Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)
– Послушайте, я бы не променяла свою жизнь на то, чтобы сидеть здесь, – я обвела взглядом комнату, не заостряя внимания на портретах на стене, – и сил у меня никаких нет. Мне с трудом удается фокус «с оторванным пальцем», поэтому, боюсь, я последняя женщина, которая может оказаться ведьмой.
В подтверждение словам я попыталась повторить этот старый фокус, только с указательным пальцем. Выглядело все так же неправдоподобно, как и все мои предыдущие фокусы. Всему виной неразвитая мелкая моторика и одеревенелые конечности.
До этого затянувшееся молчание спасал звук крутящейся в диктофоне пленки, а теперь повисла неловкая тишина, которой не должно быть, если ты хочешь стать журналистом и получить хорошее интервью. Корделия ничего не говорила, и это пугало. Я вдруг подумала о том, что она может сейчас произнести заклинание и все услышанное сотрется из памяти или, того хуже, когда я начну расшифровку записи, со мной что-нибудь случится. Глупые стереотипы, конечно, но не стоит недооценивать тех, кто сильнее тебя.
– Полагаю, я ответила на все вопросы? – она с той же отточенной грацией первая поднялась из кресла, на ходу расправляя подол струящегося платья; я поднялась следом, надеясь, что при этом ничего не переверну.
Вопросы еще оставались, их было слишком много, чтобы закончить так быстро.
– Вы не возражаете, если я сделаю несколько снимков?
Руки потянулись к камере быстрее, чем было получено разрешение. Никаких контрактов о неразглашении, клятв или ограничений по съемке.
Я помню, что сделала тогда не меньше двухсот фотографий, охватив при этом и портреты женщин, ранее руководящих «Робишо», и колонны, и одну из комнат, что пустовала, но ничуть не походила на ведьмовскую ночлежку.
Теперь, когда не существует штатов, я думаю, что вправе пополнить копилку стереотипов о Техасе. Мы убили Кеннеди. Наши женщины порой слишком говорливы. Каждый третий, кто не прожил здесь и недели, и тот, кто живет слишком далеко, считает своим долгом пошутить про ковбоев, прерии и салуны.
Мы всегда берем кусок больше, чем можем проглотить. Фразу «Мы из Техаса, мы такие» я слышала на протяжении всего детства от дедушки, который считал, что когда-нибудь нас погубит президент-республиканец.
В этом был смысл.
Помню, когда уже не осталось ни одного не сфотографированного угла, я вновь встретила мисс Гуд. Она заполняла список дел в ежедневнике – вполне себе человеческое занятие – и спросила, закончила ли я, почти сразу же оторвавшись от планирования встреч.
Мы всегда берем кусок больше.
Я сказала, что закончила с фотографиями, и тут же извинилась за грубость и резкость. Мне хотелось узнать еще больше об этом здании, о каждой главе Академии (хотя бы последних пяти), пробраться внутрь, раскусить систему изнутри.
Лана Уинтерс и «Брайрклифф». Нелли Блай и имитация безумия. У меня были хорошие идейные вдохновители.
Может, она и ведьма, но с телепатией не дружит, иначе пустила бы меня на ингредиенты для зелий или прокляла, чтоб черти в аду драли, а не предлагала встречу, когда «буду готова найти в себе силы» и «раскрыть внутреннее «Я», что живет внутри».
Но ничему из этого не суждено было произойти.
Летом меня не стало.
Согласитесь, что звучит куда лучше, чем «я умерла».
Это произошло не так быстро – я не проснулась одним утром, подумав, какой сегодня же хороший день для смерти, а после упав замертво. Смерть настигла меня в тот момент, когда я расслабилась, не допуская и мысли о том, что все закончится так нелепо и в одно мгновение. Ну, знаете, когда каждый день ты слышишь отовсюду про рак, то складывается ощущение, что это единственная болезнь, от которой можно сыграть в ящик. Как бы есть еще и СПИД, но я не сидела на игле и трахалась не так много, как кажется, чтобы стать ходячим носителем ЗППП.
