Текст книги "Never (СИ)"

Автор книги: Мальвина_Л

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Стилински, съеби, – рыкает, обнажая клыки, и радужку таки топит неоновым ультрамарином.

Дергается вперед, но пальцы мальчишки вцепляются в плечи клещами. И вообще он как настырная обезьяна, которую никак не удается стряхнуть.

– Джексон, блять, да он просто провоцирует. Не ведись. Ты Уиттмор или хрен с горы? В самом деле...

Раз-во-дит. Он просто разводит тебя на эмоции, Джексон. Хочет, чтобы бесился, чтобы с ума сходил, чтобы извел себя, как придурок. Чтоб р е в н о в а л.

– Просто уйди.

– Ага, а ты прибьешь тут кого-то, потом моему же отцу разгребать. Выдохни, Джексон. Слышишь, дыши. Какая муха его опять укусила?

Муха? Скорее уж койот с отравленной, сука, пастью.

– Придумал себе очередную хуйню. Встряхну щас за шкирку, чтобы...

– Джекс, не гони. Он не будет слушать сейчас.

– Ага, пусть трахнет эту вот... прямо здесь. Хотя, до уборных они, наверное, все же дойдут.

В глазах темнеет, и боль раскаленным расплавленным свинцом разливается в затылке. Виски выламывает просто, а в горле отчего-то становится так горячо.

Айзек, и его солнечная улыбка, и губы, тянущиеся не к нему. Губы, на которых сейчас наверняка остается жирный карамельный блеск, губы, что шепчут низко, развратно: “Хочу тебя, детка. Прямо сейчас”.

И тонкое мелодичное женское хихиканье в ответ, как раскат грома в грозу, как молния, пронзающая небосвод, ударяющая прямо в мозг. У нее губы исцелованы так, что опухли. А еще засос на плечике, ближе к шее, и такой туманный расфокусированный взгляд...

Джексон рычит. Ему хочется убивать, хочется вцепиться в горло и сдавливать пальцы, пока не посинеет, пока не захрипит, пока пена не пойдет изо рта, а с лица не исчезнет эта самоуверенная ухмылка.

– Джекс! Стой, не надо! – выкрикивает Стайлз уже где-то там, за спиной. И все исчезает, музыка стихает, а лица толпы стираются, превращаясь в одно бесформенное пятно. И только Айзек впереди. Айзек, его губы, его длинные пальцы, его ключицы, которые он так любит целовать, оставляя багровые метки...

Прет через плотное людское скопление, не чувствуя тычков, не слыша возмущенных выкриков, не воспринимая вообще ничего. Как будто взглядом зацепился за взгляд, как на крючок попал. И все, не уйти.

Не уйдет.

Руками сгребает за воротник. Встряхивает так, что клацает челюсть. Улыбка волчонка – самодовольная и счастливая. Блондинка исчезает куда-то, сливается с фоном.

– Трахаться захотел? Развлекаешься, сука? А что если я – тебя, прямо сейчас. Вот перед всеми.

Его трясет, и злые слова сами срываются с языка. А Лейхи отчего-то жмурится радостно, наклоняется, не то целуя, не то кусая за ухо.

– И как оно? Не понравилось? А я должен был смотреть, как ты с тем отморозком. Так и знай, в следующий раз я и правда кого-нибудь трахну, потому что уже заебал.

– Я и не начинал еще, детка. Сидеть завтра не сможешь.

Толкает в стену, одновременно обхватывая ладонями задницу. У него губы холодные и твердые, чуть влажные, как будто совсем недавно стоял под дождем. У него руки злые, сильные, жадные, уже шарят под одеждой, уже оглаживают собственнически, показывая всем и каждому – мой, только мой. Уже вцепляется пальцами в волосы, оттягивая назад, оголяя шею.

А потом запихивает в какой-то закуток и заставляет наклониться, упираясь ладонями в стену.

– Так? Хорошо?

– В следующий раз будешь сосать перед всеми.

– Дже-ексон, боже. Еще.

Зло, быстро и глубоко. Сладко и горячо. Забывая дышать. Погружаясь, растворяясь, превращаясь друг в друга, проникая в легкие, под кожу, везде.

