Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Самым обидным стало открытие, что семья не потрудилась заказать перевозку тела из Флориды до Луизианы или Техаса. Меня кремировали, а затем предали земле в пригороде Джэксонвилля. А я представляла закрытый гроб, черное платье и громкие рыдания.
К последнему листку из конверта прикреплен небольшой файл с фотографиями. Первая – зеленая лужайка с небольшим надгробным камнем с высеченной датой рождения и смерти.
Не «Любимая дочь» или «Дорогая, пожалуйста, вернись». Скромно, сухо, официально.
Любопытство увидеть остальные фотографии оказалось сильнее отвращения. Три изображения размером четыре на шесть дюймов – материалы из хроники и вскрытия. Чужое мертвое тело, покрытое пятнами, с огромным продольным швом снизу доверху.
Я думала, что, будучи трупом, выглядела бы все еще хорошенькой. Ни черта. Рот чуть приоткрыт, глаза, наверное, закрыли принудительно, щеки впали. Ноги покрыты шрамами, колени в ссадинах размером с донышко рюмки.
Хорошо, что мною не пировали черви.
Ноги стали ватными. Элис пару раз бесцеремонно постучала в мою кабинку, проверяя, не вскрыла ли я еще вены. Увы. Присев на корточки, я пару раз нажала на кнопку смыва, завороженно наблюдая, как голубая бумага свидетельства о смерти липнет к белым стенкам унитаза, а после уносится потоком воды в канализацию. Надеюсь, последняя не забьет трубы в ближайшие часы.
Умирать и прочищать толчок – отвратительно.
Заключение вскрытия и фотографии я решила сжечь по пути к бизнес-центру. Прах к праху, пепел к пеплу.
Впервые за последние пару часов во мне проснулось желание утолить голод, граничащее с неконтролируемым перееданием. Кесадилья с грибами, какая-то паста с морепродуктами и одна «Маргарита», которую никогда раньше не доводилось пить. Я накинулась на еду, будто бы голодала целую вечность, не задумываясь, прожевываю ли кусок за куском или попросту проглатываю.
Когда официантка поинтересовалась о качестве приготовленной пищи, я залпом осушила бокал и осознала, что вкус остался белым листом в памяти. Если бы не чек, то я бы вряд ли вспомнила список блюд, которыми давилась еще десять минут назад. Ни вкуса, ни удовольствия. «Маргарита» и вовсе напоминала обычную минеральную воду.
В качестве десерта Элис заказала излюбленную выпечку с корицей. Тесто сверху было полито горячим шоколадом и вишневым сиропом – «Здравствуй, кариес».
Цифры на экране телефона показывали четырнадцать тридцать. Половина первого в Лос-Анджелесе.
Ни Элис, ни я не обмолвились ни словом во время обеда.
Она вновь набирала сообщение за сообщением, пока я остановила взгляд на ее круглом лице, неудачной стрижке-пикси, прибавляющей вес. Волосы крашеные с неестественным отливом и переходами. Почти отсутствие косметики, только ресницы очень густо накрашены и жирной линией подведены тонкие брови.
Я выглядела, наверное, не лучше.
Через полчаса следовало выметаться. Еще двадцать минут дорога до беспилотника и сколько-то в пути.
Я снова и снова воображала, как это произойдет, пыталась вспомнить, как в фильмах люди вели себя во время эвакуации, как жить дальше.
Как с этим вообще можно будет жить?
Меня снова охватил озноб.
Ботинки давили на большие пальцы ног. Я топала на месте, нервно вертела в руках вилку. Зубцы случайно попали под ноготь большого пальца, и на том месте выступила кровь. Мне понравилось. Я намеренно повторила трюк с зубцами, морщась от боли, в ожидании, что кровь потечет тонкой струйкой.
– Пять минут и уходим.
Всего пять.
Город оставался неизменным. Люди спешно передвигались из угла в угол, напоминая крошечных муравьев: каждый занят своим делом. Кто-то поймал такси, несколько человек выстроились в очередь за кофе, точно на исповеди; кто-то толпился в закутке, устроив брейк, и, возможно, курил за компанию, а не из сильного желания затянуться.
