Текст книги "Незнакомцы (СИ)"

Автор книги: kraska-91

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Нобару поднимается на ноги не скоро и неспешно. Ее ощуутимо шатает. Мир пьяно кружится перед глазами. Только вот она совсем не пьяна. Если только смертью и ужасом. Девушка шагает, уходит цепляясь пальцами за деревья, сдирая кожу жесткой корой. Где-то на полпути соображая проверить в том ли направлении вообще движется. И тут где-то сбоку, всего в нескольких десятках метров раздается точно взрыв. Такой громкий, такой тяжелый, такой слепяще яркий, что Нобару даже зажимает уши руками, вновь опадая на землю. И отблески алого пламени отражаются в её зрачках.

***

Дверь перед Акурой раскрывается плавно, створки отъезжают в стороны практически беззвучно. Мужчина прикасается рукой к стене, скользит по ней подушечками пальцев, пока идет вперед. И когда делает поворот ступая по направлению спальни Брата. То тут же слышит шерох извлеченного из ножен меча. У Огненного демона движения большой кошки – он успевает увернуться за секунду, перед тем, как сталь рассекает седзе перед ним. Томоэ. Ну конечно же, само собой. Он ведь даже бы удивился, если Братец его не приготовился к встрече. Очень бы удивился. Но оно к лучшему. Это, определенно, к лучшему.

– Где она? – твердый, уверенный тон. Акура косится на острие катаны, направленное прямо на него. Холодная сталь зовет и манит. Мужчина переводит взгляд с клинка на того, кто держит его в руках.

– Спокойно, Томоэ, – говорит Акура, смотря прямо в глаза своему сопернику. – Нобару в безопасности. Здесь будем только ты и я.

========== Его расплата, его наказание ==========

Ночной лес ей кажется бесконечным, деревья – слишком высокими, трава – хлесткой, а голоса животных – пугающими. Но вот стволы деревьев начинают редеть. И Нобару видит знакомую впереди поляну. Большую, широкую, такую манящую. Но точно чувствует, что надо быть осторожнее. Все это может быть обманчиво. Она знает. И прекрасно помнит еще. Нобару ступает на нее аккуратно и с явно выраженной опаской, боится покидать тень леса, укрывающую её собой точно покрывало от прочих глаз. В лесу безопаснее, здесь же, на открытом пространстве ты – дичь для еще одного охотника. Такая доступная, излишне доверчивая. А жить Нобару хочет. Очень. Всегда хотела. Цеплялась за нее всеми силами, какими только могла.

У девушки рот непроизвольно открывается, как только она все же совершает свои аккуратные шаги, раздвигая руками густые ветви деревьев, идя на запах доносящийся гари. Ужас и неверие сразу читаются на ее лице от увиденного. От языков алого, ярого кострища огнями смерти пляшущего перед её глазами. От жгучего пламени, пестрящего своей апогеей на щепках стен разрушенного дома. А она все стоит, смотрит молча перед собой, секунды бегут, достигают своего предела, и Нобару топит волной осознания и бессилия. Нет, все это слишком жестоко, это неправильно. Но она ведь знала. Боялась этого, но осознавала. Двое. Их двое. И не один не уступит другому. И только алое, смертоносное демоническое пламя Акуры-оу мелькает перед её глазами, оно поднимается по стволам деревьев поглощаяя все на своем пути, лижет своими языками темноту неба над головой. И тогда ее сознание разрезает мысль. Единственная мысль, рожденная здесь и сейчас. Выживет в эту ночь лишь один. Нобару опускает голову, давясь слезами, так и не сумев найти хоть единой клубящейся синевы, лисей магии Томоэ. У нее горло так сжимает, что ей трудно дышать. Это точно мир ее точно изживает, молотит, дробит под собой. Снова и снова заставляя терять близких и ставших дорогими людей.