“Люблю. Так люблю”

“В следующий раз на ленты порву”

====== 96. Айзек/Кори ======

Комментарий к 96. Айзек/Кори Айзек/Кори + упоминается Джайзек

Айзеку душно, а еще очень хочется пить. Язык так распух и растрескался, что больше похож на какую-то шершавую дерюгу, которой заткнули рот, чтобы заткнулся. Сколько он здесь? Два часа? Пять? Двенадцать? Руки в наручниках затекли, но тот коп с лучиками добрых морщинок вокруг усталых, каких-то бесцветных глаз, и не подумал снять железки, когда втолкнул в камеру. Ушел торопливо вдоль гулкого коридора, прикладывая тарахтящий телефон к уху.

Айзек вздохнул и потянулся, пытаясь размять запястья. Не смертельно, конечно. Вообще, бывало и хуже, как тогда, когда попался отморозкам из банды Девкалиона. Живого места не оставили, суки. А тут, подумаешь, скорость превысил. Правда, за такое наручники не надевают, но помощник шерифа, кажется, бормотал, про какие-то приметы и розыск. Наверное, просто похож... В любом случае, Дерек узнает, и сделает все, чтобы вытащить...

О том, что новости до вожака дойдут ой как не скоро, Лейхи пытался не думать. В конце концов, пока можно попробовать поспать, может быть, так эта ужасная жажда отступит...

– Привет, красавчик!

Радостный и до тошнотворного бодрый голос выдергивает из нездоровой дремоты, прогоняя кошмар, в котором Айзек мчится вперед, он почему-то босиком, и ноги сбил уже не до крови даже – до мяса. Но почему-то не больно, вот только жутко хочется пить, а еще он знает одно: должен, просто должен догнать. Успеть. Объяснить. А в затылке при этом щекочет-зудит нехорошая, липкая тревога, и...

И пробуждение очень даже кстати, несмотря на то, что источник шума успел осточертеть так, что даже рычать надоело. Ну, серьезно, сколько можно таскаться по пятам побитым щенком и предано заглядывать в рот?

– Тебе не надоело? В участок-то ты как умудрился попасть?

Устал, как же устал. А еще жажда усилилась так, что эти несколько слов не произносит – почти что выстанывает и сразу заходится судорожным лающим кашлем-сипом, сгибается пополам.

– Пить хочешь? На, я принес.

И тянет между прутьев запотевшую бутылку воды. Айзек принимает неловко (наручники все же мешают), отвинчивает крышечку и припадает губами. Прохладная жидкость льется в горло, как эликсир жизни, тонкие струйки стекают по губам на подбородок, на грудь. Жадно глотает, чувствуя, как дергается кадык. И ему не надо смотреть, чтобы видеть, как неприлично залипает мальчишка, как шумно выдыхает, как облизывает торопливо губы своим влажным юрким язычком...

– Спасибо. Хотя я все равно не понимаю, что ты забыл здесь.

– Отец здесь работает, ко мне привыкли, и не обращают внимания, где я болтаюсь. Все же сын шерифа...

Сын шерифа? Серьезно? Получше придумать не мог ничего? Айзек фыркает и осторожно закручивает пробку, предусмотрительно отодвигая бутылку в угол. Мало ли, как долго придется пробыть здесь.

– Вообще-то я знаю Стайлза, и ты, поверь мне, совсем не он.

Еще бы не знать, если я – в “стае” Дерека, а Стилински-младший из его лофта сутками не вылазит.

– Вообще-то я младше на два года, и не родной ему брат. Отец забрал меня только в этом году. Длинная история, в общем...

Внебрачный сын Ноа Стилински? Что-то новенькое. Наверное, Айзек даже заинтересовался бы, если бы это был не Кори, который достал так, хоть в другой штат беги, хоть в программу защиты свидетелей просись.

– Не боишься, что я расскажу папаше о твоих домогательствах?

– Неа, – щурится хитро и облизывается провокационно, так, что у Айзека снова моментально пересыхает во рту, и он тянется за бутылкой, забыв про наручники, неудачно выворачивает запястье и шипит от боли... – Думаешь, ты здесь по ошибке, и недоразумение скоро разрешится? А помнишь историю о нападениях на подростков в соседнем штате?

– Ты бы не стал...

Блять. Блятьблятьблять. Мелкий, настырный. Убью. Вот только выберусь отсюда, всю душу вытрясу из поганца.

– Ну, должен же я был как-то привлечь твое внимание? Ты ж на меня, как на пустое место смотрел, а тут не сбежишь.

