Текст книги "Неизведанные земли (СИ)"

Автор книги: TommoLou

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Мысли о начавшемся периоде поначалу беспокоили Луи, однако отсутствие всех признаков успокоило его и позволило чувствовать себя легко и непринужденно, пока он принимал ванну с помощью Роны, которая пыталась отмыть с его тела засохшую сперму, часть которой все-таки вытекла из дырочки, и пот, как его, так и Альфы, ведь ночью они прижимались друг к другу настолько плотно, будто за окном стояли морозы, а не невыносимая жара.

Он расчесывал волосы в своей спальне с наглухо закрытыми шторами, сидя у трюмо на мягком пуфике в одном только халате, когда вошел Гарри, уже одетый в светлые рубашку и брюки, ухоженный и свежий, с неизвестным Омеге предметом в руках.

– Добрый день, прелесть, – он подошел сзади, ловя взгляд Луи в отражении, улыбаясь ему и поворачивая лицо за подбородок для поцелуя. – Хорошо ли Вы спали?

– В Ваших объятиях сон может быть либо прекрасным, либо его и вовсе нет, – Омега улыбнулся в ответ, снова принимаясь за гребень.

– У меня кое-что есть для Вас, – Гарри поставил перед ним деревянную коробочку темного красного цвета, вероятно, сделанную из сандала или ореха, гладкую, покрытую резными узорами. – Я бы подарил тебе родовое украшение, если бы мог и если бы они были в моей семье, – он ухмыльнулся, совершенно не стесняясь своего положения, устроившись за спиной Луи, положив руки ему на плечи. – В силу, так скажем, обстоятельств, я вынужден заменить его, то есть подарок… Хм, к чему слова? Открывай же.

Омега закусил нижнюю губу, ощущая некое волнение от признания, ведь семейные ценности передавали только по наследству, а не постороннему человеку, любовнику или другу – Луи был приятно взбудоражен откровением, вырвавшимся из уст Гарри, которое он не стал договаривать, поняв глубокий смысл своих слов.

Внутри среди атласных мягких стенок лежала брошь в виде лебедя с раскрытыми крыльями, усыпанными бриллиантами – черными и белыми, что делало его настолько нежным и хрупким, что Луи побоялся взять его в руки, рассматривая восхищенным взглядом красоту, с которой было выполнено драгоценное изделие. Он благоговейно провел кончиками пальцев по склоненной голове и изогнутой шее лебедя, не представляя, как мастер смог создать это произведение искусства, детали которого были такими мелкими, кружевными, что не поддавалось пониманию Луи.

– Невероятно… – прошептал он, натыкаясь на довольный взгляд мужчины в зеркале.

– Как и ты, – Гарри улыбнулся и слабо кивнул, подтверждая свои слова. – Луи’, я горжусь тобой, твоими достижениями за последние месяцы и твоим упорством, и я хочу, чтобы ты с таким же усердием старался сохранить свою жизнь и жизнь Авелин и ее ребенка.

Слова Альфы врезались в голову тонкими острыми иголками, разрушая атмосферу красоты, заменяя ее страшными картинками мертвых тел и одиночества – он успел позабыть о просьбе мужчины, погруженный в негу утра, будто подсознание скрыло от него роковое “Война”.

– Да… я… мне нужно собрать вещи, я полагаю, – уголки его губ грустно дернулись вверх, глаза наполнились слезами – ему было страшно оставаться без защиты Альфы, без его всевластия и уверенности, теперь он должен был стать опорой и для себя, и для беременной слабой женщины.

– Луи’, я постараюсь вернуться раньше, как только смогу, – он привлек к себе Омегу, вынуждая его встать, и обнял, вдыхая любимый аромат. – А сейчас ты должен выбрать только самое необходимое…

– Несколько вещей есть в квартире Джонатана… – пытаясь не всхлипнуть, обреченно сказал Луи, цепляясь пальчиками за рубашку мужчины.

– Я велю подать карету, но после возвращайся сюда, чтобы я смог организовать твою поездку.

