Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"

Автор книги: Канда Белый Лотос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

      – Ну чего тебе нужно, а? – вяло, нехотя, с новой колючей обидой, с какой-то совершенно идиотской тоской пробормотал он, тщетно стискивая в кулаке пальцы, чтобы только не потянуться и не потребовать срывающимся на дрожь голосом: верни, сука, мне мою руку, хоть ты ее как будто бы и не отбирал. – Чего ты на меня вылупился? Будешь так пялиться – голова отвалится. Идиотина. Или даже этого не знаешь?

      – Славный... это... как это... почему...? – То ли туман, все это время прикрывавший застывшего Второго, отошел, то ли попросту первый шок рассеялся, и до мозга Уолкера начало что-то спешащими шажками доходить, но серые-серые глаза, распахнувшись глубже, вдруг намертво врослись взглядом в обрубок мальчишеской правой руки, вместо которой теперь болтался один только широкий китайский рукав. Болтался на злобящемся зубастом сквозняке, покрывался складками, пальцев видно не было, ткань смочилась тертым в ступке кизилом, качалась туда-сюда, как старуха качает беззубой головой, а внизу, под тощими ногами, набиралась новая лужа кошмарно-красной крови, затекающей под подошвы да убегающей стоками дальше, вдоль ощеренного камня, в утробы оставшихся за спиной ям, меняя к чертовой матери весь заложенный в зародышей код. – Что... что с тобой... произошло? Кто... Дьявол, кто это сделал?!

      Последний вопль прогрохотал вдруг так внезапно, так глушаще громко, что Юу, сам того не осознав, отшатнулся.

      Перекрыло сразу два загудевших слуховых канала, импульсом прошились вздувшиеся синие виски, скрипнул под жучиной лапкой черепной остов.       Мальчишка затряс головой, тихонько провыл, шипя, чтобы не смел, ублюдок, так при нем орать, что от этого еще хуже, и, отпрянув на один шажок назад, повернувшись вполоборота, потерянно накрыв левыми пальцами свой несчастный болезненный обрубок, вымученно прохрипел:

      – Все нормально, придурок... Она сама отвалилась.

      – Как это – «сама»? Как это – «нормально»...? Ты что такое гово...

      – Да нормально все, дебил! То и говорю! Не надо мне только твоей чертовой паники! Как отвалилась, так и прирастет – вот проблема! Успокой свои гребаные нервы, с какого хрена ты сходишь с ума из-за каждой херни?! Мне только нужно вернуть ее обратно, придавить, перевязать и спокойно посидеть с этой чертовой рукой. Подумаешь, взяла и отвалилась... Она каждый день так делает, если ты не знал, дурила... Хорош на меня уже пялиться! Живо отдавай ее обратно!

      Хотя бы рука принадлежала ему, он имел на нее полное чертово право и хорошо об этом знал. Даже встал в угрожающую стойку, обернулся обратно, протянул руку уцелевшую, стараясь не кривиться от боли – все равно же, черти, больно! – а дрянь эта, которая Аллен...

      Вместо того чтобы послушаться да вернуть то, что ей никак не причитается, вдруг, вконец рехнувшись, зыркнула на него с опасным вспененным помешательством, облизнулась кромкой клыков, поднялась сквозным ветровеем на ноги и, оставив сворованную конечность болтаться в руках своих, не рыкнула даже, а рявкнула – требовательно, буйно, приказующе:

      – Ты совсем спятил?! У тебя... у тебя, черт, руки отпадают! Живое тело просто берет и разваливается по кускам! Такого быть ни в коем случае не должно! Это ненормально! У тебя кровь льется, она каждый чертов час у тебя льется, я же все время это вижу, хоть и стараюсь молчать! В каком, скажи мне, месте это тебе допустимо, в порядке, нормально, а?! Иди ты к черту, Юу, с такой логикой и попыткой вешать мне на уши это дерьмо!

      – Сам ты туда и иди! – зверея по новой, воспламенился следом и шебутной обворованный мальчишка. – Сам вали и к черту, и в жопу вонючую тоже вали! К этому сраному Сирлинсу и вали, куда угодно вали, только верни мне мою чертову руку и убирайся, придурок ты несчастный! Проваливай, ворюга! Какое вообще твое дело?!