“А улыбка у него красивая”, – отрешенно думает Лейхи и даже вздыхает с сожалением, понимая, что портить такую красоту будет несколько жаль.

– Ну, что ты волком смотришь? Ладно, я преувеличил немного, мы просто напутали кое-что в базах данных, и через пару-тройку часов они разберутся, и выяснят, почему разнятся некоторые факты, а к части папок нет доступа...

Он тарахтит что-то еще, не понимая, что проговорился.

– Мы?

– Ну да, Стайлз помог. Не думал же ты, что у меня с братом разлад? Да он – мой лучший друг, и вполне понимает. Сам-то вспомни, как он изощрялся, пока внимания своего Хейла не добился.

“Убью. Этого, а потом и Стилински. И пофиг, что шериф даже за решетку упрятать не успеет, потому что Дерек Хейл порвет на ленты раньше, чем успеешь чихнуть. Нахрен... сам виноват. Не мог уследить за психом своим малолетним?..”

– Ты хоть на одно свидание со мной сходи. Айзек, я же с ума схожу по тебе. Дай мне шанс.

Детский сад на прогулке. Акт первый. Сейчас разревется, чтобы уж наверняка. Пиздец.

– Я же знаю, что ты по мальчикам. Стайлз рассказывал про вашего одноклассника, который уехал потом...

Тарахтит что-то еще, захлебывается, пытается успеть до того, как его здесь все же найдут и выдерут за уши, а потом выставят вон. Айзек опускает ресницы, даже не пытаясь оградиться от голоса, потому что уже правда не слышит. Потому что в ушах, в голове гудит так, будто где-то рядом, вот почти за углом небо чернеет, и на горизонте вырастает огромный гребень волны, что накроет город, разбросает дома, как игрушки, как щепки, сравняет с землей, ничего не оставит, как и у него внутри ничего не осталось. Выжженная пустыня. Голая скала, на которую даже чайки не сядут, чтобы расправиться с добычей.

Бесплодные земли.

– Айзек? Айзек, что с тобой?! Помогите!!! Сюда, кто-нибудь, у него приступ...

Крики, топот откуда-то издалека, грохот дверей. Перед тем, как все исчезает, успевает подумать лишь: “Может быть, все? Может быть, наконец это кончится?”

Может быть...

> ... ... <

– Ты нас всех напугал, – женщина в белом халате с внимательным темным взглядом улыбается тепло, опускает руку на лоб, наверное, проверяет, нет ли жара. Вот только зачем, если в него трубок понатыкано, как в какую-то жертву экспериментов безумных докторов из дешевых ужастиков конца прошлого века?

– Это бывает со мной, – пытается дышать ровнее и одновременно осматривается.

Не участок, больница. Значит, его отпустили? Или за дверью – коп с оружием в кобуре и парой наручников на тот случай, если ему слишком уж полегчает?

“Ты дебил? Ты зачем про Джекса заговорил? Я тебе что рассказывал? Ты его охмурить хочешь или угробить?”, – раздраженное шипение Стилински прорывается через больничную суету, и Айзек даже чуть улыбается, откидываясь на подушки. Разобрать второй голос: испуганный, виноватый, оправдывающийся, – почти не удается, да и не хочется, если честно.

– Они не прорвутся сюда? – силы остаются лишь на этот, последний вопрос.

Мелисса (точно! это же мама Скотта, и как он не узнал ее сразу?) лишь прячет понимающую улыбку в какой-то журнал, куда быстро вносит пометки, то и дело сверяясь с приборами.

– Посещения строго запрещены, пока мы не отключим тебя от этих аппаратов.

Наверное, стоило бы спросить, что с ним случилось на этот раз, какой орган отказался работать, и как, а, главное, зачем, его вытащили на этот раз. Оставили бы в покое уже, дали сдохнуть спокойно.

“Я так соскучился, Джексон”.

“Придурок, я разрешал тебе умирать?”, – конечно, он не слышит ответ, просто начинает действовать снотворное, и Айзек засыпает, спит, соскальзывает в небытие, где иногда бывает так хорошо, где Джексон Уиттмор держит его руку, смеется и говорит ему, как любит. Он не собирается в Лондон и не садится в тот самолет, что непременно рухнет в Атлантику, когда в хвостовом отсеке взорвется коробка...

– Прости, прости меня, ладно?

