Текст книги "Неизведанные земли (СИ)"
Автор книги: TommoLou
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)
Да, только сном должны назвать, —
И в этом мне пришлось сегодня убедиться, —
Мир – только сон…
А я-то думал – явь,
Я думал – это жизнь, а это – снится! – он шептал в губы Гарри, изучая черты его лица подушечками пальцев, будто впитывая, запоминая.
– Что Вам снится?
– Вы, Месье.
Гарри нахмурился, не зная, что и как спросить, чтобы не усилить поток слез, забывая обо всем: о своей предстоящей поездке в Париж, где его ждали государственной важности дела, о Доминике, удрученный вид которой был дела рук Луи, о выборе сына, что тревожил и грел душу одновременно – он мог лишь смотреть на прекрасное бледное лицо Омеги, любоваться блеском его глаз и изгибом тонких губ.
– Я мог бы влюбиться только в одни Ваши пальчики, – мужчина стал целовать кончики и запястья, на которых тонким ободком переливались золотые браслеты.
Влюбиться, но не полюбить… Луи не сказал, но думал об этом, открывая шею для поцелуев, позволяя тонкому пеньюару упасть с плеч, отдаваясь приятному покалывающему чувству в груди. И Гарри нес его в комнату, легко подхватив под колени, опускал на прохладные шелковые простыни, не отводя взгляда от ставшего мягким, с округлыми бедрами и все теми же изящными изгибами тела, что с третьей беременностью приобрело некую приятную небольшую пышность, сохраняя утонченность и легкость. Альфа целовал каждый открытый участок, удерживая себя на согнутых руках, удивляясь отзывчивости Луи, который обнимал его с той потрясающей нежностью, что в моменты близости была свойственна только ему.
Гарри упирался возбужденным органом в бедро Омеги, сдерживая себя от желания наброситься и взять, как каждый раз, упиваясь стонами, наслаждаясь сладким ароматом, сцеловывая капельки слез удовольствия, своими действиями доказывая, что ни один шрам на теле не повлиял на его прекрасность и очаровательное великолепие.
Из одежды на них оставалось совсем ничего: тонкая сорочка на Луи и хлопковые штаны на Гарри, шелковые же чулки на розовых завязочках Альфа стягивал с особым экстазом, покрывая поцелуями чувствительные места, в который раз изучая щиколотки губами. Гарри желал оказаться внутри Омеги, оттягивая удовольствие, распаляя в себе огонь все больше, наслаждаясь музыкой голоса Луи.
– Я не… – Луи чуть дернулся и положил ладонь на живот с правой стороны, немного морщась и кусая губы.
– Да, – мужчина зажмурился и прижался лбом ко лбу Омеги, тяжело дыша, останавливая себя от дальнейших действий. Он откинулся на кровать и зарылся пальцами в волосы, оттягивая их, успокаивая возбуждение, однако присутствие такого открытого и чуткого Луи рядом совершенно не помогало, – он закурил.
– И как Вы до сих пор не завели любовника или любовницу, – усмехнулся Луи, чувствуя слабый первый толчок ребенка, умалчивая о нем.
– Почему Вы решили, что ее нет? – вторил мужчина его тону, глубоко втягивая дым, обернув пальцы вокруг основания стоящего члена, сжимая его, снимая напряжение.
– Пять месяцев, конечно, – Омега не показал обиду, понимая, что средств избавления от чужого запаха придумали предостаточно. – Или раньше? Ох, мне все равно.
– Если бы Вам было все равно, Вы не спросили.
– Так, Вы выходите с ней в свет? – Луи встал с постели и отошел к окну, хмуря носик от едкого сигаретного запаха.
– Вам все равно, – Гарри ухмылялся, натягивая халат на голое тело, решив, наконец, позавтракать. – Позвольте напомнить.
– Идите… Да, мне никогда не было дела до Вашей личной жизни, Вы правы. И… – он подошел к трюмо, разглядывая себя в отражении, поднимая различные украшения, прикладывая их к шее, – я приглашу Мадам Пейн или уеду погостить.
– К кому же?
– Не все ли равно?
