Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
«Никогда бы не подумала, что это сработает” – хотелось бы мне сказать и делано засмеяться.
Майкл, удовлетворенный результатом, скользнув взглядом по классу, и протянул мне руку, будто для приветствия. Его ладонь была куда выразительней, чем лица всех сидящих в кабинете, чем я сама. Момент затянулся, а мне вновь на ум пришла детская молитва и едва ощутимый животный страх, что раздастся звонок, и Майкл растворится в воздухе, что на самом деле это лишь новая игра.
Смятение от происходящего усиливало страдание.
От одной мысли хотелось кричать, но никто бы не услышал. Слова потонули бы за всхлипами.
«Неужели ты не видишь, что я не могу пошевелиться? Почему ты не видишь этого? Почему?»
И снова происходит невозможное.
Невозможное – идеально подходящее слово для описания моей последующей жизни. Еще одной после смерти.
Тусклые волосы девочки с задней парты вспыхнули искусственным пламенем, что перекинулось как по мановению волшебной палочки на остальных детей. Они безмолвно горели, не пытаясь сопротивляться и не издавая ни звука, словно их губы склеены.
Прежде чем я успела задаться вопросом, когда же меня постигнет их участь, Майкл сжал мое запястье непривычно горячей рукой, и вызвав позабытое и приятное покалывание тихо, но отчетливо произнесенной фразой:
– Я тебя слышу.
========== 5 – Young God ==========
Здравствуй, добро пожаловать домой.
Первое, что я чувствую – боль. Легкие горят огнем, как если бы я выкурила пачку, а то и две за один раз.
Я резко поднялась, жадно хватая ртом воздух, отчего мне становилось только хуже. В ушах шумело, а сердце билось так бешено, что каждый его удар отдавался в висках.
Вот что чувствуют дети при рождении. Знатоком по этой части я не была, но, вернувшись откуда-то извне и совершив первый вдох, могу теперь сказать, что от боли, наполнившей организм без остатка, действительно хочется завопить.
Мои догадки были примитивными: разряд дефибриллятора или адреналин в сердце. Кто-то неравнодушный вызвал девятьсот одиннадцать на улице, скорая оказалась поблизости, а полученные травмы все же позволяли мне жить дальше. Я смогла подняться с места, где лежала – хороший знак, – позвоночник не сломан.
Перед глазами все плыло, но и сквозь эту размытость я осознавала, что ни одно из предположений не верно. Это даже не морг, а просто место, окутанное мягким приглушенным светом.
Звон в ушах постепенно прекратился. Мысли вновь стали громче, точно рой потревоженных в улье пчел. Боль в легких сходила на нет, вернулось осязание. Я могла почувствовать под пальцами рук прохладную шероховатую поверхность древесины, покрытую тонким слоем песка.
Таинственное место постепенно принимало очертания небольшой комнаты, будто вырезанной из светлой древесины. Источников света было мало – я смогла сосчитать пять больших свечей у стены. Я учащенно заморгала, глядя на пламя, что теперь выглядело настоящим, а не искусственным, как в том кошмаре.
Тело снова мне подчинялось. Я могла запрокинуть голову, чтобы разглядеть сложную планировку потолка без единого намека на освещение, могла опустить ее вниз и убедиться, что из моей груди не торчит пустой шприц адреналина, и я не поменялась местами с Мией Уоллес.
Мои руки по-прежнему были моими руками – никаких трупных пятен, ссадин от нескончаемых порок, дрожи от выпитого алкоголя. Даже ногти не отросли, а черный лак не потрескался и не облупился. Я нервно прикоснулась к своему лицу, надеясь, что не обнаружу червя в одной из глазниц или выеденную левую щеку, сквозь которую проглядывают зубы, а после медленно опустила ладонь к груди. Сердце размеренно билось.
Будто ничего не случилось. Разве не чудо?
Майкл.
Бросив взгляд на запястье, я ожидала увидеть очередной синяк или покраснение, но все, что происходило «там» – другой случай. А ему я обязана своим появлением в неопределенном «здесь».
