Текст книги "Пушок и Перчик (СИ)"

Автор книги: слава 8285

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Маленькая комнатка, светлые тона. Деревянные прилавки с булочками и пара столиков. Цветы в горшочках и книги, запахи корицы и сдобы.

Магазинчик был пуст. Толпа приближалась, и я решил спрятаться за кассой. Я рванул за стойку и тут же увидел девушку, забившуюся в угол. По фартуку и пилотке я понял, что это продавщица. Я бросился к ней и приложил палец к губам.

– Тихо! Все будет хорошо! – прошептал я.

Единственную витрину магазинчика уже успели разрисовать. Сверху была надпись: «Вольные бляди – шакалы режима!» – и еще одна внизу: «Хочу – беру в рот, хочу – даю в жопу. Я вольный человек!»

Чувствовалось, что толпа на подходе. Авангард отряда уже подошел и стал читать надписи. Мгновенно придя в ярость, парни стали кидаться на витрину. Но стекло-триплекс от ударов только покрывалось мутной паутиной. Но ребята не сдавались, они приволокли мусорку и ей, как тараном, обрушили витрину внутрь.

Девушка затряслась и беззвучно заплакала, сама зажимая себе рот. Слышно было, как битое стекло скрипит под ногами вошедших. Я поднялся и спокойно посмотрел на посетителей. Тот, что покрупнее, держал в руках монтировку, блондин помельче был с пустыми руками.

– Здравствуйте, молодые люди. Покупайте кофе. У нас очень хорошее... и скидки есть.

Обладатель монтировки плюнул и пошел к выходу.

– А как же карта гостя? Заполните анкету, чтоб получить карту гостя!

Блондин махнул рукой и тоже вышел. Я опустился на пол рядом с девушкой.

Кажется, улица попритихла. Отряд копов пробежал в сторону площади.

Мы поднялись одновременно. Увидев разруху, она опять заплакала:

– Пе... первый день сегодня вы... вышла на ра... ра... боту-у-у-у, – завыла она.

– Да уж... – сказал я, чтобы сказать хоть что-то. – Вы полицию-то вызвали?

Не переставая плакать, она кивнула. Тут же в дверях появилась дородная тетка с дорогой сумочкой. Девушка начала что-то сбивчиво объяснять, и я понял, что это начальница.

Делать мне тут было нечего, и я быстрым шагом пошел в сторону дома.

Неприятное возбуждение все время дрожало в моем сердце. Иногда оно усиливалось и доходило до самых пальцев, неприятной энергией наполняло суставы. Это было нехорошо. Это мне не нравилось. Иногда оно почти пропадало... почти.

До Макса в тот день я так и не дозвонился. Он сам позвонил, ночью, голос был пьяный и какой-то совсем ненужный, отталкивающий. И я все время сидел один в молчаливой квартире. Телек смотреть не мог. Не мог выносить все эти холеные рожи, эти правильные речи, пластмассовые улыбки и дежурную радость непонятно по какому поводу.

Раз за разом в моей памяти вспыхивали фрагменты побоища. Окровавленные люди: лица, руки, головы. Взвизгивающий звук бьющейся бутылки. Рев озверевшей толпы. Вся ее тупая, бесчеловечная, беспощадная сила. Звуки ударов, окрики полицейских.

Нигде не было ни одного упоминания про митинг Народной партии против парада. Они даже про побоище на площади рассказали как-то вскользь. Какая-то группа подростков что-то не поделила с другими ребятами, вот и все. От этого всего было тошно.

Телефон зазвонил ближе к вечеру. Я думал – это Макс, я сам не знал зачем я жду его звонка, но оказалось, что звонили со студии. Я объявил, что пусть присылают за мной машину и везут меня куда хотят. И минут через десять машина приехала.