– Вы вынашиваете моего ребенка, мне не может быть все равно, – он многозначительно посмотрел на Луи через зеркало, встречаясь с ним раздраженным взглядом, ловя усталый и разочарованный.
– Уезжайте, не смейте возвращаться раньше, чем через неделю, – Омега ясно дал понять, что хочет остаться один, снова выходя на балкон, накинув поверх сорочки манто с черной меховой окантовкой.
***
Николетт – девочка девяти лет с задорным смехом и трудным характером, всегда знающая себе цену, была избалованна отцовской любовью и вниманием взрослых, брала уроки этикета с четырех лет, играла на фортепиано и каталась на пони, с наслаждением ловя ветер в своих прекрасных золотистых локонах, – была точной копией Луи, вот только скандалы ее ограничивались топаньем ножкой и обидой не больше, чем на час. Девочка души не чаяла в отце, отзывчивая на ласку, она любила в ответ, проводя с ним время перед сном, кутаясь в его теплые, родные объятия, притихнув, слушала истории о других странах и забавные случаи из жизни родителей.
После нескольких часов проведенных в компании отца, Николетт попрощалась с ним, привыкнув к частым разлукам, и до самого ужина играла с подругой во дворе. Расстелив на траве покрывало, девочки играли в куклы, наряжая их в миниатюрные платьишки. Их прервали неожиданно сгустившиеся тучи и ливень, который заставил с криками сорваться с места и кинуться под навес, а оттуда разбежаться по домам.
Николетт визжала от холодных капель, что падали ей за шиворот, мочили собранные в простую прическу волосы и любимую юбку, она вбежала на веранду, громко топая и зовя няню, отворила дверь и с восторгом кинулась в коридор, чтобы после подняться в комнату. Девочка остановилась, увидев на самом верху лестницы Андре и папу, второй из них кричал и плакал, размахивая руками.
– Папа? – Николетт было пошла вперед, еще по инерции улыбаясь, и резко остановилась, когда на брошенные вскользь слова старшего брата Луи замахнулся обеими руками, дабы выплеснуть все эмоции, но только воздух встретил его удар, Андре сделал шаг в сторону. – Папа! – под дикий крик девочки, звон разбившегося бокала, что выронил Владислав, выходя из гостиной, Луи полетел вниз, кувыркаясь по ступенькам, инстинктивно из последних сил прикрывая живот руками.
Трое кинулись к его обездвиженному телу.
========== Глава 8. ==========
I wanna buy you roses
‘Cause the words are dead…
Я хочу купить тебе розы,
Потому что слова мертвы…
Agnes Obel – Words Are Dead
Луи очнулся спустя двое суток после падения, окутанный спертым воздухом, что пах слишком стерильно и оседал на кончике языка, и темнотой, созданной плотными шторами. Он еле разлепил веки, находясь в легком дурмане, и сухо сглотнул, хмурясь от дерущего ощущения в горле, – рядом никого не было. Тихая боль концентрировалась в пояснице и низу живота, к которому Луи не смел прикоснуться, заведомо зная, что обнаружит пустоту внутри себя, лишившись ребенка и души одновременно. Из уголков его глаз к вискам текли тихие слезы, и боль его была тихая, несмело шепчущая о конце, которого он ждал с самого первого дня согласия на брак – он пришел вместе с разочарованием в самом себе, в своих глупых правилах, которые нарушал изо дня в день.
Дрожащей рукой он сжал тонкое одеяло, цепляясь за пустоту, за мертвого ребенка и жизнь, которой никогда не случится. Дикий крик вырвался из его груди все так же тихо, беззвучно, тело билось, будто подстреленное в последнем вдохе, – таким его застала Авелин, пришедшая проверить состояние после трагедии.
– Милый, – она кинулась к нему, обнимая еще не присев на кровать, подставляя свое плечо для тихих долгих рыданий.
– Он… —Луи не знал, о ком спрашивает, образ мужчины в голове смешивался, являя то Гарри, то Андре, то нерожденного ребенка.
