Текст книги "Нун (СИ)"

Автор книги: maryana_yadova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Он много чего умеет, он перебрал в жизни множество профессий, да так нигде и не задержался: бросил юридический факультет, потом хотел стать актером и даже играл в самодеятельном театре, потом выдавливал кремовые розочки на торты, будучи помощником кондитера, красил спальни и гостиные дорогих коттеджей, будучи маляром, сейчас вот работает барменом и официантом. Прогресс, чего уже там говорить.

Джеймсу двадцать семь, он умеет играть на фортепиано, с полным безумием гонять на байках и спорткарах, показывать кое-какие хитрые фокусы на картах, а в последнее время слишком налегает на виски, и по утрам на симпатичной и вызывающей безотчетное доверие роже это уже можно вполне отчетливо прочитать.

Но Джеймс ничего не знает о магии.

И о смерти он тоже мало что знает.

Ему не хочется умирать, хотя он уверен в том, что это случится совсем скоро, может быть, через несколько часов.

И еще он почему-то жалеет, что случится это не летом, среди остывающего вечернего воздуха, когда солнце мягко рассыпает в воздухе красные искры, падая за горизонт, и крыши и деревья будто бы горят, а звуки разносятся далеко, – а промозглой осенью, среди ветра, дождя и безнадеги. Всего этого Джеймса не любит, он, как и его веснушчатая бледная кожа, любит солнце. А еще мотоциклы. Футбол. Кино на воздухе. Поцелуи в машине с открытым верхом, черт побери.

Но, может быть, всего это не станет скоро не только лично для него, Джеймса МакКалистера, но для всех. Хотя то, что он видел там, в той пустоте, куда их всех выкинул Имс, было прекрасно. Даже изуродованное бытие той страны могло дать представление о том, какой она была когда-то. Он бы хотел когда-нибудь побывать в стране фэйри, если бы фэйри не хотели его убить.

Но теперь все испорчено, абсолютно все, и по обе стороны его идут хмурые, озабоченные маги, и ему остается идти с ними след в след, как барашку.

Перед ними открывается камера за решетчатой дверью, которая тут же медленно, визгливо скрипя от натуги, ползет вверх под взглядом Тома.

Пол в камере покрыт белоснежным песком, точно сверкающей солью, от него идет призрачный, но сильный свет, и в этом свете Джеймс видит, что в центре помещения на песке прочерчены клетки, как на шахматной доске, а над клетками в начале каждого поля зависли в воздухе круглые камни белого и черного цвета. Рядом стоят две золотые с виду чащи, в которых тоже насыпаны камни, их много, очень много, и песчаная доска тоже больше шахматной.

– А удобно, – хмыкает Имс, обозрев всю эту картину, и почти валится на песок, но быстро подбирает ноги под себя, усаживается по-турецки, и глаза его снова острые, злые и насмешливые. – Ну что, Том, сыграем?

Сквозь самодельную повязку просачивается кровь, но ее немного, и Джеймс думает, что на партию этот брутальный крепкий мужик вполне способен. И что же ты не успел, чувак? Что же не рассчитал?

Том слегка отшатывается даже, не верит.

– Ты хочешь сыграть со мной?

– Не думаю, что здесь есть кто-нибудь, кто играет лучше меня, дорогуша. Если честно, не очень-то я стремлюсь к победе, но и тебе победить не дам, Коллинз. Соглашайся. Ты ничего не теряешь. Нун все равно сработает.

Том колеблется, но потом тоже опускается на песок.

Джеймс думает, что, вероятно, Имс чувствует себя полководцем, вынужденным защищать страну, которая никогда не была его.

А он сам, Джим, вечный шутник, невротик и сексоголик Джим, очаровательный хам, которому палец в рот не клади, и который всегда так мучительно не уверен в себе, потому и выеживается, – чувствует ли он, что может хоть что-то защитить?

А ведь он всегда любил фильмы про Джеймса Бонда. Помнится, когда впервые услышал песню Адель, даже горло сжалось. Сентиментальный мудак.

