Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
– Ты не сможешь вечно ссылаться на «завтра» или «следующее утро»! Рано или поздно оно настанет и тебе придется ответить на все вопросы. Не посмеешь улизнуть.
Лэнгдон усмехнулся, на губах вновь заиграла улыбка. Ситуация его забавляла.
– Я смею всё, что можно человеку, кто смеет больше, тот не человек!
Что-то знакомое.
«Гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым».
– Макиавелли?
– Я был лучшего мнения о твоих литературных познаниях, Элизе! – он забавлялся без тени злобы. – Макбет.
Я согласно промычала. Шекспир. Клавдий, Полоний, Гертруда, Офелия. Она еще что-то говорила о подарках, которые не нужны, коли нет любви или подарок нам не мил, если разлюбит тот, кто подарил. Гамлет.
Не Макбет.
Я мысленно прописала себе пощечину и поставила «неудовлетворительно» за семестр. Семестр длиной в жизнь. Последнее время я ничего не читала, зрение не позволяло. Буквы расплывались или терялась суть уже в конце страницы, и мне приходилось перечитывать снова и снова. Записи в дневнике не в счет.
– У меня еще есть незавершенные дела.
Майкл не очень тонко намекнул на то, что не желает больше тратить время на глупости. Я фыркнула. Какие у него могут быть дела? На Третьей станции придуманные горы забот только у Серых, которых необходимо занимать, словно маленьких детей, чтоб те не путались под ногами Лиловых.
Когда-то глубокий порез в районе предплечья дал о себе знать, почти захрапел, но не проснулся. Летом я предпочитала говорить, что это шрам от неудачной татуировки, будто последний должен выглядеть именно так. Никто, правда, не спрашивал, но ответ всегда был подготовлен и отрепетирован.
– Не желаешь присоединиться?
Я отрицательно покачала головой. Уже присоединялась, спасибо. На завтрак вновь стоило ожидать похлебку из змей.
– Полагаю, мне следует вернуться в свою комнату, мистер Лэнгдон.
– Полагаю, что да, – согласился он, а после добавил ироничное и приторно-скользкое, облаченное в латекс: «мисс Рейзор».
Когда я пробиралась по намеченному пути до комнаты, угнетающие стены, запах похоронного бюро в закутках, витающая в воздухе ложь открылись мне одной больше не ужасающей иллюзией. Я превратилась в его любимую куколку, для которой мало одной коробки. Даже самые дорогие или редкие куклы ограниченной серии не томятся под пластиком. Им отводится место на полке среди равных или же в кукольном домике подходящего размера.
Школа Готорна – место, где Майкл открыл в себе новые стороны, нашел новых, к счастью, умерщвленных союзников. Он отправил сюда любимую машину, некогда дорогого человека, Мириам Мид; настал и мой черед.
Вся коллекция в сборе.
You are one of God’s mistakes,
You crying, tragic waste of skin,
I’m well aware of how it aches,
And you still won’t let me in.
…Though I don’t like you anymore,
You lying, trying waste of space.
Ты – одна из Божьих ошибок.
Ты – плачущая, печальная оболочка.
Я прекрасно понимаю, как это больно,
И всё равно ты меня не впускаешь.
…Хотя ты больше мне не нравишься,
Ты – лживая, занудная пустота.
– Placebo Song To Say Goodbye
___________________
* – Уолт Уитмен – «Тебе».
** – Дай мне Ромео! Если он умрет, / Разрежь его на маленькие звезды – /И станет от него так нежно небо, /Что вся земля в ночь влюбится и солнцу/ Веселому не будет поклоняться. – АКТ III, Сцена 2
*** – Не совсем уместная игра слов: Ms. Mead – Meadow – Луг.
========== 18 – Between heaven and hell ==========
…Были дали голубы,
было вымысла в избытке,
и из собственной судьбы
я выдергивал по нитке.
В путь героев снаряжал,
наводил о прошлом справки
и поручиком в отставке
сам себя воображал.
Вымысел – не есть обман.
Замысел – еще не точка.
Дайте дописать роман
до последнего листочка.*
Стоило повернуть дверь собственной комнаты, как меня охватило чувство, что кто-то уже был здесь. Я зажгла свечу от той, что почти догорела; задумалась: «А горела ли она раньше?».
