Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
– В разных странах одни и те же вещи зачастую называются по-разному, малыш. Я не говорю сейчас о тонкостях переводов или различиях языков, а об одних и тех же явлениях, скорее, которые даже в переводе останутся звучать совершенно иначе, наращивая на язык множество инаковатых словечек. Например, где-то останется править грозный король в короне, где-то на подушку, набитую страусиным пером, усядется падишах в тюрбане, где-то почешет бороду царь, сжимая в пальцах золотой округлый скипетр, где-то запряжет в колесницу белого Бай-ху император, где-то сорвет с девичьего лица паранджу шейх... По сути, они выполняют похожие действия и мало чем друг от друга отличаются, но свои нюансы есть во всем и всегда, и, наверное, повелось так не в последнюю очередь для того, чтобы люди отчасти не путались, отчасти понимали, о каком правителе и какой стране идет речь, не задавая лишних вопросов. Отчасти, быть может, и для того, чтобы позволить языку стать более разнообразным, а еще отчасти из-за присущего каждому человеку желания обособиться и стать в своем роде новой уникальной звездой. Так Африка сильно отличается от Англии, хотя в обеих странах живут одинаковые люди, делают одинаковые вещи и плавают абсолютно одинаковыми зародышами в доставшемся им жизненном пруду. Боюсь, что лучше я попросту не сумею тебе объяснить, славный, поэтому, надеюсь, что хотя бы приблизительно ты меня понял.
Юу, помолчав, сосредоточенно кивнул. Чуть погодя, поелозив и почесав себя по коленке, еще более задумчиво спросил:
– И что, этому идиотскому Аладдину в итоге не понравилось быть королем? Я думал, что этим вашим королям живется лучше всего: могут делать, что хотят, и никто им не указ. По крайней мере, мне так говорили. Опять наврали, что ли?
Аллен, уловив в охрипшем голосе не то обиду, не то просто закоренившуюся в нем зрелую усталость, отрицательно качнул головой.
– Не обманули, хороший мой. Скорее всего, нет. Большинство людей так на самом деле и думает: будто королям живется легче всех, будто они свободнее и счастливее всех остальных, и только единицы, боюсь, понимают, что это неправда. Ни один король от самого своего рождения не волен решать абсолютно ничего: ни как ему одеться, ни куда пойти, ни с кем завести дружбу, ни как прожить доставшуюся ему жизнь, ни с каким человеком ее в дальнейшем связать. Король – печальный и одинокий раб своего имени, своего замка; вероятнее всего, он даже не проживет половины отмеренного ему Господом срока: слишком уж часто венценосных владык любят отправлять побродить на тот свет раньше положенного им времени, чтобы попытаться занять овеянный славой да золотом престол. Простые люди куда свободнее своих властителей, пусть они этого никогда и не желали понимать.
Юу все чаще умудрялся его удивлять, и этот раз исключением не стал тоже.
Мальчишка, наконец, обернулся к разболтавшемуся экзорцисту полностью, скосил усмиренные полуспокойные глаза. Шмыгнул носом, размазал сопли кулаком, а после тихо, серьезно и вдумчиво проговорил:
– Если верить тебе, то короли получаются кем-то навроде меня – тоже сидят в своих чертовых лабораториях и никуда не могут из них деться, даже если вроде бы очень хочется.
Аллен все-таки не сдержался, беззлобно хохотнул. Не от насмешки и не от чего-то, отчего иные наверняка смеялись бы на его месте, а от ощущения легкого и неоправданно радостного, мягко вползшего ему в грудь да пощекотавшего по взволнованным внутренностям – когда неразговорчивое замкнутое создание проявляло желание с ним общаться, добровольно отвечало и спрашивало, смотрело и подпускало умопомрачительно ближе, а не шипело и не куксилось, он, кажется, становился по-настоящему счастлив, по-настоящему пьян, по-настоящему согрет.
– Это потому что ты у меня на самом деле королевских кровей, Юу. Слышишь свое имя? Даже оно звучит гордо, красиво, дерзко и снежно, как клинок вынутого из ножен лезвия. Ваше Высочество принц Юу... Звучит прекрасно, не правда ли?
Мальчонка от изумления крякнул. Поглазел на глупого Уолкера распахнутыми посветлевшими глазищами, потешно прыснул, тут же отводя взгляд, не привыкший к подобного рода проявлению чувств.
