно. То, как он себя чувствует рядом с Рином, отличается от всего, что было в его жизни. Прекрасно. С Рином боль перестала быть обязательной гранью удовольствия. И ему совсем не хочется никому ничего доказывать, смывать вину кровью, очень часто не своей. С Рином Система перестала быть кладбищем, а Наследие повинностью. Рину вообще плевать на правила. Он как-то умудряется смотреть на Тобиаса по-особенному. Под таким взглядом Тобиас не чувствует себя оружием. Это совсем не так, как с Сэмом, или с Ривайеном. То, что он чувствует в присутствии Рина – да и в его отсутствии тоже – больше, чем просто выполнять приказ любить. Но он пока не решается подобрать для этого верное слово.
Тобиас так задумывается, что не замечает, как тени от домов становятся слишком длинными, а в ногах неприятно путается темнота. Он решает поспешить на солнечную сторону. До нее только рукой подать и дорогу перейти. Но в этот момент в воздухе что-то лопается. Незнакомый голос произносит приятным баритоном у самого уха:
– Тобиас?
Тоби резко оборачивается и только в этот момент обращает внимание на идущего вплотную к нему высокого, почти одного с ним роста, мужчину неопределенного возраста, где-то между сорока и пятьюдесятью. Мужчина аккуратно теснит его от дороги к невероятно высоким подъездным дверям. Тобиас смотрит в холодные расчетливые глаза, окидывает взглядом породистое лицо, дорого постриженные волосы с благородной проседью на висках, модный покрой пиджака. Ничего выдающегося. Такие лица мелькают на приемах и премьерах – моментально забывающиеся маски.
– Да. Добрый вечер. Я могу вам чем-то помочь? – Тобиас отмечает, что незнакомец удовлетворенно лыбится, и голова его вдруг кажется диспропорционально огромной по отношению к телу. Как в кривом зеркале. Тобиас сглатывает. Он уже в системе. Когда он в нее вошел и как? Он ничего не заметил. И система не та, что учат открывать в Школах. Очень интересно. Тобиас гладит пространство. Красиво. Очень красиво. Тоньше, элегантнее, сильнее, плотнее, непроницаемее. Карман Ришара-Форсайта кажется моделью прошлого века. Тобиас непроизвольно прячет левую руку за спину и прядет пальцами, пытаясь почувствовать, «найти общий язык» с чужой реальностью.
– Нам нужна флеш-карта, которую вы взяли в комнате вашего погибшего Целителя Самюэля Ришара.
– Простите? Я вас не совсем понял. Что вам нужно?
– Флешку. С тремя записями камер наблюдения школы на Нагорной.
– Не понимаю.
– Тогда давайте пройдемся. Надо поговорить так, чтобы вы поняли. Это неподалеку.
В голове мелькает мысль открыть свою систему и сбежать. Но где гарантии, что они не пойдут за ним, что он не приведет их к Рину? Если он не заметил, как за ним пришли, он может не отследить и как за ним пойдут.
Холеный тип, словно уличив его во лжи, хмурится. В тот же момент подходит второй. Значительно моложе, но с такими же холодными глазами. Оба одеты одинаково в безупречно-шуршащее в такт безупречным движениям, в мягкое, в темное. В тени трудно понять в какое: темно-синее, темно-красное, темно-коричневое, темно-зеленое. Тобиас всматривается, словно именно это сейчас важно. Понять, какого они цвета, внешне и внутренне. Надо же. Флешка. Могли бы придумать что-то пооригинальнее. Хотя зачем? Бадибэгер. Предатель. Нарушитель правил. Монстр. А теперь еще и вор. Оригинальность явно будет лишней.
Вместе они заходят в арку ворот. Тобиас поднимает глаза – какие они все-таки высокие. И сразу оказываются на античном форуме. В самой старой его части, там, где обычно закрыто.
– Давайте мы повторим вопрос, а вы, уважаемый Форсайт, попытаетесь на него ответить. Где флешка?
– А кто спрашивает?