      – Такое! – вот сейчас этот Аллен не шутил, не миндальничал, не собирался больше ни ждать, ни терпеть. Сейчас этот Аллен, сделав по направлению Второго решительный внушающий шаг, продолжая держать в заложниках отодранную от того руку, исказился зверским лицом, оголил обычно скрытые зубы, недвусмысленно намекая, что они у него тоже как будто бы есть. Блеснул эмалью окислых глаз, покрылся бледной краснотой заострившегося повзрослевшего лица, сейчас как никогда остро похожего на лицо стариковское, дряхлое, орехово-крепкое. – Такое, что хватит с меня, Юу. Сил больше нет сидеть в стороне и на все это смотреть. Хочешь того или нет, малыш, но ты отправишься со мной. Сегодня же и отправишься: даже не когда они погасят чертов свет – потому что я не собираюсь торчать здесь и дожидаться, когда они поиздеваются над тобой еще с несколько раз! – а сейчас же. Немедленно. В этот самый чертов момент. Ты. Пойдешь. Со мной.

      Настойчивый и двинутый на всю голову, выжимающий из отодранной руки новые кровяные ручейки, он навалился махиной блуждающей подземной тени на Юу – этакий призрачный пугающий городок, выпрыгнувший из проклятой дедовой табакерки, черт рогатый, бес о трех глазах да одном копыте. Вышел из громады вытянувших тулова колонн, сделавшись в разы выше, мощнее, настырнее, ненавистнее и вместе с тем добивающее, чем представлялся Второму всегда; хрустнул под военными подошвами треснувший лед, и Юу, испытав не столько желание сражаться, сколько бежать отсюда прочь, отдернулся назад, ощутив, как под пятками опасно зашаталась вынырнувшая сама собой предательница-пустота.

      Он – маленький и гибкий – тяжеловесным Уолкером не был, а потому сумел удержаться на тончайшей нитке, распластать в стороны руку цельную и ручной остаток, побарахтаться, покрутиться, но все-таки выстоять, сохранить весомость движений. Тут же наклонился вперед, чуть не рухнул на колени и, вовремя упершись на левую ногу, едва не оказался схвачен ручищей успевшего подобраться бесчестного Уолкера, не собирающегося на этот раз играть ни по каким известным им обоим правилам.

      Как увернулся снова – Юу уже и сам не знал, но факт оставался фактом: пальцы чертового экзорциста задели, прошлись вскользь, почти схватили, но «почти» – понятие слишком хрупкое, ненадежное, переменчивое во времени и малейших обстоятельствах. Два испуганных шага, два торопливых скомканных прыжка – и Юу уже танцевал возле края следующей лужи, но все равно уворачивался, все равно уходил, все равно с тоской и бессилием таращился на собственную руку, так опрометчиво зашвырнутую в сраного ублюдка-Уолкера – ну откуда, черти, он мог знать, что тот вдруг рехнется и не захочет ее отдавать?!

      Внутри копошилось настораживающее мерзотное ощущение, будто седой этот пока всего лишь игрался, пытался себя сдерживать, проявлять какое-то там сраное добивающее терпение: слишком уж медленно он двигался, слишком многое позволял самому Юу, слишком неповоротливым казался, слишком выверенно пытался надавить на бдительность, делая из будущего потенциального служителя человеческого правосудия, что вразрез шло с правосудием божественным, слепого бесполезного крысеныша. Юу все это видел, Юу все это прекрасно ощущал славливающей запахи и намеки кожей, и все же умудрился попасться, окутаться в паутину.

      Так безграмотно и безнадежно повестись.

      Миновав еще две ямы, с горькой ехидностью пожелав добрых омраченных снов, на миг остановился, приподнял встревоженное лицо, уставился исподлобья. Требовательно зарычал:

      – Ты! Да отдай ты мне ее! Прекрати на меня напирать и просто отдай мне мою хренову руку! Она моя! И она сгниет, если я ее не приделаю обратно, а другой у меня нет – никто не будет мне ее делать, эту другую! Это ты соображаешь?! Они меня быстрее спишут со счетов, как последнее непригодное дерьмо, раз уж я не смог даже позаботиться о собственной проклятой руке, чем станут искать для нее замену!

      Кажется, если судить по расширившимся пораженным зрачкам господина экзорциста – ничего этот дурень до сих пор не соображал. Немножко новыми глазами поглядел на отобранную собственность, не обращая уже внимания, что и сам весь перемазался в детской крови, но вместо того, чтобы отбросить обратно, чего Юу все еще пытался ждать, с какого-то хера лишь еще сильнее ее стиснул, холодно и цинично проговорив:

      – В таком случае, тебе же будет хуже, славный. По-моему, выход очевиден: прекрати сбегать от меня и постой спокойно – тогда я ее тебе верну и сделаю все, что от меня зависит, чтобы...