Нобару понимает, что ей сдавливает дыхание, что хочется орать и метаться. А глаза жжет, и хочется выть, пальцы сломать себе, кожу содрать, хочется долбиться головой о землю так рьяно, так остро, так больно, понимая, что следующий день и вся жизнь ее в эту ночь за мгновение превращается в недостижимую мечту, вновь сгорая до тла и пепла. И все повторится. С ней все повторится. Нобару падает на колени где-то на траве. Впереди пылают языки огня, слева и справа нее говорит высокая трава. У нее руки трясутся, узловатые пальцы и раскрытые ладони. По горлу поднимается крик, вопль давит на связки, схватывает спазмами. И судорожные вздохи, похожие на истерику. Нобару задирает голову и испускает такой вой, что даже самой становится страшно. Она падает лицом на землю, локтями в траве и земле мокрой вязнет, и плечи ее трясутся. Она не рыдает, нет. Скулит, кулаком по земле мокрой, долбит, сбивая себе кожу, оставляя алые росчерки ссадин. Её семья. Пламя. Приемный дом. Пламя. Томоэ. Пламя.

– Нобару?

И эта глупая надежда – Томоэ. Но девушка знает, что надежды иллюзорны, и что голос ее Лиса звучит совсем иначе. Более низкий, более глубокий, более согревающей, более родной. Перед ней стоит совсем другой мужчина. Акура-оу. И Нобару совсем не торопится поднимать к нему голову. Она хватает ртом воздух, ощущая, как саднит горло, как эмоции подкатывают к глазам. Страх, ярость, бессилие, ненависть и матерая злость к нему за то, что вновь все изничтожил. Нобару рычит, дышит сипло, моросящий дождь вместе с воздухом носом втягивает. И плечи ее продолжают трястись от ярых, черных, таких темных чувств.

– Нобару? Откуда ты здесь?

Повторяется все также взволнованно. И вот тогда она голову задирает, так резко и хлестко, что в шее позвонки хрустят, смещаются. Глядит на огненного демона – Кровавого Короля мертвыми глазами на выбеленном лице, на эту знакомую его фигуру. Высокую, крепкую, широкоплечую. Все смотрит и смотрит, не реагирует. Словно даже и не замечая, как меняется в лице перед ней мужчина. Как бледнеет он за мгновение. И ужас за нее читается в его золотых, широко распахнутых глазах. А потом рот ее вдруг искривляется, точно как на черно-белых шаржах.

– Почему? – говорит Нобару, и это так сочится ядом с её губ, – За что ты так вновь и вновь со мной? Ты уже забрал у меня однажды все, что было дорого. Сжег всю мою прошлую жизнь в одночасье. Неужели тебе мало? Тебе всегда будет мало, да? – она выдает эту тираду хриплым, хлестким голосом, без визга и ора, но так страшно, так люто. И ее истые, горячечные слова отдаются звоном в его ушах.

– Нобару…

Акура качает головой, приседает, помогая ей подняться, а Нобару по рукам его бьет, вырваться пытается, извивается ужом. Она не хочет. Не хочет. Только не снова этот ад из крови и боли, торчащих костей из обугленной плоти, стеклянных глаз и крови, толчками из горла, раны рваной, рубленой по душе и сердцу. Она мозгами вконец двинется, превратится в девочку на ножах. Нобару рыдает со страшной силой, понимая, что не в состоянии себя контролировать, что мир ее кончается прямо здесь и сейчас. Она ведь лишь человек. Простой человек. Она женщина. Не железная, не чугунная, не сделанная из самого прочна сплава металла. Она вот-вот разобьется, характер откажет, воля заглохнет. И что-то такое неизведанное в её глазах. Акура присматривается. Сталь. В них плещется жидкий металл и тягучая боль.

Девчонка почти впивается ему в шею, когда ее тонкое, легкое тело вдруг подхватывает вторая пара мужских рук. Крепко так смыкая объятия на ее талии, когда она все шипит, пылает злостью и огнем, брыкается и гнется. Пока появившийся словено из ниоткуда Лис не сжимает ее так крепко, прижимая к своей широкой груди. Пока он окончательно не впечатывает ее гибкое тело в свое, что-то тихо говоря Нобару на ухо. И лишь тогда наконец к ней постепенно возвращается чувство реальности.