Это еще кажется отголосками сна, какой-то нелепой сменой декораций и планов. Но глаза разжимаются с трудом, неохотно, и черноволосая скорченная у кровати фигура не оставляет сомнений в том, что сон кончился.

Кори.

За какие такие прегрешения, боже?

– Дерек обещал оторвать Стайлзу голову, знаешь? – как-то горько сообщает создание, и зыркает исподлобья глазами-вишнями.

– Я тут при чем?

Вообще, Айзек уверен, что Стайлзу, настоящее имя которого он не выговорит никогда, давно пора выписать неплохих таких пиздюлей. Чтобы не нарывался и не играл в салки с судьбой.

– Поговори с ним, ты его бета. Он же из-за тебя так взъерепенился. Я знаю, что виноват, но Стайлз-то при чем? Я же все сам, он меня даже ругал за то, что я сказал... напомнил...

И замолкает, как мордой в стену впечатался. Боится, наверное, снова ступить на зыбкую почву, боится уронить в пропасть, спровоцировать приступ.

Глупый, ты просто не знаешь, что отсчет уже давно начался. Часики тикают, и их не остановит никто.

– Айзек, ты ведь не пытаешься даже, – не уточняет, но оба знают, о чем идет речь.

– Не хочу.

“Упрямый осел”, – глубоко внутри голосом, от которого и сейчас так больно и хорошо одновременно.

– Что мне сделать, чтобы ты согласился? Попробовать только...

– Что мне сделать, чтобы отъебался? Насовсем.

Рожица довольная и такая хитрая, что Айзек невольно вспоминает, что это вообще-то брат Стайлза, значит непременно что-то задумал.

– Своди меня на свидание. Лишь на одно. И я отстану, если тебе не понравится.

– Ладно. А теперь съеби, я устал.

Довольное существо прошмыгивает за дверь. Уверен, что поймал удачу за хвост. Глупый, какой же ты глупый, Кори. Ты не получишь от этой затеи ничего, кроме боли.

“Попробуй. Ради меня”.

Нет, он не может с ним говорить, всего лишь ветер за окном. Всего лишь слишком громко кровь шумит в венах. Всего лишь нужно поспать. И, может быть, в этот раз все закончится.

====== 97. Джексон/Айзек ======

Комментарий к 97. Джексон/Айзек https://pp.userapi.com/c637822/v637822352/46a73/m3K9KEsqtfk.jpg

предупреждение: смерть основного персонажа

“Примите наши соболезнования”, “Боже, такая потеря”, “Такой еще молодой”, “Несправедливо...”

Он не пытается изобразить благодарную улыбку – просто забыл, как это делается. Не сдерживает слезы – глаза сухие, будто железы атрофировались, или он сам разучился чувствовать. Потому что даже боли нет. Нет ничего. Пусто. Словно кто-то забрался к нему в комнату ночью и выскреб десертной ложкой изнутри все, что смог унести.

волнение, страхи, тревоги. надежды, мечты, планы на будущее. предчувствия, опасения, веру...

– Детка, ты как?

У Лидии глаза огромные, просто бездонные. Капельки слез дрожат на ресницах. А Айзеку хочется заорать, завопить в это издевательски-безоблачное, ясное небо.

– Почему? Почему я не могу даже заплакать? Почему, Лидс?!

Вместо ответа прижмет к себе тонкими ручками, растреплет короткий ежик волос, что остался вместо мягких золотистых кудряшек, которые Джексон так любит накручивать на свои невозможно-прекрасные пальцы. Любит. Любил.

– Т-с-с-с-с, тише, Айзек, тише, детка.

Она не говорит, что все хорошо, потому что Лидия Мартин не врет. Она не называет даже “малыш”, потому что так звал его Джексон. Она не предлагает поплакать, выпустить боль, потому что слез нет. Как и боли.

Почему мне не больно?

– Давай помолчим?

Люди, так много людей, что несут соболезнования и белые цветы: лилии, розы, тюльпаны. Ни один из них не знает, как Джексон ненавидит все это – приторную белизну, сладкий, удушающий запах. Люди говорят и говорят, и подходят, пытаются жать руку, хлопают по плечу. Айзек не отшатывается, потому что без Джексона нет даже привычного отвращения к чужакам. Только Джексон знает, как Айзека выворачивает от чужих запахов, чужого дыхания, чужих рук. Только Джексон может касаться его – жать руку, тискать, обнимать, обволакивая собой, привнося в его мир все, что нужно для того, чтобы просто дышать.

