Текст книги "Пушок и Перчик (СИ)"

Автор книги: слава 8285

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Амбал на клетке перестал рычать, расстегнул штаны, достал член и стал мочиться на исписанные листочки. Желтая струя потекла и по лысине «писателя», но он никак на нее не отреагировал и продолжил строчить.

– Пойдем отсюда, – объявил я.

– Куда?

– Ко мне.

– Зачем?

Я оглядел его с ног до головы и облизал нижнюю губу:

– Книгу писать будем.

На улице он опять взял меня под руку. Мне было не по себе. Необходимость прятать свои отношения от окружающих сидела у меня в крови. Но люди не обращали на нас никакого внимания. Это радовало.

Мы уселись в маленьком уличном кафе, не дойдя немного до площади Поэтов. Маленький круглый столик с цветастой скатертью, вазочка с цветочком. Он заказал кофе, а я вина. Улочка была неширокая, уютная. Брусчатка под ногами вылизана до блеска. Домики стояли стеной, невысокие, в три-четыре этажа, разноцветные, с маленькими балкончиками. А над их стальными крышами высоко возвышались шпили церквей, в которых уже давным-давно никто никому не молился.

Попивая вино, я увидел лысого мужчину в очках. Он стоял под чугунным фонарем, держа девочку за руку, и ждал кого-то. Тут же к нему подбежал мужчина помоложе, румяный и плотный. Они обнялись и поцеловались, девочка тоже полезла обниматься. Все втроем, взявшись за руки, они не спеша прошли мимо нас. Я проводил их взглядом, и мне отчего-то стало грустно, и я спросил:

– Почему вы нас так ненавидите?

– Потому что вы звери, – просто ответил он.

– Мы звери? А вы не звери? Вы всю жизнь воюете. Вы в год создания своего государства затеяли сразу две войны! И мы еще звери?

Он достал тонкую розовую сигарету с золотым фильтром из тоненькой пачки, прикурил и ответил:

– Зато ваше правительство все это время удачно воюет со своим собственным народом.

– П-ф-ф-ф-ф... А кроме пропагандистских лозунгов свои мысли есть какие-нибудь?

Он молчал. Проехали две девушки-полицейские в трико и на велосипедах.

– Так почему мы-то звери? Мы носим ту же одежду, что и вы, слушаем ту же музыку, пользуемся теми же телефонами, тачками. Почему мы звери?

– Да все это не важно! Как ты не понимаешь? Да, вы пользуетесь нашими изобретениями, но в душе-то вы остаетесь зверьми. Вы презираете нас, и вы сильнее нас, вот почему вас не любят. Как ты посмотрел на меня, когда увидел? На мое платье? Ты был шокирован! У тебя и в мыслях не могло уместиться, что парень может быть в женском платье. А если бы я прошел в таком виде по вашей столице, то меня забросали бы камнями.

– Ну... не камнями бы... – начал я.

– Ну кулаками бы забили, какая разница?

– Да, у нас не любят геев, ты это хочешь услышать?

– Я хочу услышать, почему вы не хотите развиваться? Почему не хотите расширять горизонты, принимать новое? Почему для вас мужчина – это только самец-добытчик, а женщина – самка-хранительница очага? Почему вы отказываетесь принимать другие взгляды? Других людей, непохожих на вас?

– Ну... мужчина – это мужчина, а женщина – это женщина. Так всегда было. Так Всевышний создал.

– Поповская бредятина, которой вас травят с детства! Она настолько уже въелась в твою кровь, что ты и не чувствуешь горечь этого яда. Почему ты уверен, что вас кто-то создал? Почему ты не думаешь, что все развивалось естественным путем, и другие ориентации так же естественны, как и традиционная гетеросексуальность?

Я думал, как его пухлые губы будут смотреться на моем члене.

– Мне просто приятнее думать, что я венец творения Всевышнего. Величайшее творение во вселенной, а не облысевший предок какой-то обезьяны, которая всю жизнь висела на ветках, а потом вдруг решила спуститься на землю и ходить на двух лапах.

Он опять нервно закурил. Я понял что... нужно быть осторожнее со словами. Нужно затаиться и хорошенько изучить местный менталитет.