Лето после первого курса я проводила совсем не так, как велит молодость: пару недель я провела с отцом, сводной сестрой и его женой. Мы ездили в Техас, смотрели телек, ели стейки и овощи и сделали пару вылазок на «семейное барбекю», когда приезжали кузены, тети, дяди и старшим нужно было развлекать младших, пока не приготовится обед. К слову, я ненавидела семейные вылазки, и эта не стала исключением.
Единственное, что стало для меня открытием – Джейк уехал в Даллас. Один. В четырнадцать у меня была свобода, но в пределах города, а ему мама со спокойным сердцем разрешила уехать в другой штат, и даже не задумалась о том, что с братом может приключиться что-то. Впрочем, если подумать, в Далласе у нас были родственники, а еще каким-то ветром там оказались новые друзья брата, да и езды до Шугар-Ленда всего четыре часа, так что может ничего ужасного и не произойдет. Все это мама произнесла, оставляя за спиной Небраску или Айову (она редко обращала внимание на указатели), ее голос сопровождался гулом проезжающих машин и ветром, что врывался сквозь открытые окна. Мама решила съездить к старой подруге в Нью-Йорк, и, кажется, совсем не подумала обо мне и о том, что мы не виделись без малого год.
Было ли мне обидно? Немного.
Перед этим мачеха в течение недели все уши прожужжала мне о готовящемся дорожном путешествии, Калифорнии, солнце (будто его мало в Луизиане) и океане, а отец без лишних слов предложил подвезти до Лос-Анджелеса. Когда он предположил, что я хочу увидеться с мамой, в его голосе звучало равнодушие, будто мы говорили о какой-то ерунде, а не о женщине, с которой его когда-то связывало десять лет брака и двое детей.
Интересно, а мама после раскаивалась, что предпочла мне поездку к подруге? Хочется верить, что да, но что-то подсказывает, что мама не стала сопоставлять эти факты.
– Ты все равно можешь поехать с нами, – мягко произнесла мачеха, подслушав телефонный разговор сквозь приоткрытую дверь в мою старую комнату. – Мы будем только рады, если ты присоединишься к нам, солнышко.
Последнее слово ей далось тяжело, но она пыталась стать моей подругой и каждый раз, каждый, сука, раз говорила, как ей повезло стать «второй мамой» для таких замечательных детей как мы, ведь она всегда мечтала о большой семье.
Я только выдавила из себя натянутую улыбку и, дождавшись, когда мачеха уйдет, хорошенько хлопнула дверью. Рамки на стене вздрогнули. За несколько лет моего отсутствия в этой комнате ничего не изменилось. На стенах висели те же рамки, даже постеры я заключала в фоторамки и вешала на стену; на полках пылились остатки косметики с давно истекшим сроком годности, даже баночка с маслом для тела с приторным шоколадным запахом, точно усилившимся под воздействием времени – все оставалось прежним.
Запланированные дни для веселья со школьными подругами превратились в одну безалкогольную встречу, где каждая принялась хвастаться успехами и делиться сплетнями, уже потерявшими актуальность. Так я узнала, что парень из нашей школы вылетел после первого месяца учебы и устроился в «Макдональдс», потому что не мог придумать ничего оригинального.
Я вернулась в практически опустевший кампус. На моем этаже пахло курительной смесью – хлюпкий Лесли, объект влажных фантазий Кики, смешивал американский влажный снафф, травку и сигаретную труху, заворачивал в папиросную бумагу и продавал по спекулятивной цене. Мне казалось, что такой набор на вкус должен быть омерзительным и «не курительным», в чем меня активно пытались разубедить. А еще я думала, что снаффа там точно не было.
Моя соседка сидела на подоконнике возле открытого окна и курила как раз эту дрянь, скидывая пепел на пачку листов с правилами пожарной безопасности для первокурсников. Она глупо открыла рот и поместила самокрутку посередине круглой карманной пепельницы.