Двое переглядываются, как переглядываются застигнутые врасплох разбойники. Полотно системы колеблется и изменяется. Вместо лоска на лицах появляется опасное, вместо темного проявляется рыжее и черное. Такое ощущение, что только что Тобиас стоял перед фреской Джотто, а теперь вместо Джотто у него перед глазами Караваджо. И вместо изысканности и благородства одного – кровь и распущенность другого. Он непроизвольно ежится и наконец перестает гладить воздух. Незнакомая система начинает давить на него, как на инородный элемент. Воздух становится спертым, и от всего идет запах прелого жасмина и молодой плесени, такой приторный, что невозможно удержать рвотный позыв. Так пахнет беспредел. Так пах сложенный вчетверо листок мелованной бумаги, который Рин вынул из кармана Ноунеймов. Но есть и еще один аромат. Откуда-то сверху меняющийся ветер приносит кислинку с нотой жестокости. Вот и ответ. Игры закончились.
– Мы хотели по-хорошему.
– Не понимаю о чем вы говорите.
– Но по-хорошему не получается.
– Что у вас за система?
Но они не слышат или делают вид, и отвечают вопросом на вопрос:
– Ты думаешь, что если ты научился терпеть боль – это поможет? Это даст тебе преимущества?
– Это атака?
– Ты думаешь, что главное – выдерживать сильные удары?
– Вас прислали Chemical&Spirit? Нет? Кто?
– Но это неверно. Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное – знать, куда бить.
Ветер разносит слова между мертвыми камнями. Тобиас думает, что по Рину им ударить не удастся, а остальное неважно. Они же не достанут Рина, так ведь?
– Мы слышим твою неуверенность, – Старший рассматривает длинные крашенные перламутром ногти, потом резко отводит руку за спину. Яркий свет бьет по глазам. – Или отдаете нам флеш-карту, или мы забираем мальчика. Вернее не так. Вы отдаете нам флеш-карту, мы убиваем тебя быстро и забираем мальчика.
– Я буду сражаться. Я вызыва…
Метательный нож входит в бочину справа. Хорошо. В этом месте только мышцы и сосуды. Была бы у него реакция чуть хуже – нож торчал бы из солнечного сплетения. Тобиас рвет рукоятку на себя. На то чтобы реагировать на боль нет времени. Он просто знает, что она там, и очень вовремя, что она его главный союзник. Боль – это то, через что он понимает голос вещей. Но как же так? Он даже не видел атаки. Он даже не понял, когда и как. Это скверно и очень быстро. Черт, Иннокентии не справятся. Черт. Неизвестно откуда поднимается холодная ярость. Он готов запустить ее по второму, третьему, а если надо, то и по четвертому кругу, и так до тех пор пока от нее и от боли не родятся слова, нужные именно в этот момент.
Пара не спешит атаковать снова. Ждет? Что он сделает что? Скажет, где эта долбанная флеш-карта? Или им любопытно, как он ответит? Настолько самоуверенны? Надо собраться. Надо понять, как они это делают. Был бы Рин. Тобиас проводит рукой по рисунку за подкладкой куртки. Слева. Надо сохранить рисунок. Снимает куртку и кладет позади. Снова пробегает пальцами по плотной подвижной реальности чужой системы. Как там Рин говорил: «Если система это особый пространственно-временной карман, то в ней можно превращать не только слова в материю, но и время?» А если и правда можно подвинуть время. Если подвинуть время, они не заметят, как он ткет заклинание. Но как? И куда бить? «Чтобы было больно, необязательно бить сильно. Главное – знать, куда». И бить быстро. В его голове крутятся сомнения. Он дает им волю и время. Они бегут в разные стороны, а потом сходятся в одну точку. Он вдруг видит метку. Неприметное сечение слегка мерцающее темным за бархатными плечами. Из-за боли в боку трудно понять каким темным: темно-синим, темно-красным, темно-коричневым или темно-зеленым. Как интересно. Внешняя метка? Не на теле, а в пространстве и времени? Если ударить по ней? Выжечь в этом месте систему. Одним словом. Тем, что преодолеет все барьеры. Сильным словом. Тобиас набирает в легкие побольше воздуха, закрывает глаза и уходит в себя. Раз… Он чувствует красоту системы и ее дыхание. Его тонкие нервные пальцы впиваются в плечи. Его слегка качает. Он здесь и не здесь. Словно балансирует на цирковой лестнице, одной ногой в настоящем, другой в будущем, которого, если он ошибется, никогда не случится. Два… Его сердце замедляет ритм, и реальность Тингара тормозит. Да, именно так. Он уже чувствовал это. Именно так замедлялся мир, когда он целовал Рина. Еще медленнее. Три… И Тобиас делает шаг на одну секунду назад, отрывает руку от плеча, которое обнимал, бросает ее вперед и снова запускает время.