– Может не при мне все же? – не удерживается Акура от своего саркастичного высказывания, когда Томоэ мягко целует тихо плачущую и дрожащую девушку в висок. Прикасается к ней так аккуратно, заставляя вновь свирепеть Огненного Дьявола – это ревность, обыденное человеческое чувство, которое Акура-оу искренне считал чуждым себе по натуре. И взгляд его жжет Брату кожу.

– Заткнись, – бросает Лис в мгновение. – Заткнись. Иначе я вышибу тебе все оставшиеся мозги. Клянусь. – И есть что-то в тоне и голосе вечно идеального Томоэ, заставляющее Акуру замолчать. Заставляющее увидеть, как за секунду тот изменился, как исчезло все его показное спокойствие. Как стал он жестче, суровее, даже еще злее. И Огненный демон лишь хмыкает. Так паскудно и криво, на свой лихой, неправильный манер.

Акура кидает на Нобару взгляд украдкой, пока она стоит уткнувшись в грудь Лиса носом. У нее согбенные трясущиеся плечи, истеричные всхлипы рвущиеся из её горла. Это он превратил ее в мертвое тело, выжег всю душу, оставил лишь тлен и пепел оболочки. Но если бы мир был иной, если бы только все сложилось иначе, то это он был бы на месте Лиса, он стер бы ладонью все слезы с её лица, обнимал так же бережно и крепко. Но прикасаться к ней такой сейчас – станет сродни его личному безумию. Поэтому Акура и позволяет себе лишь косой взгляд. Не такого он хотел. Больше её тепла к нему виделось, больше понимания, больше взглядов глаза в глаза, слов общих. Но нет этого в ней и никогда не будет. И Акура понятия не имеет, что ему нужно сделать сейчас, чтобы вернуть хотя бы то малое, что между ними было. Но он постарается.

– Нобару, – её имя привычно слетает с его губ, – Прости меня, – Акура не знает, насколько это окажется правильно и уместно, но в данный момент чувствует, что все же верно, и сказать надо, – я не должен был ничего от тебя хотеть. – говорит мужчина и опускает взгляд, но это мимолетное движение не скрывает острую, глухую боль в его удивительного цвета глазах, когда-то таких ясных, а теперь потускневших.

Акура знает, что от его слов сгорит он сам под тленной оболочкой. Обнажать душу херовое занятие. У него так и вообще проблема с тем, чтобы говорить о том, что в сердце. Мужчина не любит это и не умеет. Но он стоит перед ней и просит прощения за свои чувства, за свои желания, за надежды, что родились в его сердце. Просит прощения за то, что сам не замечал так долго, что спало и множилось в глубине его души. Наверное, это все-таки неправильно. Никто не должен извиняться за то, что умеет чувствовать, за то, что эти чувства иногда не вписываются в рамки и понятия. Просто так бывает. Бывает, что путаешься, много думаешь. А когда он оказывался с ней, то вообще забывал обо всем на свете. И да – он не перестанет чего-то ждать, и уж тем более чувствовать, не перестанет вдруг любить её. Он лишь просит прощения за то, от чего так и не отрекается. Но за то, что так сильно ранил её. Ведь до сих пор капли слез ее соленых застыли на его одежде, а камень с женской шеи жжет карман плаща.

А потом слова начинают даваться с трудом. Но о Рей сказать ему кажется необходимо. Чтобы быть до конца открытым с ней, с это дня и навсегда. О хладном трупе служанки, оставшемся в той комнате. Акура не вдается в подробности, рисует историю сухо, без крови, бросая лишь факты, но этого хватает, чтобы Нобару вновь сорвалась с цепи.

– Ты лжешь! Лжешь! Она жива!

– Он говорит правду, – звучат слова Лиса и девушка замирает.

– Что? – в тоне Нобару вновь сквозят истеричные нотки.

– Он не лжет, – повторяет Томоэ. – Я знаю.

– Откуда? – продолжает допрос Нобару, едва дергаясь от Лиса, нажимая ладонью на его грудь, но мужчина крепко держит ее за локоть, не дает совершить глупость и отдалиться от него в эту минуту.

– Я тоже был там и все видел.

– Знал и не сказал мне.