Воспоминания о его невероятном появлении заставили меня обернуться назад, куда я еще не смотрела, будучи уверенной, что он находится за моей спиной.
Бог мой.
В полусогнутом состоянии Майкл сидел на краю кровати, впиваясь пальцами в ткань собственных брюк. От носа к верхней губе пролегала дорожка уже высохшей крови. Сколько он сидел так, посмеиваясь, наблюдая за тем, как меня очаровывает мир вокруг?
Все слова, что когда-то придумывались и предназначались для брата, остававшегося неизменным долгие годы, по праву перешли к Майклу и застряли где-то в горле восторженными вздохами, словами благодарности и вопросами.
Майкл повзрослел. Это естественно, но… складывалось ощущение, что мы не виделись последние лет так пять, а это ставило знак равенства между чертовой пропастью времени и сроком от дня моей смерти до дня воскрешения. Размышлять об этом все еще не хотелось.; В отличие от желания встать, но сил практически не было, а потому я подползла к нему, всматриваясь в знакомое до боли лицо мальчика, что волшебным образом стал взрослым юношей-мужчиной. Все же, стоит заметить, некоторая приторность, присущая его типу внешности, неподвластна возрасту и с годами не исчезает.
Голос снова принадлежал мне. Я хрипло позвала его по имени, прочистила горло и позвала еще раз. У меня было слишком много вопросов и постепенно нарастающий страх того, что сейчас все исчезнет.
– Майкл.
Я повторила его имя в третий раз практически своим голосом и, найдя силы приподняться, глупо бросилась ему на шею. Он был живым, а это главное. Догадываюсь, как я выглядела со стороны, но забытое чувство чужого тепла, ощущения сердцебиения другого человека, его вздымающейся в такт дыханию грудной клетки – сводило с ума.
«Конечно, разумеется, это ты».
Лишь под конец, когда я уже думала отстраниться и устроить допрос о том, почему у него из носа идет кровь, где мы, сколько времени прошло, как он нашел меня, как он сделал это; его ладонь коснулась моей спины. Так приятно. Прежде я никогда не испытывала особой нужды в прикосновениях, признаться даже, ненавидела на пресловутых семейных посиделках, когда какая-нибудь тетушка или кузина считала своим долгом заключить меня в медвежьи объятия, но, кажется, сейчас что-то плохо влияло на гормоны.
– У тебя кровь, – кажется, попытка построить диалог превратилась в монолог, но я все же коснулась ладонью его лица, прекрасно понимая, что чрезмерные и неуместные нежности лучше оставить для брата. – Бог мой, тебя практически не узнать, – мне хотелось говорить очень много после столь долгого молчания наедине с собой, – Где мы? Где мы, Майкл?
Он усмехнулся и указательным пальцем стер остатки крови.
– В школе, – голос тоже звучал иначе, чем раньше. Самоувереннее, что ли. – В другой школе.
Я кивнула, поблагодарив за необходимое уточнение, и вновь устроилась на полу, позволив коленям касаться холодной паркетной доски. Несмотря на уйму вопросов, мне потребовалось время, чтобы переварить всего одно предложение, будто бы я отвыкла слушать и усваивать информацию. Все казалось нереальным и вместе с тем привычным, заставляющим чувствовать себя как дома.
– Я полагал, что вопросов будет больше.
Их и было больше.
Я лишь пожала плечами и выдохнула, возвращая на лицо улыбку, от которой уже начинали болеть щеки, но мне хотелось улыбаться и ощущать себя живой, а не мертвой. Чуть склонив голову, я позволила себе рассмотреть Майкла еще лучше, чтобы в очередной раз убедиться, что совсем не знаю его, о чем и заметила вслух.
Форма, точно у студента Итона (хоть я не знала, какая там на самом деле форма), комната, и близко не похожая на общежитие (у меня, к примеру, были выбеленные стены и старый, местами вздувшийся линолеум), скорее, на дом «братства» какого-нибудь студенческого объединения. Добавим ко всему мое необъяснимое появление в этой неизвестной школе, и можно обращаться к психиатру с вопросом «а эта смирительная рубашка мне к лицу?».
