Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Снег означает холод, температура опускается ниже двадцати по Фаренгейту и… это относится к тому, что я никогда не испытывала в жизни. Холода, несколько свитеров, дубленки – прекрасно, особенно, если ты не живешь на юге. На горнолыжные курорты, которые ассоциировались у меня со снегом, мы не выбирались, а отпраздновать Рождество где-то, где земля припорошена трухой, не хватало денег. Ну, знаете, авиакомпании повышают цены втрое как до Нью-Йорка, так и до Нового Орлеана.
Кто-то бежит к снегу, а кто-то к теплу – никогда не угодишь.
Но не похолодало и на градус, когда первая снежинка, напоминающая звездочку, блеснула в лунном свете.
Моя бабушка пересказывала сюжеты короткометражных фильмов и вообще фильмов, подсмотренных урывками во время работы в кинотеатре, и выдавала за оригинальные истории, хотя, думаю, какие-то были и ее собственными фантазиями.
Например, о путнике, что сбился с пути, пробираясь в ночи сквозь дремучую чащу, и что-то надоумило его зачерпнуть рукой воду из источника и превратить брызги в звезды, указывающие верный путь. В детстве меня всегда удивляло то, что в окружении деревьев нашелся водоем, а не то, что вода обратилась в небесные тела.
Снег тоже поступал извне, будто кто-то свыше перевернул солонку или дрожащей, как бабочка, рукой посыпал землю белоснежной крупой, по ошибке приняв за бисквитный корж.
Кто-то взболтал хрустальный шар и создал настоящий снегопад из пустоты.
В фильмах в такой момент принято кружиться, уподобляясь снежному вихрю. Я решаюсь тоже это сделать, игнорируя неразумность подобного поведения и то, что я босиком и могу так запутаться в длинном подоле, рискую наступить на ткань и порвать ее. С непривычки мир раскачивается каруселью, перед глазами пляшут пятна.
Мягкие хлопья оседали на сухую траву, таяли на черной ткани накидки и оставляли влажные следы на коже, не в силах противостоять теплу.
Согнув ноги, я сидела на сырой земле, запрокинув голову вверх, наблюдая несчитанное множество звезд, что раньше скрывались от глаз за светящимися фасадами зданий и дорожными фонарями. На вытянутую ладонь осело несколько шестиконечных снежных звезд, будто в ожидании путешествия в небеса к другим мерцающим светилам из детской сказки.
Невозможное чудо.
Уйти дальше и добраться до ограждения – моя идея.
Возвращаться обратно не хотелось, пряный ночной воздух пьянил, отчего складывалась иллюзия, что не существовало ничего до и ничего не будет после. Только вечное время под открытым небом с далекими звездами, хоть у всего один конец и от него никуда не уйти, он плавно вытекает из настоящего в ближайшее будущее.
Я терялась между деревьями, руководствуясь интуицией. Волосы, скрываемые за высоким воротом накидки, от бега высвободились из плена и рассыпались по спине. Ветки норовили хлыстом ударить по лицу с единственной целью – отрезвить, напомнить о реальности.
Покрывало из сухих колючек, веток и сорванных ветром еще зеленых листьев. Чем дальше, тем сильнее смыкаются кроны деревьев, не пропуская лунный свет, создавая другой купол. Стоило поднести руку к лицу, чтобы отбросить назад мешающие пряди волос, и в нос ударял запах смолы, сохранившийся на кончиках пальцев.
– Так нечестно, – воскликнула я. Майкл оказался позади меня и похлопал по плечу – трансмутация – хотя не мог оказаться по ту сторону раньше. – В чем разница между вторым испытанием силы и телепортацией на небольшие расстояния? Не знаешь. А говоришь, что сам научишь чему угодно. Ладно, умник, – пришла моя очередь щеголять, – такому нигде не научат, но не смейся, если у меня не получится с первого раза.