– Ба, какие люди! Это же Мисс Сенсация собственной персоной!
Фиби первой узнала о теме статьи в апреле. Мне пришлось рассказать ей, когда я стала интересоваться Мари Лаво, прошлым Академии и вообще всем, что ей известно из этой области. Можно было бы подождать до лета, попробовать возобновить общение с мисс Гуд, убедить ее в том, что страсть как желаю обучиться фокус-покусам, но к тому времени собранная информация напоминала бы одну третью часть «Унесенных ветром», да и я убедила себя, что сроки поджимали.
Я планировала поставить последние знаки препинания до того, как стрелки часов коснутся полуночи, а маленький календарь внизу уведомит о наступлении осени.
– Ты надолго или вещи забрать? – соседка продолжила курение, загибая пальцем уголок первого листа пожарной безопасности.
Я солгала, что хочу быть поближе к родной альма-матер даже летом.
– Тогда, – она спрыгнула с подоконника, захватив с собой незакрытую пепельницу, мигом рассыпая содержимое на пол. – Тебя послали ко мне небеса! Ты же любишь инди-рок?
С этих слов запускается особый двигатель – начало конца. Эффект бабочки (к этому мы еще вернемся), принцип домино – называйте как хотите, но с этого момента я начала стремительно приближаться к смерти. Той самой костлявой с косой, что сопровождает людей по жизни с самого рождения, готовая в любой момент заключить нас в свои холодные объятия и оставить в них навсегда.
Фиби собиралась ехать на какой-то концерт неподалеку от Джэксонвилля, но в последний момент кто-то отказался, и ее планы буквально сорвались в канализацию, если бы я не вернулась в комнату без целей и намерений (кроме статьи, разумеется) на ближайшие два месяца. У нее была бронь крошечной квартиры неподалеку от стоянки с прицепами и фургонами, но тянуть самостоятельно оплату, как и тратить деньги на автобус, она не хотела.
К слову, искать попутчиков в интернете она меня и научила, уверяя, что надежнее этого способа нет ничего. Не на обочине же голосовать.
Мы должны были уехать с какими-то парнями до столицы Флориды – Таллахасси, а оттуда уже до Джэксонвилля. Путь должен был занять около семи-восьми часов из-за ремонтных работ. Дорога занимала бы куда меньше времени, если бы мы выбрали трех с половиной часовой перелет за пятьдесят шесть долларов, но мы пытались экономить на всем.
У меня были деньги, думаю, что у Фиби они тоже были, но нам было по девятнадцать – еще успеем полетать первым классом.
Если мой четырнадцатилетний брат не боится рассекать в одиночку, то почему должна бояться я? Причина моего согласия почти такая же, как и год назад, когда меня пригласили напиться на пляже —у меня будет больше воспоминаний. Когда-то и жить надо, чтобы обернуться назад и сказать: «Ух, золотые были деньки!». А еще я никогда не была на музыкальном концерте. Вернее, была на выступлениях каких-то местных и никому неизвестных групп любителей-новичков, чьи хиты знали только их одноклассники, но на настоящем концерте – никогда.
Поездка была запоминающейся и яркой, под стать лету, и должна была оставить только хорошие воспоминания, вроде тех, когда вы встречаетесь через время и в момент неловкой паузы говорите: «Помнишь, как мы поехали за сто баксов на двоих в Джэксонвилль? Да, в прошлом мы были ух!»; расходитесь и мечтаете вернуться назад, но вас ждут семьи, мужья, редакторы, да и неважно кто вас ждет. Другая жизнь только и всего.
Я думаю, что она стала неплохим воспоминанием. Перебирая все яркие моменты своей жизни, я прихожу к выводу, что даже самое незначительное действие важно. Особенно, когда ты жив.