Я плохо помню, что было дальше. До этой минуты думала, что вспомню все и через тысячу лет, вплоть до мелких деталей, но нет.
Ненавязчивая музыка прекратилась, теперь отчетливо стали слышался лязг столовых приборов, чужое бормотание и журчание системы кондиционирования. Никто и не заметил тишины.
Элис потянула меня в сторону пожарного выхода, но тело не слушалось. Я попросила держать меня за руку, не уверенная, что сделаю шаг самостоятельно. Мне казалось, что стоит пройти пару шагов, и я рассыплюсь.
Нам сказали не поддаваться панике. Не поддаваться панике.
Не. Поддаваться. Панике.
«Скоро. Совсем скоро все это закончится».
– Но лифты там, – снова невнятное мяуканье. – Лифты в другом крыле.
– Там сейчас будет давка, безопаснее спуститься по лестнице.
– Но… лифты.
Меня тянуло к толпе, что уже покинула ресторан, неряшливо перевернула деревянные стулья, разбила фарфоровые тарелки; к тем, кто стремительно покидал офисные закутки и все-таки поддавался панике; люди действовали вопреки фразе диктора «Ищите убежище, оставайтесь хладнокровными». Интересно, он сам верил в это?
Элис крепко держала меня за локоть правой руки, а я впервые за долгое время не чувствовала боли или судорог. Только какое-то умиротворение, граничащее с сумасшествием, ведь ни о каком спокойствии и речи быть не могло. Ступенька за ступенькой, шаг за шагом. Слепой ведет слепого.
Вовсю выла сигнализация – пожарная и та, что звучит в фильмах – сигнал тревоги. Звук нарастал, точно пытался догнать каждого, наступал на пятки и не давал позабыть о себе, крича в ухо победоносное: «Поймал!».
На одном из пролетов послышался звук битого стекла. Работники швыряли ненавистную офисную технику в окна, прорубая новые пути для эвакуации. Смельчаки бросались вниз в надежде спастись или умереть.
Я увидела ее, незнакомку в красных туфлях, на одном из этажей. Вначале мельком, поглядывая между пролетами, убеждаясь, что еще никто не соорудил бомбу из подручных материалов.
Она держала в дрожащих от напряжения и страха руках большой черный принтер, поглядывая на зияющее отверстие на месте окна. Крошечные осколки устилали все вокруг. Девушка откинула устройство в сторону, быстро подошла ближе к краю и повернулась спиной. Ветер колыхал подол ее юбки, касался обнаженных участков кожи.
Я замерла на одной из ступеней, вглядываясь в поистине красивое лицо с уродливым отпечатком страха. Девушка часто и тяжело дышала, левая ее рука уже была снаружи, расправленная, подобно крылу подбитой птицы. Перекрестившись, она отвела правую руку назад, качнулась, подобно лепестку цветущего дерева, и полетела камнем вниз.
Быстро и без крика.
Элис даже не обратила на нее внимания. Никто не видел происходящего. Только себя.
Автоматические двери точно на зло замкнуло. Люди били кулаками по стеклу, кричали охране, чтобы открыли другой выход, убрали ограничения, не держали за скот в загоне.
Не думай. Не думай. Не думай, – я повторяла эту мантру, пока шла мимо центра и старалась не смотреть на тела и содержимое черепных коробок. Какого-то мужчину переехало машиной. Он прыгнул со второго или третьего этажа, неудачно приземлился, и автомобиль переехал его, намотав кишки на шипованную резину.
Я слышала, как женщина кричала в трубку: «Мама любит тебя, прости, прости, прости», слюна капала из уголка рта. Одна из командировочных.
Все бежали, отмахиваясь руками друг от друга, по телам, по головам, перепрыгивая через ограждения. На проезжую часть невозможно ступить, машины неслись со скоростью не меньше ста миль в час.
Пешеходов, светофоров и правил больше не существует. Хаос.
– Сюда, – Элис схватила мою ладонь мертвой хваткой, сворачивая в переулок, где между мусорных баков затесался автомобиль. Водитель и сопровождающий мне вновь были незнакомы. Последний держал в руке пистолет, подозрительно оглядывая спасающихся. – Сюда, давай, давай!
