Текст книги "Дьявол в деталях (СИ)"
Автор книги: thewestwindchild
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Он дважды прочистил горло и сцепил руки в замок, а после представился Винсентом. Ни фамилии, ни какой еще информации, и добавил, что его мы будем видеть крайне редко или не видеть вовсе. Хорошо. Это меня успокоило.
Чтобы как-то скрасить наше нахождение на пятой станции, нам пообещали рассказать всю известную им информацию, но выдавать крупицами, чтобы мы совсем не захирели от тоски. Судя по тому, что мне уже довелось услышать – нам будут говорить по одному слову в день. К концу недели сложится предложение, абзац через месяц.
Винсент добавил, что одно из главных правил – бережливость. Отныне нет личного пространства. У нас нет своих вещей, за исключением зубных щеток, которые пообещали выдать после, нет свободы в понятии «делаю, что захочу». Я не имела права налить себе воды, когда захочу, позавтракать, пообедать или просто жевать что-нибудь. Боюсь, если увидят, как я шевелю челюстью, покусывая язык, то заставят выплюнуть и его.
Слово вновь перешло к женщине. Я понадеялась, что она представится еще раз и мне не придется опускать глаза, если понадобится обратиться к ней. Следующее правило – ограниченное пользование водой. Отлично. Тут не утопишься. Я резко бросила взгляд на свои ноги – шнурки отсутствовали в обоих ботинках.
– У нас, – что ж, говорить местоимениями множественного числа вполне неплохо, – ограниченные ресурсы. Электроэнергия расходуется на защиту территории, кто был на поверхности, тот осведомлен, что по периметру нас окружает проволока под напряжением. С электричеством зачастую случаются перебои, но если вы возьмете за привычку выключать свет в комнатах, то нам не придется сидеть в полутьме.
Чем больше она рассказывала об устройстве пресловутых электрогенераторов (думаю, женщина знала о них не больше меня и придумывала на ходу), тем сильнее окружающее принимало форму какой-то антиутопии. Будто инструктаж писали, опираясь на десятки книг о новом мире, который вобрал в себя самое худшее из всех ночных кошмаров.
Не исключено, что идея бережливости – отличный кирпичик нового будущего, в которое, правда, я не верила, как и в то, что мы выживем. До нас пытались донести мысль о том, что все проблемы мы, тепличные цветочки, видим лишь из-за нашей избалованности и развращенности вседозволенностью.
Пользоваться душем мы могли только семь минут. После вода автоматически будет выключаться и следующий сможет воспользоваться душем только через пятнадцать минут.
«Дикость, не буду спорить, – с неуместной кривой улыбкой добавил Винсент».
Мытье рук, однако, никак не ограничивалось, даже поощрялось. Лекарств в запасе не самое большое количество, никак не рассчитанное на то, что кто-то будет безостановочно болеть. «Кооператив», спонсирующий все и вся, словно был уверен, что у нас нет причин болеть: мы не появляемся на улице, не морозим задницы, не стоим на сквозняке.
– …Не вздумайте пить техническую воду из кранов, если не хотите героически умереть от диареи в первую же неделю, – вновь добавил Винсент, подавляя неуместный смешок.
Его в самом деле развеселила мысль о помоях и нечистотах?
Нам сказали, что сейчас принесут еду. Лихо перескочили с позднего завтрака на ранний ужин. Девушки за столом зашевелились, бросили беглый взгляд на свои ладони, которые не мылись со вчерашнего дня, вытерли их об одежду и опустили взгляды на наполированную поверхность стола.
Я проделала идентичный жест с руками и принялась осматривать присутствующих, пытаясь обнаружить закономерность или что-то схожее, причину их спасения.
У всех на запястье был надет пластмассовый браслет. Про свой я благополучно забыла, он болтался и почти не причинял неудобств. Обычно на бирке должны указывать диагноз, состояние или процедуры. Ни я, ни брат в больницу не попадали, поэтому все выводы я делала из сериалов, фильмов и чужих рассказов. На лиловой бирке с трудом различимо имя (без приписки в круглых скобках) и цифры 4422. Не мудрено, что нам присвоили номера, точно в тюрьме.