– Завтра состоятся похороны, – ответила Авелин, участливо поглаживая подрагивающую спину Омеги. – Никто не уехал, а вот Гарри мы не сказали, не знали как… Да и это ваше общее, мы не посмели бы.
– Дай мне бумагу, – всхлипнул Луи, утирая слезы, не представляя, что он может написать, как сказать о потере. Его пальцы с перьевой ручкой застыли в воздухе, позволяя черной капле концентрироваться на кончике, пока в голове крутились обрывки воспоминаний о разговоре с Андре и прощании с самим мужчиной.
“Приезжайте. Срочно”, – все, на что его хватило, буква “Л” в конце размылась упавшей на листок крупной соленой каплей.
– Уйди и никого не пускай ко мне, – он снова лег на кровать, игнорируя пульсацию в свежем шве, вновь разрезавшем его живот.
Авелин лишь кивнула и понимающе оставила его, только что сказала перед самой дверью: “Девочка”, – бесшумно прикрыв ее.
***
Все вокруг погрузилось в траур: души жителей дома, что отражалось и на их лицах, и в усталых, медленных движениях, и сама природа, будто оплакивала потерянного ребенка: тучи сгущались, закрывая прекрасного цвета небо и отчаянные попытки солнца осветить происходящее.
Бездыханные, они застыли в комнатке, примыкающей к спальне Луи. С минуты на минуту он должен был появиться, и никто даже не осмеливался дышать. Лиам стоял у самых дверей, куда его направила Авелин в случае, если Луи не сможет идти сам, Владислав и Андре были немного отдали, чувствуя свою вину во всем происходящем. Не хватало только Гарри, которому намеревались написать, но Луи строго-настрого запретил со словами: “Если он не приедет после моего письма, то пусть катится к черту”. В воздухе витало смутное предчувствие того, что вот-вот всё и все покатятся к черту.
Владислав сжимал руку Андре, который весь рвался к родителю, словно говоря: “Сейчас ему нужно время, он выйдет”. Авелин еле стояла на ногах, и Андре, как настоящий мужчина, поддерживал ее под локоть. Всем было плохо, но они старались скрыть это перед появлением Луи, зная, что ему хуже, что он больше нуждается сейчас в поддержке, чем кто-либо другой в этом доме.
И вот – гробовая тишина нарушилась скрипом дверей. В комнату медленно, как призрак, вступил Луи, шаг его царственен, легок и элегантен, он весь в черном, голова замотана в черный платок, а из-под подола черного платья виднеются черные туфли, и на лице его черная печаль. Он осмотрел присутствующих, плавным взглядом глаз блуждая по комнате в поисках Гарри, но Гарри здесь не было, Луи это знал еще до того, как вышел и увидел собственными глазами отсутствие человека, который был ему нужен как никто другой. Да, он не приехал, подумал Омега и улыбнулся. Конечно, не приехал.
– Я когда-то слышал, что утро добрым не бывает, – сказал Луи. – Знаете, и правда, не бывает. И ваши то ли скорбные, то ли виноватые лица не придают ни капли надежды. Андре, – обратился он к сыну, у которого от этого прошел холодок по спине, так много смерти, безнадежности было в голосе отца, – почему ты такой притихший? Ваши жизни продолжаются…
– Но, Луи’, – подошла к нему Авелин и обняла, Луи был холоден, словно по его венам тек мрамор. – И твоя жизнь продолжается, Гарри скоро приедет, у вас еще будут дети.
– Авелин, нужно совсем утратить чувство такта, чтобы говорить мне на похоронах моего ребенка о том, что еще будут дети. Не будет больше! Мне и эти не очень-то были нужны! А теперь – и подавно!
“Хорошо, – подумала Авелин, – что тут нет малышки Николь, она очень чувствительна и приняла бы слова Луи близко к сердцу”.
– Ну что ж, ведите, – с горькой ухмылкой сказал Луи и пошел впереди всех, отдаваясь ощущениям и внутреннему порыву, который определял его направление по пустым коридорам во двор.
Они шли в гробовой тишине, и только редкое нервное перешептывание Авелин с остальными нарушало величие момента – Луи нес свое горе с достоинством, никому не показывая, насколько тяжела его утрата, как сильно ранили его события последних дней. Он любил и искренне верил, что более никогда не сможет, не позволит себе полюбить.