Он даже не отслеживает, когда камни медленно задвигались в воздухе – просто плавали над клетками и останавливались над теми, что выбирали игроки. Маги уже могли не прикасаться к вещам – их сила стала велика. Им не нужно было даже произносить слов, нун внимал их мыслям, прислушивался к ним, как некая невидимая бездна.

Джеймс вдруг вспоминает откуда-то из рассказов отца, что у друидов были законы магии, и один из них, кажется, назывался законом персонификации. Это значило, что любое явление и любая вещь могли считаться живыми и иметь личность – быть, а не существовать. Друиды, например, персонифицировали ветры и облака, это помогало управлять ими. Но нун был живым сам по себе, без всякой помощи и усилия извне.

Может быть, живее всех находящихся в этой камере с полом из алмазного песка.

На го эта игра походила только с виду.

Джеймс ни черта не понимает даже в обычном го, куда уж там в магическом.

– И кто впереди? – шепотом вопрошает он Хилла, который стоит, прислонившись к косяку двери и скрестив руки на груди, с выражением вселенского презрения на заросшей темной щетиной роже. Прямо Черный корсар. Крутой парень, это сразу видно, даже если бы не был оборотнем, но, к сожалению, теперь вассал эльфийского короля.

Джеймс сильно подозревает, что, как бы ни демонстрировал бесстрастие филг, он тоже склоняется к фэйри и в решающий час не станет воевать против Дивного народа.

А это значит, что из человечества Джеймс здесь только один.

Том, тем временем, снова натягивает эту свою масочку надменного джентльмена.

– Ты знаешь, что в тебе слишком много эмоций для этой игры, Имс? Они бурлят в тебе, как в котле. Имей уважение к игре.

– На себя посмотри, – парирует Имс, кривя полные губы. – Ты только что утратил сантэ.

Коллинз шипит. Имс действительно опасен, может быть, даже опаснее, чем кажется. Может быть, маг в нем, которого совсем незаметно, очень сильный, а может, сам Имс – сильный, сильнее Тома, и в этом главная тайна. Но именно поэтому Джеймс не понимает, что заставляет его играть против воли. Очевидно, есть что-то еще, что держит Имса за яйца и не дает поступать по собственной воле. Или кто-то.

– Знаешь, Том, – берет реванш Имс, – я слушал недавно одного старого тибетца. И он мне разъяснил, что игра в го многими воспринимается как сотворение мира. Сначала на доске появляется вселенная во всем своем хаосе, потом космос трансформируется в земные формы, потом возникает жизнь и, конечно, смерть. А сами игроки играют роль демиургов. Ни одна другая древняя игра на это не способна, шахматы и шашки имитируют войны, нарды и домино – преследование и состязание, некоторые игры похожи на банальные кражи… И только го ставит во главу угла созидание. Так подумай, Том, какой мир ты создаешь?

– Где есть место жизни и смерти, как всегда, – отвечает Том. – Куда возвращается то, по чему мы все безотчетно и мучительно тоскуем.

– Где рушится все нами созданное. Ты открываешь ворота врагу, Том, и хуже всего, что делаешь это не из страха даже. Это сперва я посчитал тебя трусом. Но ты не трус. И не слабак, как наверняка считают многие. Ты романтик, Том, вот что самое жуткое. Романтики – такие странные люди, готовые перерезать горло и себе, и другим ради какой-нибудь паршивой идеи. Все революции устраивали романтики. Но дело в том, что они не могут остановиться вовремя. Они стирают мир в порошок, и им все мало. Дело в том, что романтики – особы ужасно обидчивые и не терпят, когда им перечат. Фашисты и национал-социалисты, кстати, тоже были романтиками. И террористы во все времена… А ты ведь отравлен похожей идеей, Том?