– Послушай, – проговорил я вкрадчиво и нежно взял его за руку. – Я просто хочу влиться в вашу культуру. Я всю жизнь жил под пропагандой, и сейчас просто в полной растерянности. Помоги мне, пожалуйста, стать по-настоящему свободным человеком.

Он поднял на меня свои невозможные, сияющие, подведенные черной тушью голубые глаза и нежно улыбнулся.

Дома, в пустой, молчаливой, залитой горячим солнечным светом квартире, я бросил его на кровать. Впился в губы. Кожа не обманула меня, на ощупь она оказалась еще лучше, чем на вид. Я задрал его платье и увидел, что это не колготки, а чулки, и это возбудило меня сверх всякой меры. Гладкая, везде выбритая белая кожа. И никакого нижнего белья. То есть все это время он был почти голый. Это была, конечно, возмутительная дерзость, за которую полагается наказание! Я стянул его с кровати и поставил перед собой на колени, я все торопился испытать эти губы в действии. Он взял головку в рот, принялся сосать и дрочить мне. Я отбросил его руку и попытался войти в его рот целиком. Он отпрянул и закашлялся. Не знаю. Может, у них тут так не принято. Но уж если девушка без трусиков забрела в мою берлогу, просто так я выпустить ее не мог.

Когда я был готов, я поднял его и положил на кровать на спину. Забросил ноги себе на плечи. Нет! Эти ноги в чулках были точно как девичьи!

Закусив алую нижнюю губу, выгнувшись и зажмурившись, он дрочил свой член, а я все чувствовал щекой гладкую ткань чулок.

Странное чувство. Я словно бы не занимался любовью, а совершал некий обряд. Обряд завоевателя или победителя... мне самому себе сложно было описать, что я делаю. Но во мне проснулось и вправду что-то звериное. Я хотел изнасиловать это слабое, холеное, горделивое, высокоумное тело – и я его трахал.

Я кончил первый и растянулся рядом. Он открыл глаза, прильнул ко мне, присосался к губам и положил мою руку на свой член, и я помог ему кончить. Потом я остался лежать на кровати, а он встал и побрел по квартире. Я слышал, как вода льется в душевой. Это было приятно и необычно – слышать тут звуки. Он вышел в моем халате, закурил сигарету и не спеша обошел все комнаты. Долго стоял на террасе, она ему явно понравилась. Потом достал из сумочки большой дорогой телефон и забрался поближе.

– Ну... – проговорил он, разглядывая меня. – Ты будешь рассказывать историю или нет?

– Какую историю?

– О своей жизни. Для книги.

Я открыл глаза:

– Я думал, это шутка.

– Нет, Рыжая борода, это не шутка. Я уже проконсультировался в Институте, они утвердили.

– В Институте Мировой Демократии?

Он кивнул.

– Ты учишься в Институте Мировой Демократии?

– Я учусь в ГГУ.

Я приподнял брови.

– В Государственном Гуманитарном Университете. На последнем курсе. Хочу писать о тебе книгу!

– А если ты учишься в этом гэ гэ гэ, зачем тебе спрашивать разрешение в другом институте?

Он замолчал. Я четко почувствовал, как изменилась аура между нами. Хоть он и молчал, но молчание это явно говорило мне, что такой варвар и ничего не понимающий беженец, как я, не должен всуе поминать имя Института! Я не обиделся. Он провел наманикюренным пальчиком по экрану, улыбнулся и сказал:

– Вот.

Я взял телефон, и невозможное, тысячу раз забытое прошлое рухнуло на меня. Черно-белое фото. Черные тонкие прямые волосы. Начинающаяся щетина. Тонкая шея. Еще пухлые губы. И глаза. Простые, детские глаза.

– Где... где ты? Как ты? – ахнул я.

– Прикольно, правда? Ты тут такой миленький! Такие губки! Волосики! А глазищи-то какие!

– Но где ты это... Откуда?

– Что? Впечатлил? Трое бессонных суток блуждания по сети не пропали даром. Я же говорил, что собираю о тебе информацию. Сколько тебе тут? Где это ты? Кто снимал?

Я замолк. Я не мог прийти в себя.

– Лет семнадцать мне тут. Это я еще в башне. А кто снимал... даже не знаю. Просто невероятно!