Хоть я и не слушала эту музыкальную группу (и узнала о ней только перед поездкой), мы с Фиби пришли к назначенному месту к половине шестого утра, когда было уже достаточно светло. У нас с собой был целый пакет еды из «Макдональдса»: пять больших порций картофеля фри, три разных соуса и три больших колы, причем в третий стакан налили алкоголь. Несмотря на ранний час, парень и две девушки уже расстелили плед у ограждения, чем вызвали у нескольких охранников территории разочарованный вздох, мол, вас все равно не пустят раньше трех.
К девяти утра картошка была несъедобной, и мы обменялись на столь же отвратительные крылья «Баффало», разогретые не единожды в микроволновке и политые сверху кисло-сладким соусом. Мы старались не засыпать и меньше пить, чтобы не разморило, и все ради того, чтобы добежать до первого ряда.
Моя смерть была столь нелепа, что казалась прямо-таки насмешкой судьбы. Я бы еще поняла, если бы нас изнасиловали чьи-то друзья-парни в автомобиле и оставили бы умирать на лесополосе…
Я бы смирилась, если бы нас затоптали на концерте во время паники. Толпа становится неуправляемой.
Можно принять и смерть от передоза, халатности к своему здоровью, беспечности, даже захлебнувшись в собственной блевотине или уснуть с сигаретой в руке, и сгореть заживо.
В день отъезда мы плохо соображали из-за того, что напившись, решили дождаться рассвета на набережной, а после впопыхах собирали вещи в маленький розовый чемодан, позаимствованный у Кики. Аренда жилья закончилась, а за пару часов до предполагаемого выезда из города бывший парень Фиби отказался ехать, и уже сидя в чертовом общепите, она судорожно искала новых попутчиков, хотя куда дешевле было бы совершить пару пересадок на автобусе или купить билеты на самолет.
Я думаю, что нужно было настоять на своем, купить эти чертовы билеты за свой счет или же бросить ее, послав нахуй добираться автостопом, если ей так больше нравится. Но у меня слишком болела голова, чему виной были или говняная пища, или тепловой удар, полученный парой дней ранее. Ко всему сказанному, мы не спали нормально несколько дней из-за духоты на улице и бесконечных разборок на парковке для трейлеров.
Понятия не имею, как ей удалось найти машину, но Фиби вдруг резко схватила свою сумку, сказав, что нужно спешить, наша карета подана и стоит где-то в трех или четырех кварталах отсюда. Я не знала, кто это был, но слышала, как водитель крыл ее матом за медлительность по телефону, торопил, грозился уехать. Мне было слишком плохо, чтобы встряхнуть соседку за плечи, остановить и сказать, что это дело не кончится добром, и даже чтобы осуществить свой план по засыланию ее нахуй.
– Бежим-бежим! – крикнула она мне, когда заметила нужную машину на углу платной парковки, где первые полчаса бесплатно. Теперь понятно, к чему такая спешка. – Давай, не отставай, сейчас отойдешь в машине.
Я догадывалась, как выгляжу со стороны, изнемогая от желания проблеваться, засунув два пальца в рот прилюдно.
Оставалось пройти пешеходный переход и бросить кукольный чемодан, что я катила следом за собой, в багажник. Фиби перебежала и махнула рукой – не отставай, – когда снова зазвонил ее телефон. От этой мелодии меня уже нервно передергивало и, Боже, я бы лучше разбила его, чем слушала это вновь.
И в этот момент я сделала шаг, уверенная, что на светофоре красная рука – «СТОП» сменилась зеленым человечком. Думаю, все бы обошлось, если бы сраный двухколесный чемодан не завалился на бок, и мне не пришлось бы его поднимать. Я же видела, что никто не ехал, а если бы и ехал, то просигналил бы, как обычно бывает, когда ты переходишь в неположенном месте.
Всего пара секунд – сущий пустяк. Я перебегала дорогу десятки, сотни раз, умудрялась делать это абсолютно пьяной и на роликовых коньках.
Я не успела испугаться, если честно, но яркой вспышкой промелькнула мысль, что испытывала похожие чувства ранее, когда Майкл толкнул меня, выбив дух, на Берро Драйв, но с одним веским отличием – этот удар полон жара и боли.