– Свобода! – Время рвется вперед, опаляет губы и ресницы. Как пламя ревет в пустоту туннеля, словно открыли тягу, сметает все на своем пути: и не успевший сформироваться защитный барьер, и пару, и метку. Огонь гудит. Кроме него не слышно ничего. Тобиас наклоняется поднять куртку, когда из огня раздается густой голос, надсадно цедящий слова сквозь зубы.
– Свобода – это миф. У тебя ее нет. Есть предназначение.
Тобиас выпрямляется и трогает горло. Свобода есть. Она – невозможно красивая иллюзия. Он в нее почти поверил. В этот момент он чувствует ветер. Ветер с форума. Система перестала быть плотной. Она пропускает внешний мир и позволяет почувствовать присутствие. Откуда-то сверху за поединком наблюдают. Тобиас спиной ощущает взгляд, досаду, тонкую, как лезвие под ногтями, неприязнь. Нервозность и сожаление. Он отвлекается на одно мгновение, и удар сваливает его с ног.
Пока он приходит в себя, его не добивают. Над ним издеваются. Цепкие пальцы сжимают мочку уха и дергают. Плоть рвется, и перламутровый гвоздик остается в отвратительно красивой руке.
– Доказательства никогда не бывают лишними. А теперь продолжим, – младший не спеша разворачивается, словно ему ничто не угрожает, разве что порыв не совсем холодного адриатического ветра, который крепчает и обещает бурю.
Тобиас поднимается. Медленно. Их самоуверенность – это блеф.
– А свобода – не миф, – система продолжает истончаться, и для Тобиаса это очевидно – она почти исчезла. Старший кажется тоже заметил. Надо действовать быстро и не дать им восстановить ее плотностью. Тобиас находит взглядом метку. Она превратилась в призрачную октябрьскую паутину, еще одно усилие – и ее сдует. – Свобода – это пока будущее безымянно, пока живое и неживое не выбрали свою сторону, пока время дает тебе кредит, хотя бы в одну секунду, когда не известно – кто ты. Свобода – это когда ты верен только чувству внутри**.
Система больше не безупречна, Тобиас каждым словом увеличивает ее уязвимость и уже близок к тому, чтобы взломать. Еще чуть-чуть. Разбить, как замороженную сталь на мелкие осколки – такие мелкие, что восстановить невозможно. Тогда Иннокентии справятся. Вряд ли существует еще одна подобная пара. Против него выставили уникумов. Спасибо, это честь.
Тобиас замедляет дыхание и готовится сделать шаг назад во времени, когда черный силуэт возникает прямо перед ним. Чужие руки словно дым накидывают на него сеть, сжимают мертвой хваткой. Три… и Тобиас отступает еще на одну секунду. Руки остаются позади. Тобиас хватает ртом воздух неглубоко и жадно. Получилось. Второй раз получилось. Этой радости достаточно для одной невесомой улыбки и одного заклинания, которое он закручивает из последних сил, как шар в боулинге, провожает, чтобы знать наверняка, что оно скользнет в обход выставленного щита. «Шар следует руке, рука следует духу»*** И через секунду попадет точно в цель, но… сначала попадут в него. Потому что у него была свобода выбора: или заклинание, или защита.