– Но, насколько я помню, именно ты спешил перерезать мне горло, мистер Имс, – возражает Том, качая белокурой головой, и в этот момент почему-то напоминает Джеймсу женщину – миледи, вот кого. – Может быть, это как раз ты романтик, который вообразил, что люди, которые сейчас так резко мчатся к собственному распаду, скоро одумаются, и вокруг все зацветет и очистится? Я всегда недоумевал, почему человек решил, что он хозяин вселенной. Меня это, знаешь ли, вечно выводило из себя. Мне кажется, человечеству иногда просто необходимо устраивать порку. Побольше стихийных бедствий, побольше атак природы на цивилизацию… Ты видел, как море съедает рыбацкие города, как плющ душит забытые отели? А как возникают естественные аквариумы, полные рыбы, в брошенных супермаркетах? Это прекрасное зрелище, Имс.

– Ненавидишь людей, значит.

– Это люди ненавидят мир.

– Нет, дорогуша, просто ты свято веришь в то, что твой бог любит тебя…

– Все мы верим в то, что бог любит нас. Иначе зачем он нужен? Кажется, в психологии это называется «проблемой отношения». Если у тебя есть бог, Имс, он всегда любит тебя.

Тут Имс пожимает плечами и начинает что-то насвистывать с отстраненным видом. Может быть, он и выигрывает эту партию, но спор явно проиграл.

Джеймсу почему-то тошно, он поворачивается, выходит из камеры и поднимается на воздух.

***

Снаружи стелился туман.

Джеймс не знал, который час, и, скорее всего, дело здесь было вовсе не во времени суток.

Туман был седой и плотный, полз вкрадчиво, а потом распахивал над землей свои полотнища, как погребальные саваны, как одежды сказочной невесты, как эльфийские плащи. Сквозь него едва виднелась характерная громада кафедрального собора, но тот был мертв, и никакого священника в нем не было уже давным-давно, чтобы разогнать нечисть, которая роилась в тумане.

По крайней мере, так казалось Джеймсу.

Ему казалось, туман холоден, как губы мертвеца,

О го он читал какую-то дурацкую книжку в мягкой обложке, какой-то восточный бульварный роман, главная героиня там с истериками металась между двумя мужчинами и никак не могла выбрать, и сюжет все время перебивался, к месту и не к месту, ужасно нудными назидательными притчами. Запомнил он только одну: как-то один дровосек пошел в горы рубить дрова и увидел в лесной чаще двух старцев, которые предавались непонятной игре. Заинтересованный, дровосек подошел и стал наблюдать, а когда проголодался, его угостили фиником. Когда игра закончилась, игроки растворились в воздухе, и недалекий дровосек обнаружил, что сам он поседел, одежда его истлела, топорище сгнило, а из брошенной им косточки выросло финиковое дерево.

Так и Джеймсу сейчас ясно представлялось, что, когда он выйдет из тумана, то найдет чужой мир, мир после своего конца, мир, который будет снова стоять в самом начале пути. Как на тех картинках в глянцевом журнале, где один сумасбродный швед нарисовал именно мир после апокалипсиса. Он у него получился не жутким, а каким-то уютным. Джеймс частично помнил даже рецензию на эти картины: «Саймон Сталенхаг пишет смесь из научной фантастики в духе Лема и Булычева и незатейливого, трогательного быта европейских 80-х, теплые ламповые картины, в которых соединяет старенькую автомобильную классику, спокойную природу, постапокалиптических роботов и трогательных, вечно любопытных детей. Война закончилась, ядерная зима прошла, жизнь налаживается, дети растут. Роботы немножко поржавели, и динозавры откуда-то взялись. А так – все нормально, жить можно. И очень хочется туда».

Одна картина Джиму особенно запомнилась: маленький мальчик стоит на опушке соснового леса, в буйно колосящемся летнем поле, а на него уставились мертвыми глазами скелеты двух давно обездвиженных киборгов, у которых половина высокотехнологичных конечностей уже отвалилась от старости…

Только вот Джиму, в отличие от бодрого журналиста, вовсе не хотелось «туда».