Как мяч, ударяясь о баскетбольную корзину, отлетает вниз, наполняя спортивный зал эхом, так и я была отброшена в сторону под визг случайных зрителей. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках, создавая вокруг меня прочную завесу, когда ко мне кто-то подбежал, пытаясь помочь подняться. Все плыло перед глазами, будто я каталась на цепных качелях на ярмарке. И еще я нигде не видела розового почти-что-кукольного чемодана, но успела задаться вопросом о его сохранности, ведь мне говорили, пластик недолговечен…
Меня хватило на один или два самостоятельных шага до того, как мир пошатнулся и все закончилось. Ни хороших моментов, проносящихся перед глазами, ни сил произнести последние слова. Ничего.
Нелепейшая из всех возможных смертей.
Я потеряла свои сраные труды, время, тело и способность озвучивать свои мысли.
Удивительно лишь то, что после смерти я не перестала думать. Мысли шли нескончаемым потоком, но ни одна из них не получала возможности вырваться из этой клетки. Они сбивались, не формировались в сложные предложения и путались между собой.
Что будет с семьей? Что скажут родителям? Что это только моя вина и никакого суда не будет? Травмы не совместимые с жизнью? Полицейские почувствуют алкоголь, если нет, то найдут в крови, свидетели скажут, что видели, как я бросалась под колеса. На сайте университета или на странице в «Фейсбук», возможно, появится маленький некролог, хотя и то вряд ли.
Я даже успела представить себя в гробу. Рыжие волосы, разметавшиеся на уродливой подушке, черное платье, купленное для интервью с Корделией Гуд, ноги в ссадинах и синяках, одну, наверное, вывернуло неестественно. Мне стало жаль Джейка, которому придется увидеть меня только на похоронах, если, конечно, он приедет и гроб будет открытым.
Все вокруг меня провалилось во тьму, и я представляла себя кем-то вроде Алисы, упавшей в кроличью нору, но только мне уготован полет в небытие. Никаких тебе райских садов, доброты, златых ворот в рай, умерших родственников. Пустота.
Внутренние смятения исчезали.
Пустота. Пустота. Пустота. Пустота. Пустота.
Если вы читаете это, значит, еще живы, пожалуйста, не спешите затягивать петлю на своих цыплячьих шеях. Там только пустота и никаких ответов от Создателя.
Самое страшное – осознание того, что не существует больше ни времени, ни пространства, лишь пустота, где ты всего лишь сгусток энергии, блуждающий по лабиринту неизвестности в надежде найти покой.
По крайней мере, мне так казалось, пока не прохрипел школьный звонок младшей школы Шугар-Ленда. Тогда все вновь волшебным образом обрело очертания маленького кабинета математики с его знаменитыми «сопливыми» стенами. Происхождение этого высказывания уходит корнями в далекое прошлое – не то кто-то из шестого класса перед уходом сказал учителям, что навсегда запомнит сопли, размазанные по стенам, не то кто-то из новичков в первый же день сказал, что стены напоминают последствия гайморита.
В средней школе стены называли блевотными. Ассоциации не слишком приятные.
За учительским столом сидела миссис… Бог мой, я совсем не помню ее имени, но она была настоящим кошмаром при свете дня, и не только моим. На нее жаловалась чуть ли не вся школа, но никто не торопился прервать ежедневный поток желчи, лившийся на учащихся. Во многом это была наша вина. Я дома тоже никому не говорила, но, когда эту старую суку уволили, прыгала на кровати до тех пор, пока матрац не стал скрипеть, и я не испугалась, что сломаю каркас и провалюсь вниз. Тогда я думала, что если тебя увольняют с работы, то ты умираешь с голоду, а я желала ей смерти.
Теперь она жарилась со мной в одном аду, что весьма иронично.
Вряд ли в раю учат деление и дроби.
