Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Глава 7. Радий всего святого
– Четыреста семьдесят восемь. Четыреста семьдесят девять. Четыреста восемьдесят.
– Славный...
Трубы, извивающиеся откормившимися гусеничными пиявками с отвратного вида черными дырами разверзшихся пастей, закончились, быть может, скоро, а, быть может, и до тошноты нескоро; в любом из случаев, Аллен больше в упор не понимал, с какой скоростью двигалось время, двигалось ли оно вообще и что делали они с Юу сами: шли, сидели или и вовсе спали с открытыми глазами, наяву рассматривая окутывающие ликерным туманом трансгенные сны.
У Аллена разрывалась ноющей дятловой болью голова, половинчатая недостаточность кислорода давила на вжавшиеся внутрь виски, в глазах с усердием плыло. Руки и ноги слушались плохо, крови не хватало пузырьков оживляющего ее газа, и шаг получался пьяный, будто у лунатика на променаде, железо под ногами успело сложиться в забитый полыми перилами мост, и где-то там, далеко-далеко внизу, зубрилась черными гвоздичными провалами яма без возврата, в которую если упадешь – уже никогда не выберешься, сколько ставок на красное ни делай.
Если, конечно, ты самый обычный человек, а не такой вот маленький Юу, который, кажется, то ли не чувствовал сокрушающей тело усталости, то ли попросту не привык ее проявлять или даже узнавать в явившееся полиэтиленовое в белизне лицо.
В то время как Аллен едва переставлял ноги по проклятым мосткам, не понимая, в какой части ада они очутились на этот раз, откуда здесь взялись поднимающиеся к мрачному небу облака смрадного пара, почему стены кажутся рыжими, кирпичными, когда на ощупь – обычное железо, пока он думал, что все-таки пробродил здесь по меньшей мере около пятнадцати часов со времен последней остановки, пока мучился жаждой и накатывающей прибоем депривационной сонливостью, Юу начинал с параллельной частотой вести себя все более и более странно.
Причем, странно даже для самого Юу, потому что прежде Уолкер, пусть, быть может, и не так уж хорошо с удивительным созданием знакомый, за ним подобных проявлений не замечал.
Мальчишка, отмеряя пространство методичными одинаковыми шажками, больше не сопротивлялся, не пытался удрать или даже огрызнуться на любое оброненное невпопад слово. Вместо этого он упрямо шел, брел, топал за Алленом следом в след, послушно сворачивая там, где седоголовый считал нужным свернуть. Немножко пошатывался, немножко покачивался, все больше и больше тускнел глазными фонариками, серел лицом, и сколько бы Уолкер ни пытался его дозываться, сколько бы ни тормошил за плечо и ни называл обращенное посвистом имя, не смея поднять голоса до крика – мальчишка внимания на него не обращал, мальчишка, черти, считал.
Что и о чем он там считал, Уолкер не знал тоже, пусть и узнать, конечно, старался, да только спрашивал – тут же натыкался на новые цифры, на новую игнорирующую пустоту, на застывшее на лице черемушное безразличие, замешанное в одной ступке с липовой пыльцой повального неузнавания. Сзади, воткнутая между голой спиной и ремнем форменных штанов, болталась прихваченная Уолкером книга про приключения Аладдина, во рту щипалось прокушенным мешающим языком, глаза жглись зевотными слезами, мозг и сердце тревожно гудели, а мальчишка Юу, сколько его ни зови, отвечал трехсложными цифрами, всегда-то досчитывая ровно до пятиста одиннадцати, ненадолго замолкая и снова начиная нарастающий отсчет с круглой штампованной сотни.
– Четыреста девяносто девять. Пятьсот. Пятьсот один. Пятьсот два...
– Эй, славный.
– Пятьсот семь. Пятьсот восемь. Пятьсот девять.
– Да славный, черт... Юу!
– Пятьсот десять. Пятьсот одиннадцать.