Майкл поспешно кивнул и прислонился виском к дереву. Вероятно, он ожидал, что я покажу какой-то фокус-покус, охвачу все огнем или превращу подтаявший снег, ставший кашей под ногами, в млечный путь. Я закачала головой в ответ и поднесла ко рту, соединенные вместе кончики большого и указательного пальцев левой руки.
Оглушительный свист заставил его усмехнуться и поморщиться. Честно говоря, не думала, что получится так громко – последний раз я хвасталась умением свистеть и плеваться в классе девятом. Этому меня научил папа, когда рассказывал о детстве на ферме ранее принадлежавшей нашей семье. Первое время я ходила с незаживающими ранками в уголках губ от бесконечных тренировок немытыми руками – у меня никак не выходил громкий свист и получался звук спускаемого колеса.
– Ты так не сможешь, – сразу же уточнила я, повторяя трюк, но с четырьмя пальцами с идентичным свистом. – Надо родиться и провести не одно лето в Техасе.
***
Меня разрывало от смеха и навалившихся эмоций, которых я была лишена столь длительное время. Иллюзорное ощущение счастья. Мне казалось, что я нашла и смогла залатать каждый пробел, изменить каждый изъян, что это было долгожданное отпущение, а не затишье перед бурей.
Я сдерживалась, чтобы не рассмеяться громко и не топать ногами, когда бежала по очередному незнакомому коридору, а после вверх по лестнице, скользя пальцами по отполированным перилам. К ним прикасаются каждый день потные ладони учащихся мальчишек, но никому из них не пришло в голову скатиться вниз и использовать их не совсем по назначению.
От пульсирующего навязчивого желания мне хотелось отсосать ему здесь – в одном из слабо освещенных пролетов – на зависть остальным. Будоражили тени, масляные портреты на стенах, наблюдающие за каждым неверным шагом, душный воздух подземелья, таивший в себе нотки пыльных фолиантов – разворованного культурного наследия Америки, восточного ковра и свеч, словно в храме на поминальной службе.
Майкл плохо на меня воздействовал.
«Дурное влияние», – как сказал бы отец. Он повторял это снова и снова, если что-то не вписывалось в его каноны воспитания или моральные ценности, но почти никогда это не касалось меня и брата.
Волосы Майкла были еще местами влажные от растаявшего снега, и когда я решила пригладить несколько прядей назад, то ощутила под пальцами глубокий шрам, которого не было в последний раз в Лос-Анджелесе. Портить момент не хотелось.
Мне нравилось целоваться с ним, хотя я ненавидела слово «поцелуй». Оно отвратительно на слух, хотя тоже содержит свистящие звуки, и кто-то находит его красивым.
Он прикусил нижнюю губу, выбивая сдавленный вздох.
Рука скользнула от шеи к изысканным брюкам, которые сразу и не отнесешь к школьной форме. Поглаживать чьи-то гениталии даже через слои ткани не возбуждает, как и дрочка со смыслом в технике.
– Тебе когда-нибудь делали минет? – я не старалась придать этим словам сексуальности или произнести с придыханием – последнее вышло само собой. – Как в Техасе?
Это старый фокус: нет никакой градации минета по штатам, как нет французского поцелуя, но если добавлять приставку, то создается ощущение, что будет разница.
Майкл усмехнулся, запуская пальцы в мои волосы, оттягивая их назад:
– Женщины знают только одну форму благодарности, не так ли? – в вопросительном тоне сквозило не то презрение и желчь, не то завуалированное желание оскорбить и указать на похоть в крови.
Рыжие волосы – волосы согрешившей шлюхи. Если бы он сказал оттирать его лаковые ботинки волосами, то я бы спросила, с какого начать – левого или правого.** Будь у меня хоть капля самоуважения, я бы предложила ему трахнуть самого себя, но гордость заглушена низким голосом вкупе с намеренным надавливанием на не зажившие раны на коже головы:
– Не отвлекайся.
Отстранившись назад, я медленно развела колени в сторону, будто пыталась повторить успех Шэрон Стоун. Платье, что служило одеждой и для сна, и для повседневной носки, изрядно помялось за прошедшие дни и приобрело специфический завалявшийся запах, как спортивная форма, забытая в шкафчике до следующего урока физкультуры.
