Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
– Стю был заражен. Зачем Венебл есть облученное мясо?
– Затем, что он не был заражен, а Венебл – конченая.
Изначально я не планировала вступать в беседу, но теперь, когда единственный мой собеседник был пущен на обед, возникла нужда сказать хоть кому-то правду, открыть глаза, поделиться знаниями из пятой станции. Человек слаб, пока он в неведении, пока не имеет должных аргументов для борьбы с противником. Но хотят ли они это слышать? Жить с чувством вины, если они еще могут его испытывать.
– Ее обязанность – сохранять наши жизни, – произнес наивный влюбленный дурачок.
Никто никому не клялся и не обещал спасение. Третья – не пятая станция, где, вероятно, Александра перерезала бы себе глотку, чтобы накормить нас, передав бразды правления кому-то еще. Мне хотелось сделать ее образ светлым.
– Ты что-то знаешь об этом? – Андре с силой встряхнул меня за плечи. Его лицо было слишком близко к моему, пугающе близко. Зрачки расширены, еще немного, и белки глаз нальются кровью, точно у быка. – Что ты знаешь об этом?!
Из его рта из-за истерики и криков летела слюна, а подбородок дрожал. Достаточно ли он рассержен, чтобы переключиться с плеч на горло? Надеюсь, что да.
– Немного. У нас на пятой станции, – как приятно говорить «у нас»!, – периодически разговаривали о хранении продуктов, безопасности, рисках. У нас не было кубиков, но были крупы, которые выдавались порционно, возможно, в них что-то добавляли, чтобы мы не подохли от одной каши. Они не хранили мясо, чтобы не тратить лишнюю электроэнергию на морозильные камеры.
– Конечно, – тот парень хлопнул ладонью по ноге. – Здесь нет генераторов, кругом одни свечи. У нас не могло быть замороженных продуктов.
Он в самом деле такой дурак или прикидывается? Мы все проходили обработку, здесь автоматические двери и лифт. Я порекомендовала ему задуматься на досуге о том, как устроено все, что нас окружает.
Разговор кончился ничем. Ужин нам не полагался после такого обеда, но я думаю, что Венебл и остальные, кто ходил в черном, подъели все подчистую. Когда кормили серых и кормили ли их с общего стола, нам не говорили. Та Серая ко мне больше не приходила, наверное, им уже внушили, что если водить дружбу со мной, можно плохо кончить.
Тигры пришли ко мне в полночь, когда я почти успокоилась и собиралась лечь спать. Без стука, не церемонясь. Первой вошла правая рука Вильгельмины во всех начинаниях, думаю, без нее та бы была менее бойкой и не купалась во вседозволенности; следом, опираясь на неизменную трость, вторглась сама главная, возомнившая себя лицом «Кооператива».
Я успела накинуть на телефон край пледа, но он все равно выделялся прямоугольником на постели; и поднялась с кровати, всматриваясь в их серьезные лица. Догадаться, чем я обязана такому визиту, не составило труда. Много говорю лишнего, а может, дело в воровстве вилки.
– Мисс Венебл, – я запоздало поздоровалась, хоть и не находила это уместным, но присутствие чужаков в четырех стенах действовало на нервы. Мне хотелось, чтобы они закончили со мной поскорее и оставили в покое. Или просто оставили.
Покой и уединение – непозволительная роскошь.
Она помолчала, а после выставила трость перед собой, будто переменяя центр тяжести. Я опустила взгляд на ее руки, обтянутые тонкой желтовато-болезненной кожей. Ногти одной длины и идеально подпилены. Большим пальцем она поглаживала вороний клюв на набалдашнике. Порядок, как известно, начинается с мелочей.
Длительное молчание – плохой знак. Возможно, ее что-то смутило в моем деле, например, документы, а точнее разные даты рождения. Фамилию и имя можно изменить, а убедить, что я не работала на какие-то службы, учитывая разные документы, уже сложнее.
– Мисс Рейзор, полагаю, между нами возникли некоторые разногласия, – вдруг произнесла Венебл ровным голосом. – Я считаю, что нам следует сразу же прояснить все, чтобы подобные инциденты не вошли в привычку.
