Текст книги "Нун (СИ)"

Автор книги: maryana_yadova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Имс молчал. Против правды, как известно, не попрешь.

– Я могу считать, что мы договорились? Ты же не оставишь своего сына во сне навечно? Он будет спать до тех пор, пока его разум не сгниет в наших лабиринтах. Может быть, тогда я отпущу его, но вряд ли обрадуется пробуждению – овощи и камни не осознают таких вещей, Имс.

– Отпусти его, – тихо попросил Имс. – Оставь меня у себя, а его отпусти.

– А зачем ты мне здесь, Имс? Ты мне нужен на той стороне. Ты довел дело только до половины. Только раздразнил меня…

– Твоя взяла, – проговорил Имс. – К черту все.

– Вот и прекрасно, – мягко улыбнулся Корвус. – Но я все же немножко подержу юношу у себя. Пока ты не отыграешь несколько партий. Не бойся, он под моей защитой – ничего с ним не случится.

И протянул руку ко лбу Имса.

– Нет! – успел изо всех сил заорать Имс. – Нет, отпусти его со мной!

Но Корвус уже коснулся его головы, и Имс беспомощно провалился в темноту.

Спальня выглядел мирной, и Пашка, к которому Имс кинулся, еще не отойдя ото сна, тоже казался мирно спящим. На щеках разгорелся румянец, изо рта тянулась клейкая ниточка слюны, рука свесилась с кресла и задевала пальцами паркет… Только вот, как его ни тряс Имс, как ни бил по щекам, как ни звал, вопя, как умалишенный, – он не просыпался. Воронье царство прочно держало его в своих пределах.

Прошло несколько минут, прежде чем Имс прекратил свои жалкие попытки, встал с колен, поднял сына на руки, перенес его на кровать и укрыл пледом.

Потом сходил в ванную, умылся, прошел на кухню, сел за стол и придвинул к себе ноутбук.

И, конечно, не увидел, как там, далеко, откуда его только что выбросили, как какой-то мусор, два ангела вдруг синхронно прислушались к чему-то неслышимому и сорвались с места.

– Магия Мерлина! – крикнул Гаррель, и сам Корвус едва смог отследить, как два белых ворона превратились в точки в небе.

***

Определенно, в мире Корвуса было маловато развлечений.

Пашка пришел к такому выводу, проведя целую вечность в саду из незнакомых ему цветущих деревьев, наполненном странными вещами, которые на поверку оказывались не мертвыми предметами, а живыми явлениями.

Такие сады Пашка раньше видел в некоторых фильмах – арт-хаусных. Но так как поклонником арт-хауса никогда не был, ничего полезного из просмотренного сейчас припомнить не мог. Что-то подобное он мог видеть в предлагаемых Гуглом картинках к фэнтези. Или во сне.

Ах да, он же и был во сне.

Пашка уже довольно сильно запутался.

Деревья переливались в сумраке. За те несколько часов или даже дней, что Пашка провел, гуляя по тропинкам, которые непременно оказывались круговыми, и тупо разглядывая цветущие кусты и живые изгороди, за которыми ничего нельзя было разглядеть, кроме искрящейся темноты, – ни разу не всходило солнце. На верхушках деревьев неизменно присутствовали черные силуэты воронов, периодически разражавшихся душераздирающим карканьем. Иногда в вышине пролетали какие-то серебристые шары, иногда посреди сада возникали голограммы наподобие зеркала, которое Пашка уже видел, но тут же исчезали.

Никого, похожего на человека.

Пашка, кажется, увидел здесь все, что только могло нарисовать воображение: и шахматные доски из разноцветной травы, и мраморные беседки, точно выточенные из рафинада, и огромные красные кашпо с вьющимися хищными растениями, и какие-то развалины, окруженные шалфеем и розами, и что-то, напоминающее шалаши, оставленные игравшими детьми… Ничего грозного, ничего страшного или отвратительного, но тишина и темнота, пронизывавшие этот бесконечный сад от края до края, угнетали адски.

В конце концов Пашка решил, что сада не существует, а в нем появляется лишь то, что он сам придумывает.