Как выглядели браслеты на руках остальных, мне рассмотреть не удалось. В помещение прикатили небольшую тележку, какую обычно показывают в фильмах, когда официант приносит блюдо от шеф-повара. Нам такая роскошь не светила.
Каждому раздали посуду, смутно схожую с походными мисками из нержавеющей стали, наверное, чтобы никто не разбил их о стену в припадке гнева. Пиалы относительно глубокие и крошечная порция каши на самом дне выглядела убого. Из напитков только кипяченная вода: горячая и холодная.
Вместо слов «Приятного аппетита» или «Наслаждайтесь своим ужином», мы услышали единственное наставление – «Постарайтесь удержать еду в желудке».
Голод у меня отсутствовал со вчерашнего дня, а при виде каши стало только хуже.
Я представила, как она налипает на оловянную ложку, прилипает к небу, забивается в щели между зубов, горчит. Девушка по левую руку такого мнения не разделяла и набросилась на еду, словно в жизни не видела ничего вкуснее. Я подняла руку и спросила, могу ли не есть или поделиться с кем-нибудь.
– Следующий прием пищи только завтра, ты должна съесть это. Выбрасывать и делиться с едой мы не имеем права, как и уносить к себе в комнаты. Спальное место предназначено для сна, а не для пиршества.
С каждой ложкой к горлу подкатывала желчь, и я вздрагивала, подавляя рвотные порывы. Никто не оценит, если меня вырвет прямо на стол. Вода тоже была омерзительная на вкус, хотя я думала, что это невозможно.
Несколько человек разделяли мое мнение и медленно размазывали кашу по посуде, словно круговыми движениями можно нейтрализовать горечь. Кто-то ел быстро, морщась, запивая каждую ложку водой.
По окончании молодой парень и девушка собрали посуду со стола обратно на тележку и быстро удалились. Они ли принесли ее в прошлый раз? Не обратила внимания.
Женщина сказала, что через три дня нам распишут обязанности по часам, чтобы мы не поддавались лишним размышлениям и страданиям. При этом она отметила, что на кухонную зону проход запрещен.
Нам не доверяли.
Те же парень и девушка принесли два пластмассовых контейнера, наполненных пластиковыми прозрачными конвертами, похожими на те, в которых я хранила документы и деньги. Каждому полагался набор для гигиены: крошечный гребень (подходящий для куклы Барби), кусочек мыла, зубная щетка, зубной порошок вместо пасты, будто если я захочу отравиться, то не смогу наесться порошка вместо пасты из тюбика. Бритвенные станки и любые острые приборы остались под запретом, пока мы в состоянии «эмоционально нестабильном», на грани суицида.
Зубная щетка быстро придет в негодность, ручка маленькая, щетинки мягкие. Такие обычно оставляют в ванной в гостинице. На случай, если постоялец забыл свою или не брал вовсе. Не для длительного использования. Кусочек мыла также не рассчитан на то, чтобы им пользовались больше одной недели.
Эту дыру построило правительство? Без обид, но оно и заметно. На нас сэкономили, как смогли, а после упрекнули в одержимости лишними тратами.
Никто не решался заговорить друг с другом, будто под одной крышей собрались исключительно социопаты. Не хватало кого-то бойкого, дерзкого – души компании или заводилы-девчонки вроде черлидерш.
За последние годы я много взаимодействовала с людьми, «считывала», как говорила им на сеансах, но зачастую их выдавали привычки, мимика, одежда. Думаю, на руку играло то, что мы живем в одной стране, и, например, во Франции я бы не смогла угадывать мысль человека с одного взгляда.
Сейчас и эта способность угасла. Во-первых, я не хотела пристально, точно под микроскопом разглядывать их лица. Во-вторых, я была опустошена. В-третьих, что бы я не увидела, не «считала», не узнала… останется неизменным. Мы заточены здесь и должны терпеть друг друга.
Мне пришла в голову мысль уйти обратно в комнату и скрыться от чужих глаз.