– Все хорошо, – шептала женщина, сжимая предплечье Андре, на что тот не реагировал, будто не слышал ее, опустив взгляд в сырую землю, стискивая зубы до боли, только бы не заплакать. Он не уберег, не смог сохранить свою сестренку, не оправдал надежд родителей, и лишь теплая рука Владислава, обвитая вокруг его талии, давала ложное упование на безоблачное будущее. – Все хорошо, – повторяла Авелин, смаргивая слезы, улыбаясь Лиаму, который шумно выдыхал и качал головой на ее слова, засунув руки в карманы брюк.
Впереди их ждал священник, прячась под одиноким раскидистым деревом парка с библией и розарием в руках, он смотрел будто в пустоту и ничего не видел вокруг. Луи раздражала его непричастность к происходящему, к маленькому закрытому гробу, который лежал на подставке у вырытой ямы в ожидании, когда окажется погребен, и безразличие в принципе. Он быстро откинул эти мысли и пошел быстрее, чтобы оказаться у ребенка первым, чтобы никто не успел его остановить – он открыл крышку с силой столкнув ее на землю и прижал ладонь ко рту, застыв в немом крике.
– Луи’! Не нужно! – Авелин кинулась к нему, спотыкаясь о скользкую траву, оттаскивала за дрожащие плечи, пока Омега вырывался, желая прикоснуться к дочери.
– Уйди, Ави! Отпусти сейчас же, иначе я не посмотрю на то, что мы дружны! – Он сверкнул глазами, разъяренный, тяжело дышащий, и под удивление всех вернулся к гробу, склонился над ним, чтобы достать белоснежный сверток с мертвым ребенком внутри. – Господи, – Луи плакал, прижимая к себе дочь, осел на землю, баюкая ее в руках, и тихо всхлипывал, открывая неживое лицо, чтобы захлебнуться в ужасе и горечи утраченного будущего.
– Мы можем приступить, – вмешался священник, видя, какую боль доставляет Омеге потеря.
– Луи’, – тихо позвала Авелин, присаживаясь рядом, – нужно закончить с этим, чтобы Душа ее успокоилась…
– А моя Душа, Ави? Как насчет нее? Или на это всем наплевать? Неужели нельзя подождать несчастные пять минут, чтобы я смог почувствовать ее, чтобы я узнал ее? Моя Габриэлла… – Луи опустил голову вниз, орошая слезами крохотное сморщенное прозрачное личико девочки, прижался лбом к простыне, боясь повредить хрупкое тельце. Он не мог поверить, что тот единственный раз, когда дочь общалась с ним, когда она впервые толкнулась, оказался последним, что он умолчал об этом и не разделил радость с Гарри, и может быть тогда мужчина остался, и не случилось бы потери. – Какая она маленькая…
Девочка весила совсем ничего и умещалась на одной ладони, но сколько в ее непохожем на человеческое лице было печали, она словно молила оставить ее в этом мире, чтобы узнать родителей и сам мир через прикосновения и родной голос, через любовь. Но то была только мертвая плоть, лишенная жизни, Души, будущего.
– Папа, – Андре потянулся к нему, рука Владислава соскользнула и застыла в воздухе. – Я…
– Молчите, – Луи всхлипнул, вставая, опираясь на поданную ладонь сына, и опустил сверток в гроб, через силу показывая взмахом кисти, что можно начинать или заканчивать.
Он не слушал молитву, не чувствовал рук, поддерживающих его, и только уносился в воспоминания, когда Гарри за общим чтением, замерев на четверть минуты, единственный раз спросил его, хочет ли он ребенка, готов ли он выносить снова. Тогда Альфа ждал ответа в тишине, под треск дров в камине, выкуривал сигару и обнимал так нежно, что Луи ответил на вопрос едва заметным согласием, которое замерло в его любящем взгляде. Это была их дочь, созданная в любви и желании, умершая от них же в чужом исполнении.