Я снова за школьной партой в начальной школе. Колени упирались в деревянную столешницу, что, правда, не создавало физического дискомфорта, а взгляд устремлен на сопливые стены. Способность двигать своими конечностями утрачена, как и возможность ощущать что-либо. Мои руки касались школьной парты в жесте примерной ученицы, но осязание отсутствовало. По памяти я могла сказать, что в кабинете всегда пахло мокрой тряпкой для старой доски, по которой плохо писал мел, а деревянная столешница парты, хранящая на поверхности следы ручки с расчетами, нагревалась под ладонями.
Голос учительницы математики звучал надрывно – вот-вот захаркает кровью свои теоретические материалы, раскрытые на оглавлении.
«Мисс Рейзерн, – когда она обратилась ко мне, я вздрогнула, но не естественно, а так, словно это прописывалось в сценарии. – Вы снова не выполнили домашнее задание. Выходите, уделите нам свое драгоценное время»
Это настолько походило на реальность, что я сразу задалась вопросом к Богу, почему его небесная канцелярия сочла мою смерть за намеренное причинение боли и добровольный уход из жизни.
Я сопротивлялась, но ноги меня не слушались; тазобедренной костью я ударилась о заостренный край парты и встала, смотря в стеклянные кукольные глаза преподавателя, не в силах отвернуться. Кабинет был заполнен незнакомыми мне детьми, которые выглядели не лучше моего. Они наблюдали за моим поражением, практически не моргая, отчего мне становилось только хуже.
На противоположной стене жирные стрелки-червяки циферблата, любовно укрытого кружевом паутины, не двигались ни на йоту.
Учительница задала мне простое уравнение и отправила к доске. Это должно быть легко, очень легко, ведь я закончила школу год назад и проходила темы куда сложнее, но только вот , стоя у доски, не смогла и пальцем пошевелить.
Детство вернулось вновь.
Я не люблю истории с плохим концом, да и вообще истории о травле, насилии и унижении, но что-то подсказывает мне, что исповедь всякого школьника начинается с подобного рассказа. Ни тем, кто жил «до», ни тем, кто будет «после» мой случай знать не обязательно, а потому я постараюсь не углубляться.
Миссис Керн (ее фамилия всплыла на гладкую поверхность воспоминаний только сейчас) любила терроризировать и унижать нас на глазах друг у друга, указывая на нищету в бесплатных школах. Уж не знаю, кто допустил ее до получения педагогического образования, но раньше она работала в пансионатах и дополнительно преподавала математику у старшеклассников.
Ее плевки в сторону нищеты не были обоснованы.
Особо зажиточные семьи здесь не задерживались, а местные стремились не выделяться. По результатам переписи две тысячи шестого года тридцать процентов приходилась на тех, кому нет восемнадцати. Выводы напрашиваются сами собой: с мозгами отсюда уезжают.
Излюбленное словечко миссис Керн – «непослушная», но, благодаря интонации, «непослушная» звучало наравне с «дрянной». А еще она любила обращаться к нам официально, потому девятилетняя Кэти и семилетний Сэм превращались в мисс Роудс и мистера Флют.
Я в то время рисовала, любила, по крайней мере. Поля школьных тетрадей вечно покрывали незамысловатые каракули, точки, символы. Может, для меня это было неким актом самовыражения, но я всегда писала иначе, чем нас учили. В заглавных буквах присутствовали петельки, завитушки, наклон и еще какая-то ерунда. Порой эти эксперименты доходили до того, что я переставала разбирать написанное.
Зачастую учителя ничего не говорили, могли намекнуть о не самом подходящем месте для творчества, но не переходили границ и, к сожалению, всегда разбирали мои эссе.
Миссис Керн же показательно вырывала листы и заставляла все переписывать, если видела размазанные чернила или лишние пометки. С того момента я стала рисовать на отдельных листах, которые вкладывала в тетрадь, но, когда они заканчивались, начинались каракули на бёдрах. За окном был сентябрь или октябрь, время достаточно теплое, чтобы днем ходить без гольф или гетр, но по утрам я стучала зубами от холода, когда отец отвозил меня в школу. Видимо, я простыла и так заработала не то цистит, не то что-то похожее.