Касаться себя под чьим-то взглядом напоминает самолюбование у зеркала, где главное – не разрывать зрительный контакт. Заставить человека чувствовать себя неловко, испытывать прилив возбуждения от того, что он не задействован в процессе, но является непосредственным наблюдателем. Трудно не сорваться и не закатить глаза, когда по телу проходит разряд, а потому я вздрагиваю и стараюсь не дышать через рот.
Я не люблю выражение «ласкать себя», оно по отвратительности на одной ступени с «поцелуем», как и синонимы к половым органам. Это смешно и нелепо.
Майкл не терпел поражения, а потому не спешил отворачиваться, смущаться или разделять мое занятие. Он отбивал пальцами дьявольский ритм по неопрятно брошенному покрывалу, но взгляд стал мрачнее, и такой уже встречался мне раньше. Кто кончит, тот и проиграл, а будь у меня такая школьная форма, то я бы поборолась. Моим платьем хоть сейчас полы вытирай.
А потом в моей голове возникает мысль: «Делай, как я хочу».
Она ненавязчивая как, к примеру, желание бесчинствовать в коридорах школы, но напоминает жужжащую мошку над ухом, подначивающую убить ее.
Лучший способ – поддаться искушению? Или как нам завещал Оскар Уайльд?
Свечи я задуваю быстро, словно на праздничном торте, позабыв загадать желание. Комната мгновенно погружается во тьму, и я на дрожащих ногах вплотную подхожу к Майклу, давя на плечи, ощущая поролоновые подплечники.
– В темноте все будет, как я хочу.
– Ошибаешься, – свечи за спиной вспыхивают с шипением. Пирокинез – еще одно «чудо».
– Так нечестно, – я усмехнулась, как тогда, под пологом леса: пора бы уже запомнить, что наши силы никогда не будут равны; вновь опустилась на колени подле него и уперлась подбородком в его колено.
Майкл беззлобно ухмыльнулся, возможно, тоже подумав, что человек – ничтожество перед ним. Его ладонь с еще не зажившим до конца порезом с испытания «Семи чудес» проскользнула по плечу, будто бы случайно зацепил тонкую лямку платья и спустил ниже, обнажая левую грудь и учащенно бьющееся сердце, а после вновь сжал плечо.
Тонкая невидимая нить прикосновений сухими горячими губами по костяшкам пальцем, я перехватила его руку, отправляя указательный и средний палец себе в рот, – посасывать и сохранять с ним зрительный контакт широко распахнутыми, как у девственницы, глазами.
Странное дело – дурные привычки. В детстве тебя ругают за пальцы во рту, боже упаси, если сосешь палец в пять лет, а взрослеешь и получаешь восхищенные взгляды.
Позже я лежала в постели, уткнувшись лицом в подушку, влажную от пота и пропахшую плотским запахом с едва различимыми нотками муската.
В памяти впервые за все время всплыл полностью вечер в доме под аренду на Берро Драйв – холодность, навязчивость, латексный костюм, и, конечно, взгляд. Мрачный взгляд водянистых глаз мне уже встречался, когда я не оправдывала ожидания, не хлопала в ладоши при виде подвала и могла сбежать, а теперь-то и бежать некуда.
Тогда я поняла, что боюсь призраков, а в этой комнате, поверьте, их предостаточно.
У «Лиловых» комнаты как одна похожи, и, клянусь, меня заселили именно в ту, где все началось. Стены угнетают, сжимают под прессом воспоминаний, заставляют понять, что потеряла, а что заслужила.
Возлюбила ли я так сильно, чтобы мне были прощены грехи? Я никогда не понимала этой части в Евангелие от Луки. Кого мне нужно было любить, чтобы быть прощенной, если, погрязнув в радостях плоти, я забыла о семье, друзьях, выпивке, университете? Начало и конец ознаменовала одна комната да украдкой увиденные коридоры-полумесяцы.