Студия оказалась небольшой. Голубые и красные цвета, зрители в тени. Друг напротив друга стояли два широких стола по пояс. За каждым столом по три человека. По правую руку сидели особые гости – эксперты. Меня пригласили встать за левый стол, там уже были плешивый носатый мужик с печальными глазами и аккуратная женщина лет пятидесяти. Я уже не раз видел их, они всегда спокойно, нейтрально высказывались о Государе, и поэтому их записали в «партию любителей тиранов». За столом напротив стояли один высокий лысый мужик, один седой и усатый, с противным скрипучим, ядовитым голосом, и крупная брюнетка с тяжелым взглядом. Эту компашку я тоже помнил, они позиционировались как яростные ненавистники Государя. Ведущая – роскошная женщина лет сорока, стройная, фигуристая, с короткими светлыми волосами, в черном платье и с планшетом в руке, объявила о начале передачи. Не успела она задать вопрос, как тут же вспыхнули крики. «Любители» и «ненавистники» Государя принялись кричать друг на друга.

Я все время стоял молча, даже не зная, как вмешаться в эту базарную свалку. Я не обладал таким ораторским мастерством – да и вообще не видел смысла в этой ругани – и поэтому просто стоял молча и колючими узорами разрисовывал лист бумаги. Время от времени прикладывался к стакану с водой.

– Это не правда, – говорил носатый мужик с печальными глазами по левую руку от меня. – Да, в Мидланде весь народ живет под этой пропагандой, но если ее убрать, если дать им возможность услышать правду – то они переменят свои взгляды, они одумаются. Да, похмелье будет тяжелым, но ничего страшного, правда того стоит.

– То есть вы считаете, что граждане Мидланда еще могут вернуться к нормальной жизни? – спрашивала ведущая. – Выйти из этого зазеркалья?

– Естественно.

– Ложь! Ну, этот бред невозможно слушать! – опять начинал скрипеть седой мужик напротив. – Это рабы! Это люди уже конченые! Правда для них – это яд, они никогда ее уже не воспримут! Они никогда не смогут жить без своего доморощенного вождя! И вот почему я не верил в успех повстанцев, в успех этого переворота. Даже если бы они и свергли Государя, то на следующий день они бы внесли на руках нового божка и усадили его на трон! Это нация рабов, как вы не понимаете?

– Да они обычные люди, просто обманутые, с замутненным сознанием.

– Бред сумасшедшего! Вы либо дурак, либо хитрите! Хотите...

– Вот только на личности не надо переходить! Я вас не оскорблял.

– А это и не оскорбление, это правда! Хотите... хотите, я вам на пальцах докажу, почему мидландцы рабы? Хотите?

– Ну... допустим...

– А вы вспомните их лагерь беженцев! Вспомните, они его Джунглями называли! Или вы забыли? Как там... в каких там условиях содержались люди? В каких скотских условиях там росли дети? А? Только раб хочет иметь рабов! Только раб хочет низвести других людей до скотского состояния! Они рабы сами и наслаждаются рабством других людей! А свобода им невыносима! Они не знают, что с ней делать.

– Угу. Да. Ну, ваша точка зрения нам ясна, – начала ведущая. – А вот у нас в студии есть человек, который лично был в лагере беженцев в Мидланде. Лично прошел через этот ад, – она подошла ко мне. Мое сердце неприятно напряглось. – Как вы считаете, почему Мидланд так плохо обращался с беженцами?

Я молчал.

– Вы хотите услышать мое мнение? – спросил я подрагивающим голосом.

– Да, конечно. Это свободная студия, тут каждый может высказать свою точку зрения.

Я заглянул в ее красивые, чистые, голубые глаза.

– Вы правда хотите?

Я все глядел, как рука чертит на бумаге истеричные, колючие буквы, складывающиеся в одни и те же слова: «Сука! Сука! Сука!». И так по всему листу.

– Ну что же... – жар отхлынул, и меня заволокло холодной яростью. – Если вы и вправду этого хотите, я скажу. Я... так получилось, что я был в обоих лагерях – и в Мидланде, и в Вангланде. И я не знаю, какие мидландцы рабы... может, и рабы... вам виднее, но только какими бы рабами они ни были, они давали беженцам и газ, и воду, и электричество. Они...

– Это ложь! Провокация! – тут же вскинулся хриплый.

– Они давали и газ, и воду, и свет! – повышая голос на каждом слове, повторил я. – А вот в вашем лагере им ничего не давали! И поначалу только приезжали чиновники попиариться, а потом и вовсе забыли про этих беженцев!