Череда выстрелов с криком: «Назад!», раздалась прежде, чем я успела захлопнуть дверь. Кто-то преследовал нас до самого переулка, учуяв, что мы – не бездумная толпа, бегущая вперед без малейшего шанса на выживание.
Я не могла ни о чем думать, отвлечься тоже не получалось, в голове был лишь бесконечный поток слов.
Выжить. Сбежать. Конец. Выжить. Сбежать. Конец. Выжить. Сбежать. Конец.
Обхватив голову руками, я учащенно массировала виски. Не помогло. Я закрыла уши руками, подавляя вопль, который бы наверняка заглушил сирену.
Элис хватало духу кричать что-то в трубку, чертыхаться, раздавать указания. Машина неслась по бездорожью, и ни у кого не возникало вопроса, когда мы оказались так далеко от Форт-Уэрта.
С закрытыми глазами я отчаянно пыталась представить что-то, что вытащит меня на поверхность, заглушит страх потоком чего-то хорошего. Все воспоминания о семье, о маме в Лос-Анджелесе, о братьях, кузенах, отце, стариках я глушила, точно дикарь, забивающий дичь камнем.
– Элизе. Полное имя, конечно, Элизабетта. Полный отстой. Я знаю.
– Майкл.
– Так официально. Как насчет «Майк»?
– Майкл. Меня никто не называет иначе.
Это не то. Я не хотела об этом, только не об этом. В последнюю очередь об этом.
Он не мог заселиться самостоятельно в мотель, кто бы стал его слушать. Собрать людей, создать организацию, заняться строительством каких-то «станций», приобрести беспилотники.
Нет, нет, нет.
Я крепче прижала ладони к ушам.
Я не переживу этот день.
Из машины меня буквально вышвырнули. Я хваталась руками за кресла, автомобильную дверь и хотела остаться, сгореть в огне с остальными.
Позвольте сдохнуть с остальными. Дайте мне умереть мучительной смертью. Слабые аргументы, но мне хотелось взывать к справедливости и совести.
«Какая отвага и самопожертвование!»
«Крошка, этого никто не оценит!»
В этот раз Элис не уговаривала меня, словно маленькую девочку, а поддержала инициативу вытащить из машины любой ценой. Переломаю ли повторно кости или не переломаю – не важно. Основная задача – доставить меня в чертов Сан-Анджело и спасти свои шкуры.
Каждый шаг давался тяжело, кукольные ноги путались, будто сделаны из ниток. Трап слишком узкий, поэтому его преодоление оставалось на моей совести. Я забыла оглянуться назад, попрощаться со светлым небом, ослепляющим солнцем и зелеными деревьями, которых больше не будет ни для кого.
Салон новый, без единой царапины и жирных отпечатков на стеклах или панелях.
Кресла мягкие, кожаные. Элис парой резких движений затянула на мне ремень безопасности и бросила в руки тонкий флисовый плед в темно-синюю клетку. Прямо стюардесса года, чтоб ее.
Краем глаза я заметила знакомого водителя с выправкой военного. Он о чем-то говорил, сидя в кабине пилотов. Выяснилось, что чудо-беспилотник следовало вывести на взлетную полосу и позволить разогнаться, а остальное машина сама сделает.
«Крылатая машина, – прохрипел в голове старый патефон. – Выше и выше».
Меня продолжало бить нервной дрожью несмотря на то, что я закуталась в плед с головой. «Военный» захлопнул дверь в кабину и плюхнулся на соседнее кресло, устало откидываясь назад.
– Вы, оказывается, летчик, – промямлила я, заметив его взгляд, обращенный к белым облакам в иллюминаторе. – Я думала, что морпех.
– Я не летчик, – усмехнулся он, подперев рукой гладковыбритую щеку. – И не морпех, а просто умею слушать и делать то, что мне говорят. Например…
– Выполнять команды.
– Приказы, – поправил мужчина. – Нам показывали устройство этой махины дважды, а испытывали трижды. Черт возьми, оно летает по заданному маршруту! Летает низко, поэтому вероятность столкнуться с пассажирскими колеблется у нуля. Разве не чудо?
Я согласилась.