Айзек не любит кладбища. Не после того, как работал там вместе с отцом, как как-то просидел в сырой яме целую ночь, сверзившись с завалившегося сверху экскаватора. Он слишком хорошо помнит все эти чинные зеленые лужайки и мраморные бледные плиты. И удушающую пустоту, что исчезла, когда Джексон просто пришел в его жизнь, ворвался потоком солнечного света, тепла.

Ты не должен лежать тут. Джексон, не ты.

У тебя же кожа на вкус, как медовые сливки, и россыпь веселых веснушек на носу. Ты всегда чихаешь, когда я принимаюсь их пересчитывать, а потом, не удержавшись, щекочу языком.

– Лидия, я не хочу.

– Я знаю, милый. Просто так надо. Ты понимаешь?

Нет. Не хочу. Просто... просто позвольте мне остаться с ним рядом. Не больно, не грустно, никак. Это даже не похоже на то, как пугаешься в детстве, когда выключили вдруг свет во всем доме, на всей улице, а то и в квартале. Это не сравнить ни с чем. И даже в космосе, наверное, дышится легче, чем вот так.

когда остался один.

...

Помнишь, как все началось? Еще в школе. Ты грустил у реки, болтал ногами в стылой воде, сидя на самом краешке моста, а я слишком поздно шел с тренировки и уже ждал, что отец отлупит до полусмерти. Вместо этого мы до утра искали лягушек, а потом ныряли в глубину, визжа и отфыркиваясь. Совсем голышом, ведь не топать же потом через весь город с мокрыми задницами. А на следующий вечер встретились там опять, и ты так бережно прикладывал мокрые листья к мое ссадине на щеке. И через неделю, и дальше.

Поцеловал ты меня через месяц. Я даже испугался, что сплю. А еще казалось, что все это либо шутка, либо у Джексона Уиттмора есть охуенный близнец, что сбегает из дома ночами, чтобы искупаться вместе в протоке. Все боялся поверить, что со мной ты другой. Совсем не похож на засранца, перед которым преклонялась вся школа.

...

– Детка, пора.

Она будет крепко держать его руку, пока не отпустит, пропуская вперед. Туда, где самые родные и близкие. Семья. Съехались все со всех Штатов, и даже бабушка Маргарет из Канады. Она прямая и сухая, как палка. И все время молчит, поджимая сухие бледные губы. Ее третий (или четвертый?) муж держится чуть поодаль и все время опускает глаза, нащупывая фляжку в кармане.

А Айзку даже не хочется пить. Не хочется ничего.

...

Помнишь, как мы не спали до рассвета каждую ночь в наше первое лето? Помнишь, как купались до одури, а потом целовались посиневшими губами, пока не делалось жарко, пока ты не опрокидывал меня в песок, а потом целовал долго-долго, исследовал пальцами и губами, а еще просто смотрел. Будто боялся, что не запомнишь.

А следующим летом ты проколол себе ухо и мы поехали к океану, учились кататься на серфе. Ты все время хотел держать мою руку и никогда не пытался скрывать отношения. Кажется, ты любил и гордился. И всем своим видом кричал: “Мой, смотрите. Он мой. Собственный. Навсегда”.

Пока смерть не разлучит нас.

...

Свежо и пахнет цветами. Так много цветов, что щекочет в носу и хочется все время чихать. А лучше развернуться и уйти, чтобы не видеть.

Не верить.

Ты мог просто уехать, ведь правда? Если захотел бы исчезнуть, спрятаться от целого мира, чтобы отстали с этими планами, наследством, высшим образованием в лучшем университете страны. Твой отец мечтал, что ты закончишь Кембридж, а сам ты соглашался максимум на Сорбонну. Потому что Париж, Эйфелева башня за окном, круассаны, персиковый джем, и только мы вдвоем. Ты и я. Квартирка Криса, которую он уже согласился сдать нам на год-другой. Пикники на берегу Сены, Версаль, может быть, ты бы даже согласился показать мне Лувр...

Ты мог просто уехать, сбежать от давления и все учащающихся упреков. Ты мог просто...

А помнишь, ты ведь обещал, что никогда меня не оставишь.

