Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
Рука Вильгельмины коснулась места укола, темные губы продолжали шевелиться без единого звука. Может, дело снова в моем слухе? Она выглядела напуганной. Впервые. Ситуация больше не поддавалась ее контролю, лошади взбесились, неся ее сквозь чащу, а поводья волочились следом.
Я думала, что войду в раж, скажу ей ироничное: «Спокойной ночи, мисс Венебл», оставлю легкий поцелуй на память, вкушая капли ее личного яда с губ.
Я думала, что запаникую, заплачу, брошусь искать утешение и говорить: «Посмотри, ты сделал меня убийцей! Я бы и муху не обидела!»; услышу голос бабушки, напомнившей о заповедях.
Венебл упала навзничь не грациозно, а подобно мешку, наполненному дерьмом и желчью. Она еще дышала, ресницы дрожали, но слабость окутывала паутиной. Трость я успела поймать налету, нагретый теплом чужой ладони набалдашник ужалил змеей.
Нет, нет, нет. В жопу такое убийство. Вильгельмина просто уснет и не проснется, а это благородная смерть. Почти старческая.
«Здесь нужна решимость. Для того, чтобы убить животное следует просчитывать каждый шаг, а еще целиться так, чтобы не повредить сильно туловище. Как это сделать? А это секрет. Если вы размозжите ему голову, то чучело на продажу не сделать. Шкуру следует сдирать бережно».
Воспоминания, которые едва ли не старше самого Майкла (ха-ха), истории, что рассказывал сосед – любитель приложиться к бутылке джина, пришли на ум случайно. Главный акцент был на решимости.
Трость в руке горела. Я ударила ее по лицу, попав черт-пойми-куда, но боль, словно разряд молнии, пронзила руку до самого плеча. Следующий удар – и снова в лицо. Мне хотелось выбить из нее мозги, кокнуть, вдохновляясь действиям Галланта, что излил всю копившуюся годами ненависть на бабку. Начинить Венебл тем же дерьмом, будто рождественскую индюшку: затолкнуть в нее куски гнилого мяса, вбить в рот тростью. Пусть давится, захлебывается собственной слюной и желчью.
Месть, может, и следовало бы подавать холодной, но она горячая и ядовитая, сбивающая дыхание, сковывающая легкие, заставляющая белки глаз налиться кровью.
Выплескивающаяся фонтаном ненависть обжигала горло, как выпитая залпом стопка водки без примеси клюквенного сока. Необузданное и первобытное желание смерти и пыток, которое многие прикрывают состоянием аффекта, тает на языке, будто кисло-сладкий соус или превосходно приготовленная телятина и оставляет приторность, как взбитые сливки.
Я наносила удар за ударом, точно герой мультфильма, который бьет клюшкой для гольфа по мячу, но снова и снова в воздух взмывают комья травы и грязи. Или ребенок с завязанными глазами, рассекающий воздух палкой, но никак не попадающий по мишени, чтобы вызволить сладости наружу.
Но я попадала! Я била по физиономии Вильгельмины Венебл, пока руку не сковало судорогой. Воздуха стало катастрофически мало, будто бы ее душа, готовая преследовать меня, обмотала вокруг шеи несколько невидимых петель.
– Она мертва, – прошипел змеем Майкл, растирая онемевшие конечности. – Она уже давно мертва.
«Так вершилось возмездие… – подумала я, вглядываясь в изуродованное лицо, что расплывалось перед глазами, теряя прежние черты. – Возмездие за угнетенных, униженных и оскорбленных, подвергнутых гнусной смерти».
Вранье. Я хотела отомстить за саму себя. Они уже мертвы. Я думала только о себе.
Пункт «сборы» оказался лаконичным – все тряпье Венебл было варварски сдернуто и с грохотом упало на пол. Серьги я стащила с мочек ее ушей, оставив их и трость себе в качестве сувенира.
В той жизни, старом мире, мама тратила на подготовку к Рождественскому ужину или Дню благодарения добрые часы драгоценного времени. Я сейчас не могла вспомнить подробно ни одного ее наряда, кроме какой-то одежды, что привиделась в бреду, хоть стоило закрыть глаза, и мне чудились десятки вешалок, аляповатые наряды, костюмы и дюжина джинсов.