– Все, все, хватит уже! Прекрати это немедленно! – ни бить, ни поднимать на него рук Аллен не собирался, и все же, щуря ноющую красноту воспаленных глаз, задыхаясь не то жаждой, не то забившейся в легкие отравленной химической пылью, не то просто паническим страхом так и не понять, так и потерять в пропастных провалах, ухватился за шкирку лагерной рубахи, стараясь не обращать внимания на сорвавшийся с детских потревоженных губ сдавленный стон. Вздернул, встряхнул, придушил острым натянутым воротником под горло, чтобы хорошенько прочувствовал да запомнил, и уже после, прищурив слезящиеся глаза, придавил мальчишку к гулко брякнувшим мостовым ограждениям спиной, наклонившись так низко, чтобы как можно лучше, как можно ближе видеть распахнувшиеся навстречу буранные глаза. – Что, черт возьми, ты делаешь?! Если это такие новые шутки – хоть я и сомневаюсь, что ты в принципе способен шутить, – то они ни разу не смешные, хороший мой! Прекрати уже пугать меня! Черт...
Бледное мальчишеское лицо, искаженное тоненькой сеточкой-морщинкой, упавшей с челки на переносицу, непонимающе вытянулось, непонимающе истончилось, обернувшись тончайшей рисовой шелковицей.
Губы, будто вынырнувшие из древних глубин наползающего на песок океана, названного где-то и когда-то Сном, осторожно, облизывая каждое слово кончиком проверяющего на наличие ядов языка, выспросили:
– О чем... о чем ты опять говоришь, придурок...? Я не понимаю тебя.
Кажется, идиотскому Уолкеру этот ответ не понравился.
Вконец рехнувшись, непонятно каким бесом заболев, он, надавив махиной немалого веса настойчивее, настырнее, тупее, заставил его и вовсе почти откинуться назад, напирая до того, что спина, изогнувшись поясницей, растянулась над пропастью, больно впечаталась в железо проступающими тут и там костяшками, ноги едва не соскользнули в жадно забившуюся пропасть, одним только чудом оставшись топтаться на железной удерживающей платформе переходного моста...
Что, впрочем, тоже могло продлиться не так уж и долго, если бы этот идиот продолжил напирать, а он все с усердием продолжал и продолжал, теснил и теснил, будто в упор не соображал, что пытается натворить, и бессмертный для всех Юу всерьез сомневался, что даже его чертов мозг сумеет себя самого собрать, если сбросить его с такой вот высоты да разбить красной заваркой на хренову кашу.
– Сколько можно меня игнорировать, а? – упираясь по обе стороны от чернявой головы дрогнувшими в напряжении руками, пролаял чертов собачий Уолкер.
– Да о чем ты...
– Сколько можно отмалчиваться, когда я тебя зову?! Я думал, мы уже разобрались с тем, что ты уходишь со мной по своей собственной воле, и я тебе никакой не враг! Так какого черта оно опять повторяется, Юу?!
Вопреки всему, какие бы слова ни срывались с обкусанных поджарых губ, на что выбеленный пылью идиот бесился – мальчишка в упор не понимал, и если бы только не недавний разговор, если бы не Аладдин со своими летучими ягодными коврами и даденное седым кретином обещание невысказанных историй – Юу с радостью бы его самого сейчас сбросил к дьяволовой матери вниз, чтобы полетал, побился тупоумной башкой и подумал, прежде чем вот так внезапно пугать пробудившимся бесконтрольным сумасшествием, о котором заранее предупредить не додумался, но...
Но разговор все-таки случился, Аладдин начистил локтем и дыханием золотой светильник, в гулкой тишине труб тонул амфитеатр тусклой цинковой раковины, не видевшей воды с последний десяток лет, а где-то за спиной висело перевернутое изуродованное распятие, собранное из досок кроватных спинок – даже не особо верящего во что-либо Юу все еще коробило от воспоминания о случайной трубной встречи в заискивающем красном свету.