♡ ♡ ♡

Иногда обещания оказываются пустыми, они не имеют возможности быть выполненными в силу внешних обстоятельств, не поддающихся человеку, который искренне, всей душой старался выполнить данное слово, сделать все так, как и было обговорено, однако что угодно может пойти не так, разрушая план действий.

Так и с Луи случилось непредвиденное – ближе к дому он почувствовал головокружение и жар во всем теле, который не был связан с погодой, также его беспокоило непреодолимое желание оказаться заполненным, его дырочка истекала смазкой, которая тонкой струйкой огибала ягодицы и бедра. Он еле успел добраться до комнаты, почувствовав жжение и зуд, что не давали сосредоточиться на воображаемом списке дел, который стоял перед глазами с несколькими пунктами нужных вещей.

Период длился два дня слез и отчаянных попыток выбраться из-под мокрого, неприятно пахнущего тела мужа, который брал и брал, вылизывал, наслаждаясь ароматом и вкусом смазки, ощущая себя королем мира, ведь его супруг должен был связаться именно с ним. Однако за долгие сорок часов Луи не испытал ни одного оргазма, находясь на грани срыва, истерики, крича и брыкаясь из последних сил, зовя Гарри, проклиная желание, которое не удовлетворялось, а только усиливалось, изнемогая его, позволяя проваливаться в бессознательное состояние, пока Джонатан вдалбливался в обездвиженное тело, думая, что это он, такой восхитительный любовник, довел Омегу до обморока от переизбытка ощущений.

Луи очнулся под вечер, ощущая боль во всем теле и тошноту от содеянного, брезгливость к своему телу, как и в первую брачную ночь, когда в нем находилась сперма двух мужчин – он был противен сам себе, натирая кожу жесткой мочалкой, выплакивая слезы бессилия и унижения. Он помнил, что сцепка все-таки случилась и продлилась около десяти минут, после чего Джонатан удовлетворенно упал на кровать и провалился в глубокий сон, думая, что этого будет достаточно для зачатия, оставляя Луи, наконец, в покое. Ему было плевать на запах другого Альфы, с которым Луи вернулся домой, ведь его собственный был настолько сильным, что затмевал остальные, но ощущение присутствия Гарри, как третьего в постели, не покидало Омегу на протяжении всех актов, которые длились с большими перерывами, в которые он пытался выбраться из супружеского ложа и только обреченно падал лицом на подушку, будучи не в силах подняться.

Его ноги дрожали, отчего Луи передвигался медленно, ища в своей комнате вещи, которые должен был собрать еще два дня назад, руки не поддавались и не могли затянуть ленты на платье достаточно сильно – Омега плакал снова и снова, ненавидя себя за содеянное, кляня ненужные безделушки, которые казались основными, что понадобятся в отдаленном месте от Парижа. И тем не менее ему удалось одеться подобающе в плотное закрытое платье и, прихватив чемоданчик, нанять извозчика, который довез его до замка Гарри Стайлса.

Луи ступал осторожно, испытывая боль в каждой части тела, будто его били продолжительное время, он преодолел большой холл, спросив у Кристофа, где находится Гарри, после отправляясь к нему в кабинет, стуча в дверь слабо, нерешительно, сжимая ручку увесистой поклажи, пытаясь успокоиться и совладать с эмоциями.

– Войдите, – раздался голос Альфы, отчего по позвоночнику Луи пробежались мурашки страха неизвестности, однако он вошел, надеясь на лучшее, на спасение.

– Месье, добрый вечер, – он сглотнул, переступая порог и прикрывая за собой дверь. – Я взял все, что было необ…

– Где ты был, Луи’? Ты заставил меня волно… – прежде ища что-то на полках шкафа, Гарри развернулся лицом к Омеге, почувствовав чужой запах в своем кабинете. – Ты… – его глаза распахнулись в ужасе и налились кровью, челюсть сжалась, когда он увидел буквально оттраханного мальчика, смотрящего на него пустым взглядом. – Ты провел свой период с Джонатаном? Твою мать! Луи’! Какого черта? – он швырнул книгу на стол, отчего бумаги на нем разлетелись в стороны, а чашка опрокинулась, разливая полупрозрачную жидкость на ковер. – Ты обещал мне! Обещал не отдаваться никому во время течки!