Каннибализм – разногласие? Вранье сплошь и рядом – разногласие? Да, у нас очень много разногласий!
Я выдохнула и кивнула.
– Ты умная, – продолжила Венебл. – Запомнишь с одного раза. Смерть наступает не только от внешних или внутренних факторов, на которые мы не влияем. Тебя недавно отключили от таблеток и аппаратов, ты отличалась слабым здоровьем, и я не думаю, что хочешь перестать дышать, да?
Я опешила. Какое она имеет право запугивать меня? Почему бы «Кооперативу» не выдать каждому личные права и свободы, раз теперь корона перешла им в руки? Я бы чувствовала себя комфортнее, если бы знала сама и могла показать неосведомленным, что имею право делать, а что нет.
– Вы мне угрожаете?
– Я выражусь предельно ясно, чтобы избежать недопонимания. Не стой у меня на пути.
– Что скажет «Кооператив», если узнает о тирании, о том, что вы истребляете выживших одного за другим? Я жила на другой станции, мне есть с чем сравнить.
Венебл напряглась, вцепившись в набалдашник трости до побелевших костяшек пальцев и презрительно рассматривая мое лицо. Повелась на дешевый блеф упоминания главных мира сего? Несравненная женщина.
– Где же твоя станция теперь? – после непродолжительного молчания почти в лицо выплюнула она, а после обратилась к своей подружке, не отводя от меня глаз. – Мисс Мид.
Мисс Мид.
Имя определенно из прошлого, я слышала его прежде, но никак не могла вспомнить, от кого. Лицо было незнакомым, если бы мы встречались ранее больше одного раза, то я бы ее запомнила. У нее тяжелая эксцентричная внешность, как по мне. Такую не забудешь и не пропустишь в толпе.
Мид сделала шаг ко мне, я отступила назад. Одна вилка в сломанной руке против сумасшедшей суки с тростью и тетки с военной выправкой. Я в меньшинстве.
– Вы что, собираетесь теперь пустить и меня на жаркое? – пролепетала я, сделав еще шаг назад. – Я буду кричать! Как вы это объясните теперь?
Венебл хмыкнула, подавляя свое желание засмеяться мне в лицо – она же не злодейка из сказки!
– Ты еще не поняла? Ты можешь кричать сколько хочешь, но никто не придет к тебе. Они так боятся за свои шкуры, что закроют уши, а на следующий день и не вспомнят, что раньше их было больше.
Отступать больше некуда.
Замах не остановить, да и я никогда не дралась, чтобы знать и уметь ставить «блок» (или как это называется?). Удар сбил с ног, а правая щека мгновенно запылала от ослепляющей боли. Хотелось заскулить и ответить тем же или просто расцарапать обидчику лицо, возможно, они этого и ждали, чтобы занести второй удар.
А если кто ударит раба своего, или служанку свою палкою, и они умрут под рукою его, то он должен быть наказан.
Прикоснуться к щеке было больно, казалось, будто на бледной коже остался алеть отпечаток чужой руки. Хотелось сгруппироваться, закрыть голову, сжаться в комок и раскрыть глаза только тогда, когда все закончится и они уйдут, хлопнув дверью. Я застыла в молчаливом ожидании, не смея поднять глаза, предательски наполнившиеся слезами. Следующего удара не последовало, как и распоряжений. Странно, что они не стали таскать меня по полу за волосы или избивать до потери сознания.
Когда я нашла силы поднять глаза, предварительно оперевшись на кровать локтем, чтобы в случае последующего удара не удариться затылком об паркет, а попробовать удержаться в одном положении, Венебл продолжала смотреть на меня, упиваясь моими страданиями, беспомощностью. Пытками.
Подтянувшись, я расправила плечи и с напускной решительностью посмотрела ей в глаза. Кажется, мы друг друга поняли. Венебл хмыкнула и мгновенно нахмурилась, переводя взгляд с меня на что-то еще, что привлекло ее внимание, а после одними губами произнесла волшебные слова: «Мисс Мид».