Новые этажи, покрытые тайной старых ветрогонных труб, хранили совсем иные пространства и запахи, шелесты и шорохи, бесцельное передвижение перемолотых желтых листьев, набросанных черт знает кем и черт знает откуда. В царстве труб наследственным троном правили незнакомые Юу законы, непонятные размытые ощущения, и если он еще худо-бедно с ними справлялся, погружаясь в зимний лягушачий сон, то на Уолкера они действовали куда как более угрожающе, удручающе, Уолкера они сводили с ума, впрыскивали ему в жилы смеющиеся иллюзии и шепотки, заставляли срывать подковы да узду и впиваться прежде ласковыми когтями в ноющее от старых шрамов тщедушное пойманное тело.
– Да не враг ты мне никакой, дурила! – хрипя под ломающим его сущность натиском, все отчетливее пытающимся сбросить вниз с идиотского моста, просипел доведенный до инстинктивной влаги на глазах мальчишка. Запрокинул голову, уставившись поехавшему крышей олуху в глаза. Стиснул вместе зубы и, пытаясь вложить столько искренности, сколько в нем хранилось, как мертвые мушки хранятся порой в старой стеклянной банке, взрычал: – Я вообще не пойму, чего ты на меня взъелся! Чего я такого сделал, идиот ты несчастный?! И прекрати на меня уже напирать! Хочешь, чтобы я к чертовой мамаше туда грохнулся, да?! Хочешь, чтобы я сдох?! Ты для этого меня вытаскивать собрался – чтобы самому, что ли, угробить?!
Ответа тем не менее он получить не успел: Уолкер, одурев от сорвавшегося с чужих губ укорительного рыка, наклонился еще ниже, и мальчишка, отдергиваясь не столько страхом или нежеланием оставаться рядом, сколько одной простой инерцией, почувствовал, что проклятые металлоломные балки все-таки этой их идиотской буйной возни...
Не выдержали.
Железо, ссутулившись в вытянутую шею старой заводной черепахи, затрещало, забренчало, зазвенело даже прежде, чем он успел пошевелиться или придумать, что можно сделать в этот последний несчастный миг, чтобы только не грохнуться в низовье вместе со слетевшим с мозгов придурком; запульсировали поршни и поручни, накренились поддерживающие почти весь возложенный вес прутья, с визгом и лязгом вывалились из пазов закрепляющие ржавые винты в пятнах борзовой фальшивой меди...
И почему-то на целом маленьком свете, запечатанном в вечный лабораторный круговорот да открывшиеся теперь вот трубы, не осталось ни одного иного колдовства, кроме как потянуться навстречу, пока еще можно, ухватиться руками за белую экзорцистскую шею да втиснуться в чужую грудину, отчаянно громыхая паровозным сердцем, заоравшим на уши о нежелании смерти настолько невозмутимо громко, что рассудок переклинило, пальцы стиснулись еще сильнее и даже ноги, отрываясь от уходящего из-под них пола, попытались приподняться, чтобы оплестись вокруг чужих бедер поясами завернутого узлами корабельного каната.
Юу почувствовал, как мгновенно обмякает чужое существо, отделяясь от пытавшегося захватить контроль над разумом инородного беса. Как сильные руки, помешкав в три удара главного поршня, обхватывают его поперек спины, как почти отрывают от пола, как пытаются отвлечь и уберечь от дышащего в затылок скользкого падения...
Поручни, прошедшись колбочками пятнистого черно-белого домино настороженной разбухшей дрожи, отвалились от мостового борта в один и тот же миг с обеих его сторон; накренились, скосились, всхрапнули умершими во сне стариками из общей больничной палаты, разболтались досочными дебаркадерами с синих заливов и, потеряв последнюю опору, мазнув мальчишку Юу по занывшей спине, дружной нестройной руладой понеслись вниз, срываясь настолько далеко и настолько безвозвратно, что вместо грохота, должного переполошить каждую подземную крысу, отдались лишь тихим пыльным хлопком, будто кто-то наивно-глупый пришел и швырнулся в пруд созревшим и крепким, но жалким для васильковой стихии желудем.