      Он его бесил.

      Он его реально, черти, бесил!

      Устав носиться вокруг да около по скользкой мерзлоте в экземпляре привычного себя и отсутствующего приличного куска, устав пытаться вернуть то, что и так было его по самые костяшки – в буквальном, кстати, смысле! – Юу, стиснув кулаки и прорычав через зубы гортанное одурманенное ругательство, особачился. Сжался, скукожился, спружинился...

      А когда тупой седоголовый ублюдок опять опрометчиво шагнул навстречу, не то шибко уверенный, что уговорил и добился своего, не то все же понимающий, что нет, но черт поймешь на что тогда надеющийся – Юу окончательно сорвался.

      С одного прыжка, злобно оттолкнувшись от камня пятками, налетел на того, метясь пробивной головой в уязвимый живот. Должен был, обязательно должен продырявить, попасть, остановить – расстояние-то всего в полтора несчастных метра! – но вместо ожидаемого ощущения сомнительной, но победы, приправленной изрядным головокружением, почувствовал только, как стремительно посвистела вокруг щек холодильная пустота, как толкнула в спину инерция, как отказались останавливаться на грани заканчивающегося времени ноги. Его прошвырнуло, не затормозило, повело. Нацелило на одну из голодных луж с похрустывающим на поверхности снежком, и если бы не Уолкеровская когтистая лапа, ухватившаяся вдруг ему за удобный удушливый воротник, проткнувшая к чертовой мамаше тряпку и сомкнувшаяся в убийственную петлю – льдистого купания было бы не избежать при всем страждущем желании.

      Правда, радоваться было пагубно рано и теперь; четыре кувырка в разные не принимающие стороны, отчаявшийся вопль долой с разодранных вельветовых губ, не заботясь уже, что кто-то другой может очутиться поблизости и все на свете услышать. Канда бился, как дикий хомячок из лабораторной банки, набрасывался когтистыми лапками на голые скользкие стены, скребся по льдистому кислороду, оголял проводки режущих зубов, матерясь направо и налево так, как Аллен ни разу ни от него, ни от кого бы то ни было еще не слышал. Пытался повернуться лицом к ублюдочному похищающему ублюдку, но не мог сделать даже этого: седой монах быстро поворачивался за его корпусом, продолжал сжимать в узел когти, оставаться на расстоянии вытянутой руки, терпеливо дожидаясь, когда топливо детского гнева перегорит, силы покинут тщедушное тельце и на смену аффекту придет хоть малейшая выпитая адекватность, и при всем при том...

      При всем при том тупой правильный Уолкер, не заметив, перестарался тоже.

      Когти его были остры, когти резали даже камень, что уж говорить о жалком куске худой тряпки грубого каторжного пошива? Тряпка, вопреки попыткам держаться за нее осторожно, порвалась быстро – порвалась в тот же момент, если точнее, когда недоумок с пробоиной в башке, стремясь завершить раздражающий его драматический памфлет, попытался брыкучего легковесного мальчишку приподнять, лишить ногами опоры, усмирить буйствующий цветущий пыл испробованным уже способом...

      Вот где-то там воротник, разумеется, разорвался на лоскуты, на ленты, полоски, бахромные выпущенные нитки. Юу, сам того не ожидая, до конца не соображая, как это произошло, но чувствуя, что поводок порвался, а свобода снова вернулась в подставленные ладони, болезненно ушибившись коленками о бетон, поспешно оттолкнулся оставшейся рукой, подскочил, снова едва не провалился в запретный пруд чужеродной колыбели. Скосил невменяемые ошарашенные глазищи в браслетах черных синяков, оскалил в припадке клыки, прохрипел из самого нутра одержимым голосом, но ни приближаться, ни сталкиваться лбом в лоб больше не решался: и похрен на руку, и пришьют, быть может, новую, и вообще их проблемы, сами виноваты, что не уследили, впустили внутрь какого-то психбольного, распускающего лапы да орущего про свои чертовы похищения!

      Сами вы все виноваты, придурки, поняли?!

      Запинаясь о собственные проволочные ноги, только чудом да поддерживающей невидимой ладонью не залетая в дожидающиеся его проруби, мальчишка, сглатывая набегающую в рот слюнявую соль, ринулся к чертовой заднице прочь.