– Так ты расскажешь историю или нет?

– Ну... спрашивай. Что ты хочешь услышать.

– Что угодно. Что хочешь.

– А что я хочу?

Он забрал телефон:

– Начни с чего хочешь, с детства.

– Ну ладно, – неуверенно проговорил я. – Давай попробуем.

– Подожди! Диктофон включу.

– Ну... я... ох... ну давай... А любую можно историю?

– Конечно. Из твоей жизни, все, что хочешь.

– Хм. Ну, наверное, вот. Идет запись? Кхм. Я...

– Стой! – он соскочил с кровати и вернулся с бутылкой вина, бокалами, пепельницей и пачкой сигарет. – Вот. Теперь все. Давай!

Я выпил бокал вина и начал:

– Я был рожден ублюдком. Моя мать – рабыня. Мой отец – вождь клана Ледяной Кот. Отец любил маму, но любил не как жену или женщину, не как равного себе человека, но как любимую вещь. Любимую машину, любимую яхту или охотничью собаку. Она была ему не спутницей жизни, не второй половинкой, а любимой игрушкой для услад.

Отца я боялся всегда и видел его редко. Он воспринимал меня как милое недоразумение. Как птичку, которая залетела в сарай и свила там гнездо. Можно одним ударом покончить с ней, но вреда она не приносит, и крылышки у нее такие красивые.

Мне он всегда казался грозным, страшным незнакомцем, и когда он приходил в наши с мамой покои, я всегда убегал в самую дальнюю комнату и сидел там тихо. Но иногда отец все же снисходил до меня. Пьяный и довольный, он велел привести меня «для разговора». Это всегда была пытка для меня. Я не знал, как вести себя с ним, я его очень боялся и робел, и, наверное, со стороны выглядел полным придурком. Слава Богу, это были редкие моменты.

Я прекрасно запомнил их все.

Большая, роскошная, золотая зала. Стол, уставленный коньяками и явствами. Отец в халате, и от него пахнет спиртным. Я хорошо помню его лицо. Темно-русые волосы... редкие, тонкие, зачесаны назад. Лицо красивое, мужественное, с глубокими морщинами. Голубые глаза и светлая щетина.

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? – спросил он.

– Таким, как вы... вождем клана, – ответил я и тут же в ужасе прикусил язык. Мне показалась, что такой дерзкий ответ приведет отца в ярость, но он расхохотался. Выпил рюмочку коньяку и задумался.

– Вождем клана, говоришь? Хм... Хочешь, я расскажу тебе, что значит быть вождем клана?

И вот такую историю поведал мне мой родитель:

«Мой дедушка всегда был в очень плохих отношениях с моим отцом. Уж не знаю почему, но так было всегда. В лучшем случае их отношения были просто холодными. И вот однажды дедушка прилюдно обругал отца на каком-то совещании. Отец вспылил и вышел прочь из зала, хотя дедушка, а он на тот момент был вождем клана, приказывал ему остаться. Но отец ослушался. В бешенстве он примчался в свой особняк и решился свергнуть дедушку. Он уже давно планировал покушение, но решился только сейчас. Он оповестил остальных членов клана, что были с ним в сговоре, что начинает операцию. Дедушка был крут нравом и правил жестко, даже жестоко, позволял себе ругаться даже с Государем, и были люди в клане, кто хотел его смерти. Немного, но были.

Момент атаки выбрали удачно. Дедушка с небольшой охраной отдыхал на Ближней даче. Убийцы во главе с отцом (а были там и чистокровные члены клана, и полукровки) ворвались в имение дедушки. Завязалась перестрелка. Всю охрану перебили, но дедушка сумел забаррикадироваться и стал отстреливаться. А нужно сказать, хоть он и был седовласым стариком, но сила бурлила в нем на зависть любому молодому мужику. И даже несмотря на ранение, дедушка продержался до тех пор, пока не подоспели верные ему люди. Видя, что план провалился и он обречен, отец пытался покончить с собой, но на него накинулись и скрутили.

И начался Судный День.