И вот оно, тот самый момент, когда святые бастионы вокруг его Братца в её глазах падают, и вся эта фальшь его набожности перед ней развеивается. Да, вот так вот, милая, чего же ты еще ждала от лисицы? Поверь, ты еще не знаешь его достаточно. Очень многое, сотворенное его руками он никогда и не скажет тебе. И такое едкое, ядовитое, всепоглощающее торжество жрет душу Акуры от этого. И пусть это так низко, так мелко, так подло – но это апогей и её остекленевший взгляд обращенный к его Братцу, ее осознание потери близкой подруги. Акуру даже тянет расхохотаться. В голос, громко, зычно, так, что у всех заложит уши. Надо же, он все-таки раскрыл ей глаза, да видимо слишком поздно. Сорвал хоть на мгновение маски, те самые, что носить сам никогда не умел. Нобару смотрит на него такими огромными глазами. Смотрит и не верит. Девочка все не верит. Как же это иронично. Она переводит взгляд на Томоэ, а потом обратно на Акуру-оу, скользит туда-сюда, как китайский болванчик, марионетка на ватных ногах. Она поднимает снова свой беспомощный взгляд на Огненного демона, явно что-то хочет сказать ему, но не может. Что ж, видимо Рей действительно была очень дорога ей. Нобару закрывает глаза, втягивает носом воздух, чувствуя, как Томоэ сжимает ей руку – Акура замечает это слабое движение пальцами – и уходит. Последнее, что видит девушка – это его высокую темную фигуру, склоненную голову, напряженные плечи и стиснутые кулаки.

И конечно, после, Акура расплачивается за совершенное дорого, очень дорого. В нем словно не остается ничего – ни души, ни жизни, ни света. У него в сердце – дыра на вылет, ранение размером с солнце. Он не живет. Существует до отупения и бесчувствия. Его просто нет. Словно остался лишь призрак. Но сердце в груди бьется, работает вопреки всему. Когда сам он словно превратился в нечто, слишком далекое от человека и высшего существа иного мира. У него в руке – початая бутылка, все лицо опухшее, измятое, и в глазах золотых– такая тоска, столь сильная, столь плотная, что ее можно пощупать руками, ощутить, как она упирается в подушечки пальцев. Он словно до сих пор прекрасно помнит её глаза. Огромные. Как её тряслись губы, скакали вверх и вниз. Помнит, как Нобару не могла слова сказать, протолкнуть сквозь свою глотку звуки, лишь сгибалась все пополам, ломаясь с хрустом костей и воем. А он стоял, смотрел и чувствовал, как душу его достают. Как грудь словно раскурочивают невидимые руки, раздвигают ребра, хватают воздушное и эфемерное нечто, стискивают и сдавливают. Мир – собака. И сказок не бывает. Особенно с ним. Акура закрывает глаза. Картинки пляшут, танцуют в хаотичном порядке. И странное чувство обхватывает горло. Словно тошнота ползет по гортани, просится наружу, только вот ничего нет, лишь привкус тухлой слюны под языком и во рту.

Но Акура вновь и вновь заливается алкоголем из горла. Это чтобы силы восстановить, собрать себя, склеить, снова завестись и похерить боль и все человеческое на самом дне своей темной души. А хуже всего даже не это. Хуже всего, что никто не может оказать ему и хоть какой-то поддержки. И если бы не это терпкое крепкое вино, он бы давно уже взорвался ураганом, когда даже Юко для него оказалась не вариант.

Он заходил к ней как-то недавно. Терпеливо ждал наверное даже где-то с час, когда та появится в зале, пустившись к своим гостям. Стоял опершись плечом о стену, взглядом недобрым зыркая на других постояльцев этого места. Ведь вот в чем штука – даже когда он просто трахал ее, она никогда не оставалась для него серым пятном. Наверное, даже была единственной женщиной, с которой он мог дружить. И сейчас, когда та другая ушла за черту, потому что он все-таки та еще скотина, когда все дорогое осталось позади него, Юко попрежнему – единственная женщина, которую он уважает. Которой может все рассказать. И вот, она наконец появляется из-за угла.