Этого я не предусмотрела.
Мид и я одновременно бросились к телефону, который предательски улыбался и показывал язык из-под пледа, словно желая быть обнаруженным. Неудачно. Мид оказалась проворнее для своего возраста и умнее, даже наушники и шнуры повторили судьбу мобильника и попали в ее цепкие лапы, а после перешли к Венебл.
– Что это? – она брезгливо зажала устройство между большим и указательным пальцем. – Личные вещи не допускаются к хранению. Оно повышает уровень радиации в помещении, а потом из-за твоих прихотей а умирают невиновные.
Я услышала это как «Стю умер из-за тебя», но озвученная причина была глупостью. Вильгельмина просто пыталась еще больше унизить и оскорбить – единственная услада несчастной женщины: вызывать у окружающих то, что испытывала она сама.
– Вы не имеете права забирать у меня личные вещи! У…у Галланта целые чемоданы спреев и лосьонов для волос, которые содержат алюминий и могут легко подорваться! – стучать, конечно, плохо, если они не знали об этом (хотя не заметить мог только слепой), но цирюльник первый указал на меня пальцем.
– Хочешь с кем-то связаться? По оборванным линиям передач? Неужели?
На последнем слове, что прозвучало вопросительно и иронично с нарочитой мягкостью, у меня закружилась голова от ненависти. Боже, как я ненавижу эту хромую суку! Мне хотелось ее ударить, огреть звонкой пощечиной, убедившись на деле в том, что ни одна прядь при этом не выбьется из идеальной прически.
Я попыталась выхватить телефон, который в любом случае у меня бы изъяли, но Мид крепко перехватила мое запястье. Ну и клешни у этой дамочки! Стиснув зубы, я застыла в ожидании нового удара, набирая в рот больше слюны. Что будет, если плюнуть ей в лицо? Она заставит меня умыться собственными слюнями?
Из меня, как оказалось, плохой стратег.
Пока я ожидала удара от Мид, вглядываясь в глубокие морщины и невыразительный, точно кукольный, взгляд, Венебл переместила руку с набалдашника на деревянное основание и вмиг рассекла тростью воздух, находя силы в единственном неиссякаемом источнике энергии – ненависти.
Серебряный ворон пришелся аккурат под глаз. Удар получился оглушающий, сшибающий с ног, выбивающий воздух из легких так, словно их проткнули острым клювом. В этот раз я не сдержалась – завопила, прижимая руку к пульсирующему, оплывающему месту, где должен быть глаз. Я надеялась, что он все еще будет в глазнице, а не нанизан на набалдашник ее чертовой трости, точно оливка на шпажку.
Если человек ударит раба в глаз и раб ослепнет на этот глаз, то раб будет отпущен на свободу, ибо глаз – плата за свободу, будь то раб или рабыня.
Венебл промахнулась. Или же била специально, чтобы не задеть сам глаз.
Мне казалось, что прошла вечность, пока я прощупывала кончиками пальцев веко, подавляя стоны и всхлипы. Первая вспышка боли, может, и утихла, но пришла следующая – ноющая и возрастающая, словно зубная.
Вильгельмина что-то произнесла, но я не слышала и не хотела слышать. Наш диалог закончен, больше козырных карт у меня нет, победа за ней. Молчание после столь оживленной беседы, приправленной выпадами с обеих сторон, ее не устроило. Она сделала один шаг навстречу, чуть наклоняясь ко мне, отчего в нос ударил тяжелый древесный запах духов, хранившийся не в складках парчовой юбки, а на коже. Сандал.
Эгоистичная роскошь: пользоваться в столь замкнутом пространстве парфюмерией, которая навсегда останется закупорена здесь; но запах не был так силен во время приема пищи, возможно, она наносила одну каплю и долго втирала в участки кожи, скрытые под плотной материей.
Нагретый человеческим теплом серебряный клюв проделал неглубокую царапину от уха до подбородка неповрежденной части лица, а после впился в тонкую кожу, запрокидывая мою голову назад. Обезоруживая. Если начну вертеть головой или попытаюсь отстраниться, то клюв, словно рыболовный крюк, сможет войти глубже при необходимом давлении.