Когда украденная им у системы секунда истекает, он зачарованно наблюдает, как с чужих пальцев, сложенных щепоткой и вымоченных в крови, срывается уже виденное им секунду назад заклинание. Похожее на утонченный силуэт Эль Греко, витиеватое и красивое, выверенное, как кораническая вязь. Теперь от черного силуэта с его сетью не спрятаться во времени. Они не пожалели сил на него. Это чертовски приятно. Сеть стягивает по рукам и ногам. Приятный баритон рикошетит от последних солнечных бликов на вечных камнях, и ударная волна обнимает за плечи. Жаль, что больше не увидит Рина. Вот это действительно очень жаль.
В глазах плывет, под ногтями накапливается кровь. Тобиасу кажется, что все мышцы разрезаны тончайшей проволокой. Он даже не поворачивает голову назад – там все равно никого уже нет. Он не пытается высвободиться – это бесполезно. Он тратит последние силы на то, чтобы не упасть, заставить их смотреть на себя и напряженно ждать результата. Он старается привлечь все их внимание, не дать заметить, как маленький красный шар катится по дорожке из нитей силы к внешней метке. Шар достигает цели и белая паутинка за бархатными плечами вспыхивает, чтобы превратиться в пыль. Налетевший порыв ветра развеивает ее словно прах, и Тобиасу кажется, что он чувствует его вкус на губах. Теперь можно и упасть.
В этот момент он слышит высокий, режущий воздух крик. Не узнать голос Рина, даже такой надрывный – невозможно. Тобиас пытается за него зацепиться. Но тело перестает слушаться, и он обрушивается во мрак.
***
Утро. Когда Рин разлепляет глаза, из ванной доносится самозабвенное мурлыканье Иннокентиев. Там еще что-то хрипит на манер пароварки. Рин даже не осмеливается представить себе, что это может быть и откуда взялось. Ну, нафиг. Но он им отчасти благодарен. Пусть. Там, где они – всегда встряска, они всегда готовы позлить и вывести из себя. Это всяко лучше, чем благодушная скука. Вот что-что, а с Иннокентиями не скучно. Действительно, продолжает он думать, жуя кусок бриошины**** с марципаном, как может быть скучно с разгильдяями, которые ходят перед его носом почти голые: тело, руки, ноги и почти ничего между ними и совсем немного между ног, а у Беки так и вообще ничего. Не то чтобы они хотят обидеть, или не обращают внимания. Еще как обращают – бриошину приходится защищать и отпинываться. Но все равно дефилировать так Рин считает некультурным и ворчит вполголоса. Дожевав, в свою очередь направляется в ванную. В ней, в самом неожиданном месте, Рин обнаруживает трусы. В другом – презерватив. Он то им зачем? Но додумать не дают. Бека стучит в дверь, откашливается и просит поторопиться. Рин наскоро моет голову, почистив зубы, внимательно смотрит в зеркало. Пристально. Минута повисает в сосредоточенном рассматривании. Нет. Не похож. Есть конечно сходство. Но не похож он на брата. Нет в нем ни шарма, ни изюминки. И красоты, как у Сэма, тоже нет. Все какое-то недоделанное. Он тянется за полотенцем и натыкается на рубашку. Подумав, подносит к носу и принюхивается. Запах Тоби. Приятно пахнет. Губы сами собой складываются в удивленную ухмылку. Он нюхает еще немного, потом кладет на место и берет полотенце. Наверное он извращенец. Становится стыдно. Бека опять кашляет под дверью. Сегодня пятница. Впереди его ждут магазины и… магазины.