Измерив шагами комнату, заглянула в шкаф и под кровать – самые банальные, но пользующиеся успехом места, чтобы спрятаться. Ничего не пропало лишь по той причине, что вещей и раньше не было.
Шкафы у всех набиты тряпьем, обувью и украшениями.
Я забралась с ногами на кровать, удерживая спину прямой, и развела кукольные ноги чуть шире обычного. Если куклу просто усадить на пластмассовую кровать, то она часто заваливается на бок. Мои «Барби» так и делали. Никогда не хотели слушаться. Я расправила юбку, выискивая несуществующие буквы на ткани, а после вынула из чашечек корсета смятые страницы.
Титульный лист «Дома о семи фронтонах» повредился больше, чем первая глава.
Не помню, что я написала о судьбе этих вырванных страниц, может, сказала, что сожгла, но нет. Я хранила их бережно, как и все воспоминания, что окрасились в цвет чернил на страницах книги.
С осторожностью расправив страницы, я принялась водить пальцем по чернилам. То, что хотелось забыть. Мой стыд, мое допущение. Прегрешение.
Это случилось уже в Калифорнии. Дважды. До разговора на качелях, когда пришлось ночевать под открытым небом, и стало решающей точкой – днем моего побега. Я хотела сделать историю другой, чистой, обвалять себя в сахарной пудре.
Я не знала, кто я. За кого я себя выдаю. Мне хочется прислуживать Дьяволу или же пялить глаза в пол, складывая руки в молитвенном жесте, но на стороне Ангелов?
Кто я?
Уже опустились сумерки, когда я нашла мотель, где меня согласились поселить без кредитной карточки. Единственный, блять, на всю округу, в котором никому не было ни малейшего дела до моей скромной персоны. Я устала в тот день. По большей степени от этого ребенка, чем от калифорнийской духоты, плотной настолько, что хоть режь бензопилой. В воздухе витал запах гари: поблизости горели леса.
Холодильник, покрытый слоем трехмесячной пыли, пустовал. Кроме пачки с горсткой хлопьев и коробки дешевого сока, настолько гадкого, что проще было бы хлебнуть сточных вод, ничего не было. Снаружи потек автомат-холодильник с наполовину замороженными сэндвичами. В луже валялась грязная тряпка с душком мочи, покрытая чужими волосами и комьями пыли.
Голова закипала, так что я попросила Майкла побыть ненадолго самостоятельным и кинуть на желтый матрас постельное белье, кривой горкой лежавшее на грязной обивке кресла. Под согласное мычание я вышла на поиск чего-нибудь.
Оказалось, что в этих местах повреждены линии электропередач – сухая ветка выбила фонтан искр и лишила округу шанса прохлаждаться под гудящим кондиционером. В течение почти шести часов холодильники текли, продукты кисли, а люди умирали, обмахиваясь в тени утренней газетой.
Когда я вернулась с честно отвоеванной наполовину прохладной бутылкой газировки (в ней достаточно сахара и прочего дерьма, чтобы притупить голод до утра), Майкл не сдвинулся с места: жевал залитые соком хлопья, рассматривая коробку из-под сока. Сбоку был портрет пропавшей пару месяцев назад девушки с тоненькими косичками.
Он так выматывал своей напускной беспомощностью, привычкой, что все сделают за него. Жутко напоминал Джейка. До переезда в Калифорнию тот не мог на полке холодильника найти кусок пиццы или ждал, пока кто-то включит микроволновку.
– Что сложного? – не сдержалась я, бросив на матрас наволочку. – Почему ты не сделал хотя бы это?
Майкл ничего не отвечал, даже не поворачивался на голос. А я не могла себя заткнуть, и говорила то, что всегда слышала от старших.
Когда с постельным бельем было окончено, пот почти градом стекал по спине. Я собиралась вынуть из холодильника газировку и использовать вместо льда. Три шага – не больше, как Майкл подорвался со стула и дернул меня за волосы, потянув назад и нехило приложив об пол.
– Ты, – он навалился на меня всем телом, давя рукой на горло. – Больше. Не. Будешь. Мне. Ничего. Говорить!