– Это что, Кембридж? – я дотронулась до ворота белоснежной рубашки и черной ленты, так не похожих на его прежнюю одежду.
Таинственное место оказалось не Итоном и не Кембриджем, а мужским аналогом небезызвестной академии Робишо – школой Готорна для выдающихся юношей. «Одаренные» не совсем равнялось «выдающимся», и об этом я предпочла умолчать, уточнив лишь: «Готорна как Натаниэль Готорн?», но ответа не последовало.
Его зачислили сюда, разглядев пресловутые выдающиеся способности, и теперь он добился четвертого уровня. На вопрос о бабушке Констанс Майкл равнодушно ответил «Она умерла». Он сказал об этом так спокойно, будто бы видел ее один или два раза за жизнь, а не жил под одной крышей. От последующих расспросов об органах опеки и том, как эта школа согласилась взять его на поруки, Майкл отмахнулся, точно всякая навязанная бюрократия его не касалась.
Мы будто бы жили в разных мирах, где я думала о рутине, оплате счетов, законах и правилах, пока Майкл существовал отдельно от основной массы людей и не вдавался в мелочи.
– Подружился с кем-нибудь?
Идентичный вопрос я задавала брату изо дня в день на протяжении трех месяцев после переезда в Новый Орлеан, когда тот приходил угрюмый из школы и все выходные проводил за компьютером. В начальной школе у него было один или два друга, но по социальной активности они не превосходили Джейка, а потому я всегда предлагала ему подружиться с кем-то еще, чтобы играть в бейсбол или футбол в парке.
«Зачем мне друзья, если у меня есть ты? – спрашивал Джейк в детстве, утыкаясь лбом мне в плечо. – Ты лучше»
Раньше меня это умиляло. Я обнимала его и разрешала смотреть телевизор вместо уроков. Все равно их ничему толком не учили. С возрастом исчезла вторая часть предложения, начинавшаяся со слов «если». Ему просто не нужны были друзья, а я стала старшей сестрой, чьи конспекты, домашние задания и жевательные конфеты можно воровать.
Майкл криво ухмыльнулся и повел плечом:
– Со мной отец, а друзей у меня нет. Достаточно того, что есть человек, которому я доверяю, который на моей стороне. А теперь еще и ты, Эли́зе.
На последних словах я не заострила внимания, хоть они и прозвучали эгоистично.
Очередной личный прокол: я не придралась к фразе про отца, восприняла как добрую сказку-философию о том, что умершие всегда живут в нашем сердце, сопровождают и оберегают нас.
По своему же опыту могу сказать, что это херня.
– И чему тебя учат в этой школе?
– Учат? – он засмеялся. – Это я могу чему угодно их научить. Четвертый уровень ставит меня наравне с Верховной – твоей дражайшей Корделией.
Я поспешила перебить вопросом, откуда он узнал про Корделию и наш разговор, но Майкл снова усмехнулся, откровенно демонстрируя, что ситуация его забавляет.
– Откуда я что? Они считают меня Альфой.
– Альфа и Омега? Все полностью. Начало и конец, который есть и был и грядет.
Майкл выдержал паузу и молча кивнул, но после добавил, что колдун Альфа непосредственно связан пророчеством о свержении Верховной ведьмы. В такие подробности ни мисс Гуд, ни Фиби меня не посвящали, а потому оставалось лишь соглашаться со всем услышанным.
Вновь повисло молчание. Мне следовало переварить то, что я живу среди настоящих колдунов, а не шарлатанов. Не то чтобы мысль об этом внушала страх или трепет, скорее удивляла. Это заставило меня вспомнить материал моей недописанной статьи. Однажды мы с отцом смотрели «America’s Psychic Challenge», и он возмущался, что телевидение нас водит за нос, а те, кто могут предсказать что-то посерьезнее погоды наверняка работают на правительство или спецслужбы.