– Ну ты и чудик все-таки, – пожевав щеку, брякнул он. – Какой я тебе принц? Кому ты это рассказываешь?
– Кому? Тебе, славный мой, – с довольством отозвалась хитрющая седая морда. Прищурила ресницы, выпростала руку и, не предупредив ни словом, вдруг ухватилась за мальчишеский локоть, вынуждая того подползти ближе, чтобы невольно притиснуть под бок, пригреться, с упоением зарябиться долгим мучительным взглядом, от которого закружилась уже не столько голова, сколько сошли с орбит стекляшки калейдоскопных зрачков. – Самый настоящий принц. Поэтому тебя и держат здесь, в черной страшной башне – чтобы ты не смог вернуться обратно под солнце и зажить счастливой жизнью юного прекрасного королевича. Но, знаешь, как обычно случается с хорошими принцами в хороших сказках?
– Не знаю. И как?
– За ними однажды приходит принц – или, быть может, только колдовской шут, притворившийся принцем – другой: побеждает голодное эгоистичное чудовище, подхватывает на руки и уводит в свое королевство, чтобы уже никогда не отпускать и чтобы оставшийся мир рано или поздно сильно-сильно пожалел о том, какое сокровище раз и навсегда потерял.
Юу недоверчиво облизнул губы. Покопался в дающей сбои памяти, нахмурился. Обгрызя кончик ногтя, с обвиняющим прищуром проговорил:
– Там разве не принцессы быть должны? Гребаная принцесса, которую спасает гребаный принц. Потом она ему это… рожает кого-то из своей утробы и как будто бы все с какого-то хрена счастливы, хоть в это и не особо верится. Ты ничего не попутал, идиот?
– Совершенно ничего. Я уверяю тебя, хороший мой, – рассмеялась седая зараза. – У кого принцессы, а у кого принцы – это, славный, знаешь ли, дело исключительно вкуса, так что общего для всех пособия не найдешь все равно, сколько ты его ни ищи. Давай-ка, лучше прекращай смотреть на меня так, будто я пытаюсь тебя обдурить, и иди ко мне поближе: я почитаю тебе немножко эту сказку.
Юу, продолжающий таращить на седого идиота недоверчивые глаза, с чувством закусил губы, не имея однозначного понятия о том, что ему, черт возьми, делать: с одной стороны Уолкер вел себя донельзя странно, с другой – вопреки странностям, нахально его воровал из чертовой башни, то есть лаборатории, а потому вроде как имел все права диктовать свои желания да условия. Со стороны же третьей – Юу все еще не мог никуда от него уйти и даже толком не верил, будто все это происходит по-настоящему, будто его действительно куда-то уводят, а не просто играют в канализационные крысиные прятки, в конце которых все снова вернется на свои места, и окажется, будто увлекательная жестокая игра от начала и до самого конца была не большим, чем простой иллюзией да очередной галлюцинацией в спятившем нерабочем мозгу. В подобный расклад поверить было значительно легче, хоть он и саднил сердце, и все же с точки зрения именно такой позиции у Юу получалось продвигаться дальше, чуть-чуть доверять и постепенно начинать видеть в белоголовом экзорцисте не столько ублюдка да настроенного против него врага, заслуживающего одной сплошной ненависти, сколько простого чудаковатого человека, который обращался с ним добрее остальных, был недопустимо теплее, смотрел ласковее и отказывался, единственный на всем свете отказывался превращать его искусственное, но желающее жить тело в уродливую механическую мечту для утоления собственной гоблинской блажи.
Смятенный, смущенный, не понимающий, что ему теперь со всем этим делать, но все навязчивее чувствующий, что противиться прицепившемуся невозможному человеку может все меньше и меньше, Юу послушно подвинулся к нему ближе, в недоумении уставившись на разлегшуюся на коленях распахнутую книгу, почти полностью потерявшую обложку, но сохранившую буквы, тоже вот ни разу не понятные не привыкшим к ним глазам.
Ощутил, как его ласково приобнимают за плечи, давят на те приятной нервирующей тяжестью, притискивают еще ближе, ритмично поглаживая кончиками пальцев сквозь ткань ободранной рубахи, а после, левой рукой шелестя желтыми тонкими страницами, листают, что-то там нужное находят и, мурлыча себе под нос тихим бархатным мотором, начинают читать:
– В одном персидском городе жил когда-то бедный портной.