– Эта мерзость поганая, она на голову не налазит! Я вообще отказываюсь находиться в одном помещении с этим любителем тиранов! – и хриплый сорвал с рубахи микрофончик и вышел прочь.

– Ну вы же хотели спросить, и вот я говорю. И вам самим-то еще не надоело мусолить эту тему с тираном? Тиран – он далеко, он в Мидланде, какое мне дело до этого тирана? А вот вы знаете, какое побоище на Рыночной площади недавно произошло?

– Потасовка пьяных фанатов, не более... – начала ведущая.

– Потасовка? Почему вы нигде не говорите об этой «по-та-сов-ке»? А вы были там? Вы видели? Сколько там было людей в крови! Сколько там было насилия? Почему вы об этом не говорите? Нафиг мне этот тиран в чужой стране, когда мне рядом с домом голову бутылкой разбили?!! Во время парада около мэрии проходил митинг протеста Народной партии, почему вы об этом не говорите? Как их всех прессовали по автозакам, почему об этом ни слова?

– А вы любите этих народников? – тут же влез высокий лысый мужик.

– Да при чем тут люблю? Это же такие же граждане, как и мы, почему государство запрещает им высказывать свое мнение?

– Нет, ну послушайте! Это же возмутительно! Вы хотите, чтобы мы впустили в парламент гомофобов и фашистов? Вы этого хотите? Вы гомофоб!

– Это свободная страна или не свободная? – уже кричал я. – Вы на каждом шагу орете, что у вас демократия, свобода... Нет у вас никакой свободы! Там все решал Государь, а тут все решает Институт!

«ЗРЯ!!!» – взвизгнул голос внутри меня, но было уже поздно. Я разбежался и прыгнул в этот водопад, и дороги назад уже не было.

Зал охнул.

– Охрана! – вскрикнула ведущая, и вся красота ее тут же испарилась.

– Почему вы мне рот затыкаете? Почему я не могу говорить об этой проблеме?!!

Два качка в черной униформе взяли меня под руки.

– В нашей стране били тех, кто любит геев, да, это правда! А в вашей стране бьют тех, кто не любит! Да уберите вы от меня свои сраные руки! Где ваша демократия, лицемеры? Где ваша свобода слова, суки? Никогда у вас этого ничего не было! Никогда!

Меня волокли за декорации. Зрители в студии грозно гудели. Старой, чахлой великой актрисе, что была почетным гостем, сделалось дурно.

– Кого вы приглашаете на передачи? Вы хоть думаете, кого вы приглашаете??? – гремел чей-то бас.

Под белы рученьки вынесли меня из здания телецентра на улицу.

Глубокая ночь накрыла город, но духота все равно стояла в воздухе. Я ощущал необыкновенное чувство свободы и отчаянной радости. Помню, в Нахаловке был один тип по кличке Скользкий фуцик, так вот он каждую ночь выбегал из дома абсолютно голый и с детским ликованием бегал по улице. Кто-то хохотал, глядя на него, кто-то плевался, кто-то пытался огреть его палкой. А он просто бегал с голой жопой и улыбался. И вот примерно так и я себя ощущал сейчас.

Не успел я дойти до дому, как мне позвонили, и серьезный голос объявил, что я лишен стипендии Вышковера-Логовенко. И что в недельный срок я обязан освободить предоставленную мне квартиру.

Вот и все.

И вот так вот и закончилось мое диссиденство.

====== Глава 23 ======

Да, вот так вот все это и кончилось. Сожалел ли я об этом? Не знаю. Нет, наверно. Я вообще толком ничего не чувствовал. Чужие люди, чужая страна, чужие понятия... Рано или поздно должно было случиться нечто подобное.

Я даже испытывал некое облегчение: теперь, когда меня, как и всех эмигрантов, посадили на соску – социальное обеспечение – я был свободен. Я никому ничего не должен, и мне никто не смеет ничего указывать.

Сидя на кровати, ходя в обуви по комнате, я так и не мог сообразить, с чего мне начать сборы. В последний раз я оглядывал эти светлые стены, залитые солнцем, гирлянды цветов на террасе. Не хотелось отсюда съезжать, хотя... может, оно и к лучшему.