Может быть, это и было правдой, только вот даже после этой мысли сон не рассыпался и Пашка не проснулся в спальне отца. А ведь так на это надеялся.

Надо выбираться, подумал он.

Вороны, несомненно, выступали стражами и были не так уж безобидны. Пашка никогда не считал птиц глупыми или безвредными, воронов тем более, а эти были больше земных сородичей раза в два, не меньше. А какие у них клювы и когти, Пашка не хотел даже представлять. Его глаза в два счета могли оказаться на земле и потом быть склеваны, как раздавленные виноградины.

Но он не мог здесь больше прохлаждаться, в этих немых узорных садах, когда его отец не знал, что с ним случилось, – и когда, Пашка это ясно понимал, его могли шантажировать пленением сына.

Сколько времени прошло там, наверху?

Может быть, несколько минут, а может быть, часов, а может быть, и суток.

И тут Пашка похолодел от следующей мысли: а что, если там, наверху, он уже впал в кому? Что, если ему уже никогда не вернуться к нормальной жизни? Что, если он не просто заперт в саду, а это всего лишь метафора – он заперт в собственном подсознании, и это будет длиться вечно, вечно, насколько вообще можно представить вечность во сне?

Что-то начало вдруг нестерпимо жечь в горле.

Впервые Пашка хоть отдаленно начал понимать, каким может быть ад. Что это такое вообще. Никакой лавы и раскаленных сковород – нет, благоухающий ветерок, цветы смертельной красоты, сладость в воздухе, прекрасные призраки собственных фантазий, бесконечный лабиринт странных красот.

Это было страшнее всего, что Пашка мог придумать.

Он должен попытаться, пусть ему выклюют глаза – но он должен.

Пашка сжал в кармане теннисный мяч – Мерлин оказался прав: он не потерял его и не забыл о нем даже во сне. Впрочем, сейчас это был уже не просто мяч, Пашка знал. Знал – и все равно ему было страшно.

Мерлин не мог дать ему гарантий здесь, в этом мире. Возможно, он даже не знал этой вселенной, какой она была сейчас, ведь прошло три тысячи лет. И поэтому все его обещания могли потерять всякую цену. Хотя, с другой стороны, даже сиды и фоморы преклонялись когда-то перед ним. Значит, его слово чего-то стоило – во все времена.

Пашка сжал мячик еще решительнее, и опять ему показалось, что пальцы его провалились в какой-то густой дым, но друг с другом не встретились, как было бы, если бы они прошли сквозь мяч.

Странно, он так много думал о смерти, так боялся ее, так много пережил моментов ее ожидания во время панических атак, так сильно старался о ней забыть, убедить себя, что до нее еще много, много, много времени.

Но времени до смерти никогда не бывает много, это Пашка понял сейчас совершенно отчетливо. Просто есть мгновения, когда она поднимает свое костлявое лицо под капюшоном и смотрит на тебя пристально. И никто не знает, опустит ли она взгляд или сделает шаг тебе навстречу.

Что он мог вспомнить на пороге своей возможной смерти? Что он мог вспомнить здесь, в безмолвных чужих садах, полных незнакомой магии и враждебных наблюдающих глаз?

Он шагнул вперед и криво улыбнулся.

Слезы подкатывали к горлу, но он упрямо улыбался, потому что то, что всплыло в его голове сейчас, заставляло улыбаться. Дитя своего времени, он не мог вспомнить ничего другого.

«Наш путь не кончается смертью. Смерть – лишь продолжение пути, предначертанное всем. Серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и ты увидишь белые берега, а за ними – далекие зеленые холмы под восходящим солнцем».

И здесь, в этом мире, подумал Пашка, это могло быть правдой. Где, как не здесь?

Глава 3

Ничего не выходит.

Имс словно растерял всю свою знаменитую удачу, которая раньше его никогда не покидала.

Если быть честным… Имс иногда думал, что к нему с рождения приставлен персональный ангел-хранитель, даже порой ясно представлял его: тот был почему-то рыжим и веснушчатым, сухощавым, похожим на молодого англичанина, с тонкими и чуть хищными чертами лица и яркими голубыми глазами.