У него были жена и сын, которого звали Аладдин. Когда Аладдину исполнилось десять лет, отец захотел обучить его ремеслу. Но денег, чтобы платить за ученье, у него не было, и он стал сам учить Аладдина шить платья.
Этот Аладдин был большой бездельник. Он не хотел ничему учиться, и, как только его отец уходил к заказчику, Аладдин убегал на улицу играть с мальчишками, такими же шалунами, как он сам. С утра до вечера они бегали по городу и стреляли воробьев из самострелов или забирались в чужие сады и виноградники и набивали себе животы виноградом и персиками.
Но больше всего они любили дразнить какого-нибудь дурачка или калеку – прыгали вокруг него и кричали: «Бесноватый, бесноватый!» И кидали в него камнями и гнилыми яблоками.
Отец Аладдина так огорчался шалостями сына, что с горя заболел и умер. Тогда его жена продала все, что после него осталось, и начала прясть хлопок и продавать пряжу, чтобы прокормить себя и своего бездельника сына.
А он и не думал о том, чтобы как-нибудь помочь матери, и приходил домой только есть и спать.
Так прошло много времени. Аладдину исполнилось пятнадцать лет. И вот однажды, когда он, по обыкновению, играл с мальчиками, к ним подошел дервиш – странствующий монах. Он посмотрел на Аладдина и сказал про себя:
– Вот тот, кого я ищу. Много испытал я несчастий, прежде чем нашел его.
А этот дервиш был магрибинец, житель Магриба. Он знаком подозвал одного из мальчиков и узнал у него, кто такой Аладдин и кто его отец, а потом подошел к Аладдину и спросил его:
– Не ты ли сын Хасана, портного?
– Я, – ответил Аладдин, – но мой отец давно умер.
Услышав это, магрибинец обнял Аладдина и стал громко плакать и бить себя в грудь, крича:
– Знай, о дитя мое, что твой отец – мой брат. Я пришел в этот город после долгой отлучки и радовался, что увижу моего брата Хасана, и вот он умер. Я сразу узнал тебя, потому что ты очень похож на своего отца.
Потом магрибинец дал Аладдину два динара и сказал:
– О дитя мое, кроме тебя, не осталось мне ни в ком утешения. Отдай эти деньги твоей матери и скажи ей, что твой дядя вернулся и завтра придет к вам ужинать. Пусть она приготовит хороший ужин.
Аладдин побежал к матери и сказал ей все, что велел магрибинец, но мать рассердилась:
– Ты только и умеешь, что смеяться надо мной. У твоего отца не было брата, откуда же у тебя вдруг взялся дядя?
– Как это ты говоришь, что у меня нет дяди! – закричал Аладдин. – Этот человек – мой дядя. Он обнял меня и заплакал и дал мне эти динары. Он завтра придет к нам ужинать.
На другой день мать Аладдина заняла у соседей посуду и, купив на рынке мяса, зелени и плодов, приготовила хороший ужин.
Аладдин на этот раз весь день просидел дома, ожидая дядю.
Вечером в ворота постучали. Аладдин бросился открывать. Это был магрибинец и с ним слуга, который нес диковинные магрибинские плоды и сласти. Слуга поставил свою ношу на землю и ушел, а магрибинец вошел в дом, поздоровался с матерью Аладдина и сказал:
– Прошу вас, покажите мне место, где сидел за ужином мой брат.
Ему показали, и магрибинец принялся так громко стонать и плакать, что мать Аладдина поверила, что этот человек действительно брат ее мужа. Она стала утешать магрибинца, и тот скоро успокоился и сказал:
– О жена моего брата, не удивляйся, что ты меня никогда не видела. Я покинул этот город сорок лет назад. Я был в Индии, в арабских землях, в землях Дальнего Запада и в Египте и провел в путешествиях тридцать лет. Когда же я захотел вернуться на родину, я сказал самому себе: «О человек, у тебя есть брат, и он, может быть, нуждается, а ты до сих пор ничем не помог ему. Разыщи же своего брата и посмотри, как он живет». Я отправился в путь и ехал много дней и ночей, и наконец я нашел вас. И вот я вижу, что брат мой умер, но после него остался сын, который будет работать вместо него и прокормит себя и свою мать.
– Как бы не так! – воскликнула мать Аладдина. – Я никогда не видала такого бездельника, как этот скверный мальчишка. Целый день он бегает по городу, стреляет ворон да таскает у соседей виноград и яблоки. Хоть бы ты его заставил помогать матери.