– Хочешь снотворное вколем? – поинтересовалась Элис, не отрываясь от экрана смартфона. – Проспишь до завтрашнего дня. Гарантирую.
«Да. Скажи да. Да. Да. Да!»
– Нет.
– Как хочешь.
Каждая цифра-минута порождала новые страдания. Совсем скоро Лос-Анджелес превратится в одну большую воронку, напоминающую лунный кратер, а мама так и не узнала, что эти годы я была жива и переезжала из штата в штат, из города в город, познавая вечность мучений.
Я не успела попрощаться с братом. Когда меня посетила идея написать ему сообщение, связи уже практически не было. Не имеет значения. Я все с той же силой люблю его, но сказала ли об этом в последнюю встречу? Была ли всегда искренна с ним? Страдала бы из-за любви, если бы ничего не случилось? Или отлынивала бы от встреч?
Обычно мне нравилось смотреть за взлетом и посадкой, припав лбом к холодному стеклу, но не в этот раз. В Сан-Анджело меня привезли в кандалах, убеждая, что я буду в безопасности, что это единственный выход. Полагаю, они меня ненавидят за непослушание.
В этот раз я послушно расстегиваю ремень самостоятельно и без помощи остальных спускаюсь по трапу, удерживаясь за поручень. Флис все еще касался плеч, смутно напоминая объятия.
Кругом сплошные прерия. Настоящий Техас.
Неподалеку стоял очередной внедорожник. За рулем новое лицо – женское.
Она приветливо махнула рукой. Традиционное техасское, мать его, дружелюбие. Широкие штаны-хаки с десятком карманов, военная куртка, на рукаве которой едва различима нашивка американского флага, обмотана вокруг пояса. Фигуристое тело облегала серая футболка со следами-полумесяцами пота подмышками.
Ее глаза скрывали массивные очки-авиаторы, а местами выгоревшие русые волосы были заплетены в неряшливую косу.
– Вы как-то рано, – голос мощный с явным южным акцентом. – Что, уже паника?
В автомобильном салоне было прохладно и пахло яблочным ароматизатором. Прерии сменились узенькими безлюдными улочками с кирпичными домами с флагштоками. Бесконечное четвертое июля.
– Ударили по «Эмпайр», Нью-Йорк – СМИ взбушевались. Полагаю, Белый Дом будет тянуть до последнего.
– Лондонский мост уже упал, моя дорогая.
Они говорили об этом до ужаса будничным тоном, будто бы происходящее – нереально, часть какой-то огромной голограммы. На секунду я предположила, что сплю, как вновь раздался звук сирены. Нарастающий, облизывающий ушную раковину.
Ред-Блафф-роуд.
Я прочла это на одном из хлипких указателей, что раскачивался на ветру, словно флюгер. Однотипные халупы остались позади, их сменили обшитые шифером ангары и колючая проволока под напряжением. Вдали сплошные линии электропередач.
На закрытой территории красовался небольшой дом, иссохшее дерево и загон для домашнего скота.
– Что это?
Те мужчины и Элис перегоняли машину на подземную парковку, пока безымянная женщина взяла меня под свое крыло.
– Ранчо, – она двигалась уверенно, прижимая мою папку к груди крепко, точно младенца. – Когда-то им было, после стало примитивным бункером, а последние два года позиционирует себя убежищем. Последним пристанищем цивилизации.
– И много таких убежищ?
– Мало. На всех не хватит.
Она криво улыбнулась. Неудачная шутка.
Хлипкая деревянная дверь с легкостью отворилась под ее напором.
– Добро пожаловать на пятую станцию.
***
Первая же лестница вела в подвал и к узкому коридору с крутым спуском вниз до упора, где скрывался лифт. Отвратительный такой, напоминающий грузовой, со скрипучими дверцами, смыкающимися с верху и снизу, а не привычно по бокам. Нижняя опускалась только до голени, поэтому пришлось переступить через нее, чтобы войти внутрь.
– Эта станция, – женщина нажала на светящуюся рубиновым светом кнопку, – Подарок нашего многоуважаемого правительства. Ее раньше и в планах-то не было, но…
Единственный источник света над нашими головами недружелюбно замигал.