Вряд ли Корделия или колдуны местного Хогвартса сотрудничают с внешним миром.
Из нас двоих тишина угнетала только его, а потому Майкл поднялся со своего места, повел затекшими плечами и, немного замешкавшись, протянул руку с предложением подняться с пола. Коленные суставы неприятно хрустнули, наводя на ассоциации с шарнирной куклой, когда я поднималась, удерживаясь за его горячие ладони. Слабость в теле поубавилась, а вместе с ней исчезло опасение рухнуть обратно и ненароком что-то сломать .
Вот кто точно изменился за лето – Майкл стал выше меня как минимум на голову, а потому я, смотря на него снизу вверх, испытывала что-то, смутно напоминающее смущение и благоговение одновременно.
Sophisticated – изысканный. Вот каким он был.
Когда я только училась писать эссе, то лезла из кожи вон, чтобы мои работы демонстрировали широкий словарный запас и отличались от работ моих одноклассников, выстроенных из односложных предложений с элементарными ошибками. Доходило до абсурда – я могла сидеть с дедушкиным словарем и портить зрение днями напролет, надеясь, что запомню каждую страницу и смогу с легкостью подбирать синоним к каждому слову.
«Sophisticated» привлекло меня сразу же. Оно звучало мягко и ассоциировалось со сказочным ветром, что нашептывает океану легенды. При этом мне безумно нравилось имя Софи, и я представляла, как подписываю тетради и учебники иначе. В скором времени мои домашние задания пестрили словом «изысканный».
Изысканный костюм, изысканный персонаж, изысканный вкус, изысканный нрав.
Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated. Sophisticated.
Майкл был изысканным, точно сошел со страниц школьных эссе.
– Уже поздно, – он отстранился и расстегнул пуговицу на пиджаке. – Скоро рассветет.
Ясности это не внесло – рассвет может быть и в половину восьмого в ноябре, и в три пятнадцать в июне.
Школьная форма у них, конечно, была что надо. Рубашка, жилет, пиджак. Последний уже висел на спинке стула, а жилет будто нарочно остался не вывернутым на лицевую сторону, позволяя убедиться в идеальных строчках.
Sophisticated.
На секунду меня охватила доля зависти, ведь ни мой брат, ни я не одевались в единую форму и носили обычные джинсы, легко растягивающиеся футболки и кеды. Муниципальная школа другого внешнего вида и не предусматривала. Исключение – черлидеры и спортивные команды.
Я резко вспомнила про академию для одаренных юных дам и то, что не интересовалась идеей единой формы у них, когда брала интервью.
– Значит, ты после Корделии возглавишь «Робишо» и будешь заниматься делами Ковена?
Он криво усмехнулся и покачал головой, будто бы ему уже жаль тратить время на ответы на столь глупые и очевидные вопросы.
– Скажем так… у меня немного другие планы на него, – уклончиво отозвался Майкл, – пока, что он – препятствие на пути исполнения моего предназначения.
– И какое у тебя предназначение? – голос лишен и намека на иронию и насмешку.
– Создать новый мир? – вопросительно-утверждающе ответил он.
…На этой строчке, я клянусь Вам, как клялась Корделии, что не знала его истинных намерений. Мы говорили о скромном колдовском мирке, о пророчестве и Альфе, но не заходило и речи о другом, привычном для меня, мире. Конечно, я бы не смогла его остановить, думаю, никто не смог бы, но… Я до конца дней буду жить с мыслью, что ничего не сделала, не придала значения, что я – паршивый журналист.
***
Я ненавидела спать с кем-то на одной кровати. Это сразу же напоминало о совместных праздниках вроде Рождества или Дня Благодарения, когда родственники собирались под одной крышей, Боже упаси, нашего дома. Старшим стелили в гостиной или единственной гостевой спальне, а младших предпочитали сплавить в наши с братом комнаты. Кто-нибудь пронырливый вечно забирал у меня одеяло, укутываясь с головой, и ночами приходилось надевать два, а то и три слоя одежды, чтобы не стучать зубами.