Акура видит на ней изумительно зеленого цвета платье. И Юко как всегда непозволительно красива в нем. Зеленый. И кажется, мир на мгновение словно перестает ему скалиться. Мужчина вдруг улыбается, едва приподнимая уголки темных губ. Криво, конечно, на свой манер, но все же улыбается. У Нобару такие же яркие зеленые глаза. А у него на шее – камень и лишь воспоминания. Её камень. Блестящая побрякушка. Так подумал он сначала, но все же оставил ее себе и даже стал носить, там, под одеждой из черной ткани, подальше от прочих глаз.

А потом взгляд Юко обращается к нему.

– Здравствуй, – Акура руку поднимает раскрытой ладонью к ней. – Я к тебе.

Но гейша молчит, не реагирует на него, лишь продолжает внимательно рассматривать все так же из далека. И мужчине становится неуютно. Её миндалевидные глаза исследуют всю его фигуру. Акура хмурится – здесь что-то не так. Она смотрит странно и не здоровается. Рядом с Юко мелькает какая-то новенькая гейко, повидимо привязанная на обучение к ней. И в конце концов, женщина лишь просто ему кивает и тут же отворачивается. У Акуры даже почти открывается рот.

Что. Блять. Это. Было?

Ей то он что сделал?!

Он выпрямляется резко, распахивает «дверь» звонко и быстро уходит, прежде чем кто-то что-то вообще осознает. Абсолютно не понимая, что к чему. Да, меж ними лишь устная договоренность. Но его не было здесь уже так много дней. Почти полгода! Гребаных шесть месяцев! Так почему надо улыбаться другим, разговаривать с такими же гостями, а ему даже банального приветствия не сказать. Всего лишь открыть рот и произнести пару букв. Пару букв, мать вашу! Акура тогда и сам не мог понять, что именно его так разозлило. То ли её холодность, то ли то, что его ожидания в энный раз не оправдываются. Король дешевых фантазий и локальных драм. Пора уже привыкнуть, что мир ему не даст ничего, если она сам не потребует, силой не возьмет. Такая уж у него видимо высеченная в граните судьба.

И то пьянящее пойло, плескающееся на самом донышке токкури, все больше становится для него чем-то вроде незаменимого лекарственного средства от этого мира и вечной жизни, без которого его сердце откажет. И Акура вливает в себя сладко-горький напиток глоток за глотком, ведь боль для ёкая не имеет срока годности. Со временем она лишь, как хорошо выдержанное вино, становится все более явственнее, осязаемее. Её словно даже можно прочувствовать, прощупать, почти осязать вибрацию чего-то холодного и едкого, как дым от курительной трубки кисэру. Боль вспарывает грудные клетки отточенными движениями. И для этого ей не требуется металл или железо, острые пики или колья. Ей просто стоит шепнуть в самое ухо о былом и не полученном. И мир окрашивается в рдяной цвет, густой и набухающий, как земля под ногами во время проливного дождя. И Акура все это уже даже очень хорошо знает. Чувствует, ощущая на себе.

Мужчина делает смачный глоток и закрывает свои раскосые глаза. Вино обжигает, давит всполохи воспоминаний. Ненужное, пустое, но настолько осязаемое, что даже страшно. Мысли одолевают, смыкаются плотным кольцом. Его решительный шаг и такой паршивый финал. Акура смеется. Надсадно и глухо.

– Акура…

Тихий голос приходит к нему из темного угла, в одно воскресное, весеннее утро. Она появляется призраком в дверях его дома, откидывая капюшон на плечи. В одежде простой из белой ткани и длинными распущенными черными волосами. Такая же, как он бледная, неживая, то ли банши, то ли привидение. Но все такая же. Неизменно прекрасная и ядовитая Акеми. Акура даже хохочет снова во все горло, запрокидывая голову, острый клинок на нее наставляя. Ну надо же, сама явилась, не побоялась, вот так вот просто пришла к нему.А она почему-то не сопротивляется, даже не язвит и не злословит. Ее длинные юбки волочатся по полу, когда ойран совершает к нему шаг, смотрит вкрадчиво на демона. И он, кажется, знает этот взгляд. Мало чем отличающийся от его собственного. А сквозязий ветер из распахнутых окон бросает волосы ей в лицо, и тонкие волоски застревают в густых ресницах. В светлом платье и с распущенными волосами эта женщина кажется почти что-то чистой, даже невинной, не смотря на то, что она – ведьма, блудница, весталка, колдунья, самая главная зачинщина беды всей его жизни.