У сводной сестры был красно-зеленый сарафан. Ей покупали его с рождения, наряжая малютку, точно помощницу Санты. В моем детстве такого дерьма еще не шили.
Я с трудом вспомнила о последнем костюме на Хэллоуин – Миа Уоллес или кто-то другой?
Хэллоуинская ночь и объявленный бал-маскарад напомнили, что любой трофей подлежит волшебному превращению в украшение, дополнение к образу небезызвестной главы Третьей станции. Вчера была одна, сегодня другая. Мне понравилась идея того, что «мисс Венебл» – не человек с потребностями и желаниями, а всего лишь нарицательное имя, новое звание в новом мире.
«Вот, смотри, прошла мисс Венебл» – будут говорить другие, когда захотят выделить управляющего среди стаи стервятников-надзирателей.
Я даже пахла как Венебл.
Сандал пропитал каждое ее платье, а еще этот запах пудры! Дешевой, стягивающей лицо, как глиняная маска в салоне. Ядовитая отдушка напоминала о невинности и старости, будто бы между двумя возрастными отрезками простиралась пустота. Ты или старуха, или дитя.
Хотелось оттереться отбеливателем.
Чем больше ступенек оставалось позади, тем тише становились голоса. Мне не нравилось, как волочился подол на платье Вильгельмины. Юбки лиловых платьев покачивались, точно колокольчик.
– Не присоединишься? – я попыталась перевести вес тела на трость, но испугалась, что деревяшка треснет. – Король бала оставит подданных хиреть от тоски?
Майкл хмыкнул.
– Чуть позже. У меня для тебя есть небольшой подарок, – его голос повеселел. – Протяни руку.
Я повиновалась.
Что-то прохладное, прямоугольное и обмотанное, точно новехоньким мотком бечевки, белой резиной. Боги. Я сдержалась, чтобы не завизжать.
– Где ты это взял?
– Позаимствовал в кабинете прежней управляющей, – Майкл пожал плечами. – Он заряжен, пользуйся.
Я вертела в руках мобильный телефон, точно пещерный человек, получивший коробок спичек. Смертельное устройство, право слово, сохранившее тех, кто терял очертания в памяти, становился не больше, чем воспоминанием и лирическим героем. Смогу ли я когда-нибудь посмотреть на фотографии родных? Смогу ли послушать музыку, песни, поющиеся голосами мертвых из могил, но не похожие на завывания.
Дух мнимого веселья и иллюзия праздника исчезли. Мы насладились шоу, довольно.
– Если ты еще хочешь повеселиться, следует поспешить. Когда я спущусь, праздник окончится, – напомнил Лэнгдон, возвращаясь к какой-то ерунде, связанной с перераспределением жителей станции. Он переставлял прямоугольники с фамилиями из одного столбика в другой, но всякий раз находил причину, почему этот вариант паршивый.
Ступенька, ступенька, впереди еще пролет…
***
Они предавались внизу примитивному развлечению, подходящему для какой-нибудь ярмарки прошлого века. Маски из папье-маше остались невостребованными в уголке, пали, так и не обнажив истинную личину.
Галлант в бессовестно заимствованном жесте – заложив назад обе руки – выудил красное, похожее на пластмассовое, яблоко, а после зачесал назад выбеленные мокрые пряди, соскользнувшие на лицо. Его распирало от удовольствия быть самим собой, будто победа строилась на одних яблоках.
Один из черных стервятников вынул яблоко не по правилам, выбрав то, которое ему больше приглянулось, и был освистан все в той же шутливой форме. Веселимся, словно завтра не настанет, верно? Некоторые готовы идти напролом, чтобы не оставаться в позорном меньшинстве.
Я заняла новое место – целый балкон импровизированного театра. Привалась спиной к книжному стеллажу, откуда открывался прекрасный вид на сцену, где происходящее все сильнее напоминало абсурдную постановку бродячего цирка.
– Яблоки из рая, – цирюльник жонглировал своим трофеем, хвастаясь скромными познаниями Библии – первых трех глав книги Бытия. – Это символ.