Подчиняясь вечной инерции, скользя на разлитых по поверхности мостика лужах, Аллен отпрянул назад, аккуратно удерживая повисшего на нем мальчишку, но с какого-то черта поскользнулся, с какого-то черта врезался спиной во вторую половину перильного борта, и та, проклятье сиамских близнецов, участь попугаев-неразлучников, левое и правое полушария единого организма, повторяя недавнюю братскую судьбу, даже не зашаталась, будто древние полостные зубы, а так просто и так естественно слетела со своих гнезд, будто стояла в них одним лишь соломоновым чудом, будто не падала только потому, что никто еще не додумался впустить в царство камня и железа странствующего ветра в белом плаще с мшистым капюшоном о струне северных трезвонных сосулек.
От неминуемого удара взвыло тело, от страха вспыхнула голова; Аллен, отлепив от себя орущего уже во весь голос мальчишку, вскинул того на вытянутых руках, попытался налечь на застывший в невесомости вес, попытался вложить всего себя в последний рывок, чтобы оттолкнуться, чтобы вывалиться обратно на финишную прямую, чтобы еще хоть раз почувствовать подошвами бетонную или железную смертницу-землю.
Наверное, у него частично получилось. Наверное, левая рука, действующая по собственному усмотрению, никак сейчас не связанная с парализованным страхом мозгом и оглушенной криком Юу душой, активировалась сама, в ту же секунду вонзаясь когтями в металл кровоточащего моста так плотно и так крепко, чтобы вспороть его навылет и охватиться с иной стороны, а потом...
Потом, не успев даже толком свалиться на подкосившиеся колени, не успев вернуть себе хотя бы частичного равновесия, Аллен ощутил, как мост, простоявший здесь не один, не пять даже десятков лет, проседает с визгливым стоном в сокрушительный низ.
Рядом пуще прежнего заорал Юу. Заматерился, забился, с яростью лесной куницы вырвался из укушенных разжавшихся рук, после чего, в надламывающийся голос пожелав всем немедленно сдохнуть – то ли им самим, что весьма и весьма опрометчиво, то ли мосту, который и без пожеланий подыхал, то ли тем, кто его построил, но и так уже наверняка давным-давно сдох, – ухватился оказавшимися неожиданно сильными ручонками за подол мехового плаща, дернул, не выпуская из пальцев, ринулся вперед, к той части подземного курзала, где заканчивались подвесные выступающие трапеции и начинались прибитые к стенам перегородки, на которые еще можно было понадеяться успеть забраться, дабы хоть как-нибудь скрасить незавидную участь того, кто впервые выбрался из проклятой, но все же куда как более безопасной поганой клетки.
– Сволочь! – орал Второй, не смея оглянуться даже через плечо, но остро чувствуя, что Аллен рядом, приходит капля за каплей в себя, пытается отдышаться и собрать остатки разлетевшихся битым стаканом сил, а мост где-то там, в несчастных двух десятках метров за спиной, с бешеным грохотом проваливается вниз, отмирая струпьями прокаженного тела от переставшего существовать в гармонии организма. – Сволочь ты седоголовая! Паршивая! Идиотская! Гребаная и мерзкая, бесполезная, тупая сволочь! Мне тоже херово, что ты думаешь?! Мне давно уже нужны чертовы таблетки – мне кажется, я тоже вот-вот начну разваливаться по кускам, как этот хренов мост, а их из-за тебя взять теперь негде! Мог бы хотя бы додуматься их с собой прихватить! Хоть что-нибудь прихватить, раз уж все равно поперся меня воровать! С какого дьявола ты на меня набросился?! Убить захотел?! Для этого тащил за собой, да?! Даже я сдохну, если грохнусь с такой высоты! Разобьется в суп хренов мозг – и можешь сколько угодно воскрешать, один черт не воскресну! Идиот... идиот ты с редкостно пустой башкой!
– Тогда с какого... С какого черта ты меня тогда игнорировал, Юу?!
В бешеных их скачках теперь снова лидировал гребаный оклемавшийся Уолкер.
Вырвался, более-менее вернувшись в себя, вперед как раз в тот миг, когда за спиной – в метрах уже десяти, никак не больше – отвалился еще один кусок от скрюченной рыдающей махины, и, подхватив мальчишку на руки – за руку не мог, за руку страшно, вдруг опять возьмет и отвалится, – помчался дальше, в ужасе выкрикивая все оброненные слова так громко, чтобы голос, отскочив от стен, перекрыл рев разверзающейся позади жестяной преисподней.