Сейчас я не беспокоилась из-за мелочей, вроде тех, что у меня могут отобрать одеяло (я укрывалась кашемировым пледом) или отобьют во сне ноги. Меня пугало то, что какая-то часть жизни уже осталась безвозвратно позади, а теперь я должна снова закрыть глаза – заснуть – вычеркнуть еще какое-то время. Что если, закрыв глаза, я окажусь снова «где-то», забуду или разучусь дышать и умру во сне, но теперь навсегда?
Свечи все еще горели, отбрасывая причудливую тень на стену, на металлической подставке-подсвечнике дрожало несколько незастывших капель парафина. В последний раз свечи при мне зажигали еще в кампусе на Хэллоуин. Прежде чем затушить свечи, я подержала руку над пламенем, словно ребенок, проверяя, сработает ли рефлекс.
Едкая дымка свечей наполнила воздух и быстро растворилась в угольной темноте.
Если уткнуться носом в нагретую наволочку и попытаться уснуть, можно почувствовать пряный и до боли знакомый запах муската.
Как и в последнюю ночь в Калифорнии, в голову лезли сотни мыслей, но теперь нельзя было отвлечься ни на музыку, ни на мобильный телефон, ни на сбор вещей. Волшебное оживление без тела (сомневаюсь, что кто-то позволил Майклу притащить гроб в школу), отсутствие признаков гниения, эмоции, рефлексы, воспоминания, будто бы я просто уснула или впала в коматозное состояние, но вернулась. Это сводило с ума.
Нужно просто дышать и оставаться в неведении как можно дольше.
Жить в ожидании изгнания из рая.
========== 6 – Closer ==========
И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; Быт. 6:5
К моему счастью сон был крепкий и лишенный сновидений. Я проснулась в той же не самой удобной позе, но не спешила открывать глаза. Все могло исчезнуть за одну ночь или оказаться не тем, чем было. От мыслей и старых образов дышать стало тяжелее, и к имеющимся кошмарам приобщился страх очнуться в гробу, придавленной толщей земли. Этот образ заставил меня распахнуть глаза и подорваться вперед – и получить подтверждение того, что никакой ящик меня не сдерживает.
…Так начинаются лучшие дни неведения за всю человеческую жизнь.
Свечи у стены снова горели и не уменьшились ни на дюйм с ночи. Ноги приятно согрелись под кашемировым покрывалом. Никого. Я снова легла обратно и натянула покрывало на голову, точно меня бил озноб. Это простое действие давало мнимое ощущение безопасности.
Развалившись на кровати (они были куда удобнее, чем в нашем кампусе и матрасы не виниловые), я медленно двигала руками, точно пыталась сделать «снежного ангела», но лишь сминала в комок постельное белье. Раньше меня раздражал шелест простыней и то, как быстро иной раз нагревается наволочка под щекой, но сейчас все ощущения приносили если не удовольствие, то воспринимались без негативных эмоций.
Платье, в котором я умерла и воскресла, осталось без изменений – ни следов крови, ни зацепок. Ткань измялось ото сна, но в целом выглядела как из воспоминаний, когда я вынимала ее из чемодана и гладила холодным утюгом, что никак не нагревался. Единственное отличие от исходного состояния – я очнулась с босыми ногами. Либо переход между мирами не предусматривал обуви, либо от удара с меня слетели резиновые сандалии.
Комната для одного человека была достаточно большой и пустой. Ни картин, ни схем, ни карт, ни постеров. Набор мебели как в гостиничном номере. В «Робишо» девушки жили по двое-трое минимум, создавая образ сестринства, в Новоорлеанском университете же мы жили в комнатах со стенами из шлакоблоков, покрытых белой краской, двумя кроватями и отвратительно дешевыми шкафами, штанга которых не выдерживала больше десяти вешалок.
Школа Готорна предлагала учащимся жизнь в изыске и минимализме.