Во-первых, мне нужна была какая-то сумка. В спортивном магазине я купил удобный рюкзак, и туда поместилось все мое шмотье. Майки и джинсы, трусы и зубная щетка. Больше у меня ничего и не было. Собирая вещи, я обнаружил пять тысяч фунтов наличными в пакете из-под сорочки. Поломав голову, я вспомнил, что как-то, пьяный, зачем-то снял эти деньги с карты. Тут же мелькнула у меня идея – снять все, что можно, с бездонной кредитки, что дал мне Институт. Однако карта была заблокирована. Да и вряд ли это было хорошей идеей, ну снял бы я сто тысяч или миллион, естественно, меня заставили бы вернуть такие деньги. Взять с меня нечего, засудили бы и посадили, вот и все.

Было у меня желание – уходя, разнести тут все нахер вверх дном. Обосрать и сломать. Но, во-первых, мне было лень, а во-вторых, как-то даже жаль уродовать такую красивую квартиру. Я удовлетворился тем, что на прощание обоссал стульчак в туалете, и вот, пожалуй, и все.

На улице я забрел в ближайший фастфуд, взял большой стакан колы и залез в сеть. Нужно было начать с главного – социальное пособие в Вангланде составляло шестьсот фунтов – прожиточный минимум, меньше нельзя. Квартиры в округе стоили от двух тысяч в месяц, и нечего было даже и думать о них. Не сомневаясь, я нашел социальное жилье за семьдесят фунтов в месяц, взял такси и поехал.

Район этот у Старого рынка когда-то был элитным и очень дорогим. Тут селились художники, музыканты, поэты и прочие манерные бездельники. Но лет тридцать назад в столице случился бум наркотиков, и место это быстро пришло в упадок. Поначалу это были просто музыканты, балующиеся наркотиками, но моментально они превратились в наркоманов, балующихся музыкой. Цены на квартиры тут резко упали. Массово стали появляться гадкие, мутные личности. Богема вся съехала, место приобрело дурную славу.

Не знаю, в Мидланде не было наркоманов, потому что под страхом смерти там были запрещены наркотики. Алкашей отправляли на принудительное лечение, а бомжей собирали в рабочие коммуны за городом. С этим было жестко, ни одному паразиту не позволялось портить облик улиц и смущать прохожих. Тут же все было по-другому. Наркоман и алкаш считался просто человеком со «странностями», что-то типа инвалида или человека с особым взглядом на жизнь. Их не то чтобы никто не трогал, но даже в специальных местах раздавали им дозы наркоты – и преспокойно оплачивали жилье и давали пособие.

Зря я, наверно, так быстро согласился на этот вариант, но после Нахаловского шалмана Вангландские притоны казались мне студенческими общагами в дорогих вузах.

И я не ошибся. Это были такие же старые дома, как и на Весенней улице, только тут они выглядели более строго, официальнее, без легкомысленных балкончиков и цветочков. Улицы чистые, хотя асфальт, особенно во дворе, растрескался и требовал ремонта. Дом оказался большой, пятиэтажный, старый, тяжелый, с большим двором. Наркоманов и крови на тротуаре я не увидел. На цветастой детской площадке бегала стайка детей-южан. На лавочке сидели их мамочки. Вот и все. Дворник, тоже южанин, поливал водой асфальт из шланга. За столиком в тени акации собралась группка мужчин, все тех же южан, которые играли в кости.

Я пожал плечами. Либо Вангландские наркоманы уже попередохли, либо разъехались кто куда. Видно, предстояло мне жить в эмигрантском районе.

Мне досталась однокомнатная квартира на четвертом этаже. Небольшая комната. Широкая кровать в углу у самого окна. Маленькая кухня. Туалет с душем. Террасы не было. Тертый паркет, заляпанные выключатели, старые окна. Кондер, холодильник, микроволновка, стиралка. Все это принадлежало городу, и меня строго-настрого предупредили ничего тут не трогать самовольно, не убирать, не продавать, не менять. Да я и не хотел ничего делать.