В тот злополучный день я не сделала домашнее задание и первую часть урока сидела на иголках, вслепую выписывая на ноге в ряд «непослушная, непослушная, непослушная, непослушная», борясь с желанием отпроситься в туалет. Где-то минут за пятнадцать до окончания терпеть стало невозможно, и я подняла руку с единственной целью – получить пропуск для дежурного и желательно услышать механическую трель звонка по пути в класс.
«Мисс Рейзерн, вы снова не удосужились выполнить домашнее задание. Выходите, уделите нам свое драгоценное время».
Вы уже знаете, что происходит дальше. За исключением пары деталей.
Юбка зацепилась об ободранный край парты и слегка задралась, пока я пыталась ее отдернуть вниз и закрыть ряды слов на ноге. Тщетно. Миссис Керн заметила и краем указки нарочно задрала тонкую ткань вверх. Понятия не имею, что она говорила в этот момент, но ее слова будто бы обрели форму и заполонили весь класс, сдавливая, точно под прессом. Я стояла спиной к классу, держа в дрожащей руке условия задачи, а другой пыталась смазать чернила, сделав их нечитабельными для остальных. Тогда меня совсем не интересовали цифры, порядок действий, деление и результат. Я просто надеялась, что звонок прозвенит раньше, чем описаюсь и привлеку еще больше внимания, но время, казалось, играло со мной в другие игры.
Когда миссис Керн закончила свою пылкую речь о нищете и выхватила из рук листок с примером, поставив «неуд», чтобы отправить на место (или куда-там-тебе-надо), то заметила грязь от черной пасты на пальцах. Для нее это стало последней каплей. Она закричала о неряшливости и несколько раз со злости ударила указкой по руке, а потом отправила на место.
Со звонком ничего не окончилось. Преподаватель оставила меня (и еще пару несчастных, не сдавших работы) выполнять одну четвертую заданного, чтобы получить низший балл. Просьбы отпустить во внимание не брались.
Не знаю, заметил ли кто-то, но до конца учебного дня я проходила с влажной и холодящей юбкой.
До дома я спасалась бегством, где смогла вдоволь разрыдаться, стирая слюной повторяющееся снова и снова слово «непослушная». Единственным свидетелем той истерики оказался Джейк, но ему было четыре, если не меньше, и он просто сидел рядом со мной, пока телевизор заглушал всхлипы.
Родителям я ничего не сказала. Когда случай повторился с моей одноклассницей, которую в дальнейшем перевели в другую школу, так как ее прилюдное унижение стало причиной походов к психологу, то Энн указала на меня – еще одну жертву террора миссис Керн. Помню, мама Энн отвела меня в сторону, чтобы расспросить о случившемся и о том, как повели себя мои родители, а я лишь пожала плечами мол, никак. Обсуждая это с кем-то, я испытывала стыда больше, чем в день случившегося, и математику стабильно прогуливала пару раз в месяц до конца зимы, пока старую суку не отстранили от преподавательской деятельности.
В аду (или где мы?) она кричала на меня до тех пор, пока из моих глаз не начинали капать слезы. Раздавался звонок и все повторялось. Я снова не сделала домашнее задание, снова тот же пример, что в мыслях решила миллион раз, но забывала ответ, те же слова, звонок.
Из окон я могла разглядеть только плотную дымку тумана, окутывавшего обнаженные деревья, чьи ветки практически касались стекол, покрытых витиеватыми разводами. Мгла не рассеивалась, сколько бы сценарий не повторялся, и иногда казалось, что за ней ничего нет, лишь знакомая пустота, повстречавшаяся ранее.