– Я не успел вернуться, – пронеслось в голове Омеги, однако сказать этого он не мог – в горле пересохло, а осознание совершенного било по гордости так же сильно, как и слова мужчины, который метался по комнате в гневе.

– Ты чертова шлюха! Что, было сложно исполнить обещанное? Да дело не в том, что ты провел свою течку не со мной, а в том, что ты сделал это с кем-то другим! Лучше бы ты перенес ее один! Слышишь?!

Картинки движения кресла по паркету, которое не успело закрыть дверь полностью, а слабые руки не могли надавливать достаточно, чтобы скорее перекрыть доступ супруга в спальню, всплывали из памяти, вставая перед пеленою слез в глазах. Его отчитывали, будто он содеял непростительный грех, будто лишил кого-то жизни, и, судя по всему, этим кто-то был Гарри.

Луи пытался выдавить из себя хоть слово, но мужчине не нужны были его оправдания, как и ему самому, смешанному с грязью вновь тем, в ком он искал утешение, от кого надеялся получить успокоение и подтверждение своей сохранившейся невинности и чистоты. Но не случилось ничего, что могло бы огородить его от мыслей, разъедающих все органы, всю душу, все его существо – Луи хотел оказаться мертвым, как и под Джонатоном, который забрызгивал своим семем его поясницу и попу, чувствуя сейчас себя в тысячи раз хуже, будто Гарри разочаровался в нем, будто обманулся в своих ожиданиях.

Омега не мог слушать больше, а слова презрения и ненависти не переставали литься из уст Альфы, обезумевшего в своем горе, скорби по мальчику, который должен был принадлежать только ему, который должен был выносить его ребенка.

Тихий шелест юбки – Луи развернулся, напоследок вздернув подбородок, сглотнув обиду и одарив мужчину отсутствующим взглядом, и проследовал к выходу, прося Кристофа подать карету с извозчиком, ведь он решил сделать безнадежный шаг в пустоту, туда, где его ждала женщина, единственная, кто по-настоящему любила его, со всеми недостатками и изъянами, которая видела его во всех проявлениях, в любых эмоциях и без них. Авелин оказалась той, в ком Луи увидел надежду, ведь он был ей нужен, несмотря на несовершенства и пороки.

Омега ждал на улице, не желая возвращаться внутрь, в стены, где все было пропитано горестью и разочарованием.

Он сделал этот шаг в пропасть, легко разведя руки в стороны, как лебедь крылья, покоящийся у него на груди, словно напоминание о той нежности, которой одарил его Гарри.

Только бы не оглянуться. Только бы не испариться во тьме.

Конец первой части.

========== Часть Вторая. Глава 1. ==========

***

Я твою боль возьму и понесу в другие дали,

Я твою боль возьму и утоплю в первые росы,

А ты будь вечен, убей меня, и сам умри от боли.

Вокруг лишь ложь и пепел, и твои розы

Тоже ложь и тлен. Оставь себе, я не нуждаюсь,

Ведь в них уже не то, не так, в них только униженье,

В них нет тебя. Оставь себе, я не нуждаюсь

Больше в твоей крови. Мы были созданы для повиновенья.

Нас Бог задумал так – я не прошу, я не умею,

Оставь себя: я взять могу всю боль и понести.

Но жить в дурмане, в сказке – нет, не смею.

Я ухожу, а ты – лети!

Луи, пока коротал время до отправления поезда, зашел в вокзальное кафе и заказал себе зеленого чая, который зачастую имел успокаивающее свойства. Час, оставшийся до отправления, прошел быстро, но тянулся медленно; Омега поменял чек, который ему дали за печать стихотворений и который он хотел было оставить себе, чтобы помнить, чего он стоит, но теперь все резко обесценилось, и он решил, что тщеславие не имеет никакой цены.