Слушая детские крики из открытого окна, я увидел большой черно-белый постер на стене. Залитый солнцем океан, бетонная набережная, чайки парят на ветру. На набережной – мотоцикл на подножке, а рядом с ним стоит парень – весь в коже, спиной к зрителям, и смотрит на солнечные блики на волнах. И так удачно была сделана эта фотография, что хоть и была она черно-белой, но солнце и море выглядели даже ярче, чем на цветной. И глядя на этого одинокого парня-путешественника, я понял, что, наверное, все же приехал домой.

На кухне, в шкафчике, я увидел засохший трупик мышки.

– Вот так вот, – сказал я вслух. – Вот так и живем, – повторил я, разглядывая паутину в углу.

Нужно было опять начинать новую жизнь.

Я вставал часов в десять утра. Смотрел телек, умывался, одевался и выходил на улицу. Не спеша шел в сторону площади Виктора Шлимана, и на всю дорогу у меня уходило минут пятнадцать. В первую очередь я завтракал. Можно было пожрать в социальной столовке, но публика там была типа «я вас умоляю». Не эти рожи я хотел видеть с самого утра. Я завтракал в маленьком частном кафе на несколько столиков, которое держала госпожа Анна-Мария с двумя своими дочерьми. Они же исполняли роли и поваров, и официантов. Я брал омлет и жареные сосиски, кофе с молоком двойную порцию, и мягкие вафли с сиропом. Немного дороже, но зато какой комфорт. Я обедал как дома. Трехцветная кошка спала на подоконнике, усатый господин читал газету, и я жевал сочные сосиски, глядя в окно.

Эта площадь Шлимана была крупным местом в городе. Круговое движение в двенадцать полос вокруг гигантской клумбы, в центре которой стоял памятник этому изобретателю. Метро и площадка пригородных автобусов. Бессчетное множество магазинов – один над другим, и толпы народу. Единственное, что мне здесь не нравилось, так это засилье южной кухни. В Нахаловке я любил ее, но потом отвык, и сейчас она мне казалась какой-то гадкой, этот специфический жирный вкус и запах невозможно было спутать ни с чем другим. Вдобавок южане каждое место, где жили, обязательно превращали в рынок – шумный, цветастый и резкий. Раньше я не обращал на это внимания, но сейчас вся эта дешевая суета и толкучка утомляли. Невозможно было спокойно пройтись, чтобы тебе не попытались втюхать фальшивое золото, куртку из кожзама или мобилу, собранную тут же в подвале. Копы гоняли этих торговцев, которые не имели никаких документов, и на пару дней площадь вздыхала спокойно, но потом они вылазили снова.

Сам же железный Виктор Шлиман безучастно взирал на это со своей клумбы. Отец его, Александр ШлиМОВ, был из Мидланда. Попытался поставить там пьесу, занял кучу денег, но пьеса провалилась. Тогда он собрал семью – жену и маленького Виктора, и сбежал в Вангланд от кредиторов. Тут уже он переделал фамилию на Вангландский манер и стал ШлиМАН.

Глупые Вангландцы дали ему денег на пьесу, но она провалилась и тут. Шлиман-старший обанкротился, уселся на соску, успокоился, и о нем все забыли. А вот Витя рос башковитым мальчиком и уже в институте придумал телефон без кнопок. Он запатентовал эту идею, стал продавать необычные телефоны – и за несколько лет из фирмы в гараже вырос в гигантскую корпорацию. Я не знаю – какая разница, с кнопками телефон или без, если тебе звонит по этому телефону одна сволочь со всякими сволочными предложениями?! Вот если бы он создал лекарство от рака или изобрел способ добывать бесплатную энергию, или придумал, как накормить всех голодающих на планете, вот это я понимаю. А так... Есть там кнопки или нет... Но Вангландцы его обожали, вот даже памятник поставили.

И кстати, о телефонах. Как-то ночью мне все же позвонил Макс. Он очень долго, бесконечно долго говорил что-то, какие-то слова... что мы не можем быть вместе... что мы... и он вынужден... Ну, я все так и понял. И книга обо мне, надо понимать, тоже накрылась. Нельзя же писать целую книгу о таком несознательном человеке, как я!