Тогда я впервые почувствовала почти первобытные инстинкты борьбы. Попыталась ударить его ногой, отодрать руку от глотки и жутко сипела, чувствуя пульсацию в висках.
«Не смей меня ни с кем сравнивать».
Эти слова уже звучали шумом. Я отключалась, хоть из последних сил внутренний голос вопил не делать этого, бороться дальше.
Господи, – единственное, что пришло на ум. – Он же убьет меня сейчас. Он же неуправляемый!
Я была уверена, что он плюнет мне в лицо после этого. Изобьет в лучших традициях социальных драм о токсичных отношениях, насилии, рукоприкладстве. Тяжело дыша, приложив ладонь к пульсирующему горлу, я долго не могла найти в себе сил подняться.
Последние годы во многих клиниках, массовой культуре можно встретить статьи о жертвах. Женщинах, что так отчаянно хватаются за отношения, которые давно потеряли смысл. Они впивались в призраков, дергали их на себя, заставляли снова любить, терпели и никогда бы не признали своего статуса.
Лежа на грязном полу мотеля в Калифорнии, под властью неконтролируемого мальчишки, на которого почему-то спускала заработанные прорицанием деньги… Я не могла назвать себя жертвой. Не хотела. Это бы подорвало мое достоинство, размазало бы, как грязь, забившуюся в паркетные доски.
– Мне так жаль, – разрыдался он. – Мне очень жаль.
Джейк в детстве разрыдался также, когда разбил любимую чашку. Она была похожа на пчелу и чуть ниже эмалированного края торчали две ниточки, смутно напоминающие антенны. Это произошло на моих глазах и успокаивать его пришлось мне. Лучше сейчас не думать о нем.
Майкл так искренне раскаивался, всхлипывал, утыкаясь лбом мне в плечо, что я не могла не простить. В теории, конечно, могла. Я любила его? Это больная привязанность, склонность предлагать любовь, изливать ее на тех, кто о ней не просит. Или он все же просил?
Может, страх и любовь – идентичные понятия, как «я люблю тебя» и «не уходи»?
Я пропускала между ослабевших пальцев жидкий мед его волос, шептала, что все в порядке (ни хера не в порядке, беги!!!), успокаивала, как это делает измученная капризами мать, горячими пересохшими губами касалась виска, опять повторяла, что с каждым бывает, старалась унять боль.
Ярость досталась ему от Отца. Это не он.
Через время в дверь постучали, кто-то из постояльцев пожаловался на шум, пообещали вызвать полицию, если не уберемся. Я так боялась за него, что приняла чужие условия. Лучше ночевать под открытым небом, чем объясняться в участке.
Если бы у меня были мозги, я бы сбежала, а не думала о возможном сотрясении. Если бы у меня были мозги, я бы никогда не допустила этого. Почему мне хватило ума сбежать из викторианской дыры, где дом считал каждый мой вздох?
Точно. Мне было куда идти. А теперь… кто бы понял меня еще? Кто бы знал меня из прошлого? Мне нравилось прикрываться этой беспомощностью.
Сделайте одолжение, посчитайте, сколько раз я думала о тайнах, которым следовало бы остаться забытыми! Иногда я придаю словам значение, превращая их во что-то такое же пышное, как прическа Марии-Антуанетты или шапка взбитых сливок. Мне просто хочется поговорить с кем-то и об этом.
После ночи под открытым небом прошло дня три от силы. Снова три полных подозрительного спокойствия дня. Майкл был невероятно любезен, лез из кожи вон, чтобы быть лучше, чем он есть. Конечно, это бросалось в глаза, но я ничего не говорила. Скорее всего происходящее – тактика притупления вины. Загладить подобное, знаете ли, невозможно. Я старалась просто не думать, как и всегда. Слушала его бредни, иногда улыбалась в подтверждение, согласиться вслух у меня не поворачивался язык. Ну, не верю я в Дьявола. А еще в то, что люди могут меняться.
Единственный камень преткновения – мир.