– Не горюй, о жена моего брата, – ответил магрибинец. – Завтра мы с Аладдином пойдем на рынок, и я куплю ему красивую одежду. Пусть он посмотрит, как люди продают и покупают, – может быть, ему самому захочется торговать, и тогда я отдам его в ученье к купцу. А когда он научится, я открою для него лавку, и он сам станет купцом и разбогатеет. Хорошо, Аладдин?
Аладдин сидел весь красный от радости и не мог выговорить ни единого слова, только кивал головой: «Да, да!». Когда же магрибинец ушел, Аладдин сразу лег спать, чтобы скорее пришло утро, но не мог заснуть и всю ночь ворочался с боку на бок. Едва рассвело, он вскочил с постели и выбежал за ворота – встречать дядю...
Когда Уолкер замолк, закашлявшись сухой песчаной слюной, проскользнувшей в горло, как живущая в магрибинских краях эфа, Юу встрепенулся, поднял глаза, приобретшие сейчас оттенок кованой стали. Задумчиво поглазел, но, поняв, что экзорцист так же молчаливо смотрит на него ответом, приподнимает брови и явно ничего больше просто так рассказывать не собирается, чуть недовольно пробормотал:
– И...? Дальше-то что? Стал он этим торговцем или нет? Купили ему одежду? Что не так с этим чертовым дядей – он все-таки дядя или как? Кажется ведь добрым… А принцесса твоя где? И джинн, хоть я и понятия не имею, что это за чертова штука? И где его дворец? Ты чего вообще остановился, если ничего из этого не прочитал? Я дальше знать хочу!
Уолкер, выслушавший все до конца, сдувшегося шебутным летучим карнавальным шариком, не без удовольствия просиял. Потянулся в спине, проклятый садист, заиграл мышцами-суставами, и уже после, наклонившись чуть ниже нужного, чтобы коснуться свисающими прядками челки быстро отпрянувшего Юу, заискивающе прошептал:
– Конечно, все это случится. Только, к сожалению, чуточку позже: история длинная, за один раз ее так просто не расскажешь, да и у нас с тобой нет столько свободного времени, чтобы столь бездумно тратить его на познавательное, интригующее, но все-таки слишком дорогое сейчас чтение. Мы отдохнули, теперь пора продолжать двигаться дальше, чтобы побыстрее убраться отсюда прочь: если же не получится так быстро, как я надеюсь, то мы с тобой попытаемся сделать еще один привал и раздобыть где-нибудь воды, но до этого попытаемся выбраться на волю на едином рывке, ты согласен со мной, славный?
Нет, мальчишка был наглядно недоволен и стремлений его ни разу не разделял: железные глазищи глядели с обозримым укором, трепеща под воском длинных привлекающих ресниц, как резные агаты в глазах терракотовых восточных солдат из темного сонного подземелья журавлиного клана минувших дней.
– Нахрена тогда вообще было начинать ее читать? – обиженно брякнул он, стискивая в кулаки нетерпеливые пальцы. – Поиздеваться или что? Как будто не соображаешь, что без тебя мне ее хрен кто прочитает дальше...
Осознание незавершенности впервые рассказанной истории его, не верящего в совместный счастливый исход, болезненно расстраивало, проснувшееся само по себе заскребшееся любопытство бесило, и мальчишка, сам не понимая, что попался на ловко заброшенный шутовской крючок, с головой проглотив предложенную наживку, все думал и думал об этом чертовом Аладдине, его виноградниках, внешности которых не представлял, подбитых воронах, карканья которых никогда не слышал, и дорогих одеждах, красоты которых увидеть, сидя в своей клетке, не мог. Думал, что тоже, наверное, хотел бы стать обладателем такого вот сверзнувшегося с небес заботливого дядюшки-спасителя, а потом, ошарашенно смаргивая, понимал, что дядюшка этот уже и так пришел, и так протянул ему руку, пусть и без перстней, зато с полным карманом непредставляемых прежде чудес: вон, сидит волшебный седой дядюшка, пророчит все на свете подарки, лукаво щурится, лапает его за плечи да макушку, будто сквозь череп да кровь слышит, о чем неудавшийся бескрылый апостол размышляет.