– Да не игнорировал я тебя! – упираясь в чужие плечи брыкающимися кулаками, взвыл следом за ним и Юу, все еще не настолько безвозвратно доверяющий этому человеку, чтобы бездействовать и болтаться в его руках, когда прямо по пятам, облизывая сапожьи пятки, нагоняло ожившее это. – Ничего из того, о чем ты говоришь, я тебе не сделал! Вообще ничего не сделал! Что за чертовщину ты несешь, скотина?! И выпусти меня наконец-то! Выпусти меня хотя бы сейчас, ты!
– Сколько бы я тебя ни звал – ты только считал свои чертовы цифры! Чего ради?! Чем я тебя обидел?! Мне тоже, если ты не понимаешь, хочется, чтобы ты обращал на меня свое внимание! Хотя бы в те моменты, когда я к тебе обращаюсь!
– Какие еще цифры?! Ты совсем спятил?! Опять спятил, помешанный ты гаденыш?!
– Не спятил я ничего! Это ты спятил! «Пятьсот одиннадцать», «пятьсот одиннадцать»... Что это за чертовы пятьсот одиннадцать?! Ты часами их повторял, часами, Юу! Сколько бы мы ни шли, куда бы ни шли, о чем бы я ни пытался рассказывать – только они, они и они! Ты как будто попросту не видел ничего из того, что я пытался сделать и чем пытался добиться твоего расположения! Я решил, дьявол, что ты опять задумал что-нибудь выкинуть и возвратиться обратно в свою поганую пыточную банку! Я ведь...
– Да не решал я ничего такого! Придурок... Вот же придурок-то! Сказал же – или еще не сказал, не важно, дьявол! – что пойду с тобой, раз уж ты ко мне так прицепился! И я... я не помню, чтобы хоть что-нибудь считал или чтобы ты хоть что-нибудь говорил, но...
– Не помнишь...? Как это – не помнишь?!
– Так и не помню! Заткнись и дай мне договорить, я тебе языком чесать хотя бы не мешаю! Не помню, чтобы считал, сказал же только что, но если это «пятьсот одиннадцать» – то оно, получается, случилось само, и я тут ни при чем, так что можешь не трудиться беситься на меня. Понятно тебе?!
– Нет!
– Твою же мать... Когда меня уводят синхронизироваться с Невинностью и я опять умираю, обычно всегда проходит ровно пятьсот одиннадцать секунд, прежде чем я оживу в следующий раз, поэтому, наверное, эти сраные секунды сами начинают ко мне лезть, когда я... психую, не знаю, или ползаю где-нибудь... почти на грани... Я же сказал тебе, что мне тоже нужна еда! Это так трудно понять?! Не один ты здесь страждущий! Ты таскал меня по всем своим хреновым трубам не знаю сколько времени, я никогда так далеко не забирался, я вообще никогда столько времени на ногах не проводил, и... И, в общем...
– Тебе было беспокойно, славный...? Я заставил тебя волноваться?
– Наверное. Наверное, да. И... я же сказал, что оно раз за разом происходит само. Со мной много что происходит, если ты еще не понял, само! А ты и себя и меня чуть не грохнул, придурок! В следующий раз хотя бы думай своей тупой башкой, прежде чем… Прежде чем…
На роковом «прежде чем», сорвавшемся с губ одновременно со взрывающимся грохотом последних опорных балок-воронов, удерживающих конструкцию шаткого подвесного моста, для всего на тусклом подземном свете сделалось чуточку поздно; пятки Уолкера пришились к лизнувшей их пропасти, провалились ненадолго в ее утробу, тщетно ухватившись за отчаянную попытку воспротивиться. Притяжение голодного целаканта с морской бездны щелкнуло игольчатыми челюстями и, наверное, выпрыгнуло бы на сушу, сожрало бы загнанную жертву, заглотило бы вместе с воплем застывшего окаменевшего Второго, с громом срывающегося железного камня, с накреняющимся лесом поваленных надрубленных труб, со слиянием с бесцветной тушей высохшей губки, некогда зовущейся Алленом Уолкером, когда левая крестовая рука, вскинувшая когти, обклеилась смутно знакомыми Юу белыми лентами.