Да, он отвратителен. Я смотрела в окно, и не раз. Войны, нищета, голод, власть в неумелых руках, смерть. Мама говорила, что никогда не будет изобретено лекарства от рака. Смерть – отличный бизнес. Фармакологической индустрии выгодно, чтобы мы болели, влезали в кредиты, займы, не могли расплатиться со страховой компанией и, в конце концов, умирали. Ритуальные агенты никогда не переживают насчет кризиса или того, что бизнес потеряет актуальность. Мы умрем. Родились, чтобы умереть, и этого никак не изменить. Остается только смириться.
Майкл же хотел чего-то и не владел должным словарным запасом, чтобы описать все, что хочет. Думаю, он и сам не знал, чего хотел. Ему навешали годовой запас лапши об уничтожении мира магией, власти, Альфе и Омеге, победе плоти над духом и прочее. Суждения его по большей части были поверхностны, но иногда находили отклик в сердце, пугали, как мысли о бескрайной вселенной, не были подвластны пониманию.
Порядок и проблески надежды, как известно, сменялись хаосом.
Мир не изменится. Люди в один день не станут лучше. Я любила этот мир и люблю его сейчас. Разрушенный до основания, обугленный, обнаженный, уродливый, явивший все шрамы и изъяны. Я родилась в этом мире, наблюдала за развитием технологий, трендами, сменой политиков у власти. Жизнь менялась на моих глазах. Мир породил меня, создал по тем подобиям, выкройкам, что были актуальны в конец девяностых и рассвет нулевых.
По мере приближения к Лос-Анджелесу и той местности, где располагалась школа для выдающихся юношей, я терялась в предположениях. Что будет дальше? Моей негласной задачей оставалось возвращение блудного сына Калифорнии в родные земли. И с этим я справилась на «отлично», от чего при виде зеленого указателя штата подбивало постучать по нему пальцами, всплеснуть руками и сказать: «Ну, мы на месте».
Я думала, что Майкл решил вернуться в тот жуткий дом на Берро Драйв. Не знаю, говорила ли раньше или нет, но они друг другу подходили – Майкл и этот дом. Я бы сказала, что они дополняли друг друга.
От школы Готорна он отмахивался: окружение глупых студентов больше не для него. Излюбленная фраза «Домой возврата нет» мною почему-то позабылась, когда я была на пугающей близости с матерью. Холодный рассудок как-то отключался, перегревался, стоило Майклу появиться в моей жизни.
Я одновременно сочетала в себе две вещи: гиперопеку и кусочки «себя». Как будто жила под девизом: «Что бы я сделала, если бы не потеряла рассудок?». Правда, тогда об этом речи не было, но. В общем, я поступала так, как считала нужным, делая раз за разом непоправимые ошибки, забывала о тормозах и продолжала крутить педали, вращать штурвал, когда было уже поздно.
Майкл убедил меня в том, что знает, куда хочет идти и предложил сократить путь через лес.
Маленькие девочки не ходят в лес одни. Большие девочки знают, что в лесу не водятся чудовища. Чудовища сами приводят туда больших девочек. Я отнекивалась, мол, есть пути лучше, а еще автобусы, поезда, а еще фуры, на них можно вообще задаром доехать. Но аргументы кончились. Майкл снова победил. Заговорил об Отце, который вроде как «подтолкнул» его к истине, напомнил обо мне (спасибо?) и о том, что если не знаешь ответа на какой-то вопрос, то лучшим решением будет спросить. Неужели? Я и не знала.
«В лесу лишь деревья. Деревья – всего лишь лес». Так ведь поется?
Он был счастлив, а я снова ощутила себя супер-глупенькой-молоденькой мамочкой, которая не знает, что делать с отпрыском, пичкает конфетами, дает соску, позволяет бесчинствовать, лишь бы не плакал. Лишь бы не стоило успокаивать и заниматься воспитанием. Лес – значит лес.
Гулять по лесам, которые совсем недавно пожирало пламя. Это так неразумно. Это так в моем стиле – делать то, что неразумно, а после сожалеть.
Здесь было жарко, словно мы случайно свернули в тропики. С непривычки от чистого, в отличие от города, воздуха, наполненного запахом смолы, перехватило дыхание. Под ногами скрипели ветки, попадались выжженные солнцем колючки, сосновые иголки и шишки, устилавшие ковром отдельные участки. Не так давно здесь упала сосна. Корни ее, будто щупальца мертвеца, торчали из земли, наводя ужас.