Надо ли говорить, что виделся он Имсу в исключительно неприятных ситуациях: например, когда Имс волею судеб оказался один-одинешенек в ливийской пустыне (где в песке можно было запросто поджарить яйцо, а барханы за ночь скрывали бульдозер по самую крышу), или когда неосмотрительно обыграл в карты в момбасском казино ближайшего советника местного крестного отца, огромного карикатурного негра (потом из Имса в подвале долго делали отбивную), или когда его так глупо пырнули ножом в относительно мирном Триполи, или когда пытали в Дамаске, на фоне драматического ночного неба…

Имс, конечно, отдавал себе отчет, что все это галлюцинации, плод игры его богатого воображения, до осатанения распаленного болью и адреналином, но все же где-то в глубине души наивно верил, что этот несуразный ангел – или демон, кто его разберет – существует. Вот именно такой, чем-то похожий на булгаковского Коровьева и на актера Пола Беттани в одном лице, всегда являвшийся измученному Имсу в каких-то клоунских шмотках типа винной шелковой рубашки с пышным жабо и кургузого ярко-синего пиджачка…

Однако теперь он знал, как могли выглядеть настоящие ангелы – или те, кого люди принимали за ангелов. По-настоящему прекрасные, нервные, странные и до чертиков пугающие. Опасные. Ничего общего не имели они с тем образом, что чудился ему в страдальческих корчах и в те минуты, когда надежды уже не оставалось.

Но сейчас никакого ангела нет за его спиной.

Никакого намека на его присутствие.

Имс может надеяться только на себя, и в этот раз он играет на одну из тех немногих жизней, что ему по-настоящему дороги.

Имс упорно двигает виртуальные камешки, плохо помня, с кем играет, да и в любом случае его партнер по игре – лишь буквы на экране, за ними ничего не стоит.

Имс всегда был упертым, как бык, и это его спасало. Но не сейчас. У него ничего не выходит – он проигрывает раз за разом.

А в соседней комнате мерно дышит Пашка. И ничего не меняется в этом дыхании.

Имс сжимает зубы, пару минут просто тупо смотрит на экран, потом подхватывает ноутбук под мышку, срывает с вешалки кожаную куртку и выметается из квартиры.

Ему нужно проветрить мозги. Он слишком зациклился, слишком торопится. Корвус ведь дал понять, что подарил ему какое-то время. Что с его сыном пока ничего не случится.

Пока.

Имс мчится на своем «ягуаре» по городу и словно бы видит себя со стороны: этакий успешный наглец, которому палец в рот не клади, вон как гонит, почти не разбирая дороги, как небрежно-железно держит руль, морда кирпичом, глаза сужены… Мерзавец, наверняка.

Он то набирает скорость, несясь по проспектам, то сбавляет, ныряя в переулки, и через два часа едет уже плавно, не торопясь, сам удивляясь, где оказался – за окном та самая лужа, которая зовется в Москве Чистыми прудами незаслуженно гордо.

На скамейках возле лужи тут и сям отдыхают старушки и влюбленные парочки, да какой-то одинокий седой мужчина с очками на носу, по виду вылитый профессор на пенсии, читает толстенную книгу. Все это Имс имеет возможность разглядеть, поскольку оставил автомобиль и шагает к одной из этих самых скамеек с чертовым ноутбуком в руках. Неподалеку, поворачивая, звенит трамвай – место это именно благодаря трамвайным путям с крутыми поворотами в узких улицах выглядит нелепым и романтичным одновременно. Трамвай звенит, утки в пруду крякают, слышны гудки машин и гомон толпы, и Имсу вдруг становится все это невыносимо громко, хочется зажать уши и заорать.

И еще ему кажется, что сквозь весь этот шум он слышит ровное дыхание спящего.

Имс внешне очень спокоен, хотя пальцы у него ледяные, когда скользят по клавишам. Этот снедающий изнутри холод ему очень не нравится, никогда такого с ним не случалось, а еще крайне не нравится ему, что теперь он слышит вовсе не звуки машин и не дребезжанье старенького трамвая, а какую-то дикую музыку, точно бы чьи-то безудержные пляски, где из всей какофонии звуков он разбирает только один голос – волынки, остальные инструменты ему незнакомы.