Дедушка велел привезти меня, чтобы я присутствовал и все видел. Мне было лет семь тогда. Все это происходило в гостиной у камина. Воняло пороховыми газами, и все двери и стены – все было в дырах от перестрелки. Отец и все заговорщики стояли на коленях. Дедушка был в белой майке, и живот его был обмотан бинтами, и кровь на боку. Моя мать валялась у него в ногах, умоляя, чтобы вывели меня, ребенка, и не убивали отца у меня на глазах, но дедушка ее даже не слушал.

– Поднять руку на отца – это тоже самое, что поднять руку на Бога! А рука, поднятая на Бога – да будет отсечена! – проговорил дедушка и отсек отцу правую руку, в которой тот держал оружие. Тут же культю перетянули жгутом, чтоб отец не истек кровью раньше времени.

Отец кричал, что он чистокровный, он наследник, и его нельзя пытать и нужно казнить как гражданина, через расстрел, но дедушка отказал ему в этом.

– Ты предатель! А предателя можно только забить до смерти палкой, как вшивую собаку или вонючего бродягу!

Дедушка перевернул стол и за пару пинков своротил одну из ножек, а она была здоровая, тяжелая, дубовая. Настоящая булава! И вот этой вот ножкой-булавой он долбил моего отца по голове, пока просто-напросто она не разлетелась на кусочки.

Я помню всё это. И этот звук расколотого черепа. И страшный звук ударов. И огромную лужу крови на дорогом паркете. И кусочки мозга и волос. И как у обезглавленного тела все еще дрожала рука.

Когда от головы отца не осталось ничего, дедушка откинул «булаву» и подошел ко мне.

– Запомни этот урок навсегда! – сказал он. И руки, и лицо его, и борода – все было в крови. – Теперь ты единственный наследник. И если ты придешь убить меня – с тобою будет то же самое! А если кто-то придет убить тебя – ты должен поступить с ним точно так же! Ты хорошо меня понял?

О, да! Я запомнил это прекрасно!

После отца дедушка занялся его подельниками. Полукровки были сожжены живьем, а прах их вышвырнули на свалку. Чистокровных членов клана ждала еще более страшная участь. Дедушка приказал заживо закопать их в гробах, а к гробам приделать широкие трубы, которые выходили наружу. Во-первых – чтобы они могли дышать и дольше мучились, а во-вторых, чтобы были слышны их крики и стоны. Дедушка распорядился привезти к нему на дачу всех членов клана. Всех без исключения, от мала до велика. И старых, и малых, и больных, всех. И все стояли с опущенными головами во дворе и слушали вопли из этих труб. Кто-то умолял опустить ему яду, а кто-то просто кружку воды.

Вот так это было.

А когда дедушка умер, его гроб несли на руках, и мавзолей его был самый большой и роскошный. Вот так вот!

Вождь клана должен быть готов на любые поступки. Он должен быть выше «добра» и «зла». Выше «людской морали»! Он должен быть готов убить, казнить, пытать любого человека: родственника, друга, ребенка, любимую. Всякого – если это необходимо! Всевышний дал вождю клан, и единственная задача вождя – этот клан сохранить и преумножить. Все остальное не важно! А ты сможешь запытать до смерти любимого человека, если это будет нужно для блага клана?

Но не бери в голову! – усмехнулся отец. – Тебе это не грозит. Ты полукровка и никогда не будешь вождем!»

– Вот такую историю поведал мне мой отец. И он оказался прав! Я хоть и стал вождем клана – но Господином, истинным Вождем у меня стать так и не получилось. Во мне слишком много рабской крови, – усмехнулся я. – Я бы не смог убить любимого человека. Убить ребенка. Не смог бы. Не смог бы пытать, даже если бы от этого зависела судьба клана. Мда... – я призадумался. – Просто во мне слишком много рабской крови...

Я замолк. Взял бутылку вина и отпил из горла. Посмотрел на него. Он лежал, закрыв лицо ладонями. Я хотел отвести его руки от лица, но он не давался. Я приложил усилие, освободил его лицо и увидел, что он плачет.

– Ты чего? Эй! В самом деле, прекращай!

Он глотал слезы и мотал головой. Опять закрыл лицо ладонями и повернулся на другой бок. Я приблизился и, поглаживая его плечо, спросил:

– Что случилось-то?

– Ничего!