– Значение здесь имею только я. Надеюсь, недопониманий больше не возникнет, правда? – голос стал тише. Кнут и пряник.
– Да, – прохрипела я. – Я все поняла.
Венебл выпрямилась, решительно смотря перед собой, а после сделала глубокий вдох и пожелала доброй ночи. Ее вид святой благодетельницы словно был призван продемонстрировать, что как моя жизнь к еще пару минут назад, так и каждый мой последующий вдох зависят лишь от нее. Она могла приказать Мид превратить меня в бифштекс с кровью, но не сделала этого, могла лишить глаза, но не лишила.
И я должна помнить о ее милосердии и хрупкости наших взаимоотношений.
Когда дверь закрылась, у меня началась хрипящая истерика. Я хваталась пальцами за горло, не отпуская руки от лица, будто глаз мог вытечь или исчезнуть; пыталась вдохнуть, хватая ртом воздух, но он, кажется, терялся.
Меня никогда не били. Случай в школе не в счет.
Меня никогда не били по лицу за неповиновение или сопротивление.
Тело била дрожь; мне хотелось рыдать, растирать слезы по лицу, смочить сухую, болезненного цвета кожу солоноватыми дорожками, но я не могла, как ни пыталась. Боль – все, что я чувствовала, когда подползла к спрятанному зеркалу, вглядываясь в затравленную незнакомку в отражении. Черный цвет с волос окончательно смылся, оставляя длину неопределенного цвета, как минимум на два сантиметра отрос рыжий цвет, который больше напоминал ржавчину. Шрам на щеке не окончательно зажил, место, куда ударила Вильгельмина, опухло и кровоточило. Наверное, задела камешком-глазом набалдашника и умудрилась поцарапать. Полоска на щеке походила на кошачью царапину.
Я погрязла в вопросах. Сколько еще проживу так? Есть ли смысл провоцировать сколиозницу? Стать обедом для голодающих или стоит еще побороться?
Ненависть учит есть, спать. Она смертельно отравляет, но ненависть – единственный мотиватор, вечный двигатель, который никогда не угаснет. Мне кажется, что только из ненависти можно построить новое, жить назло кому-то, чтобы доказать: ты – не слабое звено. Ты не сдашься и попытаешься выжить.
Вплоть до подъема я просидела в ванной комнате, прижимая к ушибу холод, то и дело смачивая водой белый чулок, который я использовала в качестве компресса. О том, что таким образом есть вероятность застудить лицевые нервы, я не думала. Плевать. Мысли занимала наша стычка, а еще острые предметы, которые могли быть забыты. Я искала винты на унитазе, сдвигала фаянсовую крышку бачка и искала любую железяку, которой можно убить.
Бритвенные станки здесь были, но лезвия в них слишком крошечные и тупые, чтобы за раз вскрыть глотку. Ну, я так думала.
За завтраком я осталась любимицей сезона. Они все слышали наш разговор, всхлипы и звон пощечины, но теперь предпочитали пялить глаза в тарелку с идеальным кубиком или косо поглядывать на мое лицо, раздумывая, что было бы с ними на моем месте.
– Что с вашим глазом? – поинтересовалась Венебл, промокнув уголки губ салфеткой.
– Сущий пустяк, – заверила я. – Ударилась о дверцу шкафа, когда искала спички.
– Следует быть осторожнее, – посоветовала Мид. – Нам не нужны несчастные случаи.
***
Прошел еще один день, неделя, месяц. Каждый день был неотличим от предыдущего. Я просыпалась, шла на завтрак, устраивала, как и многие, целое представление из поедания кубика – резала на кусочки, подолгу жевала, делала перерывы для того, чтобы послушать наигранные цитаты Дайны или сделать пару глотков воды; после у нас был впереди целый день, коктейли в шесть тридцать и ужин, где продолжалось то, что не закончилось за завтраком.