На двадцать второй или двадцать пятый выход к доске я смогла заметить, что вокруг только четыре стены без единого намека на дверь, будто кто-то открыл крышку этой игрушечной школы, высыпал вовнутрь кукол, рассадил по усмотрению и теперь наблюдал за непрерывным днем сурка. Я бы хотела выпрыгнуть в окно, постучать в каждую стенку (вдруг та оказалась бы гипсокартонной?), кричать и просить о помощи, но мое тело или та оболочка, что ошибочно принималась за него, больше не слушалось меня. Если не задумываться о словах, произнесенных вновь и вновь, не зацикливаться на слезах, боли и элементарности уравнения, что, наверное, могло бы меня освободить, то должна заметить – такое существование души после смерти куда лучше прожарки на углях в аду.
Мысли слабели, думаю, они сгорали из-за своеобразной формы деградации, а потому мне оставалось недолго в нынешней локации, что утешало.
Счет сбился. В тысячный раз уже нет страха. Я воспринимала происходящее как должное: факт слез, искусственную дрожь, избитые тонкой указкой руки. Человек, наверное, остается человеком и после смерти, когда привыкает и приспосабливается ко всему.
Хриплое «Мисс Рейзерн», снова цепляюсь костью, слышу условия задания, не могу взять в руки кусочек мела, получаю упрек за грязь под обгрызенными ногтями, слушаю о нынешнем поколении и терпеливо жду телесных наказаний до того момента пока не случается невозможное.
По левую сторону кабинета открывается дверь, что еще недавно отсутствовала. Она распахивается, как ни в чем не бывало, но в проеме не виден школьный коридор в желтовато-сырном освещении, лишь тьма, как будто обесточили все здание кроме кабинета математики.
Мне в некотором роде повезло. В этот момент я стояла лицом к ученикам, напоминая самой себе глупые часы-ходики, которые когда-то висели в детской – непропорциональная кошка с мультяшным лицом. Ее большие пустые глаза двигались из стороны в сторону вкупе с маятником-хвостом.
Когда я только увидела его, то подумала об ангеле, ангеле-хранителе, что решил отвести мою душу в вечность, и о детской молитве. Последней меня научила еще бабушка, говоря, что мы – счастливые дети и не боимся умереть во сне, а ее учили повторять четыре строчки каждую ночь.
Будь я жива, то раскрыла бы рот от удивления, как это принято демонстрировать в фильмах, но возможности шевелиться и отображать эмоции стали вдруг мне неподвластны.
Майкл.
Только узнать его было тяжело. Всему виной или время или притупленное восприятие другой реальности после смерти.
Дело даже не в том, что он выглядел иначе, а я (как никогда остро почувствовала родство с матерью) запомнила его немного нескладным мальчишкой-ровесником с россыпью прыщей на лице. Казалось, что теперь между нами пролегала пропасть во всем, и решающим фактором служило то, что он выглядел живым, пока я уже сгнила в могиле.
Я нисколько не сомневалась в его реальности, как и тогда на крыльце дома на Берро Драйв, но проблема в том, что Майкл расплывался, точно во сне: вы знаете, кто именно перед вами, без труда идентифицируете, но мелкие детали ускользают от взгляда.
Он с какой-то неестественной выправкой, заведя за спину обе руки, прошел между рядами. Гулкий звук его шагов сбил неизменную речь преподавателя.
«В мое время девушки следили за своим внешним видом! Мы не допускали и мысли прийти на занятие без домашней работы, а то была война. Вы – неблагодарное порождение порока. Учили ли вы историю, Рейзерн, раньше образование было привилегией, а теперь оно доступно всем и вся – государственное, муниципальное. Нищета в любое время и в любом месте нищета»
Она должна была приказать мне продемонстрировать обе руки, но запнулась на последнем слове, правда, моя память и без нее продолжила этот монолог. Указка, что раньше как хлыст проходилась по запястьям, обжигая и оставляя кровавые незаживающие ссадины, теперь торчала у нее из горла, точно шпага у циркача во время опасного номера.
Миссис Керн хрипела сильнее старого патефона, а из уголка ее рта медленно капала кровь.