Я обошла всю комнату по кругу, раз пять уж точно, прежде чем раздался звонок. Не механический, как в личном аду, не дребезжащий, а как звон колокольчика, распространившийся повсюду, раз дошло и до закрытой комнаты. Через мгновение послышался стук каблуков по натертому полу, переросший в топот, но быстро смолк. В муниципальной школе гомон учащихся стихает минут через пятнадцать после окончания перемены.
Если прислушиваться, прислонившись к двери, то можно различить юношеские еще ломающиеся голоса. Кто-то, и не один, проходил мимо и рассуждал об отсутствии какого-то преподавателя, замене, и все напоминало обычную школу. Хлопнула дверь ближайшей комнаты, возможно, соседней, и я мгновенно отступила назад.
Школа для выдающихся юношей с единственной (или нет?) девушкой в одной из комнат. Напоминает краткое описание (все же слово синопсис не уместно) порнофильма с броским названием вроде «Сучка в школе Готорн» или «Техасская сучка прямиком с того света».
***
Насколько мне известно, существует семь смертных грехов, и возглавляет его Superbia, или Гордыня. Когда-то существовала восьмеричная схема, но Папа Римский решил внести свои изменения: объединил в один грех печаль с унынием, тщеславие с гордыней и добавил зависть. Так наши «душевные» пороки вознесли вверх, а «плотские» поставили в конец – совать в себя члены лучше, чем прослыть эгоисткой с чувством собственного превосходства.
Познания отложились со времен старшей школы, когда нам предложили предмет «мировые религии» для расширения кругозора. В Лос-Анджелесе некоторые хотели поступить на факультет философии и сокращать разрыв между реальностью и Богом (или что-то в этом духе), а мне нужно было заполнить «свободные часы», чтобы не выбирать французский или физику. С познавательной точки зрения лекции были интересными, со стороны слушателя – утомительными. Нам выдавали относительно девственные учебники: лишенные заломов, пометок и пятен от невесть чего, с иллюстрациями на отдельных мелованных страницах, как в энциклопедиях.
Если слушать о традиции ислама или катехизисе католической церкви откровенно скучно, то можно было просматривать те самые страницы, что еще не перепачкали отпечатками пальцев. Так, к параграфу о грехе прилагались черно-белые иллюстрации – мозаики алтарной части крипты базилики Нотр-Дам-де-Фурвьер в Лионе. В них Гордыня изображалась красующейся птицей – не то фазаном, не то павлином, а Похоть – горным козлом. (Ни в козлах, ни в птицах семейства фазановых я не разбираюсь).
Я потеряла контроль над временем, рассматривая собственное отражение в зеркале, как одержимая, и такое поведение вполне наводило на размышления о грехе. Я смотрела на себя, точно видела впервые в жизни или могла исчезнуть, стоило только моргнуть. Говорят, что есть большая разница между тем, что доступно нашим глазам и тем, что открывается окружающим. Сейчас я будто бы посмотрела на себя через некую призму и открыла во внешности выразительность.
«Кто и что подумает, если распахнет дверь к своему однокласснику? «Сучка с того света?». Чем не новый ад – быть пущенной по кругу мальчиками, что безвылазно зубрят замысловатые словечки на латыни».
Дома в Калифорнии я часто раздевалась, когда никто не видел, не только после процессов соития, чтобы полюбоваться отметинами или синяками. В обнажении не приходило чувства стыда, которое побудило Еву прикрыть наготу, а наоборот, ощущалась эстетичность – гордыня или прелюбодеяние?
Приятные покалывания вызывали не только чужие властные прикосновения, но и собственные, особенно, если делать это медленно – одними кончиками ногтей или подушечками пальцев, – обрисовывать линию ключиц, переходить к ложбинке меж грудей, очерчивать полумесяц под грудью, надавливать на каждое ребро. Мастурбация, это, конечно, занятно, но только на первых порах, и удовольствия она приносила на порядок меньше, чем самолюбование.
Похоть повсюду витает в воздухе.