При первом беглом осмотре убежище выглядело отвратительнее и таинственнее. Сейчас же складывалось впечатление, что заблудиться тут практически невозможно, коридоры не извивались, заводя в тупик. Взгляд все время упирался в стены.
Серость начинала угнетать. Пока я поднималась по лестнице, судорожно пыталась вспомнить цвет стен в моей квартире в Арлингтоне. Они были светло-серыми или кремовыми? Или белыми? Я прожила там пару месяцев и уехала только вчера, но уже с трудом могла представить унылое жилье – отражение моей жизни.
Но есть вещи, которые не забываются и спустя годы. Дом на Берро Драйв, алые розы, детская комната, односпальная кровать, запах муската.
Остановившись у ряда однотипных дверей, я осознала, что не смогу найти свою комнату. Мне следовало бы оставить дверь приоткрытой, повесить на ручку ботинок, ободрать кусочек краски, чтобы сделать комнату узнаваемой из множества других. Я вновь перевела взгляд на браслет, пытаясь отыскать какую-то подсказку, как это бывало с героем в приключенческом фильме или детективе, где все кругом имеет свой таинственный смысл. 4422. Четыре шага влево, четыре вперед, два вправо, два вперед? Я придумала это только что.
– Посмотри вверху, – я мгновенно обернулась назад – парень, что собирал у нас пустые пиалы. Он стоял на первом этаже, но прекрасно видел мои метания между одинаковыми дверьми. Я последовала его совету. – На дверном коробе сверху.
В правом углу дверного короба видны красные цифры «4318». Следующая дверь «4422». Мне хотелось отблагодарить его, наверное, парень решил, что мы совсем беспомощные и никчемные. Легкие мишени. Обернувшись, я находу попыталась произнести: «Спасибо», но вышло что-то хриплое. На первом этаже никого не оказалось.
Он был реален или спроецирован фантазиями?
Я щелкнула выключателем у стены – стандартная планировка не поменялась, но с другой стороны, кому бы пришло в голову установить выключатель в другой части помещения? Комната посветлела, но не намного, и если затворить дверь, то может показаться, что стало только темнее.
На простыни и одеяле остались комочки грязи, осыпавшейся с ботинка; я предпочла избавиться от них по-детски – стряхнула вниз, зацепившись взглядом за половинку листка, что, наверное, налипла на каблук. Почерневший дубовый лист. Я держала его бережно за черенок, словно он мог рассыпаться в прах в любой момент. Кончиком ногтя я провела по жилкам, вспоминая теплый летний ветер, целующий лицо, игриво прячущийся в дубовой листве. Неподалеку от дома рос звездчатый дуб, чьи листья имели отличную от остальных форму. До «сахарного королевства» земли звались дубовыми.
Я попыталась представить, что стало с родным домом, дубами вдоль дороги, где в детстве собирала желуди; коллекцией виниловых пластинок про одинокую и безрассудную Лолу или крылатую машину.
Скорее всего, они укрыты слоем пепла. Или залиты водой Мексиканского залива.
Я снова расплакалась.
Следующие два дня прошли в том же ритме. Нас будили, кормили горчащей кашей, поили водой и предоставляли самим себе. У меня был телефон, но я не рисковала включать его, а слушать музыку – мертвые голоса – казалось, будет невыносимо.
Ночами мне ничего не снилось. Я бы определенно лишилась рассудка, если бы видела красочные сны с людьми, безвозвратно ушедшими из моей жизни.
На четвертые сутки нам напомнили день недели – воскресенье; а после спросили, кто из присутствующих верующий. Без уточнений. Руки подняло большинство, а прочие воздержались, решив, что даже сейчас тема религия должна остаться личной.
В детстве меня водили на воскресную службу один или два раза. Я только и делала, что нудила, как хочу посмотреть телевизор и пропущу серию мультсериала. Бабушка по линии матери – мы виделись пару раз, наверное, была до жути набожной, хоть по образу жизни Ма этого не скажешь. Я даже не помню, какой у нее был дом, что было внутри, но помню длинные церковные лавки, протяжное пение и то, что присутствующие хмуро смотрели перед собой.