Элис принялась чертыхаться, повторяя, что происходящее очень не вовремя. Не поддаваться панике, не поддаваться панике, не поддаваться панике.
Лифт ушел глубоко под землю, и теперь казалось невозможным избавиться от ощущения, что комья сырой грязи и груды тел вот-вот погребут тебя под собой. Свет окончательно погас, и я представила, что сейчас ящик застрянет, и мы умрем, не добравшись до убежища; от этой мысли перехватило дыхание.
К счастью, конструкция оказалась надежной, и женщина вытолкнула меня первой, точно принимая последующий удар на себя. Коридор стал шире и светлее, и напоминал крутой спуск на подземной парковке между этажами в Хьюстоне.
Ситуация со светом вновь повторилась, и женщина прибавила шаг, схватив меня за больное запястье, вынуждая двигаться в том же темпе.
– А как же Элис и остальные? – я совсем забыла, что они остались снаружи.
Женщина фыркнула и выплюнула безжалостное и горькое:
– Забудь! Плевать на них!
«Я привожу вас и выживаю».
Не помню, когда точно бесконечный коридор окончился, и впереди замаячил обычный рабочий уголок, напоминающий каморку охранника зоопарка или какого-нибудь цеха. Деревянный стол, ноутбук, большой план эвакуации на стене. Ничего лишнего.
Свет в последний раз мигнул и принялся медленно разгораться вновь, становясь насыщеннее с каждой секундой.
«Уже? Все кончилось? Я думала удар сшибет меня с ног».
Женщина резко бросилась к столу, отчего солнечные очки, покоящиеся на макушке, слетели на пол, и вынула откуда-то большую стопку папок, идентичных моей. Руки ее дрожали, пока она перебирала какие-то бумажки, а после достала небольшую коробочку. Подключить устройство к ноутбуку ей удалось со второй или третьей попытки, изрядно расцарапав корпус.
– Палец!
– Что?
Она раздраженно перехватила мою левую руку и прижала указательный палец к устройству, сканируя отпечаток. Понятия не имею, зачем это. Распознавать отпечатки друг от друга в случае, если начнется резня между выжившими? Что ж, умно. С правой рукой повторился тот же трюк.
– Уже?
Откуда-то слева появился мужчина в черном костюме и черных же кожаных перчатках на руках. За один день слишком много лиц, поэтому мне сложно определить, виделись ли мы сегодня. На правой и левой руке у него надеты массивные часы. Забавно. Блондинка его не слышала или не слушала; вывернув наизнанку выдвижной ящик стола, она судорожно что-то искала внутри.
– Семнадцать десять по центральному. Пятнадцать десять по тихоокеанскому.
Сейчас.
Удар, сильный и мощный несмотря на то, что мы глубоко под землей. Свет мигает красным, и я снова слышу звук сирены, нашедшей меня даже здесь, где-то под Техасом, в дыре под названием Сан-Анджело.
Вопреки предположениям меня не сшибло с ног, я упала на колени самостоятельно, заглушая одну боль другой. Господь тряс меня и остальных, словно подопытных крыс в клетке, взывая к чему-то. К раскаянию?
Я начала кричать.
Кричать, задыхаясь, хватая со стоном и хрипом затхлый воздух, словно после очередной несложившейся попытки самоубийства в ванной, словно меня опять попытались придушить на грязном полу мотеля. Собственный крик ни черта не заглушал сирены, но мне было легче.
Это было как своеобразное избавление от гнева. Последний год в завязке я только этим и занималась: пишу статью, она не получается, я бью себя кулаками по бедру, скрипя зубами; пишу на заказ эссе, случайно стираю строчку, наматываю на руку волосы и тяну до отрезвляющей боли и всхлипа; не могу написать и три строчки, вожу острием пилочки для ногтей по лицу. Один раз я заигралась: перепутала пилку с ножом и воткнула в щеку.
Вопль сменился рыданием, красный свет вернулся к больничному белому.
У меня в последний раз что-то спросили: «Правша или левша?»; а после дернули за левую руку, нацепив подобие пластикового медицинского браслета, только бирка лиловая, а не белая.
Теперь у меня окончательно никого не осталось. Ни на земле, ни под землей.