А глаза у него были красивые. Голубые-голубые. И жопа красивая. Идеальная. Но встречаться с такими, как я, было вредно для его карьеры.

После завтрака я шел домой окружным путем. Проходил по всей площади – мимо детского госпиталя, мимо рынка цветов, заворачивал за цифровой гипермаркет и выходил к дому.

Весь день я старался не двигаться. Лежал голый на кровати, принимал холодный душ – но холодный кран на максимуме выдавал только чуть прохладную воду – и опять ложился на кровать. Жара давила нещадно, но это уже были последние летние деньки, и оставалось потерпеть еще немного.

Телек смотреть было невозможно, тем более тут не было кабельного, а бесплатные общественные каналы были просто убийственно невыносимы.

Я извел немало червонцев, все же пытаясь дозвониться до организаций беглых Мидландских офицеров, но это был дохлый номер. Все были в отпусках. Нужно было ждать сезона дождей. Сезона прохладной воды и серого неба, того момента, когда начнется новый рабочий год. Вся жизнь притихла под этой свинцовой жарой. Все затаилось.

Под кроватью я нашел стопку пыльных журналов «Супер Звезды» и читал их. Я ненавидел их, презирал их, но все равно читал. Мега-звезда Алиса Люкс купила новое платье! Супер популярная певица Снежана Кокс села на безглютеновую диету! Вау! А вы видели последние фотки певца Антона Слэша, которые он выложил...

– Суки! Суки! Суки! Какие же вы все суки!

Время от времени взрывался я, и шматки разодранных журналов летали по комнате.

Так почему же на самом деле Алина Ли развелась со своим красавцем-мужем?

Но пытался я приобщиться и к серьезной литературе. Поэт Анатоль Марэ, живой классик. Двадцать пять фунтов за сборник стихов, подарочное издание.

«Того во имя, кто зачал тебя,

В предвечности свой жребий возлюбя;

Его во имя, кто в душе вселил

Любовь, отчаяние, преизбыток сил;

Во имя часто зованного здесь...»

– Старый! Жирный! Лысый педик! Стихоплет поганый, сука!

Когда я драл эту книгу, то порезал палец краем листа. Так просвещенный гений свободной страны отомстил рабскому варвару, уничтожившему его книгу.

И я начал пить пиво. Вечером, как стемнело, я выходил из дому и шел к сияющей всеми огнями площади в паб Веселый Поросенок, брал пиво и садился за отдельный столик на веранде. За вечер я выпивал три-четыре бокала, по шестьдесят центов штука, а соленые крендельки давали бесплатно.

Я растворялся в этом золотом бокале, в этом гуле бесконечной толпы, в сигналах клаксонов, в музыке – приглушенной и невидимой, в режущей глаза видео-рекламе на гигантских мониторах на стенах домов.

Прямо через ограждение, у клумбы, каждый вечер стояли две девочки. Одна лет четырех, с почти белоснежными волосами цвета молока с медом. А вторая лет десяти, худенькая и с огромными, бездонными, голодными карими глазами. Они сидели прямо на брусчатке и из шнурков кислотно-яркого цвета плели какие-то браслетики, выкладывали их на коробку и продавали – по паре монет штука. Прохожие частенько покупали. Девочки постоянно отворачивались и пересчитывали пятаки, и когда набиралась нужная сумма, они сворачивали торговлю, забирали пакет со шнурками, а коробку-витрину прятали под крыльцо паба, где я сидел.

Потом они шли в киоск фастфуда и брали всегда большую порцию золотой жареной картошки и мороженое, а колу там наливали бесплатно. И даже все съев и выпив, они долго еще сидели за столиком. Старшая ходила в газетную лавку и покупала просроченный женский журнал мод по дешевке. И вот до глубокой ночи они разглядывали глянцевые картинки.

Один раз, когда их уже не было, из паба вышли четверо пьяных парней, нашли их коробку и стали ржать и играть ею в футбол. В конце концов они ее расплющили, обоссали и ушли. Я тут же пошел в круглосуточный супермаркет и купил пластмассовый ящик для белья, и поставил его на место уничтоженной коробки. Но следующим вечером девочки не появились. Может, переехали куда, а может, в школу пора было идти? Ящик мой так и остался там не тронутый.