Мне отчаянно хотелось, чтобы огонь охватил эти места. Очистил.
– Ну, мы пришли, – Майкл пнул краем лакированного ботинка какой-то камень. – Снимай свое платье.
Я опешила. Нервно засмеялась и дважды переспросила. Мало ли. Может, что-то еще сомнительно рифмуется со словом «снимай» или «платье». Он отрицательно покачал головой. Я услышала верно. Надо же быть такой идиоткой! Добровольно прийти в лес, самую чащу – вокруг одни деревья. Добровольно, Боже!
– Мне не жарко, – рукой стерла выступившие капельки пота. – Прекрасно себя чувствую в платье.
Слабовато. Кругом деревья – никуда не побежишь, никого на помощь не позовешь. Что закричать? «Помогите я гуляю по лесу с Антихристом?» Я пляшу под его дудку, а после жалуюсь, что дела идут куда-то не туда? Сама виновата.
– Ты веришь мне? – Майкл сделал два шага вперед. Я попятилась назад. – Ты не доверяешь мне?
Я отрицательно покачала головой. Ни хрена я тебе не верю, мальчик! Как я вообще могу верить чему-то, к чему ты причастен?!
Он протянул ладонь к моему лицу, огладил большим пальцем щеку. Еще немного и разрыдаюсь. Сейчас он принесет меня в жертву, перережет глотку во имя убеждений, отправит к черту, к Папаше.
– Я хочу… Чтобы ты была со мной. Мне нужно обратиться к Отцу. Будь со мной в этот момент.
Я снова отрицательно покачала головой, увернувшись от его руки. Моя вера недостаточно сильна. (Ее попросту нет). Не хочу участвовать ни в чем «таком». Следовало остаться в Ковене под крылом Корделии.
– Моя вера недостаточно сила, – снова повторила я. – Лучше делать самому.
– Ты же веришь мне? Мы говорим одним голосом, моя воля – его воля.
Я тяжело выдохнула и закрыла глаза, ощущая мягкое прикосновение – теперь к разуму. Одной воли достаточно, чтобы сделать шаг в будущий круг, потянуться дрожащими пальцами к пуговицам на платье. Ему нужна только моя рука, только кровь. Теперь понятно откуда у него тот глубокий шрам на предплечье.
В кожу впивались иголки, отпечатывались, напоминали о том, что все имеет свою цену. Боль – бесплодная, не утихающая, разгорающаяся с каждой секундой, – обладала наивысшей стоимостью. Жертвенность —это тоже боль?
«Я не выйду из круга, пока ты не заговоришь».
Sanctus, Sanctus, Sanctus.**
Солнце достаточно напекло голову. Во рту пересохло. Хотелось расковырять порез на руке, пить собственную кровь, чтобы как-то утолить жажду, сводившую с ума. Нужно уходить.
«Мы не договаривались, – слова «на это дерьмо» застыли в горле. Платье грязное, колени сбиты, местами выступила кровь. – Твоя воля сильна, но не моя».
Перелом руки, сбитые ноги, легкие в огне. Я оставила его, сожгла тот мост, сбежала, возможно, позорно, но зато не подохла в лесу, подчиняясь воле того, кто для меня не больше, чем сказочный герой.
Дальше вы знаете. «Поездка была хорошей. Точка».
Это мой стыд. Я подчинилась чужой воле. Этого никто не должен знать.
– Sanctus, Sanctus, Sanctus.
Вновь смяла листы. Хорошо, что я вырвала их. Никто не должен знать. Следует их сжечь с утра.
Завтрак, кажется, тянулся целую вечность. Мне нетерпелось покинуть четыре стены, услышать очередную порцию унижений. Это бодрит с утра не хуже стакана свежевыжатого апельсинового сока. Заметил ли кто? Очевидно, что нет.
Галлант что-то говорил Коко, периодически поминая бабулю и поправляя невидимую маску скорби. Как ему хотелось, чтобы она была рядом. Я ждала, что кто-то вскочит с места и заорет: «Не верю! Ты сам убил ее».
Главное, чтобы это сделала не я.