В нашем распоряжении была музыкальная комната, книги в ней, фортепиано, которое выполняло роль скорее большого подсвечника, нежели инструмента, и коридоры. Лиловые могли прогуливаться сколько угодно, пока Серые то и дело чистили наше дерьмо, перестилали постель, оттирали паркет, полировали перила и счищали воск с досок. Временами (почти всегда) я жалела, что не отношусь к Серым. У них проще и теплее платья, они не тратят особо времени на шнуровку, нижнюю юбку или кринолин (клянусь, я видела его на платье Коко).
Когда занят делом, остается меньше времени на размышления, а я только в них и пропадала. С тех пор, как у меня не появлялось острого чувства голода, ощущения, что желудок прилип к позвоночнику или стал размером с грецкий орех, я постоянно думала. На любую тему. Чаще всего размышления оканчивались плачевно. В прямом смысле. У меня начиналась истерика, слезы и заунывный вой в подушку.
Я завидовала Серой. Ее звали Энди, а теперь к ней никто не обращался по имени. Она сказала, что распределением обязанностей занималась какая-то тетка, которую я не видела или же не обратила на нее внимание. К ним обращались без заморочек, просто указывая пальцем: «Ты убираешь то, а Ты это».
У Серых был доступ к моющим средствам, бутылке отбеливателя и каким-то еще химикатам. Я завидовала. Их можно выпить, правда, все равно оставался риск сжечь пищевод и все равно выжить после всех мучений.
Энди мне нравилась. Она была интересной собеседницей. Ее жизнь могла бы сложиться очень насыщенно и красочно. Бывшая балерина, которой пророчили хорошую карьеру и работу в Линкольн-центре, если бы… Энди, конечно, себя «бывшей» не считала и говорила, что она балерина в прошлом или же: «До случившегося я была в одной балетной труппе». Ключевое слово – была.
Все выжившие – «бывшие». Бывшие актрисы, инфлюенсеры, студенты, ведущие блог о питании и здоровом образе жизни, журналисты и телеведущие. Наверное, из общей массы выбивался Галлант – он все еще продолжал размахивать ножницами над волосами Вандербилт. Пару раз я подумывала выкрасть у него ножницы.
Я заключила договор с Энди – она не убирает мою комнату и не обращается ко мне официально на людях и при других Серых, ведь у стен есть уши и кто-то может настучать, что она уклоняется от протокола. Наедине же мы превращались в двух подружек или вроде того. Во время положенной уборки я принималась за это дела самостоятельно, позволяя ей просто смотреть или рассказывать о прошлом. Главное – не вслушиваться.
Мне нравилось оттирать пол и не вслушиваться в пустую болтовню. Я могла бы делать это целый день, пока не заболит рука от напряжения. Во время бессонницы я с тем же азартом соскребала воск, исцарапав в пух и прах подсвечники, но до них никому не было дела.
Я устала. Я устала от того, что жила под одной крышей (или слоем земли) с теми, кто меня ненавидел. Нет, не так. Они ненавидели друг друга. Озлобленные выжившие перемывали друг другу кости изо дня в день, ворошили грязное белье, подначивали и вели себя не лучше людей того времени, из которого прибыли наши наряды.
Галланта потряхивало с историй бабули, Андре злился на мамашу и прямое цитирование из ток-шоу, двое несчастных влюбленных, кажется, сбежали из какой-то приторной мелодрамы, выбирая момент, когда бы засунуть друг другу языки в глотку. Во время коктейлей я снова завидовала Серым. Они могли уйти из этого цирка и накрывать на стол или разливать минеральную воду в кувшины.
После смерти Стю я больше не сидела с остальными на кожаных диванах, предпочитая теперь место на полу у огня. Там я застывала, подтянув колени к груди (что было проблематично из-за впивающегося корсета и длинной юбки) или на коленях, точно на исповеди. За столом в углу тоже неплохое место – хороший угол обзора и никто не подкрадется сзади, не вонзит нож в спину и не перережет горло.