Сидя за дорогим столиком, вид с которого открывался на перроны и спешащих людей, Луи вдруг понял, что не может обойтись без слов, он был поэтом не только по форме, но и по стати и, попросив принести ему карандаш и бумагу, сел писать, начав с самого конца той повести, что уже добрый месяц вертелась у него на кончике пера:

“Вона ненавидит. Ненавидит всеми глубинами своей души! Убивала бы, проклинала бы, топтала бы, как гадюку… Или – его? – Ведь она виновата!! Сама, одна она… И чем она оправдается? Что она человек?..

Она залилась безудержным смехом.

Прислонившись к земле, она рыдала нервно-судорожным плачем; а когда вошел он, подняла руки, словно прося спасения.

Он ее поднял и прижал к груди.

– Ха-ха-ха! Ты плачешь, Мария? Ну, конечно, как все девушки перед браком!..

Она еще раз посмотрела на него и, улыбнувшись какой-то особой, безумной улыбкой, сказала, вытирая слезы:

– Я же человек…”

Но долго писать не получилось, Луи решил телеграфировать Авелин, что едет, дабы это не было слишком большим потрясением. А там уже и до поезда оставалось совсем немного.

***

Во время довольно длительной поездки Луи не мог уснуть. Он кутался в свое легкое платье, прячась от коварного озноба, который все не отступал. Ему показалось, что здесь так холодно и лихо, и вспомнились стихи Бодлера: “Этот край еще более нагой, чем полярная земля”. Он их понял. Все было пусто – и мир был пуст. И он был пуст, накачан воздухом, и больше ничего.

Под утро, когда поезд прибыл на станцию, у Луи было чувство, словно за свои семнадцать лет он никогда не спал, не знал сна – усталость, не кровь, текла по его венам, заполняя сердце холодным ядом. Его защитник, человек, которого он уважал и любил, отверг его, откинул в тот самый момент, когда был ему как воздух необходим. Нельзя пускать людей в свое сердце! Все они только оставят там раны и, засорив священные струны души своим присутствием, уйдут, непременно уйдут.

Его встречала Авелин. В предрассветной мгле и туманном зябком утреннем холоде, когда с моря еще продували холодные ветры вглубь Окситании, она стояла со своим большим, выпирающим животом, кутаясь в легкий плащ, и ждала Луи. Он вышел на перрон, и женщина, заметив хрупкую фигурку человека, которого обожала, устремилась к нему. Как мог Луи не увидеть ее прекрасного существа? Ее доброты?! Ее трогательной и прекрасной любви?

Обнаружив, что на Луи нет ничего, кроме легкого платья, она открыла подолы своего плаща и, как настоящая мать, приняла его в свою теплоту, к своему жаркому телу, укрывая от всего жестокого мира подлости и несправедливости. Ему вдруг стало так спокойно, словно он оказался в самом безопасном месте, в самом спокойном месте. Он был осторожен и робок, стараясь не повредить маленькой жизни, которую чувствовал у себя под боком, и они пошли к карете, на которой прибыла Авелин.

***

Луи долго плакал в руках, а Авелин перебирала волосы, гладила по голове и шептала, что он будет счастлив, пока Луи бормотал в ответ, что он, должно быть, не создан для счастья, но для того, чтоб быть вечной подстилкой, неинтересной за пределами кровати, с болью, которая всем безразлична. И тогда Авелин сказала слова, которые родили в Луи надежду, а вместе с надеждой и стих:

– Я возьму твою боль, милый.

И он снова кинулся в ее теплые материнские руки, понимающие руки, которых ему так не хватало. Когда они приехали в имение Пейнов, Авелин настояла, чтобы Луи лег с ней, и, завернув его в теплый плед, тихо напевала колыбельную и утешала, слушая всхлипы, которые разрывали ее сердце. Она еще не знала, что случилось, но уже чувствовала злость к человеку, который совершил подобное.