Венебл появилась с опозданием. Взбудораженная, я и не заметила ее отсутствия во главе стола. Сказывалась ночь, проведенная без сна – движения слишком порывисты. Я чуть было не опрокинула бокал на себя.
Вильгельмина была в хорошем расположении духа: шаркала бодро, не скрывая глупой улыбки, игравшей на темных губах. Она сказала, что у нее есть объявление. Присутствие, разумеется, обязательно.
Я подняла руку – уведомить, что не появлюсь. (Ах, какая жалость!) Венебл не дала произнести и слова.
– Не утруждайтесь, Катрина. Мистер Лэнгдон уже предупредил меня, что вы участвуете в «Кооперации» сегодня. Мы после поговорим с Вами.
Всегда ровный голос Вильгельмины вздрогнул на его имени, уголок рта пополз вверх. Неужели он действует на нее так? Ослепляет и дымкой окутывает здравый смысл? Я представила, как Венебл робеет в его присутствии, лишь трость удерживает ее от того, чтобы не растечься, как кубик льда под солнечными лучами. Как она ценит его внимание, думая, что обыгрывает и всегда на шаг впереди.
За столом зашептались, прожигая на мне дыру. Вот же ублюдок.
Неудачное повышение авторитета или шансов на победу лишь подтверждает их домыслы о том, что я лишь прикидывалась слабой черной овцой. Они и без того меня ненавидели. Полагаю, что теперь расквитаются со мной куда раньше, чем в дверь постучат обезумевшие каннибалы.
Я все же поблагодарила мисс Венебл за проявленную заботу.
– К чему нужен весь фарс? – выплюнула я сквозь зубы вместо приветствия. Сегодня оно не уместно.
– Vi veri veniversum vivus vici, – произнес Майкл, самостоятельно закрыв двери в кабинет, некогда принадлежавший Венебл.
Я обернулась на голос, борясь с чувством дежавю – ночью действия происходили на том же месте, и сейчас словно было продолжение съемок никак не выходившей у обоих актеров сцены. Не хватало только под ногами цветной полоски-ленты, указывающей, где мне предстоит стоять, чтобы не нарушить кадр внезапной сменой локации.
– Силой истины я, живущий, покорил Вселенную.***
Это не совсем ответ на мой вопрос.
«Свергнуть парадигму ретроградов».
Я напомнила о его прошлом жизненном кредо. Хотелось бы и мне иметь в запасе парочку-другую таких витиеватых цитат, заводящих собеседника в тупик. Но нет никаких гарантий, что из моих уст они прозвучали бы с той же напыщенностью, которой не занимать у Майкла, а я не произвела бы впечатление человека, ухватившегося за самую умную фразу, закравшуюся в первый же абзац.
– Разве остались те, кого бы следовало свергнуть? Ретрограды?
Умным словечкам его обучили, а их значению – нет.
Я выдавила из себя улыбку и иронично протянула руку, словно в знак знакомства. Мы живем под землей, носим тряпье королей и королев, соблюдаем призрачный этикет, но в глубине души смердим хуже, чем конюшня, наполненная навозом, разводя сплетни друг про друга.
– Приятно познакомиться, – странно, что руку не пожал. – К слову, ты так и не ответил на вопрос об уверенности изменения мира к лучшему путем благородного огня. Ты слишком мало, – я сделала упор на слово «мало», – жил на этом мире.
Вспомнила, что хотела рассказать ему историю мира. Говорить о переворотах, подстрекательствах, сражениях, войнах. Когда текли реки крови невинных, в земле разлагались груды тел тех, кто был выведен на арену, как пушечное мясо. Когда брат пошел на брата.
Старой бритвой блеснул рассказ о прадеде и страхе смерти. Войны.
– Достаточно, – щеку, будто огрело хлыстом от резкости произнесенного.
«Достаточно» можно расшифровать по-разному. Например: «Закрой свой дрянной рот» или «Я долго жил, и кажется мне, огонь скорей подойдет».****
Или ничего из этого.
Майкл замер, но уже через мгновение вернулся к привычной ухмылке и заведенным за спину рукам. Мне бы хотелось увидеть это действие, стоя у него за спиной. Ничуть не удивлюсь, если прямые плечи и надменный взгляд – еще одна верно подобранная маскировка, а в действительности – заламывание пальцев, отрывание заусенцев, кулаки, стиснутые до побелевших костяшек.