Одна из стабильных вещей всякого вечера, гвоздь программы – нытье подружки-помощницы Коко насчет ее статуса. Первое время я ей сочувствовала, а потом хотелось влепить пощечину, заставить умыться кровью. Меня раздражала ее прическа а-ля антенна радиоприемника – «Земля вызывает Мэллори», вечно поджатые тонкие губы и уродливые очки. Каждый раз во мне пробуждалась задира-хулиганка с желанием сломать ей очки, толкнуть с подносом или поставить подножку. Думаю, она тоже мечтала проделать что-нибудь подобное со мной.
Периодически она спрашивала, почему Коко не находила времени поговорить с Венебл насчет ее уровня, но получала глупые отмазки. Затем шел вопрос из разряда «А почему у той девочки платье красивее моего». Мэллори уж больно хотелось знать, как я оказалась в Лиловых. Впрочем, не ей одной. Мне тоже хотелось бы это знать.
Пару раз меня попытались вовлечь в разговор, выяснить мою цену нахождения здесь, связи и то, что я представляла из себя в прошлой жизни. Похвастаться нечем, вы знаете: зависимости, халтурная писанина, нездоровые взаимоотношения с окружающими.
Счастливое детство и отвратная юность.
Помню, что Иви как-то раз решила дать комментарий насчет моего существования в Лиловых, хоть об этом никто и не просил. Она начала издалека, вспоминая знакомых коллег, уделяя особенное внимание церемонии «Оскар», а после говорила что-то несущественное. Тогда я задумалась об этой церемонии, которую часто крутили по ящику онлайн, о том, как все это оказалось бессмысленно. Годы на поприще ради глупой статуэтки, длительные часы подготовки ради того, чтобы поулыбаться в объективы и похлопать друг другу.
Основную мысль Иви я прослушала, но, опираясь на прошлые истории, то все сводилось к непоколебимости женской воли, неудачным сексуальным контактам или чьим-то словам в ее адрес, достоверность которых уже никогда не выяснить.
Коко ее перебила на последних словах и обернулась ко мне:
– Просто кто-то хорошо сосет.
Что ж, прозвучало как грязный комплимент. Так и подмывало добавить, что и дрочу я тоже неплохо. Что я и сделала.
Галлант от удивления присвистнул.
Все же мне хотелось ее ударить.
Я безумно устала бороться и притворяться, что происходящее меня не касается. Я устала думать о том, что день за днем проходит в этом месте. Стену лжи не сломать и не обойти. Пару раз я пробовала выйти наружу без костюма, думала, что смогу пойти вперед. Первое же препятствие осталось не пройденным – дверь в ту комнату, что вела к лифту, открывалась только при помощи пропуска.
Никто не проверял и не мог протестовать, когда забирали Стю. Я снова чувствовала свою вину перед ним. Надеюсь, что он когда-нибудь простит меня.
Трижды я провоцировала шавок Венебл: плевала им в лицо, не слушалась, не приходила на коктейли. Я надеялась, что однажды мисс Мид разозлится и убьет меня, забьет до смерти своими ручищами, но она все стойко сносила. Вильгельмина тоже не вмешивалась, будто накапливая в себе ненависть.
Единственное наказание, которое я понесла было после одного из ужинов.
Коко сказала, что я скоро сдохну и только трачу их запасы еды, которые они могли бы получить на ленч, а после добавила, что временами ей кажется, что я убью кого-нибудь.
«Да защитит нас Господь от тьмы».
Слово за слово, и перед выходом из столовой я захватила с собой нож и приставила к ее горлу.
– Я убью тебя, сука, первой.
Вандербилт завизжала от страха. Кулак меня оттащила, да я и не собиралась убивать ее. Может, я и сошла с ума, но не стала убийцей. Строчку про священность тела мужского и женского я повторяла слишком часто, точно сдерживающую и успокаивающую мантру.
Ту ночь я провела в комнате для дезинфекции, подвергаясь ударам пожарного рукава по спине и бедрам, как альтернативе плети, стальным проводам или дубинке. Это не было унизительно, пока не пришла Мид и не заставила проходить процедуру дезинфекции. Обнажаться, испытывать радости напора ледяной воды из злополучного рукава, растирание кожи щеткой до кровавых отметин. Я искупила свой грех сполна.