До комнаты меня дотащили, схватив под руки, позволяя кожаным носам ботинок волочиться по полу. Пусть. Я не смогла самостоятельно подняться, то и дело заваливаясь на бок и собирая одеждой пыль. Не удивлюсь, если на утро (или что будет теперь?), я разучусь ходить и стану вновь маленьким ребенком.
Буду плакать, звать маму и тянуть руки в пустоту, пока окончательно не свихнусь и не перестану отличать реальность от вымысла.
Смерть. О большем я и не желала.
God is dead,
We get to sleep tonight.
Бог мертв,
Сегодня ночью мы будем спать.
– IAMX, The Stupid, the Proud
========== 13 – Survivor ==========
Потолок серый, выкрашенный краской с глянцевым эффектом. Дверь металлическая, впускающая тонкую полоску света снизу. Освещения мало. Круглое бра, скрытое прямоугольной клеткой, распространяющее мизерное количество света. Ровно столько, чтобы хватило раздеться и лечь, не споткнувшись при этом на пустом месте.
Я понятия не имела, как много времени уже пролежала на казенной кровати. Зато знала, что от непрекращающихся рыданий стало тяжело дышать, приходилось периодически хватать ртом воздух, всхлипывать и разражаться очередной истерикой.
За стенкой тоже кто-то ревел. Также долго, также надрывно, и через время я не уже могла точно быть уверенной, не происходит ли это в моей голове. Всхлипы девочки-ревушки раздражали. Я вежливо попросила ее замолчать. Может, сказала заткнуться. Неважно.
Вышло вежливо.
Я прикрикнула на нее и закрыла голову подушкой. Почему она просто не могла закрыть свой поганый рот? Я ведь вежливо сказала заткнуться. По крайней мере, мне так казалось. В сложившихся обстоятельствах сложно видеть различия между черным и белым. Сплошная серость.
Она снова всхлипнула. Громко, будто бы мне в ухо. Я снова рявкнула: «Заткнись!».
Бить руками об стенку – больно. Больше похоже на то, что я вежливо стучусь в ее личный мирок, спрашивая, можно ли войти, а она препятствует и говорит: «Нельзя. Пошла нахрен».
Я согнула ногу в колене и принялась развязывать шнуровку на ботинке. Узел не поддавался, вызывая еще больше гнева, отчего я завизжала и взялась за другой ботинок.
– Замолчи, – (первый удар слабоват, но во мне достаточно злости, чтобы разнести к чертовой матери эту стенку), – За-мол-чи.
Если я ее так хорошо слышала, то, должно быть, она меня тоже. Я понятия не имела, как она выглядит, какой она человек, какой у нее голос, когда она не ревет, но уже ненавидела и презирала до глубины души, до дрожи, до скрипа зубов.
«ЗАТКНИСЬ, СУКА, ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!»
Грязь, что налипла к подошве, трухой осыпалась на рыхлое одеяло. Удар за ударом. Стены прочные, не гипсокартонные. Ботинка мало.
Я сорвалась с кровати, сдвинув металлическое изголовье к стене, и попыталась вдолбить его в стену. Слишком тяжелая, а она все не затыкалась.
Мне не хотелось ее перекричать. Это было бы слишком просто. В какой-то момент я упустила поводья над разумом, потеряла остатки контроля и рванула со всей силы шнурок из ботинка, без дела валявшегося на полу. Теперь я могу сказать, что разделяю чувства Майкла – непрекращающееся состояние аффекта. Нет никакой кабины самолета, автопилота и прочих изящных метафор. Есть ярость, что застилает все человеческое.
Я выбежала в одном ботинке и со шнурком в руках, готовая утихомирить девочку-ревушку. Не знаю, как вошла в ее комнату, как орала на нее, помню только ее розовощекое лицо и длинные волосы, как дала ей пощечину правой рукой, позабыв о шнурке, и чуть не взвыла от боли. Я прибежала задушить ее, не предположив, что орудие окажется коротковато. Истеричка обладала некрасивой шеей и шнурок для нее был, что украшение.
«Заткнись! Заткнись, сука! Заткнись!»