– Зачем ты здесь? Кого теперь под меня сунешь?

– Акура, прошу, хватит. Не гони меня, – мужчина смотрит на нее внимательно. У этой гулящей женщины просто обязана быть цель, она бы не пришла так просто, и ему хочется в это верить. – Я не смогу так больше, в этом одиночестве. Убей, если хочешь, но не отвовачивайся и ты от меня. – И такая боль в её глазах и голосе.

Акура вытирает губы рукавом и встает на ноги со своего насиженного кресла, подходит к ней ближе. Ему почти кажется, что она ищет искупления. А он ненавидит, пылает ненавистью и яростью, и все думает о ней, о Нобару. Вспоминая о том, что с ней Акеми едва не сотворила.

– Ведьма, – шипит он зло и ядовито, хватая ее за подбородок. – Я ненавижу тебя. – В его мире нет места предательству, лжи или обману.

– Я любила. Бесконечно любила, и дела все, чтобы добиться его, – Акуре от этих слов давит на грудь, словно знакомую гирю поставили. Она ведь просто хотела все то, что хотеть положено женщине. Они стоят в молчании. Акура еще несколько минут смотрит на Акеми, а потом уходит. Словно принимая эту новую её, молчаливую и несколько странную. Им словно и незачем более обмениваться словами. И так все знают. По глазам друг друга видят, по лицам считывают.

И все следующие дни Акеми так же говорит мало, больше изучает его. Она возвращается на следующий день. И еще через день. Все в той же одежде, возится в его библиотеке, очищая старые книги от слоя пыли. И становится, словно какой-то не такой. Акура даже больше и не наставляет на нее клинок холодного оружия, просто проходит мимо. Бутылки вина мужчина давно перестал считать. Его излюбленным местом становится то самое кресло в центре просторного зала. Оно оказывается настолько глубокое, что когда Акура садится в него опускаясь головой на спинку, то его почти не видно.

Акура знает, что это неизбежно, но все же сглатывает, когда однажды ее алые губы касаются его рта, все еще испачканного в вине. Вот только эта женщина – шлюха, предлагающая свое тело едва ли не каждому, и лишь одна эта мысль должна вызывать отвращение в нем. Но целовать ее выходит так щемяще. Она теплая и мягкая. Акура удостоверяется в этом, освобождая женское тело от метров ткани, задирая волны её длинных юбок. Акеми встречает его открыто, податливо, принимая в себя мужчину легко и естественно. У нее дрожат пальцы, вздымается и опадает грудь. Акура лишь закрывает глаза, ненавидет себя, свою собственную слабость и этот образ порока, прикинувшейся в его пастели святой добродетелью. Да только понимает – каждому из них нужен сейчас хоть кто-то рядом.

Дни их и далее продолжают полниться все тем же безмолвием и тишиной, лишь тихими звуками передвигаемой мебели да звяканьем пустых графинов токури. Ночи же теперь полнятся глухими толчками друг в друга, становятся мокрыми и влажными от ворованной страсти. Акеми больше ведет себя покорно и послушно в его руках. Лишь дает, не берет и не требует ничего взамен. Стонет тихо, иногда еще превращается в ту самую знакомую хищницу с лукавым блеском в глазах. Акура все обещает себе, что это скоро закончится, что он прогонит ее, возьмет за волосы, намотает их на руку, вышвырнет вон, и она упадет лицом в грязь, как той и положено. Но время идет и ничего не меняется.