И внутри него что-то отзывается тревогой на этот беспредел. Не что-то – кто-то.

«Элга, друг, – шепчет он, – уж не старого ли врага ты признал в этих голосах?..»

«Сиды, – звенит у него в голове в ответ. – Песни Тилвит Тэг ты слышишь, человек. Они могут как услаждать слух, так и ранить его».

«И что все это значит, старый маг?» – бурчит Имс, не отрываясь от игры.

Впрочем, Имс и сам знает, что ничего хорошего для фоморов такая близость сидов не предвещает. Они рядом, они следят за противником, кто-то на их стороне играет с успехом, может быть, с большим успехом, чем сам Имс. Да уж, судя по последним пяти играм, которые Имс вчистую продул, точно – с большим успехом.

«Так помоги же мне, – говорит он Элге. – Сейчас мы заодно, ты знаешь».

И постепенно камни на экране вновь начинают мерцать – подсказывая ходы, ведя по лабиринтам нун. Имс облегченно вздыхает и старается оживить собственную смекалку, которая под давлением последних событий почти почила в бозе.

Одного выигрыша ему мало, Имс упрямо играет еще и вырывает у довольно сильного невидимого противника четыре победы – получается в результате довольно мощное число. Четыре выигрыша на этом уровне должны оказать сильное влияние на порталы. Сколько вообще он выиграл партий? Счет явно перевалил за три десятка. Сколько ему осталось сыграть, если он принял сторону фоморов – и будет на этой стороне до конца? Он почему-то уверен, что не так много. Меньше, чем сыграно.

Зато теперь у Имса есть право на крошечную надежду.

Возможно, его сын останется жив, и когда-нибудь все это закончится, и они вернутся к мирной и очень обычной жизни. Пашка поступит в университет, найдет работу по душе, влюбится в милую девушку, они поженятся и нарожают внуков, а Имс станет счастливым ворчливым дедушкой, будет рассказывать этим самым внуками невероятные сказки и безудержно их баловать.

Имс не знает, когда стал мыслить, как авторы женских романов.

Зато он знает, знает откуда-то совершенно ясно, что этим матримониальным планам сбыться не суждено.

Он даже ничего не чувствует по этому поводу, просто знает. Да и в самом деле: Имс с самой школы понимал, что счастливая старость – не для него. А расскажи он о таких планах дримшерерам, они бы его на смех подняли. Имс в красках представил лицо Артура. Да, он совершенно точно бы опозорился, озвучив подобное.

У Имса сводит шею и сдавливает затылок, но в целом он даже удовлетворен и шагает к своей машине, как всегда, с небрежной ленцой.

«Ягуар» припаркован у кинотеатра «Ролан» – этого красноватого постмодернистского нароста на классическом здании, как-то они с Пашкой ходили сюда на фильм «После прочтения сжечь» и пили здесь вполне приличный кофе. Имс, впрочем, сильно пожалел, когда рискнул заказать коньяк. Внутренности у «Ролана» тоже постмодерновые, ядреные, аж зубы сводит: все эти выгнутые красные стулья, ажурные металлические конструкции, неудобные крошечные столики…

Имсу мучительно хочется курить, и он останавливается в специально оборудованной курилке недалеко от кинотеатра и наблюдает за улицей. После пения фэйри он ожидает чего угодно.

Но только не этого.

Очередной уютный старомодный трамвайчик номер тридцать девять вдруг как-то особенно ужасающе скрипит, и сначала Имс не понимает, в чем дело, пока мозг и зрение не договариваются друг с другом и не фиксируют картинку одинаково.

Трамвай как-то резко и в то же время плавно сходит с рельсов и катится под едва заметную глазу горку вниз, все быстрее и быстрее; слышны истошные женские крики, а потом и визг; Имс, словно ему вдруг дали мощный бинокль, видит искаженное лицо вагоновожатой с совершенно безумным макияжем – лиловые тени, алые губы сердечком, приклеенные синие ресницы в блестках, Джокер бы умер от зависти; трамвай влечет неведомой силой, тащит по земле, и он, ломая все на своем пути и отрезая от земли ломти, будто от мягкого шоколадного пирога, ползет прямо к пруду и скользит в воду, как неуклюжая железная рыбина; асфальт и пути тем временем продолжаются кроиться и вздыбливаться, в земле появляются огромные черные проломы…

А потом здание за спиной Имса рушится разом, как карточный домик, взметая огромную тучу пыли.