Они ходят весь день, ноги гудят, смотреть больше ни на что не хочется. Но все равно он плетется за ребятами, советует, когда просят. Про себя смеется – ну какой из него советчик. Примеряет совершенно невероятные шорты и красные рубашки, майки, поло. А сам думает про Тобиаса. Понравится ли ему, будет ли в этом удобно валяться рядом, смотреть как Тоби рисует, как читает, как пишет. Как будет смотреться на красном обдуваемая ветром серебристая река волос. А еще он думает, разглядывая модели старинных галеонов и удивительные шахматы с арабскими шейхами и вырезанными из черной и белой кости породистыми скакунами, что у Тобиаса внутри есть стена. И может быть, не одна. К настоящему Тобиасу не пробиться. Он разрешает ему дойти до какого-то определенного места, а потом – стена. И Рина просто распирает от желания. Он хочет знать, что там дальше. Он хочет заглянуть туда хоть одним глазком. Как было тогда, в парке, когда Тобиас поцеловал его в первый раз.
Они возвращаются около пяти, но солнце уже созрело и висит над горизонтом красное, почти кровавое. Рин на него жмурится, а потом у него перед глазами бегут разноцветные круги.
Колин стоит посреди комнаты и аккуратно пакует подарки на круглом дубовом столе. Они с шумом сваливают свои пакеты рядом.
– А где Тоби?
Больше Рин не успевает ничего спросить. Ветер из распахнувшегося окна поднимает шторы до потолка, бьет и бьет, и бьет ими о подоконник. Рин считает удары. Раз, два, три. А потом его накрывает ветром, как волной, и в голове бьет и бьет, и бьет надтреснутый колокол. Рин стонет и задыхается. Рин складывается пополам и падает на пол, скрючивается и хватает ртом воздух, как засыпающая рыба. В глазах темные искры. От боли нельзя разобрать какие: темно-синие, темно-красные или темно-зеленые. В сердце кто-то всаживает со всей дури нож. Беда. Или только ее эхо. Сил нет ни встать, ни звать помощь. Сквозь пелену видит, как Колин бросается к нему сметая пакеты и подарки.
– Что с тобой?
Боль прекращается, словно ее и не было. Рин хлопает глазами.
– Лоботомия без наркоза. Мило, че, – он успевает это сказать прежде, чем в голове разбитый колокол ухает снова, а потом остается один пронзительный и невыносимый звук. Рин хватается за уши и трясет головой, подносит руку к носу. В глазах пульсирует. От того, что он их закрывает лучше не становится. От того что он их открывает – тоже. Все двоится и плывет, как в кривых зеркалах. Он почти не видит, как Юра выскакивает перед ним как черт из табакерки и грохается рядом, отрывает его руки от лица, поворачивает ладони к себе. На них красное. Не задумываясь вытирает о свое худи.
– Больно, – Рин даже не жалуется. Юра протирает с его лба крупные холодные капли испарины. В воздухе пахнет жженым, Рин чувствует на губах пепел и привкус молодой плесени, сознание почти отключается, но он успевает отметить, что у Юры костлявые жесткие пальцы.
– Дыши. Это система. Тоби. У него бой. – Бека сует ему в нос что-то вонючее, от этого продирает мозг, но становится легче. Рин начинает соображать и, кажется, может говорить.
– Рин! Его надо найти. Рин! Где он? – Колин словно сходит с ума, он отпихивает ногой незапакованный в красивую дорогую бумажку подарок и бьет по карманам куртки, брюк, вытряхивает пакеты – на пол летят и раскрываются коробочки с бижутерией, со смачным стуком падает бутылочка духов. Ключи с плаксивым и обиженным стуком ударяются о паркет, жалобно звенят и тут же оказываются у Колина. Нашел.
– У меня же нет библикарты, – Рин понимает, что сарказм неуместен, но не знает, чем его заменить.
– У тебя есть лучше. Где он? – Колин нетерпеливо наклоняется, хватает за плечи и встряхивает. Неужели он думает, что это поможет? Голова Рина мотается на тонкой шее, он пытается держать ее ровно и хоть что-то ответить, но не знает что. Не дожидаясь, Колин тянет его в машину.
– А вы куда?
– На месте разберемся, – Бека серьезен, Юрася удивительно собран и сосредоточен.
Колин выводит авто из подземного гаража:
– Куда?