***
Дом умирал в тишине, спрятавшись в увядающей природе Бужеваля, дорожки покрывались пожелтевшими листьями, мебель тонким слоем пыли – никто не смел делать лишние движения, пока понятный любому приказ “не высовываться и сидеть тихо” имел полную власть. Луи заперся в комнате, никого не впускал к себе и тихо ждал спасения в виде Гарри, который до сих пор не дал о себе знать.
Андре с Владиславом скоро отправились в Англию, оставив все попытки поговорить с Луи, вытащить его из дома на свежий воздух или просто накормить хотя бы куриным бульоном. Николетт, поникшая и испытавшая сильнейший стресс, не отходила от Авелин, которая со свойственной ей материнской нежностью приняла девочку в свои теплые объятия как родную, даря всю любовь.
Книги стали для Луи чем-то вроде спасения, истории неизвестных ему людей, в которые он погружался с головой, на время помогали забыть о своих проблемах и ужасах настоящего, так он все чаще и чаще выбирал читать, нежели писать самому. Однако после, когда последняя страница перелистывалась, вместе со сгустившейся чернотой ночи на Луи обрушивались боль и одиночество. В одну из таких ночей, полную выплаканных слез и отчаяния, горькой тишины и резких движений руки к животу в поисках привычной выпуклости, в комнату после двух коротких стуков вошел Лиам.
Луи поднял усталые глаза и тут же опустил их, чувствуя себя полностью опустошенным. Он сидел в одном из кресел, в которых обычно они с Гарри завтракали, переплетя ноги и деля невероятно вкусные французские сладости, Альфа, разумеется, со смехом уступал, предпочитая вместе с рассветом пить черный кофе. Луи тяжело вздохнул и сильнее укутался в черную накидку, что с недавних пор стала его второй кожей.
– Луи’, – Лиам подошел, не дожидаясь приглашения, и занял место напротив, не замечая, как Омега едва вздрогнул в порыве остановить его, но быстро остыл, не найдя в себе силы даже на пару слов. – Как Вы себя чувствуете? – мужчина, постаревший за последние пять лет слишком заметно, что было усугублено частым приемом высокоградусных напитков и неактивным образом жизни, все еще сохранял молодость духа и той жажды, которая не покидала его. Луи оставался тем запретным, желанным плодом, что снился ночами в эротических снах, являлся юным, молочным телом, с обнаженными плечами и ключицами, отчего на утро губы Лиама оказывались прокушенными до крови, а в штанах становилось неимоверно жарко. Он смотрел на бесчувственного Омегу, его отсутствующий взгляд и непривычное безразличие, подался вперед и взял чересчур тонкую кисть, что потеряла всякую живость, в свои ладони и прижал ее к губам, страстно покрывая горячими поцелуями. – Что же Вы с собой делаете! – в сердцах закричал он, падая к ногам Луи, обнимая его колени, чувствуя, что теряет постоянную любовь к нему, что так тешила самолюбие и возвышала эго.
– Ничего, – Луи только пожал плечами в ответ и снова отвернулся к окну, разглядывая чернильное небо, затянутое тучами.
– Но ведь это всего лишь… – Лиам хотел сказать “ребенок”, но осекся, ощутив напряжение в теле Омеги, – испытание, и я буду рядом с Вами.
Луи вздрогнул и прикрыл глаза, сгорая от горя и радости, которую он ждал столько лет, вот только сейчас она была совершенно неуместна, да и прикосновения когда-то любимого человека теперь лишь обжигали горечью потерянных времени и любви, которая иссякла, отданная не детям, не супругу, не самому себе, а человеку, решившему ответить спустя шестнадцать лет.
– Уходите, Лиам, я просил не беспокоить меня, – сухо сказал Луи, вставая с кресла и выходя на балкон, где настроением правили порывистый ветер и дождь, который только-только набирал силу.