Плоды дерева познания добра и зла. Кажется, он читал писания между строк, цепляясь за знакомые имена Адама и Евы.
А была ли та, что яблок не рвала?
Я намеревалась смотреть до конца, до самых титров и дополнительной сцены, которую суждено увидеть только самым терпеливым. Думала, что вдохну запах рвоты и пережеванных яблок, посмотрю, как потухнет свет в глазах тех, кто был безжалостен ко всем. Половина яблок была отравлена. Венебл не успела дать приказ отравить их все, но, к сожалению, сказка про Белоснежку не числилась в списке любимых.
– Уже уходишь?
Уже навеселилась. Мама бы не хотела видеть во мне убийцу, а хотела ли я видеть себя с руками по локоть в чужой крови? Время прощаться. Грядет худшее после жалкого спектакля – пира пиров.
Я потеряла способность мыслить здраво, поэтому не помню, как сошла вниз, когда Майкл вновь заговорил:
«Поздравляю, – елейным голосом произнес Лэнгдон, сжимая пальцы на наполированных перилах. Ему плохо удавалось скрыть ребяческий восторг, глядя на павших воителей с оловом вместо мозгов. – Вы успешно прошли «Кооперацию» и избраны».
Музыка все еще тихо раздавалась из радиолы. Я любила эту песню, о чем уведомила окружающих. Выживших. Та Серая, что еще недавно прошла танцевальный круг, рыдала на коленях у тела парня. Из его рта белой пеной, точно у бешеной псины, выходила рвота. Никогда такого не видела. Она металась, импульсивно сжимала половину яблоко, впиваясь пальцами в жесткую мякоть. Сделать или нет?
Я переступила через Энди. Дайана Стивенс переступила через тело своего единственного сына. На ее лице не дрогнул ни мускул, она даже не опустила глаз, не поспешила проверить пульс, нажать на его язык и очистить желудок.
Продолжайте веселиться, – механическим громом велела Мид, всматриваясь в искаженные страхом лица.
Такого ли исхода они желали для неугодных?
Мысли снова спутались. Какая-то фантасмагория, которая, возможно, мне приснилась. Может, все это – затянувшийся кошмар? Я проснусь дома в Техасской глубинке и больше никогда не буду переживать! Никакого волнения, лишь сахарные плантации и раскидистые ветви дубов.
Я думала, что найду в себе силы сделать танцевальный круг, посмеяться, сжечь тряпки Венебл, разломать в щепки ее трость. Окутать себя чертовщиной шабаша, показать неспокойный душам, что и моя душа не найдет покоя.
Лэнгдон протянул мне яблоко. Я вытянула дрожащую руку к змею, вспоминая Еву – когда-то мне уже приходилось думать о ее судьбе, о том, что она чувствовала во время изгнания из Рая.
«Вы будете, как боги, – говорит предание».
Сочный фрукт, будто бы ледяной, принятый из рук искусителя, был приятен для глаз, хорош для пищи. Вожделенно.
Я поднесла яблоко ко рту, чувствуя, как плод почти шипит, норовит выскользнуть из дрожащей руки, сам тянется ко мне. Зубы впились в мякоть, челюсть, что отвыкла от любой твердой пищи, свело. Я разучилась пережевывать твердую пищу. На вкус как сгустки случайно проглоченного гноя.
Ненавижу яблоки.
Я выплюнула не пережеванную кашицу в сторону. Жаль не на блестящую кожу высоких сапог. Майкл засмеялся. Тихий смех сочился ядом и удовольствием. Было ли оно отравлено или тут сыграла роль моя ненависть к плодам дерева, что изгнало Мать на землю?
Тогда Господь Бог сказал женщине: «Что же ты сделала?» Женщина ответила: «Змей перехитрил меня. Он обманул меня, и я поела плодов».
– Тебе было весело?
Это прозвучало как рваный шепот во время секса: «Тебе было хорошо?». Я покачала головой. Ни хорошо, ни весело. Мне было никак. Эмоции перестали существовать и наполнять, как это было раньше. Теперь «хорошо» и «плохо», «весело» и «грустно» – просто слова.
Больше ничего чувствовать не могу.
– А тебе?