– Я с удовольствием прочту тебе ее до конца, хороший мой, – опустив ему ладонь на затылок, пообещал вдруг серебряный дядюшка, нахально перебирая кончиками пальцев мягкие нежные волоски, послушно льнущие в дарующую тепло лодочку. – Если ты отправишься со мной дальше и больше не будешь думать о том, чтобы бросить меня и сбежать обратно, я прочту ее тебе, как только мы отыщем для нас свободу. В первый же день, в первую же ночь: перед тем, как ты устроишься спать, я буду бесконечно долго читать тебе под светом звезд или свечных огней. Ее и тысячи других историй: об ангелах в белом и нимфах моря, о крылатых львах и женогрудых сфинксах – я расскажу тебе о них обо всех. Столько, сколько тебе захочется слышать. И, возможно, даже когда-нибудь сумею показать, если ты согласишься отправиться со мной в новое, сотканное только для тебя и меня, путешествие...
Юу, отчаянно теперь желающий поверить, но все еще до конца не могущий этого сделать, закусил от досады нарциссовы губы. Покосился на Уолкера, на призывающую книгу на его коленях, на разбросанные по полу книги иные, серые простыни, струящиеся пылью и пустотой трубы, уводящие обратно на те этажи, где вечные шприцы, кровь, разодранная кожа, сломанная кость, остановившееся предсмертным течением сердце...
– О чем... черт... ты только болтаешь...? Какая тебе свобода? Какие путешествия, если ты... ты сам говорил, что ты паршивый солдат, а у солдата нет права выбирать, что он станет делать и как жить, и... И...
Он замолк, запнулся, в непонимании округлил глаза, чувствуя, как сильная ладонь, опустившись на спину, давит, заставляет пролететь навстречу, с глухим стоном вжаться в крепкое дрогнувшее тело, тут же, секундой спустя, оплетшее его обеими руками, не оставляющими для возможности высвободиться ни единой пресловутой лазейки.
Сумасшедший Уолкер снова наклонился ниже допустимого, вдохнул поглубже истекающего по секундам воздуха. Мазнул по его макушке губами, а после, вконец спятив, тихо-тихо, но так твердо, что поломались бы даже камни, умей они слышать, прошептал:
– Но если солдат быть солдатом прекратит, мой Юу, то тогда он может обрести былую свободу и делать все, что ему вздумается. Если ты останешься со мной – я уйду оттуда, где меня все равно больше ничего не держит. Я не откажусь от своего призвания и от того, кто я есть: я все равно хочу помогать людям, защищать их от Акум и отпускать страдающие души чудовищ обратно к Господу, но отныне я хочу делать это вместе с тобой, не заменяя чужой жизнью жизнь собственную. Чтобы ты постоянно был со мной рядом. Чтобы мы путешествовали по миру вместе, заглядывали, куда нам вздумается, защищали бы тех, кто нуждается в нашей защите, и брели бы дальше, дальше, до самого окончания мира, прочь из полушария орла, где птичьи сны имеют дурную явь полушария древесного решки. Прочь от летающих в облаках галдящих бомбардировщиков, парящих неведомо что бомбить. Прочь от всего, что мешает нам с тобой дышать, слышишь, славный...? Прочь от них от всех, прочь. Поэтому, прошу тебя, пойдем со мной. Пойдем со мной, чтобы ни ты, ни я больше никогда не были одиноки и одни, хороший мой мальчишка...
Он шептал, как последний идиот, он прижимался губами к его голове, зарывался жаром под волосы, ломал руками кости, отрывал от пола, влеплял, несопротивляющегося, в себя. Обнимал, сминал, ваял под собственные руки, обдавая глиняную кожу жаром сердечной пролитой крови, а Юу, заплутавший и в песках Аладдина, и в сетях континентов, открытых морской говорливой треской да тупоносым речным дельфином, уже не мог ни воспротивиться, ни сказать хоть слова против: куда ему, когда каждому, наверное, и впрямь свое, а его чокнутый серебряный принц, который сам себе и конь, и король, и шут, вонзив в глотку чудовища железный когтистый скипетр, взял, порвал книжные страницы да, вырвавшись в мир серых ветвистых реалий, все равно пришел за ним.
Поэтому куда…
Ну куда ему теперь?
Примечание к части Сказка, рассказанная Алленом, взята из оригинального сборника и ни разу не моя – Автор вообще относится к ней не слишком положительно, но Аллену неожиданно нравится, так что...