Лежишь там сейчас в дизайнерском костюме с галстуком, что стоит больше, чем мой отец зарабатывал за неделю. Лежишь, прикрыв ресницы, которыми так любишь щекотать мой живот.

Лежишь тихо-тихо, словно уснул.

Я не хочу подходить и смотреть. Не хочу видеть, зная, что это в последний...

...не надо.

Лидия как-то опять оказывается рядом. Обхватывает поперек туловища. Может быть, боится, что следом в яму сигану? Глупая, глупая девочка. Ведь это не Джексон. Джексон оставил меня. Джексон сбежал. Он ушел.

– Детка, пожалуйста.

Почему в ее глазах такой страх? Ха, наверное, это я хохочу, как припадочный, будто услышал лучшую из твоих шуток. Ты ведь так пошутил? Правда ведь, Джекс? Это шутка такая? Ответь же мне, блять, сколько ты можешь молчать?!!!

– Айзек, люди смотрят.

Да пусть хоть засмотрятся. Пусть подавятся этим сочувствием, что прет из каждого и воняет как тухлая рыба. Как же я вас ненавижу. Слетелись сюда, как стервятники.

– Тебе больно, я знаю.

Больно?

Новый приступ хохота сгибает пополам. Так, что в животе даже больно. И слезы, слезы бегут по щекам, и режет глазницы, как раскаленные иглы втыкают. Кто-то оглядывается, кто-то головой сокрушенно качает, кто-то прикрывает ладонью округлившийся рот. Смех никак не кончается, соленая влага струится из глаз, и губы щиплет, будто раньше кто-то расхреначил их в кровь. Как ты, когда не целовал, а грыз и кусал, соскучившись слишком сильно или разозлившись. Придурок ревнивый.

Кто-то подходит со спины и обнимает так сильно, что кости трещат. Прижимается к лопаткам щекой:

– Больно. Так больно, сынок. Как же мы теперь... без него.

Голосом так похожим на твой.

Всхлип тихий, как выдох. Как дуновение слабого ветра на самом рассвете, когда ты спал, раскинувшись по кровати звездой, а я курил на подоконнике и любовался, как кожа твоя высвечивается бронзой в первых лучах просыпающегося дня.

Как же я теперь без тебя?

Я не буду.

Откуда-то далекий, пронзительный крик чайки.

Как плач.

====== 98. Айзек/Скотт ======

Комментарий к 98. Айзек/Скотт https://68.media.tumblr.com/509b827c13c81427b2a4b8d12fae27fd/tumblr_inline_oa68×6TSgt1sjei2x_500.gif

– Ты?..

Кажется, Истинный Альфа захлебывается воздухом, и даже слова больше выдавить не может. Он не моргает и просто пялится на кудряшку, как будто тот гипнотизирует.

У него ресницы длинные, золотистые и загнутые на кончиках, думает Скотт.

У него темные крапинки в небесно-голубых глазах, как россыпь звезд ночью на небе.

У него чуть дергается уголок рта, когда он нервничает. Будто усмехнуться пытается.

У него губы четко очерчены, а на нижней едва заметная складочка-трещинка. Похоже на старый шрам, еще с детства.

У него пальцы невозможно-длинные, и на них невозможно не зависать, когда запускает в свою шевелюру, чтобы спутать кудряшки сильнее. И это тоже, наверно, от нервов.

Он такой идеальный, что просто пиздец.

Скотт знает, что прямо сейчас так легко, чуть наклониться и тронуть губы губами, и наконец-то проверить их вкус: апельсины или какао? Клубника или спелое манго? Быть может малина? Или все же лесной орех? Может быть, немножечко тмина? Персики? Мята?

– У тебя такое лицо, будто ты в обморок вот-вот грохнешься. Ладно, забей, я ошибся.

Лейхи отворачивается, корябает что-то в тетради, даже не пытаясь сделать вид, что слушает Финстока, заунывно вещающего что-то о законах экономики, о принципах рынка, о здоровой конкуренции.

Скотт пытается дышать. Скотт пытается встряхнуться, сделать хоть что-то, чтобы выплыть из этого ступора. Сбросить оцепенение, отмереть. Его словно ядом канимы парализовало. Или скрутили пропитанными аконитом веревками, да еще пепла рябины всюду насыпали.

Невозможно. Айзек не мог. Так вот просто. Просто сказать... как погоду спросил. Или время.

– Айзек?