      Не оборачиваясь назад, не слушая надорванного дозывающегося голоса, стараясь не шугаться от подозрительного топота и звона, он, насколько только мог сейчас ориентироваться, утопая в забивающемся в глотку машинном тумане, миновал с десяток ячеек, перескочил на иной конец пробивающего до мурашек атриума. Пожелал чертовому тупице провалиться еще разок, мельком скользнул взглядом по черной маленькой лестничке, ведущей наверх, на запретные для него этажи – потому что выше, потому что туда нельзя, потому что в единственный раз, когда он туда сунулся, его наказали и ниспослали на плечи чертового рухнувшего Уолкера, и больше Юу табу нарушать не собирался, уверившись, что работает оно, к сожалению, исправнее исправного, а по заслугам воздают силы уже куда более непостижимые, чем простой лабораторный человек.

      Вместо этого, передернувшись от гнета клюнувших в спину воспоминаний, он свернул, обогнул ступени, ломанулся обходным путем, что при доле желания и сноровки мог вывести к экспериментальной – если не боишься перепрыгнуть через две-три ямы обрушившегося железного моста и перелезть по сетчатой стене на ту сторону, конечно. Спотыкаясь, задыхаясь спертым ничейным воздухом, ничего уже вокруг себя не видя, Второй ринулся в дупло повстречавшего немотным безразличием коридора, страдающего проблемами пробитой долговременной памяти – тупая трубчатая железяка раз за разом не узнавала его, плескалась в морду приглушенным светом, пережеванными ажурными лампочками, вонью хуже, чем от обгаженной пеленки, в то время как других жаловала куда как охотнее, привечала мирным потренькиванием накаленных перебивающихся цоколей. Проделал с полтора десятка длинных летучих шагов, громыхая слетающими с ног туфлями по проложенной вместо пола никелевой решетке, и уже почти поверил, что выбрался, что сейчас доберется до кого-нибудь из местных ублюдков да выдаст тем этого сраного Уолкера, когда вдруг...

      Когда вдруг, ожидая этой встречи меньше всего в целом проклятом мире, увидел впереди ее.

      Проклятая баба, доставшая до сдобренной ядом печени, окутанная эфирами поднявшегося из ниоткуда шелестящего тумана, выплыла прямо из стены, рухнула с потолка, поднялась сквозь пол из недр зарытого под ядром ада – не важно, плевать, какая, к черту, разница?!

      Важным было то, что она, преградив последний путь к желанному отступлению, остановилась, замерла, протянула ладонью вверх медленную полупрозрачную руку; расплылись в привычной улыбке пухлые губы, склонилось лишенное деталей и глаз лицо, пополз с шипением аморфный газовый туман, нашептывающий, что все происходит потому, что маленьких мальчиков, даже если они не такие уж и настоящие, нельзя кормить опиумом и чемерицей, нельзя им пить маковое молочко, нельзя страдать кровоиспусканием, нельзя носить в себе клетки пересаженного с иного живущего образца мозга.

      Маленьким мальчикам нужно немедленно возвращаться обратно, забираться под холодную сползающую простыню, щуриться от ослепляющего желтого света, хрустеть ломающимися челюстными костями, принимать в качестве лучшего на свете лечения палки, лечащее недоедание и чертову антисанитарию – какая тебе разница, малыш? Ты ведь все равно не можешь ни умереть, ни толком заболеть – разве возможно окрестить болезнью то, что не предрекает риска смертельного исхода?

      Юу хотел заорать, но не оралось. Хотел убежать, но не бежалось тоже; один контакт к затылку, другой контакт к виску – туман полз, окутывал его, затекал вверх по ногам, смачивал, заглядывал в оставшийся от руки рукавный провал, выжимал липкими белыми пальцами стекающую коровьим молоком кровь. Баба, отделившись от скользкого склизкого пола, подняла руками пышные юбки, склонила лицо еще ниже, резко крутанула головой: подбородок сменил глаза, глаза плюхнулись на дно, потекли жидким белком, и раздражающая до сих пор извечная меланхоличная улыбка улыбкой вдруг быть...

      Перестала.

      Юу привык смеяться тогда, когда другие плакали. Юу привык плакать, когда другие над ним смеялись, но сейчас летучий призрак готовился стать его первым полноценным отражением, готовился утопиться хохотом в его веселье, иссохнуть в одной на двоих соленой реке. Призрак готовился, призрак собирался, призрак медленно наступал на него, испражняя запахи лекарственной камфары, прожженных углей из доменной печи. Призрак все настойчивее протягивал руку, и та удлинялась, та вытягивалась полозьями-пальцами, та останавливала все на свете время, ломая стрелки, термометры, градусные отметки и горящие свечи...