Он снова владел положением.
– Предлагаю разнообразить наше общение, – Лэнгдон кивнул в сторону второго кресла, вчера пылившегося в другой части комнаты. Кажется. – Ты же рвешься на свободу, не так ли? Только я один могу предоставить тебе информацию о происходящем на поверхности.
– Я уже была там, – садиться на кресло мне не хотелось. Опять придется подгибать юбки, отвлекаясь на складки ткани.
– Сколько? – раздраженно спросил он. – Пять минут?
Меня подбивало ответить “Десять”. Хватило и минуты, чтобы ужаснуться, убедиться в безнадежности выжженного дотла мира, который никогда уже не будет прежним.
Майкл принял собственное предложение, в три шага подошел к соседнему креслу и повторил вчерашний жест – откинулся на мягкой спинке. Я покачала головой, мол, спасибо, лучше постою, изображая фонарный столб. Еще немного и разревелась бы без причины.
– В общем, – начало мне уже понравилось: никакой предыстории. – Мой путь сюда пролегал уже по знакомому тебе маршруту через Техас, а точнее то, что от него осталось. Главная задача – оценить урон нанесенный Пятой станции. Жуткое зрелище, конечно, но любое запущение отвратительно. Не доезжая до Нью-Мехико, я встретил женщину, молодую мать с двумя детьми. Рваная одежда свисала на почти высушенном теле клочьями. У них не было противорадиационного костюма, но лица детей закрывали куски ткани, – Майкл ненадолго замолчал, сжал губы в тонкую линию, будто бы вновь вернулся в прошлое.
Мне представилась истощенная женщина со впалыми щеками, наполовину облысевшая. Некогда оливковая кожа стала желтой, покрылась гнойными язвами; драное платье, трещащая синтетика, которой она укрывала лица детей, позабыв, что ядовитый воздух – не дым при пожаре.
Я нервно сглотнула. Дело не в исходе истории или несчастной судьбе выживших. Я сразу переняла историю на себя, вынимая из пыльного гардероба подсознания платья-воспоминания, одно за одним. Вытягивая нитки и петли – мысли о брате и сестре, кузенах и кузинах.
Тот образ женщины стал каким-то знакомым. Я уже смело могла представить ее до случившегося. Раньше. Она мне импонировала по ряду каких-то необъяснимых причин.
Майкл продолжил:
– Меня до глубины поразила та материнская жертвенность, которая двигала ею. Но радиации не избежать. Она сказала, что проделала длинный путь, надеясь, что удастся спасти хоть кого-то из детей. Я запоздало понял, что мальчик на ее руках уже умер. Сдавшись, потеряв всякую уверенность в спасении, она умоляла об убийстве старшей дочери из милосердия. У нее не было сил сделать это самостоятельно.
Я закрыла глаза, сдерживаясь, чтобы не заскулить. Образ женщины стал ярче, обветренные губы дрожали в молитве. Убийство во имя любви. Не уверена, что хотела это слышать, но все же решила убедиться:
– Надеюсь, ты у… сделал то, что она попросила.
Надеюсь! Надежда в убийстве, мольба о смерти, прекращении агонии из милости. Я почувствовала родственные чувства к этой женщине – сама просила об этом изо дня в день.
Майкл отрицательно покачал головой. Я внимательно посмотрела на него, улавливая во взгляде раздражение, легко принимаемое за тревогу. Не покидало чувство упущения какой-то важной детали. Ну же! Что прошло мимо ушей?
Лэнгдон вызвался помочь, словно восполняя пробел в проявлении милосердия.
– Разве я мог причинить вред твоим близким… Неужели ты хочешь кончить также?
Близким.
Кусочки пазла, которые я отказывалась развернуть на сто восемьдесят градусов, сделали это самостоятельно, точно по двойному нажатию кнопки мыши. Картинка в воображении сложилась. Мачеха. Я совершенно забыла, что у них родился второй ребенок, мальчик; еще пожалела, что это не дочь, хотела увидеть свою тезку.