Хотя, возможно, он увидел бы золотую пыль, и зеленые холмы, и деревья с серебряными листьями и молодильными яблоками, и чистые ожившие моря, прозрачные и меняющие цвет, как глаза короля фэйри…

Жизнь стала бы прекрасной, и она стала бы гораздо, гораздо длиннее, чем сейчас, умножилась раз в десять, а разве не об этом всегда мечтали смертные, когда-то ведь так и было, память об этом жила в генах, в телах, в умах, в душах, которые выли от горя, на момент задумавшись о смерти и представив себе вполне ту тьму, которая должна была поглотить их так скоро, так несправедливо скоро, так непростительно рано…

Джеймс вздрогнул и очнулся.

Туман разливался по низинам и холмам, как свежее молоко, заключал в нежные кисейные объятья деревья и шоссе, большие дома и маленькие домики, дорогие машины и дешевые велосипеды, супермаркеты и церкви, людей и собак, коров и лошадей, ластился прохладными ладонями и нес с собой приятный, медовый запах.

Мы вернулись, шептал этот туман неслышно и ласково, мы с тобой.

***

Имс выиграл, причем выиграл виртуозно, путем «стратегической жертвы», и под конец Том сам выложил два камня на доску, признавая поражение. В го – или в нун – не поощрялось продолжать беспроигрышную партию, это считалось неуважением равно к самому себе и к сопернику – зачем тратить свое и чужое драгоценное время, если и так все ясно? За это Имс нун уважал.

А завершали игру они уже именно что вежливо. Выяснять было больше нечего, играть вдвоем дальше представлялось опасным, у каждого имелись свои планы, которые надо было скрыть друг от друга. Говорить о чем-то постороннем тоже было бессмысленно и даже оскорбительно. Так что они даже слегка поклонились друг другу в финале, когда камни с легким треском растворились в воздухе и песок под ногами оказался обычной серой землей, а вовсе не алмазной солью.

Никаких чудесных перемещений, никаких телепортаций – Том, если и хотел бы, видимо, не сумел проявить свою магию, не было сейчас такого мощного импульса, как несколько часов назад. Имс искусством перемещений физического тела не владел вовсе, это вам не сновидения.

Поэтому каждый отправился своим ходом туда, куда считал нужным. Из замка Карлайл в утренний туман вышло несколько хорошо одетых джентльменов, которых почему-то в упор не видела охрана крепости и туристы, уже гулявшие по ее периметру, – походили они больше всего на ловких грабителей банков, только что провернувших большую аферу, разве что аккуратных чемоданчиков с деньгами в руках не хватало.

– Я пойду с вами, мистер Имс, – сказал парень со встрепанным затылком и синими глазами, и брови его были заломлены так умоляюще, что Имс небрежно кивнул.

Он ценил любого, кто переходил на его сторону, а этому парню, по крайней мере, смелости было не занимать. А зачем он пригодится в будущем, Имс еще успеет придумать. Сейчас он хотел как можно скорее убраться из этого милого исторического городишки и добраться до Лондона.

Добираться придется на машине – Имс посмотрел карту – через Ланкастер, Бирмингем, Ковентри, Нортгемптон. Хорошая экскурсия, если бы Имса волновали экскурсии. Пятьсот километров, перевел он мили в привычные единицы измерения. Не так уж, впрочем, и далеко, все-таки ты на острове, Имс.

Хозяин проката с подозрением оглядел двух лощеных пижонов в дорогих пальто и одного встрепанного парня с заполошным взглядом, но вид золотой кредитки Риваля его задобрил. В результате они получили подержанный красный «Вольво» и через час, перекусив сэндвичами в первой попавшейся закусочной, уже выезжали на автобан.

Имс попытался сесть за руль, но скоро вынужден был, сжав челюсти, перебраться на соседнее с водителем сиденье – боль в руке пульсировала и временами становилась совсем уж адской, хотя кровь остановилась и выглядела рана вполне прилично, Имс видал на себе и похуже. А тут на лбу выступила испарина, да и чувствовал он себя, если честно, слабым, как новорожденный.

– Я поведу, – неожиданно сказал Джим.

Филг только плечами повел – водить он, похоже, вовсе не умел. Имс нехотя согласился: делать нечего, сам дурак, подставился под волчьи зубы.