Обеим бабушкам нравилось мое имя, но именно бабуля со стороны матери указала, что «Элизабет» означает – «Бог – моя клятва, Богом и клянусь» или «верная Богу».
Я вспомнила про три шестерки за ухом Майкла, его предназначение в этом мире и то, с какой легкостью он спустился в ад.
Мне молча передали книгу в черной обложке – Библию. Большие буквы отливали серебряным светом, как и крест в центре.
Я устало потерла глаза, скрыв лицо в ладонях, подавляя нервный смешок, из-за чего пропустила свою очередь передать Библию следующей девушке.
Здесь было не так много книг. Я бы сказала, что их вообще нет, и это вполне резонно. Полученные знания нам негде применить. Ни производств, ни новых знакомств, ни обмена опытом. Правда, парочка романов затесалась – кто-то забрал и свои книги. С тонкими желтыми страницами, мелким шрифтом и изрядно измятыми картонными обложками. Чем чаще держишь книгу в руках, позабыв о бережности, тем скорее приближаешь конец ее дней – страницы скоро выпадут.
Библия пахла… мебельным салоном. Это единственная новая книга на пятой станции, что все еще содержала в себе запах издательства и чего-то еще, что у меня ассоциировалось с корпусной офисной мебелью. Библия при сложившихся обстоятельствах – плевок в лицо верующим (действительно верующим, а не тем, кто припоминает Бога только когда дела стремительно несутся в задницу) или насмешка в лицо Господа мол, как же так?
Как же Ты, Всевышний, допустил случившееся?
Где-то еще хранилось распятие и четки.
В этих стенах они выглядят комично. Мне сложно представить хоть кого-то, кто замаливает грехи по ночам, целуя распятие, нашептывая молитву. Слишком поздно. Все спасенные прокляты, хотя бы за то, что предали ближних своих и предпочли жизнь.
Нам предложили посвятить несколько часов молитве. Кто-то уткнулся в первую же страницу, девушка слева от меня читала псалмы, другая перелистывала страницу за страницей. Я молча гипнотизировала обложку.
Неизвестно, сколько времени прошло, но я так и не ушла дальше обложки, как и та, что смотрела в первую страницу. Может, она ее решила зазубрить? А что? Тоже занятие. Если нам будут выдавать Библию только в воскресенье, то она выучит полторы тысячи страниц через четыре года. Молодец, девочка! Вот развлечение что надо!
Меня снова душил смех, но я с трудом разговаривала и больше хрипела, когда пыталась поболтать вполголоса с самой собой. О смехе и речи быть не могло.
Сегодня нам подали бульон. Не наваристый, какой готовили в школе Готорна, а жидкий с кусочками «чего-то». Один парень с затравленным взглядом сложил руки в молебном жесте и бесшумно зашевелил губами. Я покачала головой. Чуть теплая жижа заполняла меньше одной трети пиалы, плещась практически на самом дне. На вкус он сварен словно из грязных камней и башмака.
К нам присоединилась та женщина – водитель. Еее волосы стали жирнее, платье чуть измялось, руки сложены на груди. С лицом, полным скорби, она посмотрела на каждого присутствующего и на губах ее дрогнула одобряющая улыбка. Теперь понятно зачем ей очки – глаза, словно на выкате, а левый и вовсе нещадно косил. В суете было не так незаметно.
Ей что-то известно? Или она мучается, принимая наши страдания, как свои собственные?
Она прокашлялась, чтобы привлечь внимание, а после вновь окинула взглядом присутствующих:
– Первая неделя подошла к концу. Мои поздравления. Воскресные обеды у нас всегда будут особенными, желудку необходима жидкая пища, но, к сожалению, запасы соевого мяса (кусочки того «чего-то») не бесконечны. Постепенно порции станут меньше, вы привыкните обходиться малым.
Меня подбивало задать вопрос: «Что будет, когда запасы кончатся?», но хрипеть и кашлять не хотелось. Вдруг примут за туберкулезницу или больную и придушат?