Мачеха, настойчиво желающая наладить отношения, выкладывающая в социальные сети нашу единственную совместную фотографию в день моей смерти с грустной подписью: «Нехватает тебя, малышка. Спи с миром», убеждающая всех (и в первую очередь саму себя) в счастье быть одной семьей с такими замечательными крошками.
«Мы будем только рады, если ты присоединишься к нам, солнышко».
Я снова оказалась там, теряя контроль в кабине крылатой машины, может, злосчастного беспилотника, вышедшего из строя. Впереди – голубое безоблачное небо: никакой земли, никаких небоскребов. Голоса в голове не молвили ни слова – их не было. Я ждала их, как последнюю стадию шизофрении, как званых гостей, для которых припасены отдельные приборы и выставлен стул во главе стола.
Бросившись к креслу, я с силой зарядила Майклу пощечину, мгновенно ощущая обжигающую боль в правой руке. Он к ней не причастен.
– Ты сволочь! Ненавижу! Скотина! Сволочь! – слова так и летели изо рта, пока пальцы так и норовили впиться в наглые глаза, выдавить их. Удалось только задеть коротким ногтем веко, жалея, что не так давно распрощалась с длиной.
Я его гнева не боялась. Я его вообще не боюсь. Плевать, подумаю о последствиях после.
Силы покинули слишком быстро, и я упала на колени, задыхаясь от ненависти, сдавливавшей легкие, словно то наказание по приговору суда над Салемскими ведьмами. Французское красивое название.
– Держишь меня здесь за нихуя, за скот, устроил скотный двор, – голос перешел на шепот. – Ты… Все ты виноват. Что ты сделал со мной. Что ты сделал с миром. Н-н-ненавижу…
От нахлынувшей первобытной ярости хотелось биться головой об пол.
Не знаю, что именно пошатнулось в сознании. Я никогда не была так близка с мачехой, чтобы бросаться с боем Антихриста, отстаивать ее честное имя и кричать так, что, наверное, слышали в каждом уголке бывшей школы. Воспоминания полезли наружу, а вместе с ними змеями, теми самыми змеями, гнев, распирающий изнутри.
Я тяжело дышала через рот, согнув, будто шарнирные, ноги в коленях. Подол платья образовал вокруг меня круг неприкосновенности, точно никому не подвластно зайти в него, наступить на лиловую ткань, и, наконец, выбить из меня все дерьмо. Поднять глаза я не решалась, плевать, пусть зализывает раны. Странно, что папочка позволяет ему унижаться, получать увечья от руки ведьмы, хоть и слабой, никчемной, владевшей когда-то только раскладами Таро. Я посмотрела на правую руку. Ладонь все еще жгло так, словно верхний слой эпидермиса был счесан и сверху залит острым соусом.
– Что ж, – Майкл подал голос первым, перешагнув через меня, точно я стала не больше, чем лужа воска на полу. – Свое дело я сделал – рассказал ценную, как по мне, информацию о происходящем снаружи. Отвечая на твой вопрос… У меня рождается встречный. А что Ты сделала с собой?
Я внимательно следила за его движениями, давясь возмущением.
– Прошу прощения?
– Посмотри, что Ты сделала с собой, – он не указывает, только «тычет» в каждый незримый шрам, проверяя реакцию: зажмурюсь от боли или нет. – Как ты спустила свою жизнь, опустилась на самое дно. Что Ты сделала для сегодняшнего дня? Помыла руки антисептическим гелем? Порой мне кажется, что ты способна только на жалость к себе или к окружающим. Вечно нужен кто-то, кого бы ты могла жалеть, защищать, почти мать Тереза, только сестра. И, пожалуйста, – Лэнгдон вскинул руку, – не нужно оправдываться.
На его самовлюбленном лице не было и царапины, возможно, я переоценила свои силы. Вновь хотелось выдавить ему глаза, выколоть вилкой. Майкл вновь сидел за столом, одна рука кажется покоилась на колене, другая на подлокотнике стула.
– А что же ты? Кто тебя сотворил? Ты просишь у «Отца» помощь, не имея ничего. Кто тебя направил на этот путь? Еще недавно ты приходил хныкать на жизнь, на то, как злые ведьмы обидели и забрали у тебя игрушки. Не поверю, что ты сам «сделал» себя.