========== Половинчатые ==========

Когда Акеми называли бессердечной – она лишь жала на это плечами. Клеймили черствой – она задирала голову. За спиной обзывали сукой – то она едва сдерживала желание обернуться и показать средний палец. Она попрежнему носит много заколок в своей высокой прическе, хотя и в числе девиц принадлежащих дому ойран её уже давно нет. Но её все так же осуждают. Все это пернатое стадо якобы «людей». Бывшие подруги, вчерашние знакомые, совсем чужие лица. И Акеми таких всегда слала и шлет матом, абсолютно точно считая, что в этом поступает даже более чем правильно. Женщина подкручивает черные пряди стоят перед зеркалом, поправляет алое платье, глядит выразительно чернеными глазами на выбеленном лице. Она хлесткая, лишенная тепла и жизни, того самого света, вышколенного из нее все тем же обществом. Акеми пытается приподнять кончики губ, растянуть линию рта, но на лице будто белая маска из камня. Но в глазах её порой еще вспыхивает, тот самый отблеск былой мечты.

Ведь на самом деле, все – фикция, бетонный фасад её хрустального мира. Акеми – не тварь. Ей просто слишком много и часто было больно. И уход от нее Томоэ, был как последний гвоздь в крышку гроба. Ее броня теперь вся в ржавчине и дырах, ее душа полая и пустая. Она не умеет улыбаться, выкрашивает ногти пошло-алым, живет свой век с лицом девицы и душой старухи. И все так же приветствует случайных встречных, время от времени, своим нахальным взглядом. Смеется иногда громко и неподобающе. Ей херово. Так пусть будет так, и от других она себя не станет прятать. Она никакая. Слишком много теряла. Юность, выбор своей жизни, единственного любимого. От того и обросла цинизмом, да желчью. Она не сильная. Она слабая. И конечно еще помнит его пальцы на ее скулах, на подбородке. Эти легкие жесты, ту простую ласку. Помнит все слова, сказанные друг другу, помнит, как она перебирала тонкими пальцами его длинные пепельные волосы, помнит, как отшивала других девиц, когда он приходил к ним в заведение, помнит его улыбку, помнит свою отчаянную веру, что с этим мужчиной обязательно найдет свое женское счастье. И его первый поцелуй, его дыхание, щекочущее ей шею, помнит, как их пальцы сплетались воедино, тепло его тела, и то, каким ненасытным он был, и как приходил к ней часто. Помнить больно. Но воспоминания клубятся в ее голове так ярко, так тесно, так плотно. А потом он просто исчез из ее жизни раз и навсегда, словно забрав с собой все, что было. Она конечно пережила это, но не переболела, лишь наполнилась до краев воспоминаниями о нем, закрыла их крышкой, вышвырнула себя в море жизни, давилась, ненавидела, презирала себя и все же решилась. Ведь и дальше так, она бы просто пропала одна.

Акеми почти была готова опуститься в глазах Акуры в тот вечер, просить, умолять хоть его не оставлять ее в этом одиночестве отворачиваясь. Ведь она словно дошла уже до края, исчерпала все свои силы. И он тогда даже на удивление её молчаливо принял, а у нее слезы соленые текли по щекам. Она конечно старалась быть ему хоть чем-то полезной, но получалось откровенно плохо. То чашки из рук падали разбиваясь, то книги на пол страницами вниз. Акура смотрел на нее тогда многозначительно, говоря, что это от тоски. Да, Акеми согласна. Это от тоски. Но разве по другому хоть кто-то из них сможет? Она рыдала после ночами в подушку еще долго. Она выла и скулила. Память – это ведь трамплин к прошлому. И под конец Акеми почти сдохла, наверное в чем-то даже больше, чем Акура. Акеми и сама не слишком поняла, как однажды вместо очередного тихого разговора, просто взяла и поцеловала его. Просто прижалась губами к его упрямому рту, в поиске хоть какого-то тепла и покоя. К такому незнакомому, такому сухому рту. Чувствуя, как фигура его напряглась. Ей даже казалось тогда, на малую долю, что он будто боролся с самим собой, что почти рушил внутри установку, которую дал сам себе, тот залог – не подпускать её близко. Может, ей просто казалось. Но мир её лишь оберткой похож на сказку, начинка же его полна огня и ада. Однако, Акура все же ответил ей. Вздрогнул, приоткрыв губы и ответил, положив свои жаркие ладони ей на плечи, привлекая к себе ближе. Целуя её с такой дикой нуждой и потребностью.