***

Франция терпела поражение за поражением, унося жизни сотни солдат, и Луи бы действительно думал о них, переживал и надеялся, что Лиам, Вивьен, братья Хораны не попали под пули и еще не успели добраться до юго-востока страны, где к Мецу стянулись французы, если бы не истошный крик, разнесшийся по дому в предрассветном часе.

Последние несколько дней Авелин была совсем плоха, она не могла ходить и только лежала, отказываясь есть из-за постоянного ощущения тошноты и слабости, потребляя только воду в больших количествах, которую из колодца носил Луи сам в силу отсутствия слуг и подачи воды в трубах.

В полшестого утра начались схватки. Омега бегал по дому, громко зовя Рону, чтобы та, наконец, вышла из своей комнаты и приготовила все необходимое для родов, которые должны были вот-вот начаться. Ни Луи, ни служанка никогда ранее не принимали участие в рождении ребенка, для этого были повитухи и врачи, однако и те, и другие волшебным образом исчезли из деревни (Луи искал их последние две недели, подготавливаясь к событию), оставляя все на волю Бога, инстинкта и чувство интуиции.

Рона плакала, отказываясь находиться в комнате, пугаясь диких криков и содроганий тела Авелин, которая, казалось, испытывала невыносимые муки, сжимая руку служанки, пока Омега раскладывал пеленки и обеззараживал острые предметы спиртом.

– Мне плевать, что ты боишься! – Луи с размаху ударил Рону по щеке, приводя ее в чувства, потому как одной женщины, кричащей на постели, было достаточно. – А сейчас дыши вместе с ней!

Луи абстрагировался от своих страхов, моля Господа, чтобы все прошло хорошо и быстро, чтобы ребенок вышел сразу и не пришлось резать живот, ведь обезболивающих у них не было, а Авелин, нежная и чувствительная, не выдержала бы пронзительной боли вдобавок к сокращениям матки. Он раздвинул ноги подруги сильнее и откинул одеяло на пол, приказывая Роне подложить под голову Авелин еще одну подушку, волосы же женщины взмокли и растрепались, взгляд лихорадочно бегал по комнате, ища, за что бы зацепиться, дыхание ее сбилось.

– Давай, дорогая, у нас все получится, – просил Луи, поглаживая ее икры, ожидая появления ребенка. Он не знал, должен был как-то ускорить процесс или просто дожидаться головки и детского плача – все казалось сюрреалистическим, ненастоящим, будто происходило и не с ним вовсе, а в какой-то параллельной реальности, описанной в одной из книг современных авторов.

Ждать пришлось долго. Три часа Авелин периодически начинала кричать, заставляя Луи вскакивать с постели и снова готовиться, после же она успокаивалась и выдыхала: “Нет, еще рано”. И когда уже и Луи, и Рона расслабились, а за окном над горизонтом взошло солнце, ребенок решил появиться на свет, вынуждая женщину тужиться и выгибаться до хруста в пояснице и шее, где вены проступали так сильно, что Рона жмурила глаза и все терпела, прощаясь со своей рукой.

Луи видел появление малыша, уже протягивал к нему руки, но Авелин неожиданно сдалась, она ослабела и прекратила помогать ребенку выйти, плача и качая головой, отказываясь продолжать.

– Ави! Какого черта?! – закричал Луи, обегая кровать и сжимая ее лицо в ладонях. – Ты решила задушить его?!

– Я не могу, – обессилено простонала она, глотая слезы. – Луи’, я больше не могу…

– Хорошо, – Омега кивнул, смиряя ее взглядом. – Пусть он умрет, какая разница, не правда ли? Авелин! Возьми себя в руки сейчас же! Иначе он задохнется прямо там, – он кричал на нее, тряся за плечи, легко ударяя по щекам, смачивая лицо водой. – Давай, милая, еще немного – и твой малыш появится на свет!

– Да… да… я…

И она сделала это, из последних сил помогая своему ребенку родиться и пронзить воздух детским плачем, который давал надежду, что все будет хорошо, по-настоящему хорошо.