Бинты-повязки, трепеща со свистящим духлым ветром, ринулись в небо, потянулись во все стороны разом, точно гигантская пещерная паутина. Загудели, затрещали эластичной упругостью, ткнулись головками слепых червяков, но всюду, куда они ни пытались пристать, где ни искали места для сброски уставшего крошащегося якоря – отрывались от стен трубы, вырывались куски непрочной остовы, крошился ломтями малодушный потолок.
Аллен чертыхался, Аллен, теряя последнюю опору в обесцвечивающемся сумраке, уносился спиной в бездну, обнимая защищающим плащом прильнувшего к нему мальчишку с останавливающимся от ужаса сердцем. Аллен успевал немотно завывать прокаженной собакой с девонширских пустошей и кусать от злости губы, а ленты-марли все носились, все пытались, все отталкивались хохочущими ударами обратно, не встречая ни единого отклика из безотзывчивой Вселенной, смолкшей локатором одинокого дрейфующего дельфина.
Дальше деваться было попросту некуда, дальше оставались только двуличные звезды, что горели, горели, горели, дышали в спину помойным зловонием вырытой внизу ямы, тускнели сажей и углем, и когда мост, прогнувшись, понесся навстречу гибели всем своим дряхлым китовым усом, когда мальчик Юу закричал осенним домовым духом, разбившим шутки ради груду белых грязных тарелок, оставшихся спать на охваченной пламенем плите, когда от стен, точно пули, отскочили ночные мотыльки сброшенных сердцем молитв, тогда белые королевские пояса, в отчаянии ухватившись за крюк самой тщедушной, самой тонкой и жалобной на вид трубы, наконец, отыскали райское яблоко своего спасения.
Обвязавшись вокруг ее шеи, удушив, сковав с несколько линялых узлов, бинтовые пояса натянулись, остановили неизбежность несущего смерть падения. Покачнулись, сотряхнули до костного мозга, а после, лавируя в потоке продолжающих и продолжающих рушиться вниз железных пластов, понесли обратно наверх, прочь от костистой поступи смерти, водрузившей на сажневые плечи улыбчивую луковую башку.
Рушились тучи задранных башен, скрипела писчая красная бумага под ализарином мареновых чернил. Перемигивался, отключаясь, последний свет, для кого-то что-то беззаветно заканчивалось, для кого-то другого что-то непостижимо открывалось – грохот взмывался на все этажи, предупреждал, приносил свежие отпечатавшиеся следы, отмыкал заржавелые замки без ключей и ключников, а Уолкер и мальчишка с перцовыми глазами, кое-как обхватившись руками и ногами за студенистый бок покореженной, повизгивающей, но все еще твердой надежной трубы, привалившись к ней вжатыми животами, пытались не отдышаться, но заново научиться дышать, вбирая пористыми просаженными легкими вместе с пробивающимся кислородом осадки перемолотой отравленной пыли и чужого праха, покоившегося прежде глубоко-глубоко на склепном затемненном дне.
– Черт... черт же... Ты не мог сделать этого... раньше... тупой ты Уолкер...?! Не мог, да, ублюдок...?! – кашляя сквозь слезы, в полушаге от сердечной смерти хрипел Юу, вжимаясь в несчастный кусок трубы так крепко, что казалось, будто отныне он – юный подрастающий полип, непригодный к жизненным тягостным условиям без несущего его организма. – Этот твой чертов фокус с летающими тряпками... Ты не мог сделать его сразу?!
– Мог, но... Но… надеялся, что не придется... Не хотел… я… – послышалось ответом настолько тихое, невзрачное, расшатанное, что у Юу даже не сразу получилось разобрать, о чем выседенный вербный дурак говорит. Зато когда получилось...