Лиам недоуменно смотрел на истощенную фигуру, укутанную во все черное, что исчезала во мраке, покидая его, лишая силы и веры, с которой он шел в эту комнату, думая получить желаемое в отсутствие Гарри, использовать состояние Луи. Он знал, что как бы Омега не любил его раньше, он бы не согласился разделить постель на пару раз, да и сам Лиам ненавидел в себе это желание, как что-то гадкое. Но сейчас этот порыв казался спасительным, утешающая ночь в объятиях друг друга принесла бы Луи успокоение, – так он думал, найдя для себя оправдание, что тешил в течение недели и использовал на пути в комнату, куда вход был строго воспрещен.
Авелин вместе с детьми покинула дом прошлым днем, оставив его присматривать за Луи до прибытия Гарри, но Лиам знал, что поездка того в Германию завершится еще не скоро. И тогда он решился. Но теперь, оставленный у изножья кресла, окутанный запахом Омеги, отчаянием и болью, которыми здесь пропиталось абсолютно все, он понял, что не стоит даже одного его поцелуя, признания и взгляда. Понял свою ничтожность и некую смехотворность, став вдруг для самого себя мерзким, потеряв себя в своих же глазах. Он смотрел на черный силуэт, тонкие щиколотки, открытые ветром, дрожащие плечи и поднятые к лицу руки – Луи плакал. И Лиам хотел подойти к нему, обнять, утешить, но знал в каждом своем действии только похоть и гадкость. Он ушел, решив напиться этой ночью так, чтобы не помнить ни себя, ни влюбленного юного взгляда прекрасных голубых глаз.
***
Конец лета в Германии отличался от Бужеваля и был холодным и неприступным, не принимал, будто насильно заставляя ехать обратно, скорее завершать дела и не задерживаться, праздно растрачивая время на ненужные разговоры с ненужными людьми. Гарри отчего-то жутко злился, каждое утро просматривая почту и не находя письма от Луи, который давно бы должен был искать его – прошел месяц, а он только и написал, что два слова в самые первые дни его отсутствия. И слова, сказанные перед отъездом, не возвращаться ранее двух недель, больно резали сердце, пусть и были сказаны на эмоциях.
Гарри выполнял поручение Президента, налаживал связи с правителем Германии через его представителей: днем вел деловые переговоры, а вот вечерами в непринужденной обстановке с ними же выкуривал дорогие сигары и пил коньяк, эти вечера и стали ключевыми в сглаживании углов, неугодных Президенту. Гарри пил мало, говорил неохотно, но искусно делал вид, что заинтересован в сухих беседах, проблемах с Омегами и детьми, что высказывались ближе к ночи, когда тоска по дому становилась особенно ощутимой. Альфа хотел вернуться, но из ненавистного даже для самого себя принципа оставался в холодном городе, ожидая узнать, что его действительно ждут и хотят видеть.
Последней каплей стало письмо, полученное поздним вечером от Владислава. Предчувствуя неладное, Гарри дрожащими руками раскрыл нетронутую бумагу, в центре которой кружевным почерком было спокойно и будто обреченно выведено “Прости”. Сердце мужчины замерло, умерло на четверть минуты, легкие заболели от нехватки кислорода, в голове сосредоточилась мысль о неясном, страшном происшествии, о котором ему почему-то не сообщили. Отчаянный призыв Луи, присланный двадцать девять дней назад, начёрканный в несвойственной ему манере – неаккуратно, будто необдуманно, с размытой слезой “Л” в конце и чуть ниже, тогда, как обычно он подписывался с чувством полным именем,– сейчас сводил с ума.
Гарри подошел к бюро и стал складывать бумаги в стопку, больше подсознательно сортируя их на нужные и мусор, после, так же витая мыслями в Бужевале, где оставил семью, собрал вещи в едва разобранные чемоданы и велел подать лошадей, чтобы последним поездом уехать во Францию, наплевав на условленные встречи.
Всю дорогу он думал о единственных двух письмах, которые раньше он получал пачками. Ни одной весточки не было от сына, пребывавшего сейчас в Англии, что выглядело довольно-таки странно, да и Луи любил делиться своими стихами и короткими зарисовками, глубокими мыслями, которые сам считал обычными, пришедшими к нему совершенно случайно. Владислав никогда ранее не ограничивался одним словом, расписывался на несколько листов, уходя в такие дебри, что читать без улыбки было невозможно, и теперь его простое “Прости” казалось особенно страшным, фатальным.