Просидев допоздна, я шел домой. В минимаркете у дома я брал всегда одно и то же. Бутылку водки за четыре фунта, мегабургер, колу, салат с морепродуктами и сырное ассорти. И так сидел еще пару часов перед телеком, смотря бокс или фильмы для взрослых (ночью такие показывали).

С таким образом жизни пришлось мне опять начать считать деньги, а я уж отвык от этого. За квартиру платил я семьдесят пять фунтов да плюс еще двадцать пять за воду, свет и беспроводную сеть. Итого сотка. На пиво я тратил два фунта, пять на бутылку водки, закуска – три, и завтрак утром пять, итого пятнадцать в день, и четыреста пятьдесят в месяц. Уже пятьсот пятьдесят. Пятьдесят фунтов получались даже лишними, но скопить их не представлялось возможным, так как они куда-то бесследно исчезали. В ближайшем банке я открыл сейф, куда запрятал те пять штук. Открывать счет боялся, Институт мог в любой момент хлопнуть мои счета.

Не знаю почему не устроился я на работу. У меня не было никакого образования, и я нигде и никогда не работал. Кем бы я мог пойти? Я никогда не представлял себя кем-то. Какие профессии вообще существовали на бирже труда? Ремонтник механизмов? Выгуливатель пони? Выкладыватель кофе и документов на стол начальника в начале рабочего дня? Уборщик гандонов и накладных ногтей после проведения гей-парада? Ну, допустим. И получать за это девятьсот фунтов. Из них двести забирали бы на налоги, и на руки выходило бы семьсот. А я за просто так получал шестьсот. Смысл?

Я размокал. Я ждал. Я готовился...

Свободный Канал я помнил смутно. Несколько раз ночью я натыкался на их передачи. Всего одна нарочито дешевая студия. На каких-то коробках сидят нечесаные морды и ядовито умничают на всякие темы. Они позиционировали себя как «единственный независимый канал», который ни от кого не зависит и существует исключительно на пожертвования зрителей. И им верили. Хотя даже такой пенёк, как я, и то понимал, что на Вангландском телевидении ни одна жаба не квакнет без высочайшего дозволения Института Мировой Демократии.

Когда они позвонили мне, я почему-то напрягся, предчувствуя беду. Молодой голос сообщил, что меня приглашают на передачу Откровенное Мнение. Я сказал, что подумаю. Они сказали, что перезвонят.

Я задумался. Мне казалась, что после того случая на телевидение мне путь заказан, или все же Институт на меня имел какие-то планы? Ту передачу, где я оскандалился, в эфир так и не пустили.

Хотя этот канал был крохотным, с ничтожным рейтингом, но все же.

Я решил позвонить в Институт.

Да, ответили в Институте, это все реально, предложение в силе.

Нет, стипендию Вышковера-Логовенко мне не вернут.

Нет, и квартиру на Весенней тоже.

А вот двести пятьдесят фунтиков за сорок минут беседы – это вполне реально.

Мне повезло, мне дают второй шанс. А Институт редко кому дает второй шанс, намекнули мне.

Ну я и согласился. Все лучше, чем тухнуть дома. Я все надеялся, что если буду выходить в свет, то все же встречу необходимых мне людей.

В студии кроме меня было еще двое. Ведущая – девушка неформалка, с черными ногтями, губами и глазами. В черной мантии с капюшоном, узких джинсах и ботинках на толстой подошве. Второй приглашенный был парень. Среднего роста, моего возраста. Темноволосый, с умными карими глазами. Тонкие черты лица, тонкие губы. Что-то было в нем такое, что заставляло всматриваться, чтоб разглядеть его лучше. Я с удовольствием наблюдал за ним, за движением его губ, за улыбающимися глазами, и почувствовал, что он мне понравится.

– Вот эта тема врожденной ненависти Мидландцев, честно сказать, она мне не понятна, – начала ведущая, и по тембру голоса я понял, что это парень. Присмотревшись, заметил и кадык.