Я подумывала позвать его и несвоевременно потребовать объяснений, ответа на вопрос, что следовало бы озвучить еще в самом начале: Зачем ты вернул меня к жизни? Почему бы не оставить меня вне времени и пространства, в царстве иллюзий и абстракций?
Но все уходило во тьму.
Вниз, вниз, вниз.
Шипение волн, что снова и снова бьются о скалы и одна мысль, похожая на свет маяка вдали: домой возврата нет.
And between heaven and hell
As it done sin
As it done
Over and over
И между раем и адом,
Когда был совершён грех,
Когда это происходило
Снова и снова
– Aqualung – Cold
____________________
* – Оден – «Лабиринт»
** – Аллюзия (Мат. 26:6-13; Мк. 14:3–9; Ин. 12:1–8) Грешница обливала ноги Иисуса своими слезами и отирала волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала маслом.
========== 7 – Descensum ==========
Let me take you for a ride
Мне редко что-то снится.
В детстве, конечно, дела обстояли куда хуже и меня мучили кошмары по несколько раз за ночь. Стариковский сон достаточно тревожен, и бабуля взваливала на свои осунувшиеся плечи непростое дело – укладывать меня спать. Сколько ночей она проговорила со мной обо всем, делясь историями о молодости (благополучно забываемыми из-за скучного содержания), о нашей семье, о событиях, которые бы я никогда не застала. Она делала все это для меня, будто сон старикам совсем не нужен.
Лет в семь все прекратилось и мне больше ничего не снилось. Совсем. Вернее, бывали какие-то смутные картинки, которые забывались под утро, но несравнимые с прошлым. Иногда я мечтала, чтобы мне приснилось что-то запоминающееся и яркое.
Первый кошмар спустя десять лет затишья мне приснился перед изгнанием из личного Эдема, что символично.
В том, что все происходящее исключительно плод моего воображения я не сомневалась – предметы были чересчур размыты. Вариант со смертью отметался почти сразу. Тогда мне было не с чем сравнить, но сейчас могу сказать, что это было первое мое осознанное сновидение в жизни.
По очертаниям окружающая обстановка напоминала академию для одаренных юных дам. Светлые стены, белые каркасы кроватей, уставленных в ряд у стены. Солнечный молочно-белый свет проникал сквозь распахнутые окна, подчеркивая, как много пыли, напоминавшей снежную труху, кружило в воздухе и оседало на черных капроновых колготках и кремовом шелке (или атласе?) комбинации. Платье едва прикрывало задницу, вынуждая ощущать дискомфорт и бесконечно одергивать его вниз.
Белоснежная изящная рука, ничем не отличимая от манекена в магазине – ни теплая, ни холодная, подхватила под локоть, будто мы выстраиваемся парочками в начальной школе.
«Все почти готово! – нараспев произнес неизвестный женский голос над ухом».
Определить, кому он принадлежит, практически невозможно – женский силуэт расплывчат и больше походит на говорящее пятно с руками манекена, нежели живого человека. Парадная лестница менее роскошная и куда уже, чем в Опере Гарнье в Париже, которая встречалась мне несколько раз в журналах с интерьерами, обожаемыми матерью.
Шаги практически невесомые, парящие, перечеркивающие законы гравитации. Где-то вдали слышалась органная музыка и монотонное произношение одних и тех же слов на латыни. Я слишком часто слышала ее в коридоре и в стенах школы, а потому спутать практически невозможно. На последних ступенях холл наполнился мраком, поглотившим весь свет, осталось лишь немного рассеянного свечения, кружащего в воздухе какой-то звездной пылью.
Покачивающийся колыбелью зал не пустовал. Невыразительные и расплывчатые лица свидетелей, разместившихся в несколько шеренг, шелестели одеяниями и продолжали нашептывать что-то. В руках одной из них покоилось серебряное неглубокое блюдо, на котором в три ряда были уложены тонкие кругляшки, похожие на неподнявшиеся лепешки.
«Гостии, – промелькнуло в голове, – евхаристический хлеб».