– Мне больше понравилась творческая часть. Воображение красочней реальности.
Это верно.
Снова комната, четыре стены, кровать. Изысканно. Кашемировый плед с душком муската неаккуратно укрывал ноги, напоминал хвост русалки, выброшенной на берег. Уши заболели, когда я надела первый наушник. Раньше без них и жить не могла, а теперь боюсь, что голова лопнет, точно воздушный шар, если музыка громко забьет по барабанным перепонкам.
Я оставила платье Венебл, словно знамя поверженных войск, на перилах ведущей наверх лестницы. Трость разлетелась в щепки при помощи магии. Я слишком слаба, чтобы махать деревяшкой по сторонам.
Майкл снова что-то печатал. Плечи расправлены, спина прямая, голова не опущена стыдливо вниз. Какой-то отчет для «истории» о сотворении нового мира. Стук клавиш мне надоедал, но с этим ничего не поделать. Предметы из прошлого в антикварной лавке настоящего выглядели абсурдно. Я не могла понять, как раньше жила так, хотя еще двенадцать месяцев назад отрекалась от свечей и спичек, испытывая прилив гнева, когда спичечная головка не вспыхивала с первого раза.
Я следила за каждым его движением. Его детскому поступку не было прощения. Я покачивалась, обнимая острые коленки, и с ужасом приходила к единственному объяснению того, что снова сижу здесь, приползла, давясь пылью мира.
Néc sine té, nec técum vívere póssum. Ни без тебя, ни с тобою жить не могу.
Майкл Лэнгдон все равно приволочет меня назад. А я поддамся. Всегда поддавалась. Что мне делать в гордом одиночестве на еще одной станции? Он придал тщеславию другой вид, сделал меня особенной, выделил из толпы. Я потрачу свою жизнь служа ему.
Дьявол кроется в деталях. Мы все причастны к его становлению, нам некого винить.
Я приложила к уху подушку и закрыла глаза. Мне не о чем волноваться, да? Мне не о чем беспокоиться?
Свечи угасли. Я не хотела раскрывать глаза и зажигать их снова. Тот огонь, что пылал в сознании, никогда не утихал. Я представила, что время повернется вспять. Майкл прикоснулся к моей душе, запустил в нее свои щупальца, и я поняла, что ничего не хочу менять. Это прикосновение куда интимнее.
Он дал мне ручку, чтобы написать историю. Без него бы ничего не вышло. Я бы стала как все: уголок, отделанный рогожкой, фотографии на канцелярских кнопках, сладкая газировка и жирная индейка по праздникам.
День умер, как бы он не был хорош.
I was a little girl
Alone in my little world
Who dreamed of a little home for me
Я была маленькой девочкой,
Одна в своем маленьком мире,
И мечтала о своем небольшом домике.
– Priscilla Ahn – Dream
========== 20 – Looking for Elise ==========
Please say my name
Remember who I am
You will find me in the world of yesterday
You drift away again
Too far from where I am
When you ask me who I am
Пожалуйста, произнеси моё имя,
Вспомни, кто я, найди меня во вчерашнем мире.
Ты снова так далеко от меня,
Когда спрашиваешь меня, кто я.
– Within Temptation – Say my name
Please, please forgive me,
But I won’t be home again.
Maybe someday you’ll have woke up,
And, barely conscious, you’ll say to no one:
Isn’t something missing?
Пожалуйста, прости меня,
но я не вернусь домой.
Может быть, однажды ты проснешься,
и неосознанно скажешь в никуда:
Кажется, чего-то не хватает?
– Evanescence – Missing
Она суетилась у большой ели, делая все по-своему, как хотелось только ей, не принимая во внимание мнение кого-то еще. Красно-зеленый сарафан помощницы Санта Клауса так и норовил затеряться в зеленых иголках и красных огоньках гирлянды. Температура, ко всеобщему удивлению, понизилась – синоптики обещали заморозки. Для нее это слово в новинку, для меня тоже.
– Элиза, – она упорно игнорировала тот факт, что я ненавижу этот вариант своего имени. – Как тебе?