Разве не этого ли я хочу?
Пока кто-то робко опускал глаза, а тот парень, что молился перед трапезой, нервно вытирал пальцами жидкость с уголков рта, девушка, что перелистывала страницы, подала голос:
– Нормальной пищи и настоящего мяса не ждать?
Звонкий, вымученный, схожий на бормотание «девочки-ревушки». Я нервно покосилась на нее, подумывая над извинениями, хоть по ней и не скажешь, что она пострадала после небольшого недопонимания.
– Мы не храним продукты животного происхождения. Скоропортящиеся, – женщина стушевалась, ожидая, что окружающие будут смиренно молчать, – Молочные продукты не хранятся больше пары суток, максимум – месяц, но у нас недостаточно морозильных камер для хранения. Ко всему молочные продукты попадают в раздел тех, что могут спровоцировать у вас несварение, а это приведет к лишней трате лекарств. Свежее мясо продукт недолговечный. При несоблюдении условий хранения ускорится процесс гниения, распространения плесени и бактерий. Хлеб также быстро приходит в негодность: черствеет, покрывается плесенью. Это перевод наших сил, электроэнергии и провизии. Одними буханками вы не наедитесь.
Девушка замолчала и съела ложку похлебки. Не поморщившись. Женщина кивнула, жестом заменяя слово «умница».
– Раз вас заинтересовала тема питания, – вновь начала женщина, хотя смельчаков, гораздых на вопросы, больше не было. – Я скажу, что у нас достаточно запасов, чтобы продержаться до двух лет, если придерживаться небольших порций. «Кооператив» – те, кому мы обязаны жизнью, считают, что следует использовать и добавки, как альтернативу привычному питанию, – однообразное, содержащее долю витаминов и суточную норму калорий; но это новое питание, еще один «суперфуд», прежде он не употреблялся в пищу в течение длительного времени. Поэтому… наши взгляды расходятся в вопросах содержания и безопасности. На сегодня хватит. Не отвлекайтесь.
***
Мне снилось, что я направлялась в дом Констанс, но каждый шаг был неправильный, скачущий, словно я не человек, а пластмассовая фигурка из кукольного дома, что обеими пластмассовыми ногами стоит на платформе, и кукловод перемещает меня по клеточкам-квадратикам прямиком к дому. Пум-пум-пум. У меня тоже была подобная настольная игра – «Пряничный домик».
Хозяйка встретила меня на редкость радушно, постукивая длинными ногтями по кромке стакана с бурбоном, сделала комплимент платью с вишнями, которого у меня отродясь не было. Констанс сказала, что я выгляжу очень женственно. Как леди. Она не имела лица, то есть… имела, конечно, но расплывалась, оставаясь исключительно голосом из прошлого. Зато Майкл был ярким и живым, как и всегда. Он спрыгнул через три ступеньки с лестницы, отчего сразу же получил выговор от бабушки. Я искусственно смеялась без причины, говоря, что мне скоро возвращаться домой. Последняя фраза подействовала лучше любой «абракадабры», а потому Майкл вновь ринулся к лестнице, потянув меня за собой следом. Я тоже становилась шелковой в детстве, когда кто-то из родственников грозился уходом. В четыре привязываешься к каждому, кто приносит сладости или похвалу, говоря, что ты хорошая девочка.
Ты, а не кузина.
Он прикоснулся к моей щеке губами, руками сминая пышную юбку платья, пока я косилась на лестницу в ожидании того, что пятно по имени Констанс застанет нас за чрезмерными нежностями и спустит с лестницы. В такие абсурдные моменты складывалось ощущение, что мы – подростки без управы, хотя в каком-то смысле так оно и было. Один его голос, приглушенный воспоминаниями поверх медовых ядовитых грез, заставлял обнажать не только тело, но и разум. Узкий коридор с небесно-голубыми стенами покачивался, точно на волнах, и уносился в какие-то другие миры, которые Майкл мог бы подарить мне, если бы я захотела. Ну, он так говорил здесь. В действительности дарить бы пришлось другим, как и срывать любую звезду с неба во имя него.