И даже сейчас, спустя почти десяток лет, на Акеми порой все с той же силой вновь и вновь накатывает злость и обида. Ведь разве это она разлучница? Разлучница та белокурая, человеческая девка, пусть она об этом и не знает или не признает. Сколько бы раз Акеми Нобару не видела, у той всегда были волосы распущенны, пушистыми прядями спадали по плечам и румяным щекам, босые ноги, нахальная манера общения, и простота в движениях и взгляде. Да, она конечно не такая как Акеми. Тонкости ей не доставало, хрупкости, изящества, мыслей мудрых в голове, манерности. Упрямая, упертая, такая невыносимая порой. Но Нобару была проще ее, живее, открытее миру. И сошлись они с Томоэ наверное потому, что она оказалась просто по человечески более хрупкой в его глазах и руках, не такой сильной, как всегда старалась быть Акеми. Нобару оказалась той, которую ему захотелось по мужски закрыть собой от чужих глаз и всего мира. Акеми же слабости свои показывать никогда не умела и даже боялась. А Нобару была живой и теплой юной женщиной, которая была искренней, которая смешила и заставляла улыбаться. Да, он влюбился, потому что нашлась рядом с ним такая, не унывающая, рассказывая истории из прошлой жизни, истории, которые она помнит, сидящая рядом с ним до позднего часа. Она веселила его, и часто его глубокий тихий смех разрезал ночь. Наверное Нобару и сама того не зная, просто оказалась проворнее в этом вопросе. А Акеми только и оставалось либо отпустить и тихо мучиться, либо попытаться добиться своего. И Акеми решилась на второе. Добиться. Добиться его вновь и вернуть. Урвать свое. Она ведь заслужила эту крупицу счастья? Да вот только как-то глупо промахнулась.

– Не жди его.

Голос Акуры-оу из-за спины растревожил однажды её мысли, покой и одиночество. Акеми поворачивается, натягивая шерстяное хаори себе на плечи, сгребая его пальцами, хмурит тонкие брови.

– Что, прости?

Акеми старается отвечать спокойно. Акура ведь не грубит ей и не хамит, даже принял её в свой дом, позволил жить рядом, интонация у него уверенная, но на удивление доброжелательная.

– Не жди Томоэ. Он тебя не простит.

– Да что ты… – возмущение рождается в её глотке, рвется наружу.

– Акеми, – ее имя из его звучит как-то странно, – я хочу, как лучше. Я просто вижу, как ты мучаешься. Отпусти его. Они заслуживают спокойной жизни.

Акеми отворачивается. Смотрит в окно молча, на то, как уходящий луч солнца прорезает небо, окрашивая его в алые цвета.

– Я давно его не держу.

– Ты его ждешь.

И ведь это правда. Год за годом, месяц за месяцем, день за днем. Еще ждет, верит, надеется, помнит. Ее беда – ее память. Ее беда – ее вера. Томоэ выбрал иную женщину, выбрал Нобару. Он не простит ей предательство, в попытках эгоистично избавиться от той. Никогда. Никогда не простит её и Акура. Акеми знает, что стала и в его глазах практически прокаженной. Кожей чувствует. Она стоит, переминается с ноги на ногу, запускает пальцы в свои длинные волосы, открывает рот, чтобы сказать, еще хоть пару слов. Но Акура смотрит на нее, и она понимает – говорить больше не надо. Взгляд его становится странным, даже страшным, слишком долгим для тех секунд, что повисают в воздухе. Даже сейчас он не позволит ей разрушить их мир, её счастье. Той единственной в его сердце девушки, с медовыми волосами.

Но мир ведь большой и такой огромный, что просто не хватит всех рук, чтобы обнять каждого. Акеми склоняет голову. Она не плачет, лишь грустит, и конечно тоскует. Ведь чувства эти у ёкаев не притупляются с годами. Но она буквально силой возвращается к своему привычному настоящему, к чужому мужчине, к чужому дому, к чужой себе. Наверное, это все же в первую очередь ложь самой себе. Но даже если и так, то пусть. Это её новый стиль жизни, аллегория, а может метафора реальности. Ведь без всех этих цветастых эпитетов, превозносящих обыденность, Акеми будет просто плохо. Слишком много будет его, того, другого, родного и близкого. Томоэ.