Я показала два больших пальца. Мне плевать, как будет висеть то или иное елочное украшение. Стеклянную балерину – единственную и любимую елочную игрушку – она грохнула на прошлое Рождество.
Вместе с отцом в помещение ворвалась уличная сырость, отчего я натянула рукава до кончиков пальцев. Мачеха мгновенно переместилась из кухни к входной двери, удостоверяясь, что глава семейства не порубил пальцы вместе с поленьями для камина. С кухни доносился терпкий запах специй – мачеха вовсю варила глинтвейн. Аромат корицы оседал на еловых иглах, смешиваясь с древесиной и смолой.
Мачеха собиралась предложить мне глинтвейн по ее фирменному рецепту, позабыв, что существует эгг-ног.
– Она на таблетках, – остановил ее отец, забрав бокал себе.
– Да, – согласилась я, – мне нельзя.
Очень хотелось послать ее и ее заботу нахуй, но я все равно выдавила из себя улыбку и слова благодарности.
Мачеха ойкнула, приложила ладонь к щеке и покачала головой. Погладила меня по голове, как дурочку, прилизывая рыжие волосы. Цирк, вход свободный.
Меня радовало то, что я уеду послезавтра. Отец тоже этому рад, но никогда не признается. Вторая дочь вышла лучше первой – менее проблемная, в отличие от меня, особенно в последние мои годы.
За ужином сестра спросила, как у меня с учебой. Я ответила, что закончила университет в прошлом году. Она повторила манеру своей матери – приложила ладонь к щеке и заговорила о скоротечности времени. Слова, конечно, не ее. Когда тебе меньше десяти, то понятие «время» существует только на школьных уроках.
Отец рассказывал о работе, мачеха поддерживала. Я улыбалась время от времени, надеясь, что скоро подадут десерт, а сладкое я не ем. «Боюсь, что располнею» – моя вечная отговорка за столом. Только глухой не знает, что я напичкана таблетками, как рождественская индюшка.
В отцовском доме я всегда плохо сплю. Они переехали сюда два года назад, оставили позади Новый Орлеан и решили попытать счастье ближе к северу. Я чувствовала, что меня поимели, воплощая все цели, поставленные во времена моего детства. В комнате для гостей на стене висят отвратительные картины, отчего я словно ночую в мотеле в каком-то Богом забытом месте. Понятия не имею, откуда такие ассоциации, но так и вижу замызганный мотель в Лейк-Чарльзе, где гудит кондиционер и кругом висят какие-нибудь уродливые картины. Например, подделка под египетские папирусы, как у мачехи в гостиной.
Я спустилась вниз, бросив беглый взгляд на подарки под елью, которые родители положили, надломив печенье для Санты. Отец всегда отламывает левую ногу пряничного человечка. Может, традиция у него такая.
В этих стенах мне всегда хотелось курить. Я сидела в автомобильном салоне в тонкой пижаме и накинутой сверху куртке. Снежная труха тонким слоем укрыла лобовое стекло. Надеюсь, обойдемся без заморозков. Не хотелось бы отскребать снег с машины. К последнему (снегу, не машине) я относилась с опаской, хоть и психиатр говорит, что нет поводов для беспокойства.
Пару лет назад, наверное, в две тысячи семнадцатом, когда отец с семьей снял небольшой дом поближе к штату Висконсин, и, разумеется, пригласил (без принятия отказа) на Рождество, пошел снег. Для тех краев это не было новостью. Отец сразу же поднял весь дом, радостно провозглашая о мелкой трухе, успевшей замести крыши соседних домов. Сестра прильнула к стеклу, тыча пальцем в каждую снежинку, шепелявя, что они похожи на звезды.
Сюрприз для обеих дочек, – произнес отец, обняв нас за плечи. – Твой первый снег, верно, Элизе?
Я хотела было согласиться, но… Я уже видела снег, кружилась под этой мелкой трухой где-то в чаще леса, и мир вращался каруселью вокруг меня. Кто-то был со мной и превратил молекулы воды в снег.
Отцу, конечно, не сказала, но переспросила о своем детстве.
Психиатр предположила, что мне это приснилось или же я видела подобное в каком-то фильме. Я пересмотрела все подходящие фильмы и ожидаемо ничего не нашла.