Снова та комната – идеальный квадрат, и чистый до скрипа пол. Я устроилась в кресле из беленого дуба (пусть будет он) и принялась медленно покачиваться, ощущая защищенность, точно сидела на руках у бабушки, заботливо обнимавшей меня.
Картинка сменилась, и я уже была дома, на столе источала аромат пицца, которую любезно заказал брат. Сырная, с грибами и острым соусом. Сыр эстетично тянулся, порезанные куски еще горячие, соус обжигал язык. Не помню, что говорил Джейк, но я согласно кивала и смеялась над плоскими шутками, когда мы перенесли коробку на диван, не боясь оставить следы, и вытянули ноги на пуфик, переключая канал за каналом. Все кругом твердило «Ты дома, ты теперь дома. В безопасности».
Я проснулась почти на полу, глупо хихикая себе под нос до тех пор, пока это не переросло в очередную истерику. И кто из нас еще «девочка-ревушка»? Я не знала, почему плакала теперь. По брату, которого приятнее считать потерявшимся, чем мертвым, по тем временам в Калифорнии, которые я не ценила или по Майклу, Майклу из прошлого, который делал речевые ошибки и теперь, возможно, причастен к тому, что все дорогое мне погрязло в пыли, пепле и огне.
До «официального» подъема я впервые воспользовалась телефоном, вслепую смахнув сообщение почти недельной давности о надвигающихся ракетах. Не поддавайтесь панике.
Голоса мертвых, наложенные на музыку, мешали тлеющие обрывки воспоминаний и огонь разгорался ярче, почти ослепляюще ярко, когда я изо всех сил пыталась представить что-то еще. Роспись на потолке Колониального театра, улочки французского квартала и то, какого цвета были стены в моей квартире в Арлингтоне.
Сегодня была моя очередь принимать душ.
Уж не знаю, как она распределялась, но мне вход был разрешен только на шестые сутки, когда уже начало казаться, что я не мылась вечность.
В последние годы я привыкла стоять под теплой душевой струей как можно дольше, будто бы гуляя под летним дождем – светит солнце и капли, закрадывающиеся под ворот футболки, заставляют смеяться, а не бежать и искать укрытие.
Мытье волос занимало примерно от десяти до пятнадцати минут, а тут всего семь минут, чтобы вновь ощутить себя немного человеком.
Избавившись от грязной одежды, я какое-то время переминалась с ноги на ногу на ледяном полу, видя перед собой целое испытание на время. От спешки большой бутыль шампуня с лавандой для всех типов волос упал на пальцы ног, заставив вскрикнуть, но, слава богу, не разбился и не повредился. Поток горячей воды лился только сверху, позволяя мыльной пене сразу же стекать вниз, попадая в уши, разъедая, будто кислотой, глаза, не позволяя вздохнуть.
В сток забился приличный клок волос.
Вода резко прекратилась, но я все еще чувствовала себя покрытой коркой грязи, ощущала, скатывающиеся под пальцами частицы кожи с шеи. Десны начали кровоточить на третий или четвертый день, пока я растирала по зубам порошок чуть влажной щеткой, пытаясь устранить горечь на языке.
Полотенца новые, но до одури жесткие, словно трешься наждачной бумагой, удаляя вместе с влагой эпидермис. От холода я стучала зубами, потирая запястья. Нам выдали комплекты казенной одежды: хлопковые темно-синие платья по щиколотку и такие же комбинезоны, но с длинными рукавами. На нижнем белье вновь сэкономили, выдав каждому по два комплекта. Соблюдайте гигиену, но носите сырое.
На обед снова каша.
Сон стал тревожнее. Больше никто не хныкал, не скреб жалобно по стене, но на смену плачу пришел холод. Рыхлое одеяло не спасало, я стучала зубами половину ночи, бесконечно растирая ледяные пальцы ног, представляя, как однажды смогу дотронуться до горячего обогревателя, опустить руки в горячую воду или найти еще покрывало. Флисовый плед из беспилотника куда-то пропал. Возможно, остался во внедорожнике, может, упал с плеч в лифте или у меня забрали его, как слишком вычурную для этого места вещь.