Дрожащими руками Луи придерживал крохотные головку и попку, улыбаясь так искренне, пока Рона перерезала пуповину и подавала пеленку. Втроем они плакали от счастья, от свершения чуда, которому смогли помочь произойти – Луи и Рона сели по обе стороны от Авелин, уставшие, они разглядывали нахмуренное личико малыша, ютящегося в объятиях матери, которая не скрывала своей радости и не сдерживала слез, произнося тихо: “Наша девочка, наша Марселла”.

Рука Луи машинально прижалась к его животу, плоскому, скрытому под полами халата, в голове же пронеслась мысль об их с Гарри ребенке, который мог бы быть, если бы не стечение обстоятельств. И возможно ли любить своего малыша, наполовину состоящего из тебя, на другую же из человека, которого ты презираешь? Омега боялся, глуша в себе любые чувства по отношению к зародышу, боялся возненавидеть его еще до рождения, о существовании же его он даже не сомневался, ощущая изменения в своем теле и поведении, стараясь возвращаться в себя настоящего каждый раз, когда наблюдал что-то новое.

***

Приходилось худо – война забрала всех мужчин охранять границы Франции и ее столицы, правительство же издало указ об изъятии восьмидесяти процентов продовольствия у всех, включая стариков, больных и Омег с детьми, никому не было дела до обычного населения, когда решалась судьба страны. Эти проценты часто переваливали за написанный предел, и солдаты, превратившиеся в мародеров, забирали абсолютно все, включая невинность молоденьких Омежек, оставляя их умирать от бесчестья, голода и презрения к себе.

Луи с Роной буквально довелось отбиваться от мужчин в форме, противных на вид, язык и мысли – они знали, что в их деревушке уже ведут сборы на помощь армии и императорского стола, и заранее собрали корзину с провизией, которой, по мнению Луи, было достаточно, чтобы выразить свое участие и не дать погибнуть себе. Омега встретил “гостей” с заряженным револьвером, застав что-то весело обсуждающих солдат врасплох, он четко дал понять, что больше у них нет и чтобы те катились дальше, иначе он выстрелит прямиком в голову одному из них, не побоявшись статуса “изменник родине”.

В самой дальней комнате, которая не привлекла бы ничьего внимания в случае осмотра дома, коей являлась крохотная спальня прислуги, на постели лежала еще не восстановившаяся после родов Авелин вместе со своей дочерью под боком, которая, будто чувствуя опасность, притихла и задремала. Рядом с ними же к ножке кровати была привязана козочка, испытывающая такие же ощущения, как и женщина, грея своего новорожденного козленка на половике. В остальном свободном пространстве – на полках узкого шкафа, в углах комнаты – стояли корзины и мешки, полные овощей и круп, которые были необходимы для нормального пропитания Авелин, как и молоко на днях окотившейся козы.

И вроде бы все шло неплохо, каждый был занят своим делом: Рона стряпала и прибирала дом, Луи приносил воду, занимался хозяйством и приноровился к дойке, Авелин же помогала всем, чем могла, в перерывах между уходом за ребенком она подменяла Луи в мелких делах, перебирала выкопанные им овощи и чистила от земли, отговаривая Омегу от носки тяжести, намекая на его положение, о котором он совсем не думал, откровенно наплевав на ребенка – но нужны были деньги.

Единственная вразумительная идея, которая посетила Луи, когда он стойко отмывал свои руки от грязи перед сном, содержала в себе использование его творчества, той повести, которую он начал еще на перроне, ожидая поезд, и которую забросил за неимением свободного времени. Однако попробовать стоило, и на утро он уже отправил письмо в Испанию, где содержались его желание печататься в журнале, который давеча опубликовал стих с подачи Гарри, и само начало повести. Авелин же, узнав о решении Луи, восторженно улыбнулась и в порыве обняла его так крепко, приговаривая о своей безграничной благодарности ему за все, что он делает для них, что не поддается общей нависшей над народом тучей несчастья и гнету сплетен.