Уиттмор оборачивается на них со своего места от окна, презрительно щурит глаза. У него такое надменно-злое лицо, что Скотту на мгновение становится странно, и какая-то мысль мелькает там, в подсознании, но кудряшка отрывает глаза от бумаги и смотрит на соседа по парте выжидающе. Губу кусает. Опять.

“Вот откуда тот маленький шрам”, – думает МакКолл и снова плывет. Как будто этот взгляд – растворяющая золото и сталь кислота. Или субстанция, лишающая разума. Как будто сам Айзек Лейхи – существо из легенд, подчиняющее сознание одним лишь взмахом ресниц.

Невероятный, притягательный, лучший.

“Мой. Я просто хочу, чтобы ты был моим”.

– Слушай, если ты ничего не скажешь... – Лейхи вздыхает и шевелит в воздухе пальцами, будто пытаясь подобрать слова.

– Ты правда?.. правда сказал то, что сказал?

И собственный голос кажется каким-то замученным цыплячьим писком.

“И это голос Истинного Альфы? Слабак”, – цедит презрительно кто-то в его голове, но времени разбираться нет, потому что...

Айзек закатывает глаза и фыркает так громко, что кудряшки на его голове весело скачут, и Скотт понимает, что снова плывет, что не может сопротивляться, не может отстраниться, отвернуться даже не может.

– Я... все это время... не мог и подумать.

Не смел и мечтать, потому что рядом постоянно крутился Джексон-сноб-Уиттмор – надменный ублюдок с серебряной (или золотой?) ложкой во рту, и Скотт был уверен, что Айзек...

– И не надо. Знаешь, без обид, это не очень у тебя получается, – и ржет, легонько стукая кулаком по плечу. – Серьезно, Скотт, видел бы ты свое лицо. Ну, так что? Сходим куда-нибудь на этой неделе?

Бар? Или клуб? Или кино с поп-корном, темным залом, последним зрительным рядом и тянущими, терпкими поцелуями, и руками под рубашкой, и...

– Что насчет фильма? Кажется, в пятницу показывают что-то совсем не плохое.

Вздрагивает, когда длинные пальцы под партой сжимают его руку. Ведет по запястью, вызывая жар по венам и озноб одновременно. Захлебывается воздухом, видя как расширяются зрачки напротив, как топят небесно-голубую радужку.

– Уже не терпится, – Лейхи улыбается, облизывая пересохшие губы. А Скотт утыкается в тетрадь, думая, что стук его сердца слышат все оборотни города. Или штата. Или страны.

А еще, наверняка, чувствуют кисло-сладкий аромат надежды, восторга и чего-то еще, что, наверное, можно назвать счастьем.

====== 99. Джексон/Стайлз ======

Комментарий к 99. Джексон/Стайлз https://pp.userapi.com/c639528/v639528352/198be/450qbwBhv0Y.jpg

От него разит потом, улицей, грязью, чужим парфюмом. Снова.

У него в глазах надменный вызов блестит заточенной сталью: “Давай же, будь хоть раз мужиком, яйца, блять, отрасти”.

У него губы твердые и холодные, будто из камня высеченный барельеф.

У него и мускул не дрогнет на этом красивом, совершенном лице. И скулы. Скулы все еще острые, пальцы порежешь.

Стайлз помнит, он резался. Каждый раз – до крови. Каждый раз – иголки под ногти и сердце в ленты. И шрамы на ладонях уже не заживают. А то, что когда-то звалось гордостью так задолбалось пищать откуда-то из-под плинтуса задушенной мышью.

– Джексон, я заебался. Все.

Солоно на языке, и глаза настолько пропитались влагой, как тучи – дождем перед грозой. Лишь шевельнись, и лопнет, прорвет. Шевельнись, моргни, выдохни. Или просто загляни в глаза, что холоднее штормового предела, и споткнись о привычное (привычное? да нихера! как к такому привыкнешь?) равнодушие, смастери из него удавку покрепче, как раз пригодится.

“... ведь ты без него – никто и никак, ты не сможешь!”, – визжит подсознание и, кажется, пытается грохнуться в обморок. Идиотизм.

Воздух густой и какой-то пластичный, будто резиной пропитанный.

Стайлз слышит, как парень (все еще его парень, ты помнишь?) шумно и быстро втягивает воздух ноздрями. Как дорожку кокса. Пауза. Приход.