Я пожал плечами и лег рядом.

– Почему люди такие звери? Почему они рады тебя уничтожить, разорвать? Как может быть так много ненависти?

Я вздохнул. Что я мог ему ответить? Он сам захотел историю.

– Не бойся. Ты в безопасности. Тебе ничего не угрожает. У тебя все будет хорошо. У вас свободная страна, тут такое невозможно...

Я повернул его к себе и обнял.

И вот так вот началось мое диссиденство.

====== Глава 21 ======

Кино обо мне сняли!

Блин, и зачем я только согласился? Вернее, не кино даже, а так, телевизионную передачу. Программа «Тотальное расследование» на пятом канале. Но начиналось-то это все прилично! Приятные люди пригласили в дорогой ресторан, все так смачно обрисовали, за все заплатили. Гонорар неплохой. Не удобно было как-то отказываться. Тем более, Институт дал добро.

Они провели со мною целый день. Баба-журналист и два оператора. Баба была красивая, высокая, короткостриженная брюнетка, но только тараторила так, что в ушах звенело.

Снимали в квартире, на улице, в кафе, в ресторане.

Сначала немного общеизвестных фактов о моем прошлом. О том, как до меня дошло, что я прислуживаю тирании. Пес трона, блин.

Вот я пью чай утром и просматриваю новости. Вот стою на балконе и тревожно смотрю вдаль. «Он нашел в себе силы сказать правду, но тиран такого не прощает. Живя здесь, в свободной стране, он не может чувствовать себя в безопасности!» Краски пропадают. Картинка становится черно-белой, тревожной.

Вот я прогуливаюсь по проспекту. Рубашка, джинсы, кроссовки, темные очки. «Только тут он понял, что значит жить свободной жизнью свободного человека».

В кафе пьем кофе с журналисткой.

– И все же, почему, на ваш взгляд, восстание провалилось? Действительно народ так запуган, что не может поднять головы?

Я отпиваю кофе и приподнимаю брови:

– Пропаганда имеет большое значение. Многие искренне любят Государя.

И опять показывают меня крупным планом. Лицо, глаза. «Он всю жизнь верил, что сможет вырваться на волю, и в конце концов его мечта осуществилась, пусть даже за нее и пришлось заплатить страшную цену».

Под тревожную музыку показывают, как несется кортеж Государя. Вот он выходит из машины и оборачивается. Да-дам! Камера замирает. Пушок в пол-оборота угрожающе смотрит на зрителя, картинка опять становится угрожающе черно-белой. «Тиран не прощает ошибок!»

Потом, уже когда обедали в ресторане, докопались до его часов. Сначала до его яхты. Вот, мол, какая дорогая яхта у него. Потом до часов.

Ну, во-первых, такие часы есть у некоторых Вангландских знаменитостей.

А во-вторых – это я их ему подарил. (Очень они мне приглянулись по пьяни, и я взял две штуки, себе и ему)

– Да, – вздохнув, проговорил я, глядя на остатки омара в тарелке. – Тиран использует казну государства как свою собственную заначку!

Короче, пыжились-пыжились – и так ничего особенного и не сказали. Ну часы, ну яхта, ну и? В общем, тупая передача и канал тупой. После этого случая я поклялся себе, что буду более тщательно выбирать приглашения на съемки.

Потихоньку стал я разбираться в окружающей меня жизни. Хаос новых лиц, имен, мест, названий, который раньше кружился у меня перед глазами, постепенно стал упорядочиваться. В тумане неведения все четче проступали очертания новой жизни.

Всех Мидландских беженцев я условно делил на три части: Бегунки, Колымщики и Идейные. И я сознательно не упоминаю обычных мигрантов, которые поехали сюда в надежде побольше заработать. Я обратил внимание на самые «интересные» категории.

Бегунков было больше всего. У этих на родине не срослось с законом. Либо с бизнесом не заладилось, либо еще что хуже – уголовка, например. Когда они понимали, что на родине им конкретно сели на хвост, они тут же бежали сюда, а Вангланд никогда и ни при каких обстоятельствах не возвращал беженцев. А попав сюда, они начинали пяткой в грудь себя стучать, утверждая, что они политические узники совести. А какой он политический, если на нем уголовка висит, и хорошо, если это уклонение от налогов или воровство бюджетных денег, а что, если он убил кого или изнасиловал? Не знаю, зачем они нужны были Вангланду. Но раз их принимали и кормили – значит, зачем-то они все же были нужны.