В одну из таких ночей во вторую неделю пребывания я вышла из комнаты, чтобы отыскать где-нибудь Библию и вызубрить страницу-другую. Время позднее,часа четыре уже прошло после отбоя в десять, но на первом этаже, забившись в дальний угол, сидел парень, который молится перед обедом, и заряжал ноутбук. Настоящий, мать его, ноутбук. Меня сразу же затрясло от злости. Я бы тоже хотела сидеть за своим ноутбуком и… и ничего. Ноутбук – бесполезная вещь наравне с телевизором, планшетным компьютером и радио.
У нас больше нет связи с внешним миром, так как последнего уже не существовало.
Я представила выжившую семью, изнемогающую от голода, и поедающую какую-то бурду под шипение телевизора, на экране которого нет ничего кроме помех..
Пальцы больной руки впились в холодные лестничные перила. Один из плюсов полукруглого строения второго этажа (ну или этой его части) – мы могли наблюдать за происходящим сверху и снизу, не вздрагивать, боясь что сейчас кто-то спустится или поднимется по лестнице. Нарушителей покоя видно и слышно за милю.
Мы не обмолвились и словом: он продолжил беспрерывно что-то печатать, а я вернулась в комнату.
Все пленники убежища для меня безымянны, я и не хотела знать их имен, мне хватало смутных воспоминаний об Элис, что так и не спаслась в проклятой серости. Иногда меня охватывал страх того, что однажды нам прикажут подняться на поверхность и я обнаружу ее истлевшее тело у дверей в крошечный дом, следы от ногтей на дереве и до конца дней буду слышать призрачные мольбы впустить ее внутрь.
На следующий день «главная» призналась, что на первом этаже имелось несколько розеток, которыми можно воспользоваться, но глубокой ночью, когда большая часть света выключена. Это «не выбьет» ничего в щитовой, но заряжать можно только небольшое устройство. То, что жрет больше энергии, будет подключено несколько ночей, а это против правил.
«Да, – сказала она, – телефон можешь зарядить».
В ту минуту меня охватила радость даже не от того, что я заряжу телефон, которым теперь пользовалась вдвое или втрое меньше, а от привычного действия, словно бы возвращавшего меня к обычной, нормальной жизни.
Больше не было нужды метаться в бреду, придумывать новую позу, чтобы уснуть или согреться, считать баранов или представлять приятную картинку. Накинув на плечи одеяло, я сидела в наушниках на полу, будто бы собиралась послушать музыку и посмотреть бесплатное телевидение – поднять глаза вверх, устремляя взгляд в ряд дверей, в ожидании, что кому-то захочется погулять по этажу.
Новой информации не поступало, и наши дни не загружали, наверное, по той причине, что и делать тут особо нечего.
У нас был один день «уборки», когда каждый был обязан протереть мягкой тряпочкой (не больше носового платка) корпус кровати и дверной короб изнутри и снаружи. На это уходило около десяти минут, но каждый старался растянуть время. Я, к примеру, долго думала, где разместить сморщенный дубовый лист, который хранила под подушкой и перекладывала ночью под кровать.
Мы пытались наполнить новую жизнь старыми привычками.
Прошло уже три воскресенья, которое присутствующие ждали с нежным трепетом, отбрасывая цивилизацию, как и прежние предрассудки, куда-то назад. Порой складывалось ощущение, что последний день недели наставал чрезвычайно быстро, приближенный совместными мольбами.
Господь – пастырь мой;
Нужды у меня не будет ни в чём.
Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.
В каком-то смысле мы стали злыми зомби – помешанные на молитвах, озлобленные из-за голода, лишенные рассудка из-за неизвестности. По ночам приходили кошмары. Моя семья, моя прошлая жизнь, школьные танцы, кампус. Лучше бы мне снились демоны, пытающиеся разорвать плоть и вынуть сердце. Я ждала их.