Он даже не сомневается. Черт. Черт!
– Направо.
Как только машина поворачивает, в мышцах начинается паника. Рин не может контролировать сокращения. Руки дергаются, пальцы дрожат. Он боится, что если скажет хоть слово, то прокусит язык. На перекрестке он тупо показывает налево.
Его выгибает в пояснице, и он думает, что это эпилепсия. Только ее не хватает. Зря что ли они разобрались с шизофренией? И вот теперь новая фигня. Кому он нужен такой. Урод. Рин упирается лбом в стекло и смотрит в небо. Солнце из-за горизонта последними лучами цепляет пухлые облака, разрывая их, выпуская внутренности, окрашивает небо кровавым и нежно-фиолетовым. Рин продирается тревогой сквозь спектакль заката, постепенно приходит в себя и дальше быстро и четко говорит куда надо ехать, называя даже улицы, в его голове словно действительно есть встроенная библикарта.
Они бегут по форуму, ноги сами несут, и Рин не сопротивляется. Когда он видит Тоби, тот теряет равновесие. Медленно, совершенно нереально медленно, заваливается на спину, не группируясь падает, как падает в воду серебряная ложка викторианской эпохи… Рин бежит наперехват времени и не успевает. Он видит, как подгибаются ноги в коленях и закидывается назад голова. Он смотрит только на это. Тех, кто стоит напротив, он даже не видит. Ему кажется, что лишний поворот головы отнимет у него драгоценные секунды. Он хочет только одного. Чтобы Тоби не успел упасть. Это совершенно иррациональное желание. Потому что он не успеет, потому что слишком далеко, потому что уже поздно. Но Рину наплевать. Он загадал. Если он успеет и не даст Тоби коснуться земли – все будет хорошо. Он вспоминает, как Неймар в подкате отбирает мяч у Рибери. Подкат – это молниеносно. Рин отталкивается, переворачивается в воздухе и со всей дури врезается спиной в землю, вытягивает руки вперед и кричит. Он и не знал, что так потрясающе умеет кричать – высоко и пронзительно. Колин успевает быстрее, подхватывает почти разбившееся тело Тоби и закрывает собой. А потом между ними и теми, кого Рин не хочет видеть, встают Иннокентии. Рин переворачивается и подползает на коленях.
– Дышит, – Колин отвечает емко на незаданный вопрос, остальное не важно.
– Уносите его, мы справимся, – Юрася снова, как гончая собака. Бека держит его за руку и смотрит разными глазами, как капитан на своего генерала, спрашивая: «В долину Смерти, сэр?»*
Колин перебрасывает обмякшее тело Тоби через плечо, длинные серые спутанные волосы метут землю. Крови много. Колин в одно мгновение становится грязно-багряным. Но кто обращает на это внимание? Надо торопиться. Первая мысль – в приемный покой скорой помощи. Колин почти бежит, Рин припускает следом, не оборачиваясь. Минута, вторая. Колин резко выдыхает. Рин видит, как у него подрагивают колени. Он выдыхает еще раз и бережно опускает Тоби за колонной у широкой тропы:
– Посиди с ним, я подгоню машину, как можно ближе. Десять минут. Продержитесь. Если он умрет, я тебе уши надеру, – и растворяется в сумерках.
Тоби весь в крови и пыли, и земле, и все вперемешку с обрывками одежды. И куда делась его куртка непонятно. Рин сидит рядом и не знает, что делать дальше, где бинтовать, где держать. Тоби совсем плох. Словно его стягивали струнами и старались срезать мясо с костей по живому, по нервам. Рин боится прикоснуться. Не потому, что противно, а потому что неловкий. Вдруг сделает еще хуже.