– Что это значит?

У него голос сиплый и мешки под глазами. У него пока еще не жженные вены, и ни разу не было ломки. Он не пропадает по опустившимся притонам, но его невнятные дружки, о которых он никогда не говорит ни слова, с каждым днем все отвратней, все гаже.

Стайлз заебался.

Стайлз больше не хочет быть наивным лошком, которого трахают время от времени, а потом меняют на тусовку, на дозу и унюхавшуюся толпу оболдуев, среди которых их имена никто и не помнит. Но ведь Джексу плевать. Джексон Уиттмор всегда поступает лишь так, как он хочет.

Однажды он по какой-то неясной никому в Бейкон Хиллс прихоти захотел Стайза Стилински. Захотел и забрал. А потом увез с собой в Лондон.

– Я жду тебя сутками из всяких притонов. Жду, пока ты гоняешь по ночным улицам и пригороду и разбиваешь в хламину тачку за тачкой. Я жду, когда ты являешься под утро, и от тебя за милю разит чужим потом и чужой спермой. Я не хочу больше ждать тебя, Джексон.

Это... это пиздец как непросто. Говорить все это, пытаясь одновременно откусить свой же язык, потому что в грудине сразу будто выломали пару ребер, разворотили дыру, а потом набили песком и сухой травой, чтобы не было видно.

“Потому что я без тебя не смогу”.

Но с тобой я просто исчезну. Ты растопчешь меня в перерывах между тусовками и уличными гонками, и, скорее всего, совсем того не заметишь.

– Ты знал, на что соглашался, когда поехал со мной.

Холоднее апрельского дождя. Каждое слово – пригоршней воды куда-то за шиворот. Я знал, твоя правда. Но надеялся все же. На что? Быть может, всего лишь на то, что нужен тебе, что значу чуть больше, чем красивая игрушка, о которой вспоминают только в постели. И то не каждую ночь.

– Знал. Но не думал...

Не думал, что в Лондоне будет так холодно, Джексон.

Ты знаешь, что иногда я сутками не слышу живого человеческого голоса, а в некоторые ночи методично обзваниваю больницы и морги, не то боясь найти в одной из них тебя с передозом или проломленной черепушкой, не то молясь о том, чтобы ты навсегда забыл дорогу домой?

В дом, который так и не стал моим. И не станет.

Он всегда казался далеким, недостижимым. Джексон Уиттмор. Трахал самую красивую девчонку, рассекал на самой крутой машине, тусовался с самыми крутыми парнями. И даже не смотрел в сторону нелепого, нескладного Стайлза, пока... пока что-то неуловимо не изменилось.

Вот только Стайлз так и не понял – почему, для чего.

Для чего ждал его после занятий и до ночи катал по пыльным, безлюдным улочкам засыпающего городка. Не разговаривал даже, бросал что-то раздраженно сквозь зубы, курил одну за другой, а после полуночи тормозил возле стайлзова дома и перед тем, как раздраженно мотнуть головой, безмолвно сигналя: “на выход”, впивался в губы грубым, отчаянным поцелуем, как в обрыв на байке бросался. До крови. Уже тогда до боли и крови.

А Стайлз... Стайлз, наверное, любил его с самого начала.

Он смотрит сейчас. Сканирует безмолвно, пытается считать эмоции и желания. На секунду в глазах, твердых, как горный хрусталь, мелькает какая-то тень – проблеск эмоции.

Волнение? Опасение? Или всего лишь легкое дуновение от мелькнувшего где-то на задворках сознания страха? Страха его потерять...

Как же, мечтай.

– Стайлз...

Имя прищелкивает на языке мятной конфетой. Он с места не двигается, но тянет к себе, обволакивает и пленит. Он везде, он под кожей, он в венах, во снах и кошмарах. Он в черном кофе с корицей, который Стилински пьет по утрам. Он в свежих, хрустящих простынях, на которые роняет его, срывая одежду. Он в вспышках молний за окном и раскатах грома в грозу. Он в визге шин спешащих куда-то авто. В дождевых каплях на коже, в тумане, забирающемся за воротник.

В Лондоне так часто туманно. А Стайлз любит солнце. В Лондоне совсем нет тепла, и Стайлз замерзает. В Лондоне... в Лондоне так одиноко с тобой, что хочется порой пойти и сигануть в мутные воды Темзы с Тауэрского моста.