Колымщики были поинтереснее. Поэты, писатели, музыканты, режиссеры и прочая публика, которая поняла, что ничего толкового они создать не смогут, и что на родине им ничего не светит, и ловить им там нечего. Тогда они переезжали сюда. А здесь же любой стишок о гадком Мидланде, любое тупое кинцо, рассказывающее, насколько ТАМ все плохо, любая книжонка, «разоблачающая Государя и его банду», щедро оплачивалась, и так они и кормились. Я видел их много, и в них не было ненависти к бывшей родине. Им было плевать на все. Они делали то, за что платили, и если бы завтра риторика Института по отношению к Государю изменилась, то они бы не задумываясь стали бы хвалить его. Тут все решали деньги. Если есть спрос, будет и предложение, вот они и колымили.

Идейных было меньше всего, но они были и вправду идейные. Как это все получилось... тут нужно разбирать каждый случай в отдельности. Государственная машина огромна, и, конечно, иногда она перемалывает чью-то судьбу. Вот Логовенко этот, он был идейный.

Не знаю. Я не виню их. Они мне не нужны, не интересны, и я о них не думал никогда. Их ненависть – это их личный яд, и я не собирался травить им свою душу.

Были и хорошие новости, кажется, потихоньку я находил тех, кто мне нужен. Это были маленькие закрытые группки бывших военных и разведчиков, которые по разным причинам оказались по эту сторону баррикад. Как я понял, они очень ждали войны и надеялись, что когда армия Вангланда разобьет наши войска и свергнет Кланы и Государя, то Институт поставит их во главе нового государства и позволит им восстановить страну. Ну не знаю-не знаю... Очень сомнительно. Если Вангланд и победит, то он ни с кем властью делиться не станет, не за тем он воевал, и новый Мидланд он тоже не будет восстанавливать. Он просто проглотит эту территорию вместе с людьми – и все. Так они уже делали, и не один раз.

Я пытался созваниваться с ними, но все без толку. Мне давали один номер, я звонил по нему, там мне давали другой номер, и когда я звонил по этому номеру, то мне диктовали третий. Где-то не отвечали, где-то обещали перезвонить и не перезванивали. И я чувствовал, что в этом направлении дело заглохло напрочь.

И вот так, в вине, в бесплодных звонках в пустой квартире и тянулась моя новая жизнь.

Телефонный звонок прозвучал ближе к вечеру, когда солнце уже начинало затухать, и жара спала.

– Ты Перчик? – раздался громкий, наглый молодой голос.

– У... нет... – почему-то сказал я.

– Как нет? Телефон два-два-два-сорок шесть...

– Мой... вроде...

– Так вроде или точно? Тебя Макс ждет!

– А это кто?

– Я – Коза! Приходи в течение часа на Тюльпан. Придешь? Обещаешь?

– Да, – недовольно буркнул я.

– Мы с Максом тебя ждем! Приходи! – и звонок прервался.

Эта площадь Тюльпанов мне никогда не нравилась. И то ли архитекторы чего напутали, то ли специально так было задумано, но площадь эта казалась неприятно просторной и бесприютной. На севере стояло наше Мидландское посольство. И это было даже не полноценное посольство – ибо после того, как Государь сбросил Нахаловку на Вангланд, мы отозвали посла – а торговое представительство. (Ибо война войной, а бизнес бизнесом!)

Обычный, ничем не примечательный старый трехэтажный особняк. На окнах первого этажа железные рольставни. Входная дверь тяжелая, темная. Около входа активисты установили информационные стенды с тоскливыми лицами Мидландских геев на фотографиях. Постоянно тут стояли и палатки, от пары штук до нескольких десятков, там тоже были активисты, которые... я даже не знаю... своим видом хотели замозолить глаза мидландских дипломатов до смерти, так надо понимать? Сами дипломаты, в пиджачках и с кейсами, быстренько просачивались среди всего этого хлама и исчезали за тяжелой дверью посольства.