За рулем Джим моментально преобразился – весь подобрался, взгляд стал жестким, почти хищным, профиль заострился, тонкий и резкий, скулы заточились, окрасились яростным румянцем, и Имс даже хмыкнул, а потом и крякнул, как старый дед, от изумления: парень втопил по газам так, что желтоватые поля по краям шоссе слились в две размытые акварельные полосы.

Имс некоторое время зачарованно смотрел на это скольжение, а потом утомился и закрыл глаза.

Не надо ему мешать, подумал он, видимо, мальчишка знает, что делает. Нам уже нечего бояться, всем нам уже чего-то бессмысленно бояться. Будет даже хорошо, да просто отлично, если мне суждено разбиться на машине где-нибудь между Ланкастером и Престоном. Никаких сожалений, никаких угрызений совести, никакой вины. А Пашку защитит Мерлин и, быть может, еще Риваль – вытащил же он его из того безнадежного фоморского сна.

Риваль внушал доверие, и Мерлину Имс тоже отчего-то верил, хотя и не видел его ни разу до поездки в Лондон. Смешно, Имс, ты же никогда никому не верил, даже себе-то не очень доверял иногда. Ну, может быть, разве что Артуру.

А тут слепо передал сына парню с худым наивным лицом и трогательно испачканным чернилами пальцами, парню, одетому и выглядевшему, как распоследний гик, и вовсе не похожему на великого мага. Мерлин не демонстрировал никаких чудес, он никак не походил на танцующую обезьянку. И даже квартира, в которой они остались, сын и маг, выглядела затрапезно – пыльновато, темновато, тесновато, куча странных вещей, современных и старинных вперемешку, но, может быть, именно это убедило Имса в том, что все не напрасно.

– Видишь ли, Имс, – задумчиво сказал Мерлин. – Мы должны попытаться решить это дело миром. Это скорее дань уважения тому, что осталось в вас обоих от человека. Я боюсь и уверен в том, что осталось уже очень мало, как бы ты ни верил в обратное, как бы ни стремился бороться. Но всегда есть место для последней попытки. Пусть из приличия. Пусть наивной и детской. Но вдруг проснется в вас что-то, что способно рассеять и слишком дивный манящий свет, и непроглядный мрак?

Мерлин верил до последнего. Мерлин был наивен, как ребенок, как будто ему действительно всегда было восемнадцать. И сила веры его была настолько велика, что Имс сам на какое-то время заразился. Правда, попытку всадить в Томово горло клинок никак нельзя принять за стремление решить все миром. Но к тому времени Имс уже знал, что Томом владеет не страх и не месть, не злоба и не ярость, не самолюбование и даже не стремление стать избранным. Быть может, когда-то Том Коллинз и был нарциссом, клоуном, трикстером, ненасытно требующим внимания к своей особе. Но Имс увидел – в этом гребаном сне – он увидел. И всякая надежда в нем угасла.

Том исходил любовью к Лугу и его миру. Он был пропитан ею, он застыл в ней, как муха в янтаре, и так же, как мухе, ему уже не суждено было из нее выбраться.

«Вольво» несся по дороге, как гончая Дикой охоты, мотор рычал, не сбавляя тона, по радио неистово завывал этот рыжий тощий шотландец, Франц Фердинанд.

«Eyes Boring a way through me Paralyse Controlling completely Now There is a fire in me Fire that burns Fire that burns…»

Все на свете происходит из-за любви, устало думал Имс, мягко проваливаясь в забытье и плавясь, как сырок, в яркой боли и влажном жаре, охватившем его голову и грудь. Даже преступления. Даже убийства. Все мы – как измученные жаждой деревья. Они скукожены, искривлены, изуродованы, почти умирают, но все равно тянут из мертвых песков воду – так и мы, жалкие, тянем из мира любовь. По капле, выкручивая, выжимая ее из окружающей жути, из ненависти, из крови и мути, из странных фантазий и собственных маний – каждый в меру своих сил. Все мы – жертвы своей любви к чему-то или к кому-то. Да, в конце концов, жертвы своей любви к самой жизни – и ее всегда, всегда, всегда недостаточной любви к нам. Что бы мир с нами ни делал, эта любовь неистребима. Нам всегда будет мало, всегда будет недостаточно.