      А потом, когда женщина разлепила чавкнувшие слюной губы, когда облизнула мертвую плоть мертвым языком, когда прошептала тихое, но громкое, ломающее черепную коробку: «Юу...», мальчишка, распахнув заслезившиеся кровью глаза, заорал.

      Заорал громко, заорал отчаянно, заорал так холодно, как орут ночами выброшенные на помойку суки, пытающиеся притвориться белой звездной волчицей. Попробовал было метнуться обратно, броситься к родильной комнате, но в ту же секунду услышал, как прогибается под чужими ногами пульсирующая сетка, как кто-то другой, беспрестанно догоняющий его, кричит это же чертово: «Юу». Как разбухает от невыносимой невесомости голова, как отключается вытолкнутая толчком заигрывающего бреда реальность, и ноги, смятенные вечными «между, между, между-метиями», приходят в движение сами, отправляя его не назад, а понукая бежать вперед, сквозь кольцо чужих иллюзорных рук, сквозь больничный напущенный газ, сквозь его собственные галлюцинации, обещающие вскоре поставить на бессмысленной, но все еще желанной жизни уродливую вопросительную закорючку врачебных чернил.

      Призрак пропустил его неожиданно легко, без особенного сопротивления – только прогнулся воздушной пленкой удивленный кислород, треснула вогнутость линз, пробежались по коже зеленые искорки. Белая инородная материя запорхала вокруг, нырнула в поглотившие ее ноздри, пробралась до заднего продолговатого мозга, нарушила систему координат, намертво спутала лево и право.

      Юу снова споткнулся, застрял носком туфли в прорези в полу, матерно чертыхнулся, понимая, что от рывка его ботинок вошел лишь еще глубже, застревая практически навечно, чтобы покрыться пылью да окаменеть в лужах формулирующей крови...

      Примерно там же, однорукого, в единственном уцелевшем теперь ботинке, рассекшего стопу об острую грань отпечатывающегося ржавого железа, его, поверившего было, будто он выбрался, будто кошмарное тление осталось позади, обхватило за запястье, бедро и шею чертовой удавкой, не поддающейся более никакому осмыслению, никакой классификации.

      Секунда, даже меньше – и белые длинные бинты, завязавшиеся путами да узлами, стреножили, остановили, швырком направили на стену, выбивая из головы да легких последний пар впечатавшимся в разодранную сущность ударом. Мальчишка попытался воспротивиться, попытался отпихнуть от себя веревки прочь, уверенный, что и они тоже – плод его извратившегося воображения, но пальцы, нащупавшие живую ткань, только царапнулись по ней, бессильно натянули, почувствовали, как та связывается лишь туже, лишь безвозвратнее, безжалостнее.

      Юу душило, избавляло от остатков сил, заставляло сползать пыльным мешком на пол, терять шатающееся равновесие, терять возможность стоять прямо, все хвататься и хвататься за те марли, что на горле, но те все равно держались, те, черти, продолжали его пить, сливаться с грохотом осторожных медленных шагов, идущих по пятам, догоняющих так нестерпимо близко, так насмешливо небрежно, что сомнений не оставалось: на этот раз он все же не свихнулся, на этот раз мираж самый настоящий, самый материальный – просто у чертового клоуна остался в рукаве еще один козырь, о котором никто не сподобился ни додуматься, ни предупредить.

      Юу был уже на грани дышащего в темя обморока, почти не видел, не слышал, не соображал, когда в разум его с трудом протиснулись ионы чужих тихих-тихих слов:

      – Думаю, нам обоим станет легче, если ты немножко поспишь, славный мой...

      На затылок опустилась тяжелая горячая ладонь с веером острых когтей. Огладила разбежавшиеся волосы, приласкала изогнутую напряженную шею, очертила проступающую кость плеча, тщетно пытающегося закутать в себя грудь, будто птичье тельце – в бледное обвисшее крыло.

      Рука гладила, гладила, прижимала постепенно к себе, тянулась к возвращенной оторванной конечности; путы стягивали сильнее, торопливее, воздух застревал в горловине быстрее, свет отключался железными прыжками, и перед самым концом опустившего занавес спектакля Юу еще увидел, как серые глаза, промелькнувшие над ним, заменяются серой рукой, удерживающей пояса-бинты, а после...

      После кто-то просто нажал на старую ржавую кнопку, прозвучали последние смытые овации железных роботов-зрителей и «юпитеры», болтающиеся под потолком, мигнув, пожрали оставшийся на планете свет.