Когда Мид достала плеть, я засмеялась и сказала, что это забавно. Голос звучал безумно и отстраненно, будто бы не принадлежал мне больше. Ударов было не много, а может, я просто настолько перестала уделять этому внимание, что практически не замечала их. Ни слезы, ни мгновенные вспышки боли не имели значения.
Это напоминало избавление от другой боли – моральной, а еще от злости на саму себя. Я переключала внимание на нового врага, испытывала ненависть к беспомощности, к тому, что вызывала у самой себя жалость.
Всю ночь я ждала Венебл. Хотела, чтобы она взглянула на результат своих трудов, выставила меня в центр музыкальной комнаты в назидание остальным; но Вильгельмина так и не пришла, наверное, нашла занятие поинтересней. Вот до чего мы дошли.
Подохнуть мне не давали. Еще одна непозволительная роскошь на Третьей станции – смерть.
После комнаты дезинфекции я решила, что мне следует занять себя чем-то. Голова уже плохо работала, воспоминания путались и выцветали, а я не могла этого допустить.
Тогда я начала рассказывать себе историю своей жизни. Пересказывать. Начинала с самого простого – детства. По ночам я гладила саму себя по щеке или волосам, укутывалась с головой в одеяло и нашептывала истории о собственном детстве, родном городе, семье. Я говорила себе это снова и снова, запоминая все в деталях, пока не пришла к осознанию, что истории правдивы и не привиделись в одном из кошмаров.
Дальше, конечно, сложнее. Я охватывала все больше и больше событий, временной диапазон становился шире. Процесс пересказа стал длиться дольше, каждое предложение выстраивалось даже в голове не за один день. Жизнь снова приобрела призрачную надежду на смысл.
Я столько рассказывала самой себе по ночам и во время коктейлей, что было бы эгоистично оставить историю не озвученной, не написанной, не выплеснутой каплей вина на бледную скатерть. Буквы придадут физическую оболочку тщательно выстроенным предложениям, которым больше не придется плавать в мозгу.
Дальнейшие мои действия Вам известны.
Я начала записывать свои воспоминания в книгу Натаниэля Готорна, что символично, как и выбор – «Новые Адам и Ева», чтобы убить время и усталость. Мною двигало желание рассказать историю, выбрав только то, что, будет интересно читателю, оставить некий след, хоть и варварский, заключить душу в строчки-воспоминания, которые будут жить и после.
Больше мне нечего сказать.
***
Я закрыла книгу и тихо засмеялась. Растрачиваю литературное наследие, используя его, как единственное место, где мне удалось реализовать свой скромный писательский талант.
Оставить открытый конец автобиографии, написанной при жизни, я считаю неплохим ходом. В конце концов, мне действительно больше нечего сказать. На изложение своей жизни я потратила несколько месяцев, воссоздавая каждый эпизод детально, а сколько времени уходило на бессмысленные слезы?
Недавно мне снилось, что я была в какой-то европейской стране, снимала квартиру или что-то типа того, и в какое-то время суток распахнула окна, высунувшись почти наполовину; ветер касался обнаженных еще или уже не исполосованных участков кожи.
Иной раз я плакала даже от описаний, например, “прическа а-ля либидо рвется наружу” или “антенна радиоприемника”. После шуточных слов о Земле, вызывающей кого-то из космоса, я представила, что кто-то в самом деле сейчас в космосе и пытается связаться, но безуспешно. Ведь больше ничего не существует.
Я ничего не увидела. Не думаю, что если бы не было апокалипсиса, я бы стала заядлым путешественником, но когда ты погребен под толщу земли, то теряешь всякую возможность стать другим человеком, стать кем-то еще.
Недавно я прошла инициацию. Теперь я – настоящий обитатель Третьей станции.
Все это, конечно, образно.