Соевое мясо в бульоне сменилось разбухшей и немного жесткой крупой. Каши стало меньше. Нам стали подавать больше горячей воды, говорили, что так притупится чувство голода. Когда нам урезали порцию в обед, разделив ее на «обед и вечер», то провизию перестали развозить те двое – парень и девушка. В последний раз нам раздали тарелки Винсент и «главная».
«Они боятся, – думала я, – боятся, что мы съедим больше положенного или накинемся на общую кастрюлю».
Иногда я задумывалась над вкусом бумаги: что будет, если оторвать кусочек псалмов и запихнуть в рот? Обману ли я желудок тем, что буду жевать или насыщусь типографской краской духовных писаний?
Она пришла ко мне в одну из темных ночей. Девочка-ревушка, соседка из комнаты «4318», чьи некогда мясистые руки сомкнулись ожерельем на моей шее. Говорят, для мести никогда не бывает поздно. Я листала «мировые часы» в телефоне – новое развлечение; каждый день новое место, где могло бы быть двенадцать ночи, как и здесь, если бы… Если бы что-то было. Бессмысленное занятие. Если она решила закончить начатое, избить меня, заставить замкнуться, то я не буду оказывать сопротивление.
– Человеку нужен человек, – шепотом произнесла она. – Мне нужна музыка. У тебя были наушники, я видела. Не отниму, не бойся.
Она присела на край кровати, говоря, что скоро свихнется от звенящей тишины. Мое лицо освещалось светом, отбрасываемым дисплеем телефона, ее же погрязло во мраке, а после озарилось идентичным. Тоже мобильного телефона.
– Я просто забрала свою сумку, а в ней было все. Кроме наушников.
– Уже поздно, – прошептала я. – Отбой был два часа назад.
– Ты же знаешь, вижу, что знаешь. Никто не ходит по комнатам и не проверяет. Александре, – (кому?), – ну, косоглазой. Ей плевать.
Это правда. В наши комнаты никто не входил, не стучал и не пытался удостовериться в чем-либо, если свет не горел. После отбоя все спали или пытались спать, а ночь и все происходящее под ее покровом – на нашей совести.
Мы подоткнули одеяло к двери, строя свое убежище внутри убежища. На ее браслете тоже лиловая бирка. Круто.
«Создадим приватную обстановку, – пояснила моя соседка, – без лишних свидетелей».
Она предложила обменяться телефонами, чтобы выбрать музыку. Я нехотя согласилась. Ее телефон больше моего и едва умещался в ладони. Наверное, новая модель. Я перестала следить за новинками на рынке после смерти.
Большинство песен из списка мне знакомо.
– Какой год выпуска?
– Две тысячи пятнадцатый.
Она усмехнулась и добавила:
– У меня тоже. Ты что, создавала все эти отстойные плейлисты для школьных танцев?
Первой заиграла песня, которую я ненавидела буквально до скрежета зубов в выпускной год: она играла во всех торговых центрах – «Люби меня так, как ты умеешь».
– Не выключай. Под нее я поцеловалась с парнем, по которому страдала несколько лет.
Ну и мерзость. Меня бы вырвало.
Я выбрала старика Элвиса: как-то раз собиралась под нее на вечеринку в кампусе. Следующая песня была дико примитивной, из начала нулевых и, кажется, играла в каком-то популярном сериале – «Ла-ла-ла. Я просто не могу выбросить тебя из головы». Я пропустила свою очередь, не вслушиваясь в очередную незамысловатую мелодию. Нельзя веселиться сейчас, когда со всех сторон нас подпирают груды мертвых тел и неизвестные последствия ядерной зимы.
Конец нашей эпохи.
А потом раздался заводной мотив глупой детской песни. Она из какого-то фильма, который часто шел по телевизору в рождественские каникулы и пару раз во время летних. Суть в том, что после просмотра мы всегда пытались быстро произнести это слово – «Supercalifragilisticexpialidocious».Оно, кажется, выдуманное, и мы сбивались на «Суперкалифраджилистик…» и говорили «бла-бла-бла» или «та-та-та». Кто умудрялся быстро произнести без ошибок – получал богатства остальных. Зачастую это были конфеты.