“Господин Эпаминондас Ляуфлер прожил хорошие времена. Был королевским лесным советником, имел большое уважение, большое влияние и большие доходы. А то, что имел он между прочим, так “косвенно”, ту слабую сторону, что любил воодушевиться горячими напитками, – это не должно было никого касаться. Об этом никому он не должен был давать отчет, разве только себе самому. А из-за того, что был с собою в согласии, потому, что понимал себя, как понимал и дела лесные, вот и ходили (как говорят простые люди) “часы совсем в порядке”. А потому, когда слабая сторона победила и начала обогащаться большими последствиями, когда показалось, что большие причины сопровождают и большие события… тогда и наступило… но об этом позже…

Господин Ляуфлер был женат и имел четыре дочери и сына. Последнего любил несказанно – ан нет! – даже обожал. “Это будет гордость моей жизни, свет всей семьи, это человек будущего!” – говаривал он часто своей жене и хорошим знакомым”.

Ответ пришел незамедлительно вместе с несколькими купюрами и с новеньким журналом, в котором была выделена одна колонка для повести Луи, где снизу было подписано: Луи Томлинсон – ни МакКели, ни Стайлс, ни еще какой-то другой, обида в Омеге горела большим огненным шаром и разрасталась с каждым днем вместе с животом, который теперь казался крайне неудобным, хоть еще и выпирал только на одну ладошку.

Он не думал о своей беременности и мужчинах, которые бросили его, отымев, воспользовавшись беззащитностью, надеясь никогда в своей жизни их больше не увидеть, ведь еще ни один не прислал письма с предложением помощи и все поклонники, которые выставляли себя лучшими среди лучших, исчезли, скорее всего, где-то на севере Европы, позабыв о своих обещаниях помнить вечно. Редкие неприятные мысли всплывали в сознании в моменты слабости тела перед отторжением ребенка в виде рвоты и головокружения, которые становились все чаще, как и боли внизу живота, из-за чего деятельность в огороде пришлось взвалить на плечи Роны, сам же Луи переместился на кухню, пытаясь сотворить что-то приемлемое, следуя поваренной книге, найденной в библиотеке Пейнов – устрицы и утка часто заменялись рыбьей головой, из которой получался наваристый суп, а если Омега, в силу своей любви к пряностям, добавлял в него еще и тимьян или петрушку, которые росли среди кустов помидор, что уже поспели и ожидали, когда их соберут, то обед приносил не только чувство сытости, но и немного удовольствия.

Урожай был собран общими усилиями к концу сентября, потому как сил работать целый день не хватало, одна только Рона была способна таскать тяжести, но и ее хватало максимум на пол дня, так как француженка была слишком худа и не создана для многочасового физического труда, ранее выполняя только роль прислуги приближенной к хозяевам. Луи часто становилось плохо от осенней духоты, которую еще не разбавили так ожидаемые всеми ливни, от постоянного согнутого положения тела тянуло поясницу, Авелин же не выдержала этой картины и отправила Омегу присматривать за Марселлой, которая унаследовала спокойствие матери и плакала только в моменты голода, и солить овощи по матушкиному рецепту, чтобы сохранить их на подольше, ведь кто знает, насколько затянется война.

***

Дожди обильные и частые пришли в октябре, тревожа сон малышки раскатами грома и порывами ветра, который раскрывал окна и проникал внутрь, роняя легкие предметы своей силой неожиданного давления, посещать же станцию, чтобы получить списки погибших и не увидеть там знакомое имя, становилось все труднее. Поначалу Луи и Авелин ходили вместе, отдыхая от рутины и стараясь не нервничать, пробегаясь глазами по фамилиям, однако общий накал собравшихся Омег заставлял плакать и их, только от облегчения, не находя близкое сердцу: Пейн, Хоран, Бонье, Люлли, и что уж греха таить, Стайлс. Только МакКели не интересовал ни Луи, ни Авелин, которая всей душой была за союз Омеги и Гарри, хоть и ощущала по отношению ко второму нотки разочарования, однако понимала его боль за неслучившееся воссоединение, ведь мужчина хотел ребенка, семью, и только с Луи, о чем в тайне поведал ей еще Рождественским днем.