Кинотеатра «Ролан», огромного здания, которого его содержало, а заодно всех тех, кто жил в нем, кто смотрел в эти часы кино в разных залах, пил кофе и ел десерты в модных интерьерах, – больше нет.

Имс не знает, сколько там, под обломками, крови и мяса. Вряд ли кто-то уцелел, даже там, под обломками, ибо таких моментальных и сокрушительных обрушений в реальной жизни не бывает. Огромное здание просто сплюснулось в пластинку и раскрошилось.

А сам Имс тем временем стоит совершенно невредимый на крохотном целом островке асфальте посреди этого ада, слушает усилившиеся во сто крат крики, автомобильные гудки, сирены, чьи-то рыдания и вопли боли, и в руке у него зажженная сигарета, как будто он с удовольствием наблюдает за спектаклем.

Между тем по асфальту извивается новая трещина, и она больше остальных, Имсу вообще кажется, что сейчас земное ядро расколется и выбросит наружу геенну огненную, и трещина эта бежит прямиком к Имсу, но – чудо – огибает его и бежит дальше, а Имс зажмуривается.

Но даже сквозь зажмуренные глаза ему видится, как проломы выпускают что-то, кого-то, он не может разобрать, кого: всего лишь чьи-то тени, целый сонм теней.

***

Открывает он глаза от какого-то режущего слух скрежета и тут же стискивает зубы: «ягуар» медленно превращается в гармошку под весом обрушившейся каменной глыбы – одного из остатков разрушенного дома.

Если бы Имс был дураком, он бы постоял еще и посожалел о машине, но Имс не дурак, а поэтому бросается бежать, огромными прыжками перемахивая через расползающиеся трещины, на ходу выкидывая сигарету, а потом и ноутбук – все, что мешает развить крейсерскую скорость.

В метро он после увиденных разломов спускаться очень не хочет, поэтому ловит первую попавшуюся тачку, пихает водителю мятые купюры и орет ему в ухо адрес. Видавшая виды «тойота» визжит шинами и мчится, виляя задом, как в плохом боевике, только вот Имсу плевать на декорации, у него в висках стучит: началось, началось, началось.

Он не помнит, как с треском втискивается на потрепанной тачке в узкий двор, выпрыгивает из машины, взлетает по лестнице, как оказывается в спальне.

Пашка по-прежнему лежит на кровати, и даже плед на месте, не сбился, только вот…

Имс застывает прямо в движении и моргает.

Над Пашкой склонился и держит его за запястье некто худой и рыжий, такой знакомый, вдруг почему-то сейчас страшный, голубоглазый, в синем пиджаке…

Заслышав шаги Имса, он поворачивается и скалит белые нечеловечьи зубы, а потом его бледное веснушчатое лицо неуловимо меняет выражение.

Он выставляет ладонь вперед, как бы останавливая Имса – впрочем, вовсе не «как бы», понимает Имс полсекунды спустя, не в силах сдвинуться с места: ноги приросли к паркету.

Рыжий снова поворачивается к Пашке, наклоняется близко-близко к его уху и что-то шипит-шепчет.

Имс не должен ничего слышать с такого расстояния, но он слышит отчетливо.

«Миррдин эльдариллион, – говорит тип в пиджаке. – Хэг ар мэрчд эйт боут карет».

Имсу кажется, что время дает сбой, точно сердце при аритмии, огромное сердце этого мира: проваливается на очередном толчке, застывает, а потом снова дает ход. Дьявольски неприятное ощущение, и Имс не может оторвать взгляда от стакана воды на тумбочке, в которой вода вдруг сама по себе наклоняется совершенно непотребным образом, точно кто-то тянет часть ее к краю стакана.

А потом Пашка распахивает глаза, и Имс рушится на пол, внезапно отпущенный на свободу.