«This fire is out of control I'm going to burn this city Burn this city If this fire is out of control Then I I'm out of control and I burn…»

Глава 8

Лондон уже не был Лондоном, когда они вернулись.

Имс, как раз, на свою беду, очнулся, когда они проносились по бушующим, совершенно потерявшим всякий разум кварталам. Он увидел людей, бегущих куда-то вперед с абсолютно безумными провалами глаз, точно живых зомби, которые волочили за собой как-то вещи, иногда совершенно нелепые, типа мешка с крупой или капельной кофеварки, видел он и других, которые молча сидели на скамейках перед парками, вокзалами, кафе, станциями метро и тупо смотрели перед собой. Движение еще кое-как сохранялось, и у Имса создалось впечатление, что время катастрофических пробок прошло – все, кто хотел покинуть город, уже его покинули.

Сколько же времени они пробыли в том подвале в Карлайле? Имс подозревал, что вовсе не несколько часов. Сейчас невозможно было разобрать, какое время года – но никак не декабрь, скорее неожиданно вернувшийся август.

Видимо, после их исчезновения отдельные здания, а иногда и целые улицы, продолжили пропадать со всем своим содержимым, но даже то, что сохранилось, быстро приобретало иной облик. Тут и там возникали бурные заросли трав и цветов неземной красоты, однако нежные эти цветы пробивались сквозь асфальт с поистине бронебойной мощью, вздыбливая мощные плиты и разрушая кирпич в пыль; стены домов увивал пурпурный плющ и дикий виноград, оплетая колонны, балконы и карнизы прочнейшими змеиными объятьями; в воздухе носилась искристая золотая пыль; расцветали лишайники, на пустом месте возникали какие-то красные лианы и разноцветные плоды, городские парки разом подскочили в росте и быстро начали превращаться в непроходимые чащи, а в фонтанах резвились теперь хищные рыбы и еще какие-то прозрачные, едва видимые существа с острыми зубами и хитрыми ухмылками. В потеплевшем и очистившемся, почти лесном воздухе носились крылатые создания, из-за скорости плохо узнаваемые: то ли феи, то ли крохотные монстры, но еще больше самых разных чудищ шныряло по земле, по углам и подворотням. И шныряло, не показываясь, не из страха, а просто сосредоточенно хлопоча по каким-то своим делам, которые быстро нашлись для них в человеческом мире.

В целом масштаб разрушений оказался не так уж и велик – город вовсе не был похож на переживший вражескую бомбежку, просто он стал иным. И солнце светило по-другому, и розы источали чужой аромат, и птицы кричали о другом.

Уже в Шордиче, почти добравшись до дома Мерлина, они обогнали неспешно бегущего черного волка. Впрочем, когда Имс со стоном повернул голову, желая удостовериться в увиденном, никакого волка там не оказалось, а по улице бежал, делая вид, что никуда не торопится, хмурый мужик в темной куртке.

Они ехали молча, и Имс в который раз оценил хладнокровие Джима, который не принялся в ужасе кудахтать, а только хмурил свои резко очерченные каштановые брови и морщил веснушчатый нос. Парень просек все с первого раза, и правда: был ли смысл теперь впадать в панику? Чтобы разобраться в ситуации, достаточно было увидеть, как «Харродс» стал несколькими ложками пыли.

Мерлин жил над каким-то пабом, стены которого были выкрашены в бесстыдный голубой цвет и разрисованы малиновыми рыбинами с блядскими губами. Под и над окнами самой квартиры на третьем этаже красовались мощные русалки, больше похожие на накрашенных мужиков, и Имс из последних сил понадеялся, что в новом мире они не оживут.

– И где мы? – спросил Джим, ловко ввинчивая громоздкий «вольво» между двумя древними кирпичными складами, размалеванными черными курицами зловещего вида с одной стороны и печальными желтоглазыми обезьянами – с другой.