Нам рассказывали об этом на «мировых религиях», и на мелованных страницах прилагалось изображение Евхаристии на фреске из храма в Македонии. Только окружающая обстановка ничуть не соответствовала тому, что нам рассказывали. Профанация?
Женщина буквально волокла меня, крепко сжимая за локоть, но резко отпустила, когда раздался громкий стук в дверь. Поместив руки выше, она скинула вниз две тонкие лямки, и сильнее надавила на мои плечи, вынуждая опуститься в жесте повиновения на колени.
«Corpus Edimus, – громче произнес женский голос и сразу же подал перевод для тех, кто незнаком с латынью. – Мы вкушаем тело».
Свидетели повторили за ней эхом.
«Sanguinem Bibimus. Мы пьём кровь».
Стук становится громче, голоса мгновенно замолкают. Входная дверь нещадно скрипит и практически сразу раздается лязг засова от непрошеных гостей, слышится шелест одеяний – тяжелая ткань скользила по деревянному полу. Парализующее чувство слизкого страха накрыло с головой, напоминая чем-то преисподнюю, где я не в силах пошевелить и пальцем по своей воле.
Звуки перестали существовать, заглушенные единственным, громким и почти гипнотизирующим, схожим с топотом на ипподроме или в городском парке, где предлагают прогулку на лошадях.
До меня запоздало дошло, что происходящее – черная месса. Дьявол делает один шаг, выставляя передо мной левое копыто изящной, практически скульптурной ноги, к которому я непременно обязана припасть губами – еще одна форма проявления акта почтения. Стоит опуститься под давлением ниже, и чувствуется, что грубая темная шерсть отдает сырой землей и чем-то приторно-гниющим. Звериный рык заглушил раскат грома снаружи. Он не приемлет неповиновение.
«Osculum infame, – шепчет женский голос».
Что за чушь.
«Ave, Ave! Tolle Corpus»
Не в первый раз я подумываю начать молиться не темной стороне, но до сих пор не выучила ни одной молитвы и не припомню ни одного псалма. Интуиция подсказывает мне, что если я упомяну Бога, то мне без колебаний вырвут язык и сердце.
Но это же нереально.
Я отодвинулась назад, избавившись от оков давления одной лишь мыслью, что исходом происходящего управляю в одиночку. Последователи дерзостью не отличаются, а верность делает их безликой невыразительной толпой.
Лапа, покрытая лохматой шерстью, вырисовывала на моем лбу перевернутый латинский крест, царапая кожу когтями. Простой невидимый контур стал царапиной, в следующий раз глубоким порезом, а под итог кровоточащей раной.
Кровь, густая и теплая, хлынула как под напором, но быстро сменилась тонкими струйками, заливаясь в глаза, марая ткань. Если запрокинуть голову, то алая жидкость потечет по шее вниз медленнее, что я и решилась сделать. Боязнь столкнуться взглядом с властелином ада не ощущалась как прежде, но и дышать я не могла.
Его лик мутный, но не расплывчатый, как и у остальных, – если долго присматриваться, то есть вероятность различить козлиные уши, рога и мутные ледяные глаза со зрачками, суженными до размера спичечной головки, вопреки расхожим представлениям о том, что у Дьявола зрачки отсутствуют вовсе или напоминают черную бездну.
Легкие разрывались, будто под пыткой peine forte et dure, и все кончилось.
Я распахнула глаза, хватаясь рукой за пульсирующее горло, точно все происходило наяву. На лбу выступила испарина, но никакой крови не было. Когда пульс нормализовался, на меня обрушилась позабытая волна растерянности и страха, морального истощения.
Сейчас было бы неплохо запахнуть полы старого розового махрового халата с вышитой птичкой слева, схожей с эмблемой штата, и шаркающими шагами дойти до комнаты бабушки, упасть на старую скрипучую тахту, закрыть ноги маленькими диванными подушками и ждать новой невыдуманной истории. В тишине под покровом ночи всегда с легкостью вскрывались шкафы со скелетами.