Ему кажется, все хорошо, и Рыжий даже скалится похоже на улыбку, но, прежде чем все снова кажется обычным и естественным, слух Имса, вдруг ставший очень тонким, улавливает в воздухе еще один почти неуловимый звук – шорох крыльев.

И наступившая позже полная тишина совсем не убедительна.

***

Пашка сначала ничего не видит – зрением и мыслями он еще там, в стране фоморов.

Магия Мерлина сработала, но Пашка сам сглупил – как малыш пятилетний, забыл слова, которые надо было сказать, вообще забыл, что надо сопроводить действие заклинанием. А магия друидов, как известно, была магией слов и песнопений.

Он так увлекся ощущением несуществующего дыма в пальцах, что зажмурил глаза и шагнул прямо в ракушечную стену – или видимость ракушечной стены – окружавшую сад, высокую, крепкую стену.

Шагнул резко, широко и быстро, грозя разбить лоб или нос сломать, но стена пропустила его, будто бы что-то упругое разошлось под давлением его тела и вязко, как студень, сомкнулось за спиной.

Черные сверкающие стены окружили его, черные потолки и полы, в сиянии красных, синих и белых огней, и лишь через высокие и узкие окошки под самым потолком Пашка слышал плеск волн и ветер, оттуда веяло солью, йодом и свежестью.

Он шел и шел по блистающим коридорам, которые петляли и периодически разверзались совершенно пустыми залами, а потом вдогонку ему поплыли серебристые шары разных размеров – одни гладкие, другие ребристые, третьи – с какими-то шипами и антеннами.

Пашка сначала обмер от ужаса и прижался к стене, но шары не обращали на него никакого внимания – летели дальше и исчезали за поворотами.

Потом Пашка услышал шаги – твердые, чеканные, мужские, и снова паника накрыла его с головой: если шар по каким-то причинам еще мог его не заметить, то фомор, живой и чуткий фомор, – не способен был пропустить.

Это оказался совсем молодой ворон, с отливающим бронзой хищным лицом и большими черными глазами, одетый в какой-то походного вида плащ с капюшоном, и сапоги у него были запыленные… И лицо хоть и бронзовое, но усталое.

Путник этот – или шпион – смотрел прямо на Пашку, но… вдруг начал тот понимать… как бы сквозь него. Черные глаза явно видели перед собой только стены.

Магия явно работала как-то криво, и Мерлин плохо знал, что тут творится.

Несмотря на риск, такой шанс Пашка упустить не мог и ринулся, как мог тихо, за усталым парнем.

И не пожалел об этом.

Вместе с вороном он достиг огромной круглой залы, стены и потолок в которой сверкали сотнями огней, с виду похожих на драгоценные камни. Под потолком теснились десятки серебристых шаров, которые выстраивались в очередь и поодиночке друг за другом вплывали в некий огромный аквариум, где зависали над неприметной с виду серой каменной плитой.

Пашка, озираясь посекундно, потащился прямо к стене аквариума и фактически прилип к ней, стараясь не касаться. Если бы он наблюдал что-то подобное в Цирке Дю Солей, то орал бы от восторга. Но сейчас ему хотелось заорать совсем по другим причинам.

Каждый шар останавливался над плоским большим камнем, застывал в воздухе и источал будто бы дождь из черного серебра – тысячи тончайших, едва видимых глазу частиц падали и впитывались в камень. Каждый раз на камне при этом что-то вспыхивало, и Пашка напрягал зрение что есть сил. Что это – узор, рисунок? Или, может быть, буквы? Похоже и на то, и на другое…

И тут вдруг его осенило.

Конечно же. Каким надо было быть идиотом, чтобы сразу не вспомнить. Руны. Это руны. Сочетание рун. Своеобразный магический бейсик, где сочетание палочек и ноликов дает определенную программу.

Но что это за мерцающее вещество, догадаться он не мог. Выглядел процесс живописно, но почему-то жутковато. Шары словно бы сбрасывали здесь что-то где-то собранное. Информацию? Энергию? Вещество, за которым специально охотились?

Между тем в аквариуме начали происходить еще более странные вещи: молодой парень, которого Пашка встретил в коридоре, зашел туда после шаров, склонил голову и точно так же… рассыпался и стек черным серебром на плиту. Руны вспыхнули чуть сильнее и снова погасли.