На юге стояла тонкая, высокая, острая церковь. Но давным-давно там уже не велось никаких служб, и колокола молчали. Церковь отдали под подростковый клуб, и там круглосуточно катались на досках и роликах всякие патлатые прыщавые бездельники.

Ну а справа и слева стояли низенькие домики в пару этажей, невзрачные и безликие, от чего и была эта площадь какой-то необустроенной, и все казалось, что множество пространства пропадало зазря.

Три трамвайных остановки от моей квартиры до площади Тюльпанов я прошел пешком. К моему приходу около консульства уже что-то затевалось. Активистов-студентов было человек пятьдесят. Тут же я заприметил автобус, стоящий в теньке в сторонке, а такие автобусы как раз и были на пятьдесят человек.

Студенты действовали шустро. Разложили столики со всякой пропагандистской атрибутикой: значки, ленточки, бейсболки, кружки, брошюры. Для лучшего привлечения пресытившейся публики бесплатно раздавали чай со льдом и фруктовый лед на палочке. В основном тут были девчонки, парней как-то не очень, и все в одинаковых белых футболках с надписью «Стоп, Тиран!»

Я нахмурился. И почему меня так легко развести на всякую чушь? Хотя, с другой стороны, я должен был отрабатывать стипендию.

– Ты Перчик?

Я увидел ее не сразу, она была в лучшем случае полтора метра в высоту. Коротко стриженные, черные, густые волосы и решительные серые глаза.

– Я, – сдался я.

– Держи плакат! – распорядилась она и протянула мне плакат на палке, где была красной краской решительно перечеркнута цифра сто пятьдесят четыре. Я даже приблизительно не представлял, что это могло значить.

– Дай краски! Краска закончилась! – тут же на мою деловую коротышку налетела высокая девушка в очках и с золотой гривой волос до попы. Пальцы у нее были выпачканы красной краской. Повиснув на коротышке, она смерила меня взглядом и рассмеялась. – Здрас-с-сти! – и опять рассмеялась.

Заполучив банку краски, девушка подбежала к парадному входу, где уже сидели на корточках ее подруги, и продолжила выводить на брусчатке какой-то лозунг. Я подошел поближе, нахмурился и прочел: «Тирания – это смерть демократии». Да кто бы спорил?!

– Встаньте к остальным! Не разбивайте шеренгу! – раскомандовалась малышка, и я почему-то повиновался.

Вскоре надпись была закончена, художницы бросили краски, схватили свои плакаты, и, кажется, началось.

Да, началось.

Коза, а коротышка оказалась именно ею, взяла мегафон и стала вышагивать под окнами посольства. Громкость была большая, и я не разбирал многих слов. Хотя там было все одно да потому.

– Тиран держится на спинах рабов! Проснитесь! Вас используют! Бейтесь за свою свободу! Свободу политическим заключенным! Международный трибунал...

По левую руку от меня стоял хмурый лысоватый мужик с бородой, весь в татуировках и с лицом язвенника. Он был жесток и решителен. А по левую руку были две девчонки-хохотушки, вертлявые и солнечно-блондинистые, и меня все подмывало сказать им: «Девчонки, ну ведь лето же на дворе, солнышко светит! Нафиг вам эта политика? А пойдемте лучше в кафе, я вас мороженым угощу».

– Никогда еще тирания не была настолько... а мировое сообщество недостаточно противостоит... а мы не должны...

Я уже хотел было что-то сделать, но тут увидел Макса. На этот раз он оставил платье дома и был укутан в банный халат. Это сразу навело меня на тревожную мысль. Тут же появился и еще один парень в таком же халате, и мои опасения только усилились. Неизвестно откуда взявшиеся журналисты защелкали фотоаппаратами, и оба парня скинули халаты, явив всему миру свою полную наготу. Я тихо ахнул. Второй был брюнет, тощий, как смерть, и страшный на лицо, весь в пирсинге. Они приблизились друг к другу и стали не спеша целоваться. Чтоб случайно никто не заснял мою остолбеневшую рожу, я поднял плакат повыше и спрятался за ним.