Майкл пришел, когда шумный топот десятков шагов по коридору стих, уступив место редким шагам. К тому моменту я уже отвернула зеркало и покачивалась на единственном стуле, завалив его на задние ножки. Довольно успокаивающее занятие, эдакий бюджетный аналог кресла-качалки.
Конечно, я не просто смотрела в свое отражение и вылеживалась на чужой постели. Мне вообще нравилось двигаться, снова переносить тяжесть с пятки на носок, воображать себя невесть кем (может, балериной?) и танцевать без музыки, слыша лишь ее слабые отголоски в памяти.
– И тебе разрешают проносить еду в комнату? – спросила я, когда заметила в его руке тарелку с тостами. – Никто ничего не заподозрит?
– Я здесь на хорошем счету.
Хлеб на вкус отвратительный, как и ветчина, посыпанная сахаром с растекшимся сыром, но удовлетворительно. Еда снова приобретает смысл. Второй сэндвич был скорее мечтой моего брата – один белый треугольник смазан арахисовой пастой, другой – джемом.
Майкл сказал, что любит французские тосты, но их здесь готовят неправильно. Мне нравились тосты с клубничным джемом и сливочным маслом, их готовила бабушка одной из школьных подруг, пока моя предпочитала крекеры с сырным кремом.
Я же давно потеряла пристрастия в еде. В детстве как, наверное, у большинства детей, у меня был список тех блюд, что я могла поедать с утра до ночи или то, что могла попросить приготовить в день рождения или на какой-то праздник. С возрастом это прошло. Мачеха одно время готовила омлет с грибами – мой любимый завтрак, – и я ела его чуть ли не каждый день, чем попросту убила для себя его вкус. И так со многими продуктами: шоколад с помадкой, чипсы с паприкой, сэндвичи из разряда «Сделай сам» – сливочный соус и индейка, французские тосты.
Спустя длительное время голодания или отсутствия потребности в еде мне казалось, что я снова могу чувствовать вкус еды. Ощущать на языке приторность арахисовой пасты, неизмельченные частицы сахара в ягодном джеме на зубах и жесткость хлебной корочки.
Я будто снова оказалась в той его детской комнате, где мы часто сидели, свесив ноги с изголовья кровати и играя в приставку.
Это был тот же Майкл, которого я знала: со странностями, сквозящей спесивостью в голосе, взрослым лицом, в нем оставалось что-то ребяческое из прошлого.
Мы снова много говорили, но сейчас я не могу понять о чем, если у нас не было ничего общего, кроме каких-то незначительных совместных воспоминаний. Часто право слова предоставлялось мне, и я говорила о статье, которую начала писать в начале первого курса, о сборе материала, о том, как пришла к Корделии и проявила свой непрофессионализм во всей красе. О ее предположении я умолчала.
Я говорила ему все, что знала, молола языком направо и налево, думая, что раз он один из них, то мне нечего скрывать, зачастую ловя себя на мысли, что не планировала говорить так много.
Майкл в свою очередь кормил меня сказками – буквально пичкал сладкими иллюзиями, как Гретель откармливала брата на съедение, и я все послушно проглатывала и просила еще, пьянела без вина, растворяясь в историях об испытаниях силы, что вознесли его на Олимп «четвертого уровня» или о «Семи чудесах».
«Семь чудес» для меня ассоциировались с Семью чудесами света, про которые мне читала мама лет в пять. Занимательный факт – раньше меня и многих моих друзей интересовали археологические раскопки, древний мир, а когда детство кончилось, то увлечения сменились на примитивные, земные.
На один день рождения отец подарил мне красочную книжку с мифами и легендами древней Греции. Мама, когда была беременна, часто читала мне ее, водя пальцем по строчкам, чтобы я не только усваивала на слух, но и запоминала написание слов.
Зевс, Посейдон, Деметра.
Когда-то я знала о каждом боге-олимпийце и их потомках.