Пашка ждал и ждал, когда же произойдет чудесное воскрешение, но его не происходило. Парень не восставал вновь из плиты, не ткался из воздуха, не возрождался в улучшенной версии. Он просто ушел в камень, как вода.

И вот тут Пашка понял, что надо сматываться. Как-то слишком странно все было устроено у этих чуваков с перьями, не по-человечески, и гуманностью здесь, очевидно, не пахло. По крайней мере, молодого и смертельно уставшего ворона Пашке было жалко. Чем он так провинился, что стал серебряной жижей и растворился в каком-то валуне? Если уж умирать, то на поле боя или хотя бы на свежем воздухе. А лучше вообще лет этак в девяносто в собственном саду, попивая шампанское.

Пашка снова сжал мяч в кармане и тут кое-что припомнил.

Миррдин было вторым именем Мерлина, и оно вспомнилось моментально. А вот второе слово… Кажется…

Его отвлек шорох крыльев, и Пашка ошеломленно обернулся.

Два черноволосых и остроглазых неслись к нему, и за спиной их складывались на бегу огромные белые – белые! – крылья, и Пашке вдруг разом вспомнились все картины, все фильмы, в которых он видел ангелов.

«Я умер», – подумал он.

Совершенно точно, он умер и сейчас в чистилище или что там на самом деле существует. В странном черном чистилище, где внутри помещения идет дождь, как в «Сталкере», только из жидкого серебра, и где определенно существуют настоящие ангелы.

Красивые чуваки. И очень, очень злые.

И Пашку отлично видящие.

Это он понимает в тот момент, когда обнаруживает лицо одного из ангелов прямо над собой, и тот улыбается мягко, как могла бы улыбаться мать ребенку.

– Откуда у тебя вещь Мерлина, мальчик? – спрашивает ангел, и вот тут-то рассеивается все его очарование.

– Миррдин, – хрипит Пашка, мозги, кажется, сейчас лопнут от усилий вспомнить целое заклятье. – Миррдин…

И тут ангел поднимает худую руку с тонкими пальцами и зажимает ему рот. Ладонь прохладная и сладко пахнет, но, когда он ее убирает, почти мгновенно, Пашка чувствует себя немым – он шевелит губами и языком, но звуки не вылетают из его горла. Пот течет градом по лбу и вискам, и он уже чувствует себя мертвецом, глядя в дымчатые серые глаза без всякого дна.

Смерть не всегда приходит костлявой старухой, но, видимо, всегда в капюшоне, мелькает у Пашки последняя абсолютно нелепая мысль, и тут вдруг он слышит, как сквозь толщу воды, чей-то голос.

Который совершенно четко произносит: «Миррдин эльдариллион!»

И Пашка действительно оказывается в огромной водяной массе, на глубине, над ним где-то наверху плещутся зеленые волны и светит солнце, и он рвется наверх, плывет, изо всех сил двигая руками и ногами, извиваясь, как угорь, и когда, наконец, вылетает на поверхность и открывает глаза, видит перед собой стены отцовской спальни.

Какой-то незнакомый мужчина в синем смотрит на него и держит его за руку, но Пашка теряет сознание, прежде чем даже попытаться понять, кто это.

Глава 4

Тайлеру не надо было гадать, склонил ли Коллинза на свою сторону Луг – или тот еще способен бороться с чарами Страны чудес.

Мерлин, похоже, потерпел сокрушительное поражение.

Тайлер узнал это очень скоро после того, как очнулся в такси, везущем его неизвестно куда и неизвестно зачем. Впрочем, скоро стало понятно, куда и зачем. Очевидно, Луг решил продемонстрировать поверженному врагу свою силу или же свое тонкое чувство юмора.

Вернувшееся острое зрение позволило ему различить заголовки газет в ближайшем киоске – и судя по ним, отсутствовал он в земном мире не сутки, а гораздо больше. Целых тридцать дней, понял он, вслушавшись в тихий стрекот радио. Он предпочитал не вспоминать, какой срок он прожил на Волчьей пустоши – безутешная старость словно бы затопила его волной, а потом непостижимым образом вновь отхлынула.