Имс выпал из автомобиля и с облегчением увидел неподалеку, в тоннеле зацветших алым и золотым улиц, тонкий силуэт скейтера с сигаретой в зубах.

– У него спрашивай, он величайший маг былого и грядущего, – ткнул он в этот силуэт и опустился на металлический стул уличной террасы паба – по странности еще работавшего: внутри помещения, за стеклянными дверьми, Имс разглядел несколько посетителей и пару официантов.

Джеймс крепко завис на несколько секунд, а потом недоверчиво переспросил:

– Этот парень?..

Мерлин как раз подъехал к ним вплотную и ловко спрыгнул с доски, одновременно подхватывая ее рукой и ставя к стене.

– Что с Имсом? – спросил он, с красноречивым выражением лица рассматривая промокшую от крови повязку, но обращаясь почему-то к филгу.

– Ничего, – поморщился Имс, хотя спрашивали не его, а может быть, именно поэтому. – Собственная глупость.

– Его поранил Хилл, – пояснил Риваль, и брови Мерлина взлетели, как ласточки над холмами. – Он стал волком Луга.

– О, – только и сказал Друид. – Узнаю сидского короля. Паутина у него частая и липкая, не вырвешься.

– Ты маг? – неверяще переспросил Джеймс.

– Меня зовут Мерлин, – наивно улыбнулся Мерлин и неловко повел худыми плечами под темным мешковатым свитером, который явно был ему велик размера на три, да еще надет на такой же безразмерный свитшот с диковатым принтом на груди. – Пойдемте уже в дом, Имсу нужна помощь.

– Просто класс, – пробормотал Джим. – Мерлин.

«But there's a side to you

That I never knew, never knew

All the things you'd say

They were never true, never true

And the games you'd play

You would always win, always win», – слезливо причитала Адель из глубин паба, но Имсу показалось, что хмуриться Джим стал меньше.

***

– Наверняка вы читали, если, конечно, интересовались изучением быта туатов, что они иначе воспринимают реальность, чем люди, – охотно рассказывал Мерлин, буднично раскидывая какой-то хлам, кучей лежавший посреди комнаты, чтобы вместить троих гостей.

Имс уже видел эти облезлые бархатные пуфы, громоздящиеся друг на друга картины в старинных резных рамах, разрисованные разноцветные стены, разномастные покоцанные столики и стулья из разных сортов дерева, мягкие кожаные диваны, старые, старинные и просто древние книги, фото всех времен, начиная от самого рождения метода фотографии…

Он вдруг подумал, что Мерлин вполне мог жить здесь под маской неудачливого художника много лет, и никто бы не обратил на него внимания – мало ли в Шордиче чудаковатой богемы, которая вечно занимается ерундой в неустанных поисках себя, перебивается с хлеба на воду и постоянно витает в мечтах, не замечая перемен в реальности?

Мерлин тем временем, нисколько не смущаясь, разлил чай по чашкам, выглядевшим как полное торжество вульгарности над всем утонченным беспорядком квартиры – золоченая лепнина перла из каждой чашки со страшной силой, Имс так и ждал, что какая-нибудь лепная роза его укусит.

Допотопный чугунный чайник, кстати, вскипел прямо на столе. Неудивительно, что стол в этом месте уже слегка обуглился.

– Что значит – иначе? – спросил Имс.

Боль в плече и руке немного стихла, словно бы смягчилась в присутствии Мерлина. Или это чай был особенный?

– «То, что светлое море для Брана, плывущего в ладье с кормою, – радостная равнина с множеством цветов для меня, с моей двухколесной колесницы. Белизна моря, на которое глядишь ты, – это телята, разных цветов телята, ласковые, не бьющие друг друга. В Счастливой стране, обильной цветами, много коней на ее пространствах, хотя для тебя они незримы»… – мелодично продекламировал маг.

На какое-то время в комнате повисло молчание. Риваль, впрочем, острозубо усмехался – он-то все это знал.

– Отлично, – наконец вымолвил Джим. – Поэтому фэйри рушат наш мир? Из-за… эээ… разницы в восприятии?