Дело в том, что в моей семье все хорошие рассказчики. Кто-то становится отличным оратором, кто-то складно повествует городские легенды и страшные истории, а моя семья – сказочники. Согласитесь, лжецы звучит хуже.
Отец с матерью рассказывали друг другу о любви вплоть до развода, брат маскировал свои сатанинские увлечения, я приукрашивала занятость, то есть, по мнению большинства, я продуктивна и деятельна круглые сутки, но в действительности… сами знаете. Вранье у нас растекается по венам отравленной кровью.
Все началось с прадеда. Он был родом из небольшой деревни Вудсборо и всегда стремился к деньгам. Во время сухого закона прадед неплохо зарабатывал на контрабанде, но был отправлен за решетку (здесь очень много неточностей) и вышел на свободу после Депрессии, когда повсюду говорили о войне и Дюнкерке. Он был трусливым человеком, боявшимся оказаться записанным задним числом на фронт (тут тоже неточности); однажды ночью кто-то постучал в дом, и прадед заперся в ванной, полный решимости перерезать себе глотку. Вероятно, что это был бродяга или кто-то из местных жителей, но подпитываемый страхом и мотивацией прадед отправился в пресловутый «сахарный город» и сменил фамилию на Рейзерн, казавшуюся очень немецкой. Патриот из него был хуевый и вплоть до окончания войны прадед осветлял свои медные волосы и учился говорить с немецким акцентом, полагая, что после победы Германии его не затронет печальная участь.
Забавно то, что ни его жена, ни дети не знали о трусости главы семейства, и карты он раскрыл перед невесткой – моей бабушкой. Ни мой отец, ни дед никогда не задумывались о составлении генеалогического древа, а я подумывала о проекте для школы во время очередной бессонницы.
Вам будет не интересно, если я начну выстраивать рассказ из одних диалогов, а для меня проблематично. Когда вы храните что-то в памяти, но не пытаетесь вспомнить до мелочей и уж тем более перенести на бумагу, то воспоминания менее отвратительны. Они не убивают как онкологическое заболевание – медленно и мучительно, поражая раковыми клетками каждый орган.
Я раньше мало об этом задумывалась, хоть и не проходило и дня без ностальгии по чему-то светлому из детства, по времени, когда я была счастлива, но не понимала этого.
***
Из школы Готорна меня выперли, быстро и без лишнего шума.
Вру. Шума было хоть отбавляй.
Главное – до обиды банально. В комнату трижды постучали – два коротких стука и один длинный – не знаю, что это обозначает на азбуке Морзе и обозначает ли, но среагировать я никак не успела, да и в шкаф лезть глупо. Умный человек всегда проверяет и его.
Никаких криков, возгласов и вышвыривания вон. Преподаватель спросил, есть ли у меня другая одежда, но получил отрицательный ответ. У меня, блять, теперь ничего не было. Одеждой обеспечили, но мужской и не подходящей по размеру. Штаны еле удерживались на бедрах, рукава пиджака пришлось сразу же закатить, как и на рубашке.
Руководство было не в восторге и это очень мягко сказано. Меня же подбивало спросить, почему преподаватель решил рыскать в комнате ученика в его отсутствие. У нас никто бы не стал искать в комнатах что-нибудь или кого-нибудь, если бы не было доноса на наркотики или алкоголь.
Мне пришлось слишком часто повторять свое имя за один день, и первые пару раз я сболтнула, что журналист – заученная фраза при виде тех, кто тебя вдвое старше. Я отвыкла от этого и от ненавистного имени в частности. В детстве я к нему практически не цеплялась. Дома меня звали «малышкой», «солнышком» и «дорогой», а друзей было не так много, но детишки, с которыми мы шатались по полям и клянчили конфеты, называли по-всякому. Это было одно из условий нашей дружбы и так удобнее, и вы сейчас сами поймете почему.
Когда вы живете в небольшом городе среди южных реднеков, не блещущих фантазией, у вас будут друзья по имени Мэри, Джон, Энн, Лиам и Элизабет. Решающим фактором считается год рождения и то, какое имя было на пике популярности.