Только к следующему вечеру Гарри добрался до Бужеваля, истерзанный мыслями и бессонницей. Он ступал тихо, оглушенный мертвенностью дома, над которым будто повисла мрачная пелена, превращая его из прекрасного местечка в нечто зловещее, тайное. У дверей появилась Доминика, но встретившись взглядом с мужчиной, тут же сорвалась с места, убежала в дом, будто прячась от него, отчего Гарри нахмурился еще сильнее и пошел быстрее, желая наконец понять, что происходит.
Внутри его не встретила дочь, не выбежала, звонко приветствуя и кидаясь в объятия, дворецкий не открыл дверь и не доложил последние новости, и темнота создавалась не севшим солнцем, отсутствием зажженных свечей или камином, а самим состоянием дома, его сгустившейся атмосферой отчаяния и запахом смерти.
Гарри хотел закричать, позвать Луи или Николетт, но в горле пересохло и дыхание сдавило так, что невозможно было перебороть ощущение беспомощности и легкого подчинения сложившейся обстановки. Он поднялся по лестнице и бесшумно подошел к комнате Омеги, отмечая, что все двери были плотно закрыты, занес руку, чтобы постучать, но не решился нарушить гробовую тишину и просто приоткрыл дверь, с замиранием сердца заглядывая внутрь.
Он сидел в любимом кресле с изогнутыми ножками и мягкой обивкой, подлокотники и верхняя панель которого образовывали одну изогнутую линию и были столь изящны, что подходили только ему, облаченному во все черное, держащему в тонких руках книгу. Луи был бледен и холоден, накидка оттеняла серость его лица и непривычные темные круги под глазами, обнаженная ножка выглядывала из подола по щиколотку и пугала своей неестественной худобой, как и кисти, лежащие на коленях, будто лишенные сил.
– Луи’? – Гарри сделал шаг вперед и замер, не заметив изменения в лице Омеги, который остался в том же положении, но глаза его моментально оледенели, из ярких голубых превратились в бесцветные серые. – Луи’, – позвал мужчина, тяжело сглатывая, хмурясь от вида бездушного мальчика, который сейчас не был похож на себя прежнего, оставленного им месяц назад.
– Вы вернулись? – он поднял лицо и прикрыл глаза, будто боясь смотреть или дать увидеть то, что таилось внутри него.
– Да, я… – Гарри подошел ближе, останавливаясь в паре шагов, разглядывая замершую фигуру. – Что произошло? Почему в доме так тихо?
Луи потер лоб пальцами, пытаясь избавиться от постоянной головной боли, и судорожно вдохнул ртом, откладывая книгу на столик, убирая руки с живота, позволяя увидеть пустоту физическую.
– Габриэлла Элиз Стайлс похоронена первого августа, – голос Луи не дрожал, был сух и бесчувственен, пальцы лихорадочно кутали тело в накидку. – Кто-то, —он резко встал и подошел к окну, наблюдая темную ночь последних летних дней, – кто-то покажет Вам где.
Гарри ощутил, как ноги его подкашиваются, и оперся руками на спинку кресла, задыхаясь от душащего горя, смерти, что обрушилась неожиданной новостью – его ребенок, его дочь, умерла, не родившись, не увидев свет и счастливые улыбки родителей, не почувствовав тепло рук и любовь. Гарри запустил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться, открывая в себе новые чувства, гнев и раздражение, которые захлестнули его с головой, – не сказали, не отправили за ним, лишили возможности быть рядом в пусть и страшный момент, и теперь ему оставалась только могила.
– Луи’, – его голос хрипел от напряжения и боли, – почему… ты не написал…?
– Разве? – Омега передернул плечами и распахнул створки, впуская холодный воздух, избавляясь от подступившей тошноты и сгустившегося напряжения.
– Ты… месяц, Луи! Я не знал о ней месяц!
– Я просил приехать.
– Это могла быть твоя обычная прихоть!
– Но она не была, – Луи пронзил отсутствующим взглядом мужчину, замерев в своей неподступной пустой красоте. – Идите к себе, я собираюсь лечь спать.