Она попыталась ударить меня в живот, пока я тянула ее за волосы, а после уже ее руки сомкнулись у меня на шее. Мозг запаниковал, отдавая указания бороться: лягаться, биться, кусаться, расцарапать ногтями лицо – избавиться любой ценой от прочного кольца рук. Я истерично засмеялась и попыталась в нее плюнуть, но слюны недостаточно. Тягучая жидкость стекала по ее руке, не вызывая омерзения.
Такое уже было.
Я уже кряхтела или сипела, когда в комнату ворвался кто-то еще и вонзил шприц в руку ревущей обидчице-истеричке. Она напоследок сжала сильнее мое горло, но то, что ей вкололи, подействовало – хватка резко ослабела, пусть руки остались на прежнем месте.
Когда я смогла вздохнуть и все еще балансировала у края предобморочного состояния, двое подхватили меня за руки и ноги, блокируя любую попытку сопротивления.
Меня закинули обратно на кровать, словно мешок, стащили с ноги второй ботинок. Разговоры долетали обрывками: «Прекрасно, убейте друг друга в первый же день»; «Этого не хватало»; «Будешь вырываться – примотаем к кровати».
Свет в комнатушке, кажется, не горел, а поступал из коридора сквозь распахнутую дверь. Лица были неразличимы. Столько физиономий за один день. Ярость приутихла – соседка за стенкой молчала, осталось выяснить, что она храпит. Чья-то прохладная ладонь оказалась у меня под шеей, к губам прислонили стакан с чем-то.
Я послушно сделала глоток за глотком. Голова вновь коснулась подушки, до подбородка накинули рыхлое одеяло.
Сказали, что поможет. А может, я сама себе сказала это.
После той бурды я проснулась в четыре вечера следующего дня. Первого дня после случившегося. Проснулась – громко сказано. Меня разбудили пощечинами по лицу после пятиминутного включения и выключения света; вот незадача: я научилась спать и при свете, и в темноте, и в шумихе, и в тишине.
Чуть ли не под конвоем вывели на поздний (очень поздний) завтрак, благодаря чему удалось рассмотреть помещение лучше. Внутри оно чем-то напоминало школу Готорна – всему виной несколько полукруглых коридоров и столовая, правда, все куда проще и унылей, и лишено свечей. Серые стены, обшитые с виду металлическими листами и бетонные полы. Одним словом – убежище.
В столовой не пахло едой, не было и намека на нее. Вдоль трех небольших пустующих продолговатых столов располагались лавки, словно со спортивных трибун.
Все прибыли в одно время, а потому особо разговориться между собой никто не успел. Честно говоря, вспомнить лицо девушки, пытавшейся меня задушить мясистыми руками, я не могла. В памяти сплошные размытые черты, какие-то штрихи отличительных черт внешности, но не более. Даже ее голос, что вызывал тогда волну ярости, остался пустым звуком.
Если она меня узнает – я, пожалуй, извинюсь или буду игнорировать ее, пока приступ гнева не повторится.
За столом подавляющее число женщин, точно людей на станцию отбирали по принципу «вначале в шлюпку садятся женщины и дети», но раз детей нет, то к спасению приглашены «женщины и женщины». Большинство из них были запуганы и выглядели жалкими, вызывающими какое-то сочувствие. Некоторые просто оставались в замешательстве, пока другие продолжали уверять самих себя, что все под контролем и что они владеют положением дел. Их право.
Единой формы одежды у нас нет: каждый сидел за столом в том, в чем его вырвали из реальной жизни. Одна девушка сидела в мешковатом свитере и растянутых спортивных штанах (столь убогих, что завязки между собой скреплены английской булавкой), другая, что сидела рядом со мной, то и дело поправляла короткие рукава топа на плечах и растирала ладони между собой. Мое же спортивное платье изрядно помялось от всех перемещений, но скрывало руки до запястий, поэтому холод практически не чувствовался.
Когда все расселись, я смогла различить четырех парней, чьи лица выражали абсолютную отстраненность и непричастность к происходящему, словно они – случайные зрители, вырезавшие из газеты купон на шоу. Не исключено, что у них паника или им вчера вкололи что-то. Я уже начала им завидовать, жалея, что в самолете отказалась от перспективы провести последующие дни в дурмане.