Знаете ли вы, сколько сокращений существует к имени «Элизабет»? Дохуя. Грубо – не спорю, но честно.
Лиззи, Лиз, Эльза, Либби, Бетт, Бетани, Бетта, Бетти, Лизетт, Лайза, Элайза, Элла, Элли, Иззи.
Я могу продолжать еще очень долго, смысл ясен – имя отвратительное. Но еще хуже, когда твоя семья решает проявить чуточку фантазии, но немножко в ином направлении и называет тебя «Элизабетта» с уклоном в Италию. Все бы ничего, но как мое имя только не коверкали при написании: меняли буквы местами, добавляли «z» вместо «s», теряли вторую «т» и, в конце концов, писали «Элизабет», игнорируя доводы и официальные документы.
Мой вам совет, если хотите испортить ребенку жизнь – назовите его редкой или иностранной формой самого распространенного имени.
Ректор школы практически сразу произвел впечатление желчного и мелкого человека, и дело вовсе не в росте или предубеждениях. Есть же такие мерзкие типы, что стоит им раскрыть рот, тянет блевать или передергивает. Раздражение, скрытое за маской дружелюбия, сочилась гноем из него, наверное, с того момента, как я оказалась на стуле напротив него, доказывая невиновность.
Я не слышу мысли, не смотрю в хрустальный шар, чтобы увидеть будущее, но достаточно следить за реакцией, чтобы прочесть по ней отвращение к нынешней Верховной – мисс Корделии, сквозящее ядом в словах. Зацикленность на свержении женского правления и желание занять место во главе стола, но загрести выгодное положение не своими руками, а используя Майкла.
Притащи в одну из комнат кого-то постороннего обычный студент, и его дни в учебном заведении сочтены, но речь шла о Майкле, а он – Альфа – золотой билет превосходства над ведьмами. Что бы он ни совершил, что бы ни сделал, совет школы Готорна будет рукоплескать и шаркать ножкой – Ах, как силен наш Верховный!
В этом ли не проявление двуличия и подмены понятий во всей красе? Подобную реакцию часто можно встретить в школе, особенно в спортивных секциях, где тренер любит перенять лавры на себя, а директор подчеркивать, что дикаря-перекати-поле превратили в законопослушного гражданина Америки.
Не исключено, что я чересчур категорична на их счет, но, право слово, это взаимно. Умение контролировать эмоции тоже своего рода дар, а он, к сожалению, им не овладел. Чего только стоила фраза: «Вы та самая журналистка, трудами которой местные жители вооружились коктейлями Молотова?»
Они отправили меня поесть с остальными и, боже, это было сравнимо с публичными унижениями в школе. Учащиеся смотрели на меня, используя весь доступный спектр эмоций: с пренебрежением, удивлением, восхищением, омерзением, похотью. Оставалось лишь пришить алую букву на одежду или позволить линчевать.
На ужин подали уже знакомый черствый хлеб, оловянные столовые приборы и консоме, оставляя на десерт осуждающие взгляды. Как будто переодеваешься в одной раздевалке с мальчиками, застывшими в пубертате и с трудом контролирующими желания. Заслонив рукой лицо, я медленно водила ложкой по неглубокой тарелке, завороженно наблюдая, как ценные жиры оседают на олове, не вслушиваясь в чавканье. Никогда не любила супы.
Короткое обсуждение, не потребовавшего личного присутствия великих советниц, – клянусь, на последних словах ректор глупо захихикал, – итогом которого стало решение отправить меня, ныне бездомную и мертвую для общества, под крыло к благодетельнице мисс Корделии-за-своих-горой-Гуд. Решение оспариванию не подлежало, а я и не стремилась, зная, какой ответ последует при возражении.
Майкл – создатель, воскреситель, следующий Верховный, Альфа и так далее и тому подобное, но он не знает, что делать со мной. Он мог спуститься в ад, как уже делал ранее в стремлении привлечь внимание и повторил чудо снова.
Один нюанс – от сильных ведьм был прок, а я стала ожившим трупом.