Хорошая новость в том, что снег – редкое явление для Нового Орлеана.
В восемь утра сестра будит меня, чтобы раскрывать подарки. Родители выполняли каждую прихоть. От мачехи мне достался вафельный халат с рукавами три четверти. Неистово хотелось впиться ей в лицо. Сестра попросила незамедлительно померить мой подарок, добавляя, что присутствовала при его выборе.
Рукава обнажают четыре глубоких рубца на запястье. Нужно было резать вдоль. Мачеха делает вид, что все в порядке. У нее же, сука, идеальные запястья! Ни единого изъяна. Так и хочется вырезать свое имя на тонкой оливковой коже.
Хорошо, что завтра я уезжаю.
По дороге в Новый Орлеан я говорила себе, что все хорошо. Не верю, конечно, ни минуты в заученное вранье, но подобная терапия – неотъемлемая часть моей рутины. Мама позвонила ровно в три, спросила, как все прошло, передала привет из Германии. Каждый год она выбирала новую страну в канун Рождества, звала поехать с ней. Я отнекивалась, врала, что скучаю по картофельному салату. Мама из раза в раз не настаивала.
Психиатр любил говорить, что в один день все образуется, я проснусь новым человеком, лучшей версией самой себя. Думаю, она тоже в это слабо верила. «Снег» что-то всколыхнул в моей психике, послужив отправной точкой в новые ебеня сумасшествия. По другому уже не умею изъясняться, когда речь заходит о ментальном здоровье.
Говорят, весной у психов обострение. У меня летом. По мере приближения «одной даты» я брала отпуск на работе, выключала телефон и закидывалась снотворным до следующего дня, когда снова все в порядке. Мама ездила на кладбище, мачеха устраивала поминальный ужин, отец… Хрен знает, что он делал.
Пару месяцев назад я снова подумывала лечь в клинику. У меня паранойя неминуемого апокалипсиса. Психиатр говорит, что нет причин для беспокойства и этого никогда не произойдет. Я ей не верю. Мне кажется, что я выживу, если это произойдет, останусь последним человеком на планете. Мама поддерживает меня, шутливо обещает, что застрелит, когда по телевизору объявят о баллистических ракетах.
Сегодня мне двадцать четыре. Пиздец. Мама со смехом поздравила меня, я же пересчитала трижды, надеясь, что мне около восемнадцати, но нет. Тридцать лет уже ближе, чем сладкие, словно ириски, семнадцать.
Я изо всех сил делала вид, что мне не двадцать четыре, что у меня нет дня рождения. Просто становлюсь старше год от года.
Мама встретила меня с работы. Она недавно сделала несколько «уколов красоты», как она любит называть эту хрень, а потому мимика ее стала хуже. Мама говорит, что я прекрасно выгляжу. Мне бы хотелось в это верить, но зеркало в офисе говорит иначе. Отец обошелся сухой открыткой.
– Торт не видно за свечками, – шутливо захныкала я, смотря на двадцать четыре красных, будто кровь, свечи. Воск медленно стекал на шапку взбитых сливок. Представилось, как они оставляют следы над губой.
– Вся проблема в торте, а не в возрасте, – подбадривала мама и попыталась улыбнуться. С процедуры прошло не так много, а потому улыбка, кажется, причиняет ей дискомфорт. Мама уже не похожа на Шэрон Тейт. – В следующем году мы закажем торт больше.
Следующий год. Не хочу, чтобы мне было еще больше лет, чем сейчас.
Я задула свечи, а после долго всматривалась в причудливую дымку. Через три недели после восемнадцатого дня рождения меня забрали домой из клиники. Погода была на редкость хорошая.
Медсестра – сама приветливость, проговорила напутственную речь, пожелала, чтобы я не появлялась на ее глазах больше. Это не со злобы, а истинное проявление доброты. Мне тоже хотелось больше не возвращаться, но что-то подсказывало, что меня хватит ненадолго. Здорово, если на неделю, а не на день.