Мне нравилось слушать о Персефоне, но не из-за мрачности истории, а из-за произношения имени. Персефона звучала мягко – мама читала имя почти шепотом, напоминающим шелест первой листвы на деревьях в начале весны.
Думаю, это отличный пример иронии – теперь я как никогда ощущала себя героиней детской книжки, окутанной тьмой, похищенной ради собственного удовольствия в царство мертвых.
Из озвученных «чудес» мне был знаком только «Телекинез» и «Прорицание» – первое на слуху с детства и я понятия не имею, почему и откуда, не исключено, что смотрела фильм с таким названием, а второе мне приписывала Корделия.
Мне понравилось слово «Descensum» – умение покинуть тело и путешествовать между мирами. Если бы я прочла его на листке, то оно вышло бы свистящим, но Майкл произносил его с каким-то шипением. Морская пена разбивается о гальку или то, обо что бьется море.
Descensum. Descensum. Descensum.
Отсутствие часов и окон заставляло испытывать некую дезориентированность в пространстве и определять время исключительно интуитивно или же по звону между занятиями.
Где был Майкл в первую часть дня, я не знала – он не считал нужным говорить об этом, сделав меня кем-то вроде игрушки или домашнего зверька, которого следовало покормить, выведать момент, когда никого не будет поблизости и выгулять до уборной и обратно. То, что открывалось взгляду, никак не помогало составить образ школы, золотой клетки, где меня держали, а я и не хотела биться о прутья в надежде вырваться на свободу.
Мне не удастся это объяснить, но… мне было достаточно того, что я имела. Жить в вакууме некоторое время куда лучше, чем жить в реальности. Те несколько дней были необходимы, чтобы после выстроить цепочку ценностей, понять, что имеет смысл, а что нет.
Снаружи теплый ветер шелестел еще зеленой листвой, светила полная луна и ночь набирала свою силу, когда Майкл впервые вывел меня на поверхность, предварительно выдав какую-то черную тряпку, чтобы скрыть мои худощавые ноги со спины. Глубоко под землей остались лестницы, что, извиваясь змеями, вели вверх и вниз; пламя, поддерживаемое магией и мягкий свет от множества свечей.
– Лабиринт?
/Его центр я не могу найти, но нет причин для отчаяния, потому что я уже там/*
– Это скульптура, – Майкл прибавил шаг, и уже через один поворот открылась выжженная солнцем трава и образующие круг деревья. В темноте сложно было различить дорогу или уловить движение. – Идём.
Он вёл в самую гущу, не оборачиваясь назад, уверенный, что я не останусь позади. Плащ-мантия-накидка, что бы это ни было, оно путалось под ногами, собирая на подол мелкие колючки и пыль, отчего темп сбивался, приходилось поддерживать ткань в руке, не позволяя волочиться следом.
– Ты когда-нибудь видела снег?
– Снег? Наверное.
На самом деле я сомневаюсь, что видела снег.
В Шугар-Ленд в ноябре температура колеблется у семидесяти семи по Фаренгейту, а холодные зимы сродни чему-то уникальному и невероятному. Лужи замерзают крайне редко, но по вине повышенной влажности пальто приходится запахивать время от времени.
Снег я видела по телевизору, не в фильмах, конечно, где из каких-то современных машин выбрасывают смесь ваты и какой-то трухи, а в новостях. Обычно на снежные катаклизмы жалуются «северные» штаты: то провода облеплены снегом, то пробки, то снегоуборочные машины выходят из строя.
Тем не менее, я помню, как однажды сидела на руках у отца и видела белые хлопья, летящие с неба, затянутого пыльного цвета тучами; но в достоверности не клянусь, мне могло присниться.
– Нас повсюду окружают молекулы воды.
Он заметил это будничным тоном, но его голос, кажется, заглушил мой собственный и зазвенел в ушах. Тогда я придумала себе объяснение этому феномену – Майкл был единственным, кого я видела и с кем контактировала, возможно, просто привязалась. Дети же тоже привыкают к голосу матери, которая находится с ними круглые сутки с момента рождения и до определенного возраста.