Во рту все еще ощущался гадкий привкус жирного бульона – позабытой жидкой пищи, когда я вернулась в комнату в ожидании часа отправления. Проблемы подступали и подступали, приумножаясь, как снежный ком, несущийся на тебя с горы. На самолет меня не посадить – отсутствие документов, поездом не отправить по аналогичной причине, позвонить некому.
Вчера все было хорошо, а сегодня в царстве, где никто не умирает, мертвецом оказалась я.
Неподвижное пламя, мягкое освещение, смятая постель – комната оставалась неизменной. Мир рухнет (ха-ха), а неуменьшаемые свечи продолжат гореть на кованой подставке-подсвечнике. Так, собственно, и случилось.
Время вновь потеряло значение.
Я лежала на кровати и гипнотизировала дверь в ожидании, что сейчас постучат. Меня пробивал озноб вопреки тому, что одежды на мне теперь больше, чем в последние дни, а босые ноги укрыты по голень покрывалом.
Тысячи вопросов, следующих друг за другом, но сливающихся в один: что делать дальше? Домой возврата нет, в университет не зачислят без тонны бумажек, которых не получить будучи мертвой или по поддельным документам, общество похоронило под толщей земли неизвестного штата.
«Вот, – думаю я, – вот что чувствовала Ева во время изгнания из рая».
Майкл вернулся в комнату и выглядел безразличным. Это плохо – в бесцветном взгляде практически невозможно различить эмоции. Брат в сердцах предпочитал кидаться ругательствами, но Майклу подобное чуждо.
– Что тебе сказали? – я приподнялась на локте и поджала колени ближе к себе. – Не отстранили от занятий?
Майкл усмехнулся и отрицательно покачал головой:
– Они мне ничего не сделают, говорил же. Кто именно зашел сюда?
– Ты мне скажи, они твои мастера, – я изобразила пальцами кавычки над последним словом.
Описание произошедшего он из меня вытянул лучше любого опытного журналиста чередой вопросов, на которые нельзя было ответить просто «да» и «нет». Свои подозрения о том, что группка неудовлетворенных колдунов использует его, я все же решилась озвучить вслух, и почти сразу получила ответ об общей идее свержения парадигмы ретроградов.
– Ты хотя бы знаешь, что такое «парадигма»?
– Если что-то не складывается – надо это срезать на корню. А эту проблему следует решить радикально.
Это не его слова, скорее прямое цитирование.
– Как ты узнал, что я мертва? – я протараторила это на одном дыхании под девизом «сейчас или никогда», почти без вопросительной интонации.
Майкл, что все это время смотрел куда-то перед собой, повернул голову в мою сторону; уголок рта пополз вверх в ухмылке.
– Я не знал. Корделия упоминала о потере юных дарований, в их числе и ты со своим сбором материала.
Объяснений на следующий вопрос «для чего» тоже не последовало, что заставляло усомниться в иной мотивации, кроме личной прихоти по принципу «смог и сделал». То, что о последствиях он не задумывался, не про него; не про того, кому в силах просчитать на пять шагов абсолютно все.
А я не знала, следует ли мне его благодарить или ненавидеть.
Попутчиком на восточное побережье вызвался тот, кто и обнаружил мое убежище – Джон Генри – он не представился, но к нему так обратились остальные. Я редко встречала людей, использующих второе имя в реальной жизни, но, когда так зовут еще тысячу мужчин, то двойное имя хороший способ самовыражения.
Погода значительно отличалась от прошлой ночи. Молочные клубы тумана витали в воздухе, а небо местами было затянуто тучами, отчего полная луна то появлялась, то исчезала из вида вновь. На синих автомобильных номерах золотыми буквами напечатано «Калифорния». Я была слишком близка к матери и в то же время далека.
Навигатор показал выбранный маршрут – трасса I-10, пролегающая через Хьюстон, Техас. Время в пути около двадцати семи часов. Последний раз я преодолевала длительные расстояния на автобусе и с попутчиками, перед смертью.