Лондон был дождлив, сер и шумен, как всегда. Тайлер подумал, что мог бы вернуться сюда даже через год – и не сразу бы заметил разницу.

Странно еще было то, что Тайлер никак не мог увидеть лица таксиста – тот все время отворачивался, а когда все же, наконец, повернулся, детектив аж закашлялся. Как бы сильно он ни был предан своему проклятому магу, силу прекрасного и жуткого короля фэйри всегда признавал.

Таксист оказался маленьким, сгорбленным, но чрезвычайно широкоплечим, с огромным крючковатым носом, с рыжей бороденкой, как у козла, и на круглой голове его привиделись Тайлеру маленькие рожки. И запах от него шел характерный – тянуло железом и землей.

Хилл едва сдержал гримасу – кобольдов он сильно не любил, хотя большой угрозы в них не видел, но характер у тех был мерзкий: обычно они притворялись мирными, пряча врожденные хитрость и жестокость, но пускали эти качества в ход всегда, когда обстоятельства позволяли сделать это безнаказанно. А сейчас, насколько Тайлер знал, обстоятельства как раз позволяли.

Вез его кобольд вовсе не в леса и на вересковые пустоши, а прямиком в Сити – такси ловко, как блестящий жук, бежало по лондонским улицам.

Несколько минут спустя кэб плавно притормозил, и Тайлер лишь на секунду выглянул в окно, а рыжий карлик уже растаял в воздухе. Хилл успел неторопливо выйти из кэба и захлопнуть сверкающую дверцу, как кэб тоже исчез, безо всякого следа.

Тайлер осмотрелся и не нашел вокруг ничего необычного: он стоял на перекрестке Митр-стрит и Фенчерч-стрит, за спиной тянулось скучное казенное коричневое здание, прямо позади в витрине пестрели банки с какими-то сладостями, впереди красовался герб на кремовом здании школы сэра Джона Касса, а выше, меж узких улиц, открывался прекрасный вид на Корнишон, который казался совсем близким, хотя и стоял на три улицы выше. Редкие прохожие сновали по своим делам, лениво проезжали кэбы и велосипедисты – в Лондоне медленно день клонился к вечеру.

Тайлер пожал плечами, застегнул куртку и собрался уже направиться к метро Олдгейт, как услышал какой-то почти неразличимый для человеческого слуха шорох.

Какой-то шорох, который быстро нарастал и вскоре превратился в гул, скрежет и оглушительный звон, но еще раньше, чем слух уловил эти звуки, Тайлер превратился в соляную статую наподобие жены Лота, увидев то, чего не довелось увидеть с такого ракурса больше ни одному лондонцу – ни одному и никогда.

Пресловутый Корнишон, башня Мэри-Экс, только что горделиво сверкавшая своими плавными узорными боками, дивное прозрачное яйцо, которое вполне могли бы сотворить сиды, но построил человек по имени Норман Фостер, – вздрогнуло и рассыпалось.

Разлетелось в мельчайшую пыль.

Не только стекло, но и бетон, и металл, и стальные сетки, опоясывавшие башню, и зеленые сады внутри, и все сорок великолепных этажей в стиле биотек, вместе с офисами знаменитых на весь мир фирм (Тайлер помнил лишь некоторые – Swiss Reinsurance, IVG Immobilien, Deutsche Pfandbriefbank), вместе с банкетными залами Searcy’s, с первоклассными ресторанами на самом верху под стеклянным куполом, где Тайлеру только раз удалось побывать, когда его пригласила на свидание одна немолодая, но роскошная дама… Вместе с сотрудниками всех этих компаний с громкими именами, с сосредоточенными финансовыми и страховыми клерками, заносчивыми топ-менеджерами, с барменами, официантами, служащими всех мастей, с теми немногими взволнованными гостями, которым посчастливилось в этот день всеми правдами и неправдами попасть в культовый Корнишон – или Эротическую сигару, как называли ее некоторые жители столицы… Каких только эпитетов не удостаивалось это «яйцо»: высокотехнологичное, органичное, динамичное, монументальное, сексапильное...