Во втором месяце осени за списками стала ходить Рона одна, потому как Луи был не в силах пройти столь большое расстояние, чувствуя слабость и головокружение из-за нехватки железа в крови, что привело к резкому снижению гемоглобина, повысить же его было нечем – мясо так и оставалось в дефиците, редкий забой стоил огромных денег, кусочка же говядины, который удавалось урвать Авелин, хватало на один обед, что говорить о беременном Омеге, которому нужно было в десятки раз больше. Авелин в свою очередь не могла оставить Луи с Марселлой одного, потому как слишком сильно переживала за его нестабильное здоровье.

Очередной список пришел через два дня после крупной последней битвы, развернувшейся у границы Парижа, и что-то екнуло внутри Луи, когда Рона дрожащим голосом сообщила, что Джонатан убит. Это не было болью за потерю близкого, не было и печали, а просто какое-то человеческое сострадание, не так давно проснувшееся в Омеге, в то время, когда он принял на себя ответственность не только за свою жизнь.

Джонатан был мертв – Луи стал вдовцом без единой слезинки и только грустной улыбкой разочарования в себе, что не чувствует больше, что не жалко ему мужчину, который хоть и был беспросветным скрягой и не имел самоуважения, все же являлся частью жизни Омеги и, возможно, отцом его ребенка.

Сомнения развеяла Авелин, однажды зайдя к нему в комнату перед сном с чашкой травяного отвара для улучшения самочувствия.

– Луи’, – она, точно заботливая мамочка, сидела рядом на постели и перебирала пряди его волос, ласково улыбаясь и продолжая тихо и нежно, – твой ребенок принадлежит Гарри… – женщина видела непонимание в глазах Омеги, секундную растерянность и прижатые ладошки к небольшой выпуклости, которые инстинктивно поглаживали через теплое одеяло. – Ты пахнешь им, то есть Гарри. Очень сильно.

– Не уверен, что хочу этого, – сглотнув ком в горле, прошептал в ответ уставший Луи, не дающий себе слабину вот уже как пятый месяц.

– Я знаю, милый, – Авелин поцеловала его в лоб и накрыла еще одним пуховым одеялом, ведая, как мерзнет мальчик по ночам, особенно в дождь, оставляя его после в темноте наедине со своими мыслями.

***

Все утро Луи хандрил, пытаясь сосредоточиться на повести, которой была уже середина, однако дальше продвигаться никак не хотела, вероятно, из-за состояния своего творца – он провел около часа, нянчась с Марселлой, давая возможность Авелин заняться собой, пока за окном настроение погоды нагнеталось снова, посылая в дом приятные ароматы земли и воздуха, которые будто наэлектризовались в ожидании разряда молнии.

Девочка в свои два месяца уже сама могла держать головку достаточно долго, спала меньше, чем в первое время, и что-то лопотала, выкрикивая звуки, смеша Луи своим задором и игрой ручками – Луи испытывал к ней любовь, почти родительскую, хотя находил ее намного сильнее, чем ту, которой наградили его родные мать и отец. Марселла приносила Омеге радость, заставляла его сердце щемиться, когда кашляла или испытывала боли в животике, она любила его в ответ, будто в благодарность за помощь в рождении, за молоко, которое он ей добывал из утаенной от родины козы каждое утро и вечер, за постоянный присмотр и заботу.

Луи бы хотел любить так и своего ребенка, но лучшее, что он испытывал к нему, было безразличие, с периодическими всплесками ненависти, потому как боли часто пронзали его тело с такой силой, что встать с постели казалось заоблачной, невыполнимой миссией, которую он откладывал на добрые три-четыре часа, сворачиваясь котенком, шепча проклятия в адрес Гарри Стайлса.

Авелин заметила гримасу боли на лице Луи, как только зашла в гостиную сразу после принятия ванны, она подбежала к Омеге, забирая из его рук уснувшую малышку, негромко зовя Рону, которая была начеку постоянно, зная, как часто требуется ее помощь.