Дома убрали все фотографии, попрятали ножи, вилки, бритвы, точилки для карандашей. Я и не пыталась. Бабушка вынесла торт, сказала, что сама испекла. Коржи добротно промазаны кремом, сверху посыпаны кокосовой стружкой. Не люблю ее. Мне нравится сахарная пудра. Бабуля старалась, поэтому я улыбнулась, сдерживаясь, чтобы не разреветься и не напомнить, что мой день рождения остался в прошлом. Восемнадцать свечей – золотых, розовых, голубых, красных. Они должны были придать яркости, добавить красок в этот день, но ничего, кроме печали, не ощущалось.
Пальцем я смазала восклицательный знак после слов, выведенных кремом: «С днем рождения». Теперь красовалась длинная линия. Отрезок, напоминающий один из шрамов на перебинтованной руке. Захотелось снять белую повязку.
Об университете и речи не было. Я сразу же взяла академический год, который провела не отрываясь, а учась любить себя, не причинять вред. Семья влезла в долги, чтобы чужие люди заботились обо мне, дарили те эмоции, которые я недополучила дома. Отец за это время заметно охладел и говорил, что я была любимым ребенком и все мои проблемы лишь у меня в голове.
Мама приносила книги в мягких обложках. Такими не расцарапать руку, а уголком обложки не проткнуть глаз.
Другие боролись за мою жизнь, не давали погрязнуть в гневе и первобытной ярости. Я была им благодарна. Правда.
На следующий год я вернулась в университет. Моей соседкой был темнокожая футболистка по имени Фей. Она сказала, что у нее есть прозвище Фей-забей. Я покачала головой и сказала, что у меня «Рейзор». Фей засмеялась. Раньше с ней жила какая-то Кики, но она залетела и поспешила под венец за единственного торгаша снаффом – некого Лесли. Я сочувственно покачала головой.
Перед началом учебного года нам сказали, что Фиби – девушка этажом ниже была зверски убита во Флориде. После этой новости меня вырвало. Мне казалось, что я знаю что-то об этом, но не могла вспомнить ровным счетом ничего.
***
Он пришел в черную пятницу после Дня благодарения. Я с порога завопила, что не покупаю ни пылесосы, ни косметику, ни что-то еще. Думала захлопнуть дверь перед ним, но он распахнул ее одним взмахом руки.
– Это ваших рук дело? – разъяренно кричал он, размахивая в руках какой-то книжкой. – Вижу, что ваших!
Я пригрозила полицией. Вряд ли они приедут, у них в участке до сих пор разъяренные толпы желающих накупить уйму дерьма на распродаже.
Он бросил мне в лицо книжку Натаниэля Готорна с криками: «Читайте! Читайте!».
Воспоминания страница за страницей облизывали солеными волнами разум. Хотелось радостно завопить «Я не сумасшедшая!».
Это было. И снег, и баллистические ракеты, и тот, кто разразил небеса.
«Я нашел это случайно после Хэллоуина, – признался этот человек, Джон Генри, с которым, если верить записям, мы уже знакомы. – Думал, что это какой-то глупый розыгрыш, но дошел до страниц, где ты упоминала обо мне, и все вспомнил. Каждую деталь, включая собственную смерть».
А я не помнила ничего, что было после написанного. Уверена, что мне было о чем рассказать людям, но ни одной заметки. Ни одного предложения. Шрам на запястье загорелся огнем.
Мы вскрыли карты оробевшей Верховной, у которой не было лекарства для моей памяти и силы, чтобы остановить то, что могло наступить. Я встретила там эту Серую мерзость – Мэллори. Она что-то знала, но молчала. Я была уверена, что она виной всему, но доказательств не было.
– Кто-то применил заклинание, – внесла ясность Корделия. – Мы всегда были убеждены, что это невозможно, но… Это случилось и стрелки побежали назад. Не идеально, как видите, с погрешностями.
Когда я гуляла по знакомым местам, то на меня иногда накатывали воспоминания, но они никак не желали связываться воедино. Дежавю. Я пыталась представить эту Элизабетту, в заточении писавшую строчку за строчкой, измученную осознанием того, что она натворила. Порой я видела ее в витринах магазинов, но она ускользала, пробегая тенью.
Между колдуном и ведьмами был заключен пакт – никто не будет действовать за спинами друг друга.