– Что значит ты «не хотел»?! – взрычав, разгневанно выплюнул он. Проклиная все на этом свете, отлепился от удобного местечка, худо-бедно повернулся обратно к своему несчастному шуту, переполз к нему поближе, чтобы хотя бы увидеть накрытое волосами лицо. – Ты все-таки хотел нас угробить, да?! В отместку или на благо своим больным пристрастиям?! Ты, тупой кре... – и вдруг как-то сам собой заткнулся, болезненно прикусив язык да столкнувшись глаза в глаза с выседенным вымученным лицом такой бледности, такой тонкости, что казалось, будто обычно веселые, обычно живые и на все-все-все способные глаза вот-вот перельются через нарисованные для них черточки, губы перестанут дрожать, перекрашиваясь в опасный синий цвет, и вот эта вот дорожка из крови, ползущая по подбородку, станет отныне извечным заменителем кожи, разорвавшейся хирургическими швами под поступью бродящей вокруг них двоих выпивающей страшной усталости. – Эй... Уолкер, Аллен, эй... – тихо-тихо подползая к нему, осторожно касаясь непривычной ладонью ладони другой, Юу забывал и все то, что успел сказать, и все то, о чем успевал попеременно думать, впервые в жизни чувствуя, как в сердце колышется настоящий, липкий и такой, наверное, человеческий... страх. – Эй... придурок... только не вздумай откидываться и не вздумай здесь сейчас засыпать... Слышишь меня...? Очнись, чертов идиот! Очнись же ты, понял?! Ты же... ты обещал меня... ты же...
Слова застряли на половине пути – чужие руки, оборвав их все до единого одним умелым прикосновением, притиснули Второго к себе до конца, прижали, нырнули пальцами за мягкие теплые уши, принявшись медленно и ласково те сминать, будто находя в таких вот бессмысленных пустых движениях возвращающее жизнь успокоение. Напившись детского трепета, переместились, очертили наивное волчье лицо, волосы, шею, застывшие в нерешительности приоткрытые губы, не знающие боле, позвать странного чокнутого шута или не позвать, позволяя тому вытворять все, что вытворять ему хотелось...
А после, просто оплетясь вокруг, просто прижав теплый сверток к сердцу и позволив голове опуститься, чтобы уткнуться губами в подрагивающую пушистую макушку, оставили подчинившегося им мальчишку в колыбели дремы – не дремы, но мерного, возвращающегося с поблескивающих рябой чешуей черепиц да дранок-крыш, успокоения для обезвоженного, голодного, бессонного, перевозбужденного тела, едва ли находящего силы для того, чтобы просто передвигать ноги, а не парить под потолками на выбеленных клоунских качелях всех лунных цирков и астричных шапито.
– Обещал, конечно... Обещаю. Все еще обещаю, славный, это даже не обсуждается. Я вовсе не собираюсь здесь выключаться или засыпать, малыш. Я вовсе не собираюсь… Просто побудь так со мной немножко, хорошо? Просто побудь, и я как-нибудь приду обратно в себя. Просто – слышишь? – совсем немножко побудь...
***
– Ну, что ты так смотришь на меня, славный? Со мной что-нибудь не так? Тебя что-то смущает?
По мнению Юу, не так уж многое о внешнем мире знающем, ответ был нагляден и до неприличия очевиден, а потому, начиная все отчетливей путаться в украдчивой поступи подвоха – ну не мог же он допустить мысли, будто пришедший извне Уолкер, должный во всем в разы лучше его разбираться, на самом деле представлял из себя поразительного завидного балбеса, – только неопределенно повел плечом, с еще большим сомнением вперившись чумазым злобным взглядом в неподдающуюся отгадке тварь, бултыхающуюся в мелкой сточной лужице.
– Юу? Ну же, хороший, славный мой! Скажи уже что-нибудь, ладно? Я ведь просил не отмалчиваться, когда я к тебе обращаюсь.