– Она тебе и не должна быть понятна, – отпив из бумажного стаканчика, проговорил гость. – Ты не понимаешь ее, потому что ты живешь на другой планете. Мидландцы устроены так, что им всегда необходим враг. Когда нет внешнего врага, они находят внутреннего. Они борются, они постоянно со всем борются: с собой, с другими, ближними, дальними. Вся их жизнь – это борьба. Вот сейчас мы у них враги. И тут... это не просто ненависть. Там целая адская ядовитейшая смесь. Это ненависть и страх, презрение и восхищение. Они понимают, что мы лучше их, счастливее их. Они в этом никогда не признаются, но чувствуют это – и это их бесит, просто разрывает изнутри. Они пользуются нашими идеями, нашими гаджетами, они пытаются скопировать нашу эстраду и кинематограф, пытаются подражать нам в литературе – и все равно называют нас кончеными, а себя великими. Если мы такие прогнившие, то почему же вы так много времени и сил уделяете на борьбу с нами? Но они не могут... не могут существовать как самодостаточная нация. Каждая нация базируется на любви к родине, и только они строят свое общество на ненависти к соседу. И вот поэтому они и не принимают наш образ жизни, нашу свободу, законы, правила. Они понимают, что если у них не будет этой ненависти, они просто растворятся и перестанут существовать как нация.

– И ты думаешь – у них поэтому такое отношение к гомосексуалам?

– Да! Конечно! Я вообще уверен, что нормальный человек не будет столько времени уделять этому вопросу. Мое мнение... мое убеждение... что геев ненавидят только латентные геи, те люди, что чувствуют в себе эти наклонности и боятся их, не могут признаться в этом даже самому себе. Подсознательно они чувствуют интерес к этому, но они воспитаны в этом тюремном обществе, в котором такие отношения являются страшным табу, вот почему они так бесятся и раздражаются, когда сталкиваются с этим вопросом.

– И они тупо не хотят примериться с собой и готовы вот так вот мучить себя?

– Да. Я же говорю – борьба. Борьба с собой, своими чувствами, мыслями, борьба со всеми и ненависть ко всем!

– И что... что ты предлагаешь?

– А что тут можно предложить? Нация, которая проповедует только ненависть, не должна существовать.

– Даже так?!

– Да. Ничего другого я не вижу. Их нужно взять под внешнее управление как можно скорее. Это поколение уже потеряно, но вот дети вполне могут вырасти в нормальных людей.

И вот в таком вот ключе беседа неспешно текла дальше. Иногда меня о чем-то спрашивали, и я что-то мычал в ответ. Я бы мог многое сказать по этому поводу, но ярость душила меня, взрывалась в сердце, разрывая его на клочки раз за разом, и все мои духовные и телесные силы уходили на то, чтобы держать себя в рамках приличия.

Не знаю, как я выдержал до конца, но когда выходил прочь из студии, меня все еще потряхивало в холодной ярости.

В вестибюле телецентра я остановился проверить баланс на карте. Да, двести пятьдесят фунтов уже были там. Я уже хотел уходить, как вдруг увидел этого тонкогубого брюнета, который шел прямо на меня. Судорога прошла по моей правой руке, так мне хотелось ему вмазать, но страшным усилием воли я загасил этот порыв.

Он снял деньги с банкомата, подошел ко мне и протянул руку, а я вдруг плюнул ему в лицо. Это произошло самопроизвольно, я ничего не мог с собой поделать. Однако брюнет достал платок, вытер лицо и улыбнулся:

– Спасибо! – рот его был полон ровных мелких зубов.

Я пристально посмотрел на него. На миг мне показалось, что у меня поехала крыша и я уже начал видеть галлюцинации. Но, к сожалению или к счастью, я был пока здоров. Не похоже было, чтобы и он был под веществами.

– Че ты на меня так смотришь? – улыбнулся он, и глаза его блеснули из-под черных бровей. – Я реально хочу поблагодарить тебя! Ты слушал меня целый час, и в твоем сердце от моих слов набухла реальная ярость, такая злоба, что ты захотел ударить меня – и только не говори, что нет, я по глазам видел. А раз мои слова вызывают у зрителей такую реакцию, значит, я свою работу делаю отлично!