Неделю или две назад один из Серых попытался уломать на секс свою подружку. Ну, так говорят. Мою версию с изнасилованием никто и слушать не стал. Разумеется. Я слышала, что она сопротивлялась и повторяла: «Нет, не надо, не хочу», пока он не закрыл ей рот тряпкой для полировки деревянных изделий, и ее слова не превратились в мычание и хрипы.
Я могла спасти ее дважды. Первый раз – воткнуть вилку ему в шею, а во второй – выбежать, когда за ними пришли, чтобы отвезти на казнь по выдуманным правилам. Я испугалась, что меня казнят тоже. Парадокс, но последние месяцы мое поведение было достойно золотой звездочки. У меня была книга воспоминаний, личный дневничок, называйте как хотите, а потому смерть до того момента, пока я не поставлю точку в конце последнего предложения, не вписывалась в планы.
Венебл была права. Я закрыла свои уши, спряталась в шкафу и раскачивалась там, пока гомон не стих, а на следующее утро молча переводила взгляд с одного лица на другое, замечая, насколько все они они безразличны к ночным потасовкам.
С той поры, когда пришло осознание, что в этой игре не предусмотрен победитель, но достаточно побежденных, мне открылась масса вещей, которые можно использовать для самоубийства. Например, штанга в платяном шкафу и белые чулки. Я могла обвязать их вокруг шеи, а другой конец намотать на штангу. Еще один вариант – выкрасть плечики из гардероба Серых (Энди мне показала общую комнату, пока никто не видел) и воткнуть острие в глотку или глаз. Они же придут на помощь при изнасиловании или принуждении вынашивать ребенка – можно порвать матку и умереть от внутреннего кровотечения.
Настоящий простор для сомнительного творчества.
Но моя смерть доставит удовольствие Венебл, я стану еще одной в списке тех, кого она сломала. А еще станет темой для бесед Коко и Галланта. Я желаю доставлять им всем такую радость.
С Галлантом у меня отношения и вовсе испортились. За прошедший год или уже больше? – я потерялась во времени, – волосы отросли настолько, что остатки черного цвета оставались лишь на кончиках волос. Мне хотелось избавиться от них, резать было нечем, а у цирюльника ножниц в арсенале больше, чем в парикмахерской в захудалом городишке.
Галлант был непреклонен. Твердил о потере музы, вдохновения и о том, что от моих рыжих прядей на него накатывает тоска и тошнота.
Ножницы, конечно, я у него стащила и криво обрезала все, что мне не нравилось, но взаимные оскорбления не прекращались.
Однажды я представила, что после такого вечера Галлант зажмет меня за какой-нибудь стенкой с мыслью воткнуть ножницы поглубже в глотку но, затуманенный продолжительным умерщвлением плоти, в итоге просто отымеет здесь, перехватив мои руки, чтобы после переплести пальцы и быстро кончить.
Первый раз сама мысль о похоти и желании вызвала забытое чувство удовлетворения, какой-то жизни и насыщенности, но при последующих оказывалась глупой. Галлант сам мечтал о подобном и никогда бы не стал инициатором, и дело вовсе не в сексуальной ориентации. Ему нравится быть ведомым.
Фантазия спасала, но быстро надоела, так как представлять тощего и беспомощного подонка Галланта раз за разом становилось сложнее, а остальные – не мой типаж. Тот Серый, которого казнили, выведя на поверхность, мне нравился куда больше, но в беседе тот был омерзителен, а в жизни не чистоплотен. Был.
От недостатка секса (его полного отсутствия) ничего не произошло. Гораздо страшнее было бы забеременеть в этих стенах. Во-первых, скрыть это будет невозможно, во-вторых, Венебл устроит страшный суд и не поведется на непорочное зачатие, в-третьих, если ребенку и позволят родиться, он долго не протянет и умрет, возможно, даже вместе с матерью. О дальнейшей судьбе тел не стоит думать.
Ничего хорошего.
Сегодня я проснулась до колокола. Последнее время нас будят только таким образом. Энди уже стояла в дверном проеме, готовая помочь со шнуровкой корсета или застежкой платья, если я попрошу. Насколько мне известно, но такая честь только для женской половины.