Ребята обнимались достаточно, чтобы журналисты успели их заснять, а потом Коза схватила пластиковое ведро и окатила их томатным соком. Испачканные с ног до головы «кровью», обнаженные тела театрально завалились на горячую брусчатку. Журналюги засуетились еще больше, словно падальщики над кучей трупов.

– Правительство, которое прислуживает тирану и у которого руки по локоть в крови невинных... – продолжала орать Коза.

Девочки вдруг запищали. Какой-то румяный круглый дед проходил мимо и полез рвать их плакаты. Журналисты кинулись к нему. Девчонки отбивались отчаянно, да и плакаты были сделаны из плотной бумаги, но дед с ожесточением продолжал рвать их. Я подошел и пихнул его в грудь.

– Ты чего? Чего ты??? – запыхавшись, возмутился дед.

Я продолжал отпихивать его подальше от протестующих.

– Чего ты делаешь-то? Чего? – все пыхтел он.

– Вали! Вали отсюда, дед!

– Да! Да! Развратили молодежь! Ни стыда, ни совести! Голые на площади! Что ж вы делаете? Это же общественное место!

– Это акция такая, иди куда шел! – и я опять толкнул его, журналисты нас почему-то в упор не видели.

– Да! Акция! Да! Совсем лишили детей чувства стыда!

Оттолкав деда на достаточное расстояние, я вернулся к протестующим. Все фотографии были сделаны, парни поднялись и пошли к автобусу смывать томатную кровь.

– Вы записываете? А вы какой канал? Как вас зовут? – все спрашивала сухая бабка в шляпке на трясущейся голове. – Я хочу сказать, что это ужасно! Ужасно! Это просто недопустимо, чтобы в наше время тиран правил... Чтобы люди... Они же люди... Я когда узнала... Я не политик, но когда я узнала, я спать не могла, я есть не могла, у меня гипертонические кризы! Это сущее безобразие, что другие страны позволяют тирану...

Журналистка держала микрофон у ее высохшего рта и усердно кивала головой.

Тут Коза схватила здоровый пластиковый мешок из-под мусора, подбежала к двери консульства и опорожнила его на крыльце, высыпав целый ворох какой-то пряжи. Приглядевшись, я понял, что это... кандалы, склеенные из черной бумаги для детского творчества.

Дверь посольства открылась, и на улицу вышел тщедушный плешивый мужичонка, который с висков зачесывал волосы на облысевшую макушку.

– Я прошу вас прекратить. Я прошу вас... я довожу до вашего сведения, что консул недоволен... и консул просит...

И вдруг, под радостное улюлюкание девчонок, его облили чаем со льдом. Мужичок закрыл глаза и что-то беззвучно зашептал.

– Ну что же вы? Вам совсем делать, что ли, нечего? – обиделся он.

Один парень подбежал и стал опрыскивать смесью для розжига мангалов ворох бумажных кандалов. Второй стал чиркать зажигалкой. Кандалы весело заполыхали под дверью. Тут же прикатили два копа на велосипедах. Один ел мороженое и, сойдя с велика, стал затаптывать горящую бумагу. Второй принялся нехотя оттеснять студентов.

Так протестная акция и закончилась. Проведя неравную битву с проклятой тиранией, прогрессивная молодежь пошла отдыхать и развлекаться.

Площадь Звезды – или Площадь Пяти Проспектов её еще называли, была, наверное, самой огромной в городе. Сюда, на это бескрайнее каменное пространство сходилось сразу пять огромных проспектов. Словно бы пять кораблей титанических размеров, пять гигантских айсбергов приплыли сюда, в эту точку, для какой-то тайной и важной встречи.

Народищу было полно. И просто слоняющихся зевак, и тех, кто решил хорошо провести вечер. Площадь была забита народом. Все столики в открытых кафешках были заняты. В дорогущих ресторанах невозможно было заказать столик, их огромные окна-витрины сияли золотым светом. И во главе этого всего возвышалось здание Оперного театра. Безразмерная громадина пугающих размеров. Всей своей гранитной массой оно устремлялось ввысь, и крыша его пропадала в темном жарком небе. На высокой лестнице театра, словно зрители на этажах, сидели стайки молодых людей. С самого низу, где были постаменты с гигантскими львами, и до самого верху – до необъятных колонн – сидели люди и отмечали начало очередной летней ночи.