От Тобиаса идет темное, как испарина, клубится, извивается. Отсвет севшего солнца на светло-фиолетовом небе и разгорающиеся фонари темноту не рассеивают, а только подчеркивают. И Рин чувствует – эта темнота холодная, как шелковая ткань в ручье, и жидкая, как азот. Она шепчет, и он ее почти понимает. Она притягивает, и руки сами тянутся туда, где в выемках ключиц скопились капельки крови. Там Рин проводит рукавом кофты, как губкой. Дотягивается до артерии – пульс есть. Потом руки сами движутся вдоль туловища, поглаживая, утешая, то и дело попадая в месиво из ткани и кожи. А Рин то и дело отдергивает пальцы, как будто дотронулся до раскаленного железа.
Тоби тихо стонет. Рин чуть-чуть разворачивает его за плечи, пытается отлепить ошметки рубашки, осмотреть, но где не коснется – везде пульсирует боль. Рин снимает кофту и старается промокнуть, обтереть хотя бы на груди. Веки у Тобиаса полуприкрыты, то дрожат, то замирают, яблоки глаз так глубоко закатились, что видны бельма с лопнувшими сосудами. Как у слепого. Рину становится очень страшно. Хочется сорваться и убежать, но он сидит и стирает кофтой темные пузыри в уголке рта. «Очнись, пожалуйста, ну что тебе стоит, очнись, не бросай меня, посмотри, ну посмотри, все уже позади, посмотри, пожалуйста, ну пожалуйста». Веки медленно плывут вверх и Рин встречает почти осознанный взгляд, от растерянности застывает с открытым ртом, спохватывается и, прежде чем Тобиас отключается, успевает спросить:
– Что мне делать?
– Я люблю тебя, Рин.
– Это понятно. Но что мне сейчас-то делать?
Ответа ему не слышно, но он вдруг понимает, что не в ответе суть. Он просто знает, что надо делать. Слова становятся лишними. Они даже могут все испортить. Словами не объяснить. Он просто теперь знает. Он кладет ладони крест накрест на то место, где по его мнению должны заканчиваться ребра и начинается живот. Сердце колотится как сумасшедшее, щеки горят, руки пышут жаром, кожа на ладонях еле выдерживает, такое ощущение, что он положил руки на головешки, но внутри у Рина холодно. Внутри у него мороз. Сколько он так сидит, он не знает. Минуту, час, год. Тобиас снова приходит в себя:
– Получается… Этого должно хватить. Прости, что не сумел оградить тебя… Надо предупредить… Другая система… Ребята не справятся… Пусть Колин… Где Колин? Почему ты один?
– Колин побежал за машиной. Иннокентии пошли разбираться. Они справятся. Все будет хорошо. Все будет хорошо.
Глаза Тоби опять закатываются. А Рин погружает голову в черный дым и крепко сжимает в объятиях изуродованное и вмиг исхудавшее тело. Прижимается щекой к выступающим ребрам. В скулу редко и слабо стучит. Рин опять начинает путешествовать по пропитанным кровью клочкам рубашки, непроизвольно сжимая и прижимая. Протуберанцы боли ластятся к пальцам, Рину кажется, что впитываются в подушечки. Ноги становятся тяжелыми и болят, как от внезапной высокой температуры. Бьет, как на электрическом стуле, и не понятно то ли его, то ли Тобиаса. Тобиас мычит сквозь прокушенные губы. Стон короткий и такой мучительный, словно он постыдился своей несдержанности. Рина трясет, как от дозы. Эйфория. Он не понимает, что с ним, и он, теряя равновесие, опрокидывается на спину, утягивая за собой Тоби.
Когда прибегает Колин, Рин уже пытается приподняться. Колин помогает:
– Как он?
– Пару раз приходил в себя. В больницу?
Колин проверяет. Тобиас дышит поверхностно, но ровно. Кровь начинает свертываться и запекаться. Разодранная плоть затягиваться. Колин внимательно смотрит то на Тобиаса, то на Рина.
– Я думаю больница отменяется. В ней такие чудеса никто не повторит. И время зря потеряем в очереди и в пробках. Ты главное сделал. Дальше я справлюсь сам. Накладывать швы и повязки я научился лучше любой хирургической медсестры. Не плачь, теперь все будет хорошо.