Гарри застыл, наблюдая, как Омега гасит свет и оставляет зажженной одну свечу у кровати, убирает покрывало к изножью и ложится, не снимая накидку.
– Почему,– мужчина буквально подлетел к Луи и схватил его за плечи, заставляя посмотреть на себя,– почему ты так безразличен?
– Это всего лишь ребенок, – едва заметная ухмылка скользнула по тонким бледным губам и осталась в чуть поднятом уголке, дрожа, не трогая глаз.
Альфа попятился назад, не веря, что Луи может быть настолько безразличным, покидая комнату в нервной тишине, сжимающей его сердце, легкие, лишая надежды на счастливое будущее. Ту ночь он провел у могилы Габриэллы, впервые позволяя себе слезы.
***
За месяц изменилось абсолютно все: каждый житель дома в Бужевале, гость, кто хоть раз посещал их и более не возвращался, сильнее всего событие сказалось на хозяевах, которые теперь практически не общались и все чаще переживали горе по разным углам, выискивая различные способы забыться. Так Николетт оказалась под присмотром Пейнов, которые единственно-верные приходили снова и снова, заполняли гостиную жизнью вместе со своими детьми и дочерью Гарри и Луи, задорным смехом под треск камина, различными играми, что кое-как, но отвлекали от гнетущей атмосферы, заползшей в каждый угол.
И когда холодный ветер наклонял почти голые деревья к замерзшей земле и в покоях стало невыносимо одиноко, Луи спустился вниз, прежде переодевшись в черное платье, впервые открывая плечи и застегивая нитку жемчуга на шее, делая это с некой грустью по ушедшей красоте и невинности. Он шел медленно, с ужасом спускаясь по лестнице, вцепившись в перила и подобрав юбку, пытаясь отогнать картинки падения. Его отвлек смех Николетт и наиграно строгое замечание Лиама, который призывал девочку слушать внимательно – в гостиной на софе, которая располагалась к камину ближе остальных, сидел мужчина, а на коленях его с книгой в руках Николетт, она едва подпрыгивала и ерзала, по природе своей неусидчивая, однако просила читать дальше.
– Луи’, – Лиам хотел встать, чтобы поприветствовать Омегу, который вошел тихо, словно тень, перебирая пальцами по спинкам кресел и диванов, но Луи взмахнул кистью, останавливая его.
– Могу и я послушать? – он хотел улыбнуться, но губы его задрожали, и оставил попытки, просто упав на ковер рядом с любимым креслом, вдруг захотев видеть все именно с ракурса ребенка.
– Разумеется, – мужчина кашлянул и откинулся назад, устраиваясь удобнее, пододвинув девочку к себе ближе, чтобы видеть книгу. – Глава восьмая, в которой играют в крокет у Королевы…
Луи вздрогнул, узнав Алису и “отрубить ей голову!”, удивление Андре в далекой теплой Испании и появление настоящей пиковой Королевы, которая начала пилить его, Луи, голову, медленно и решительно. Тогда мальчик прижимался к нему по-особенному тепло, зная родительскую ласку и любовь, ютился, словно крохотный котенок, и задавал не детские вопросы, и теперь Николетт воплощала это беззаботное детство, разглядывая картинки с особым любопытством. Они выглядели как семья. Семья, которой у Луи никогда не было, дружная, любящая, вот так проводящая вечера с книгой у камина. Вместе. Тепло разливалось по его телу, расслабление за долгие месяцы гнета мыслями, обстоятельствами и ужасными событиями – сейчас все уходило на дальний план, закрывалось ширмой, выпуская на сцену мечту во всей ее красе.
Лиам читал, изображая каждого героя, гримасничая и веселя девочку, тогда как Омега сложил руки на сидушке кресла и опустил на них голову, улыбаясь глазами внезапному счастью, подарку судьбы, в котором все безоблачно. Луи смеялся впервые за долгое время, едва не плача от непривычки в мышцах лица, от вида счастливой Николетт, которая смотрела на его улыбку, словно на чудо света, сверкая в ответ.