Юу, ничего иного не придумав, сказал бы, к примеру, что его до чертиков достало постоянно разваливаться, но загвоздка случилась и здесь: один только Бог знает, как уцелев, он теперь старательно предпочитал не вспоминать о недавних посиделках на чертовой покачивающейся трубе, когда вокруг и внизу не осталось ни единого клочка безопасной суши, а гребаный Уолкер, оказавшийся как будто бы надежным, но отключающимся из момента в момент со страшной периодичностью, никак не мог насобирать достаточно сил, чтобы перенести их куда-нибудь еще, пока последняя жестяная трубка, тоже замечтавшая ринуться следом в стихию массового суицида, повизгивала все еще удерживающими ее, но медленно откручивающимися образцовыми бляшками-винтиками.
Точно неупокоенный дух всея мостов да котельных витал в том месте – Юу понятия не имел, как винты да шпаклевки могли отвинчиваться сами, ведомые одним только желанием, однако же они это с завидной регулярностью делали, делали прямо на глазах, и труба ревела, гудела, громыхала полым нутром, истово рвалась в низину, а он все пытался растолкать седого дремлющего дурака, крича, что если ему так нужно поспать – то пусть он спит хоть целые гребаные сутки, хоть двое, хоть трое, как только они слезут отсюда, а если ему до смерти нужно есть – то он отдаст ему свою порцию таблеток в следующий же раз, как только где-нибудь их найдет.
В итоге граничащих с полноценной истерикой воплей и уговоров Уолкер каким-то чудом поднялся на подкашивающиеся глиняные ноги, подхватил на руки резво замолкшего мальчишку, разбросал тенетами свои бинты и отправился парить под потолком так криво и так шатко, что пару раз они врезались в стены, здоровались с болезненной агонией кровянистых синяков, бились коленками и головами, а придурок с серыми глазами смеялся заплетающимся языком сквозь стоны и извинения, придурок улыбался и полувменяемо бормотал про какого-то непонятного «Тарзана», хихикая в меховой воротник или чернявую теплую макушку, и Юу бесился тем больше, чем меньше происходящего, закручивающегося вокруг его же шеи, понимал.
Наверное, неупокоенный подвальный дух оказался доволен принесенной разрушенной жертвой, выполнил свой геноцидный план, злиться прекратил, а потому нарисовал для них прямо в одной из невзрачных стен пологое отверстие, в которое они и влетели с размаху, в которое вошли и, отправившись, куда глаза глядят, в конце всех концов набрели на комнатушку с плескающейся в крановом продырявленном низовье водой.
Вернее, на нормальную воду жидкость эта походила, конечно, с очень и очень большой натяжкой: кувшинисто-серая, прогоркло-желтая, до слепленности вязкая, мутная, пахнущая травянистой дикой гнилью, но Уолкер, побродив вокруг да пособирав сброшенные кем-то и когда-то емкости, все равно наполнил с пятерку недобутылей, связал отодранной от стены проволокой, соорудил этакую рыбную гирляндную гроздь, обвязал себе вокруг спины на манер, наверное, того, как кто-то где-то носил за плечом верный меч или сумку – Юу приблизительно знал, потому что видел иногда нечто подобное на найденных лабораторных фотокарточках.
После не то печальной, не то радостной находки у Второго не вовремя отвалилась рука, за ней последовала и нога; Юу, глуша всю округу рычащими призывами предлагающей себя смерти, матерился, Аллен уже практически подхватил его на руки, пусть и сам еле переставлял отказывающие конечности, а из протекшей лужи, булькнув, высунулась чья-то левая башка, отчего-то Юу, издавна привыкшего ко всему разнообразию уродства этого мира, порядком перепугавшая, а Аллена, кажется, ввергшая в пучину нерешимого ступора.
В конце всех концов они, конечно, тварь эту увесистую выловили, Аллен подхватил на руки Юу, Юу удерживал в охапке свою ногу, руку и бьющегося гибрида с мутацией всех возможных генов, с одной стороны отрешенно думая, что ему его как будто бы искренне жалко, а с другой все отчетливее приходя к выводу, что жрать это создание – Уолкер же наверняка собирался именно жрать – еще опаснее, чем жрать ту же говядину из железных стальных бидонов да непонятных клюшек-половников.