Первым никто не решался заговорить. Краем глаза я заметила женщину, вошедшую сквозь неосвещенный аркообразный проем. На ней было длинное темно-синее платье, скрывающее фигуру от и до, с вырезом под самое горло. Будь она худее на пару размеров, то наряд придавал бы ей изящность и хрупкость, но на ее фигуре платье сидит нелепо и укорачивает рост. Я с большим трудом узнала в ней вчерашнюю знакомую – водителя внедорожника, лишь потому, что на ее глазах вновь были солнцезащитные очки. В помещении. Глубоко под землей.
Не знала, что она – главная.
Русые волосы (уже сальные на корнях) зачесаны назад и собраны в низкий хвост. Женщина долго сохраняла молчание и, наверное, осматривала всех присутствующих, – из-за очков сложно разобрать. В черных с фиолетовым отливом линзах – глазах пчелы, – отражалась наша жалкая участь.
Она нервничала, заламывая пальцы. Плохое качество для оратора и отвратительное для лидера. Или наоборот.
Женщина тяжело выдохнула и нервно улыбнулась:
– Первый день эвакуации пройден, – слово «эвакуация» неуместно, – Что ж, добро пожаловать на пятую станцию.
А это я уже слышала.
– Самое сложное – первые три дня адаптации, но со временем станет легче, – она сама в это верила? – Правил не так много, уверена, вы быстро все усвоите, а привычка вырабатывается за двадцать один день. Свыкнитесь с мыслью, что «раньше» не существует, не оплакивайте ушедших, живите с идеей того, что Вы выжили. Пусть она придает Вам сил.
Она продолжила вешать нам лапшу на уши, побуждая не опускать руки, выживать и подпитываться мыслью о том, что из семи миллиардов выбрали нас, и мы живы. У меня есть предположение, что раньше она или выступала на тренингах, или подумывала об этом. Может, консультировала на горячей линии по завязке с алкоголем? «Первые три дня адаптации; привычка вырабатывается за двадцать один день».
Наша «команда» по спасению человечества состояла из ничтожеств.
Конечно, не стоило рубить с плеча, нужно было дать время всем и каждому свыкнуться с мыслями о произошедшем, но все же для вступительной речи следовало найти опытного оратора, а не того, кто привык исполнять любую команду («приказ», – поправил меня голос ныне мертвого военного). Может, оно и к лучшему, что правительство не взялось за эту станцию? Какой прок от тех, кто не способен успокоить себя?
Я огляделась. Остальные слушали. Студентов отличить легче-они согласно покачивали головой на каждое слово «лектора», точно кто-то нуждался в их одобрении. Мне же хотелось получить пулю в лоб. Я вырывала слово за словом из общего рассказа. Например, «ядерная зима». Что это? Это вечный холод?
Что есть «ядерная зима», кроме гипотетической теории ученых вроде Карла Сагана? Что стоит за неологизмом, если исключить людской страх и отчаяние?
Выпали или только выпадут тонны снега? Снег будет покрывать землю также красиво, как тогда, когда Майкл взмахнул рукой и десятки, сотни, тысячи снежинок, похожих на звезды, закружились в воздухе? Остались ли теплые участки земли? Что произошло с мировым океаном? Что стало с рыбами?
На сколько лет в развитии мы откатимся назад, пока начнем восстанавливать планету из пепла? На двадцать? Сорок? Пятьдесят? На век?
Сколько лет будет «фонить»? Насколько повышен уровень радиации? Мы и прежде жили в радиации (или нет?), а теперь куда она исчезнет и исчезнет ли? Откуда она взялась и взялась ли?
Никто не владел должным количеством информации.
Я слишком долго думала, а потому прослушала момент представления женщины и упустила из вида, когда появился вчерашний мужчина, озвучивший время. Семнадцать десять по центральному, пятнадцать десять по тихоокеанскому. Сегодня на нем те же черные перчатки и тот же костюм, не хватало лишь массивных часов. Ему за сорок пять минимум, лицо загорелое, вытянутое, с ярко выраженными носогубными складками. Глаза слезящиеся, что чуть снижало его авторитетность.