– Я лишь уточняю, что не всегда они делают это из злых побуждений. Иногда им просто не нравится то, что они видят.

– Телята вместо волн – это, конечно, кардинально другой взгляд на вещи, – саркастически кивнул Джим. – Подозреваю тогда, что и перестройка будет кардинальной. А что, если им захочется всюду увидеть стада ласковых телят? Затопят полмира, к чертовой матери?

– Я думаю, ни у сидов, ни у фоморов нет цели разрушить Землю, – покачал головой Мерлин. – Я думаю, они попытаются обратиться к земной природной магии, чтобы освободить свой мир от тех бед, что их постигли…

– Папа?!

Имс затаенно выдохнул. Он не хотел выглядеть нервной наседкой, с первых секунд встречи расспрашивая Мерлина, где его сын. Но все же каким облегчением было увидеть его целым и невредимым, боги, Имс и не подозревал, что он стал настолько отцом. Кто бы ему сказал раньше, что он способен так беспокоиться за кого-то другого.

– Ты ранен?!

– Да так, – пробулькал Имс.

– Дай посмотрю, – велел Мерлин и начал разматывать повязку, а потом легонько коснулся пальцами краев рваной раны. Имс сразу почувствовал облегчающий холод, будто к руке приложили лед. – Укус оборотня излечим, хотя, конечно, Хилл уже не обычный оборотень…

– Я превращусь в огромного злого волка? – спросил Имс. – Ну, я надеюсь, что огромного, хоть какая-то компенсация…

– Если бы ты был человеком, то мог бы, – невозмутимо ответил Мерлин, все еще пристально разглядывая рану. – Но так как ты фоморский маг, а у них своя оборотническая сущность, то не могу обещать точно.

– Обидно.

– Я заговорю ее. Попробую, – как-то задумчиво сказал Мерлин, и вот этот тон Имсу ох как не понравился.

– Попробуешь? – взволнованно озвучил его мысли подскочивший Пашка. – Да для тебя это должно быть плевое дело! Ты же Мерлин! Мы о тебе в сказках читали! Блеснул глазами – и все в порядке! Разве нет? Тут и рана-то не страшная на вид… это же не… не голова отрезанная…

– Вот спасибо, – кивнул Имс.

– Ой, папа… нет, я не то имел в виду… прости… ну ты понял, да?

– Если бы ты был человеком, Имс, думаю, ты бы не стал волком, а просто умер. Волки Луга обычно не множат себе подобных – он сам порождает их. Они убивают во имя его и в назидание, – утешительным тоном сказал Мерлин.

***

Ему казалось, он когда-то знал об этом. Кто-то когда-то рассказывал ему об этом человеке с золотыми глазами, взгляд которого был кроток и мил, пока не разил, точно гарпун из точеной стали.

За пестрыми шторами роились какие-то тени, так что филг то и дело вскидывал взгляд на окна и что-то шептал, но Имсу было все равно. Пашка и Джеймс смотрели не отрываясь на худого паренька в синем свитшоте с кроликом на груди – никакие тени их не тревожили.

Мерлин пел. Низко, почти на одной ноте, неожиданно звучным, до костей пробирающим, как жар, голосом, на незнакомом Имсу языке. На древнем языке, подумалось ему, когда между словом и действием не было никакой разницы.

От раны постепенно начал виться золотистый дымок, а сам Имс почувствовал себя легким, как пузырьки морской пены, когда они испаряются и поднимаются в воздух.

Снаружи что-то грохотало, и за окнами начал мигать свет, в него вплетались какие-то красноватые сполохи. А потом раздался звук, как будто что-то – или кто-то – проскребло по одному из стекол большими кожистыми крыльями. Очень большими. Следом раздался свист, как от летящей торпеды, потом, в отдалении, звон разбитого стекла, и где-то истерично завыла сигнализация сразу на нескольких машинах.

Два попугайчика – один бело-розовый, другой бледно-синий, ожесточенно грызли медный колокольчик, подвешенный к потолку клетки.

Мерлин замолчал и устало опустился прямо на ковер на полу.