– Мы, – властно произнесла Корделия Гуд, – положим этому конец в зародыше, если снова увидим предпосылки к судному дню. И когда я говорю «мы», я имею ввиду всех нас.
Последовало единогласное одобрение. Никто не хотел повторение случившегося. Мы не торопились афишировать эти воспоминания. Юному легиону волшебниц не следует жить в страхе. Коряво выведенные буквы, что сложились в предложение, могли бы свести с ума большинство, но отсутствие знания и памяти о прошлом грозило повторением ошибок в будущем.
Я же жила в страхе. Не знаю, что с другими, но я жила в страхе и опустошении. Судьбу этого мальчика, Майкла, мы не знали. Где он? Что с ним случилось? Джон Генри решил, что его убили, чтобы все вернулось назад. Но энергия не может исчезнуть в никуда и взяться оттуда же.
В один день Оно вернется. Мужчина или же женщина. Это не важно. Они всего лишь посыльные Дьявола, созданные, чтобы уничтожить мир.
Майкл.
Каким он был? Я пыталась представить его, собирала внешность по кусочкам из сновидений, сетуя, что не записывала каждый дурацкий сон. Любил ли он меня?
А я любила его? Я столько посвятила ему в своей жизни, той, другой жизни, что никак не могла разобраться в догадках. Может, изливала все, что не раздала брату, страдая от синдрома старшей сестры? Сделала бы я тоже самое сейчас? Просыпаясь в поту, я кричала, зажав во рту уголок одеяла. Они забрали у меня его!
Это все Мэллори! Это все блеющая сука Мэллори!
Ночами, вглядываясь в причудливые тени на потолке, я думала, как зарежу ее. Приставлю нож к горлу и заставлю сказать правду. Пусть покажет мне его могилу, пусть вернет мне его. Утром шрамы успокаивались, как и помешательство, подталкивающее причинять вред всем и вся.
Мне пришло в голову переписать свои воспоминания. Халтурная писанина, что уж говорить, но я знала, что заменив имена, смогу неплохо заработать. Сын Сатаны вложил мне в руки ручку и велел увековечить эту историю, а после обогатиться.
Корделия была вне себя от гнева, взывала к здравому смыслу, говорила о том, что из-за моей прихоти семь миллиардов человек окажутся в опасности. Я отмахнулась. Плевать на них! Трижды я хотела уничтожить это, но всякий раз находила повод, чтобы сохранить и возобновляла работу, приукрашивая реальность.
Перед Рождеством черновики были высланы издательству, а я избегала родственников. Мама уехала с новым мужем в Португалию, отец с семьей на Гавайи. Очередное Рождество, которое предстояло встретить в одиночестве. Джон Генри прислал открытку, что было очень любезно. Мог бы и наколдовать или выслать совиной почтой, а не оставить в почтовом ящике рядом со счетами.
Веселясь, прошла какая-то семья, напевающая рождественские песни, которую я проводила с нескрываемой завистью.
«Я присяду?» – раздалось над ухом.
Мэллори. Блеющая церковная мышь в черном гипюре. Она выделялась среди любителей красных свитеров с узорами из снежинок и оленей. Мне пришлось забрать с соседнего стула сумку. Мэллори все равно не отвяжется.
– Знаю, что ты меня ненавидишь, – начала она. – У меня тоже есть причины тебя ненавидеть. Ты перерезала мне горло.
Я ахнула. Жаль, что не достаточно сильно! Когда-нибудь у меня будет полная картина произошедшего, собранная как раз по обрывкам фраз.
– Все же, – Мэллори расправила сгиб салфетки с эмблемой кофейни, – ты – единственный человек, которому я могу довериться. Мне бы хотелось быть с тобой предельно откровенной.
Она с горечью призналась, что не убила Майкла. Могла, но не убила.
«Я подумывала переехать его на машине в тот день, когда он разругался с Констанс, – тихо произнесла Мэллори, опустив глаза. – Это было бы идеальным вариантом, но мне не хватило жестокости, чтобы расквитаться с ним таким способом. А еще у него была ты. Вдруг ты бы увидела это, как бы ты жила с этим? Вдруг ты бы остановила его и предотвратила подобный исход?»
