Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Мальчик Юу, продолжающий оставаться строго за спиной – не то на шухере, не то просто так, потому что не желал иметь никакого дела с вороватым оголодалым кретином, – о чем-то время от времени бормотал рассеянным тихим голосом, легонько постукивал болтающимися пятками по гулкому стенному материалу, скучающе шикал или глядел поверх плеч да светлой на фоне черноты макушки.
Аллен тем временем уперто продвигался дальше. Перерыл практически все из имеющихся морозящих коробок, ошпарил о кубики рубленого льда ноющие пальцы, постиг высшую степень отчаяния, почти как в день, когда имел тупость загреметь со своим лечением в дикую Азию, чуждую всякому европейцу непонятными нравами да судьбоносными встречами. Заглянул в холодильнички витринные, с подносиками, в которых должно было остаться хоть чему-нибудь съестному, но обнаружил лишь девственную пустоту да остатки соскребанных чьими-то ломтями соусов.
Пробурлив всасывающимся в вакуум желудком, тихонько взвыл.
Потеряв от длительного пищевого воздержания бдительность, задел коленом снятую кем-то и зачем-то бидонную крышку, что, грохнувшись на бок, принялась носиться по обороту собственной оси да биться краями-тарелками, пока Уолкер не наступил на ту ногой, не вдавил в пол, не замер в ужасе, а Юу не шикнул со своего места, что большего дебила он все-таки еще за жизнь свою не видел – благо, подумал Уолкер, что прожил ты всего только неполный год в этих чертовых стенах, а то вышло бы как-то чересчур незаслуженно обидно.
Не зная, куда деться еще, он проверил духовые шкафы, заглянул в залитые холодной гнилой водой раковины, щерящиеся стаканами да полными масляным жиром сковородками. Побывал в тумбочках для хранения злаков, отыскав, конечно же, муку да крупы, но все еще помня, все еще соображая, что готовить на вражеской недружелюбной территории нельзя, позахлопывал те обратно под защелкнувшиеся задвижки.
В итоге, постигнув флегматичную безысходность, убитый угнетающей мыслью, что неужели придется и ему тоже жрать порции чертовых пилюльных таблеток, Уолкер уже почти поплелся обратно, признаваясь в постыдном проигрыше, когда то ли черт, то ли заблудившийся в ночной столовой синтезированный ангел дернул его заглянуть в нутро попавшегося на пути бесхозного как будто бы бидона, вымахавшего по самую линию упершейся в него грудины.
Аллен осторожно отвинтил крышку. Удерживая ее в руках, приподнялся на носках, перегнулся через край, принюхался...
С изумлением и воспрявшей обратно надеждой обнаружил, что изнутри пахнет оживляющим съестным, пусть и как будто бы не особенно съедобным: не то испорченным мертвяком, не то массово сгнившим овощем, не то попросту необычным экзотическим блюдом – у этих чертовых азиатов вполне нормальная пища частенько пахла так, будто ей пора отправляться в мусорные далекие степи, пока кто-нибудь случайный, добродушно проходящий мимо и по наивности испробовавший ее, не отправился следом с неизлечимой степенью желудочного отравления.
– Эй, малыш...
– Чего тебе?
– Кажется, я кое-что нашел. Принеси-ка мне большой половник – я видел его где-то возле тебя. Вроде бы должен висеть справа.
Юу с ответом не поспешил, замешкался. Сильно позже, изводя Аллена покалывающим под ребрами нетерпением, все-таки откликнулся, правда, так и не поторопившись ничего никуда нести:
– «Половник» – это который? Что за нахер? Что это? Я не понимаю. Объясни мне нормально!
Аллен вздохнул. С одной стороны, дойдя до той степени паранойи, за которой боялся, будто несчастная найденная еда снова возьмет и по собственному усмотрению исчезнет, пока он тут всюду вокруг да около шатается, а с другой понимая, что легче разобраться самому, чем разводить пояснительную беседу с бессмысленным содержимым, махнул рукой: со скрипом и тяжестью сдвинулся с места, в несколько прыжков подскочил к мальчонке, схватил не только половник, но и саму тощую заголосившую тушку, пару тарелок и ложек, и торопливо вернулся обратно, усаживая слабо сопротивляющегося Юу на столешницу новую – ну какая ему разница, на какой рассиживать? Главное ведь, что это все еще была столешница, привычные казарменные условия, въевшаяся в память детская обстановка, а что капельку изменились окружающая среда, причины и последствия – так это ерунда, к этому пора бы уже привыкать, потому что жизнь на месте не стоит никогда, как бы ни хотелось порой в той застрять на десяток-другой упоительных лет.
Никуда уходить Юу не стал, ничего показушного, бунтарского демонстрировать – тоже. Только нахмурился, уставился со взрослой серьезной внимательностью на то, как Уолкер, мурлыча себе под нос, нырнул странной сероватой клюшкой во внутренности железной махины, пошарил там, просветлел, вытащил наружу злополучную свою херотень обратно. Плюхнул коричневую вязкую массу на одну тарелку, на другую, а затем, воткнув в каждую по ложке, протянул одну порцию ему, не только губами, но и всем своим лучащимся видом говоря:
– Ешь.
Юу, озадаченно прищурившийся, ни его стремлений, ни мыслей, ни желаний все еще ни черта не разделял.
– Зачем? – спросил.
С подозрением принюхался, склонив пониже растрепавшуюся в ореоле сбитых волос голову. Вдохнул полной грудью чего-то очень липкого, трупного, неприятного, отозвавшегося в желудке задумчивым отторжением. Поспешно отодвинул было от себя миску обратно, испытывая брезгливость даже от необходимости держать ее в отказывающихся пальцах, но тут же напоролся на проволочный взгляд одержимого седого недомонаха, все еще свято, кажется, верящего в непорочность любого проявления своей чертовой возлюбленной жратвы.
– Ешь, давай, – непреклонно потребовал он снова, придвигаясь ближе, делаясь каким-то вконец незаслуженно резким, холодным, грозным, неоправданно высоким. Притиснувшимся. Как никогда особенно близким. Покрутил в пальцах этой своей клюшкой, разбрасывающей направо и налево сочные похлебочные брызги, приподнял повыше миску, а затем, совсем уже сбрендив, и вовсе наступил так плотно, что уперся коленями в боковину стола, а мальчишке поспешно потребовалось отпрянуть назад, чтобы только ни в коем случае не соприкоснуться телом к телу, потому что...
Да просто потому что.
Страшно же.
Вот сейчас, теперь – страшно, хоть и никаким трусом Юу ни в жизнь не был.
– А если не буду? Что станешь делать тогда, чертов придурок? – правда, как бы там страшно ни было, сдаваться Юу не собирался, а о страхе его никому извне не узнать, пока он не скажет о нем сам, что было равносильно тому, чтобы не узнать никогда. Демонстративно приподняв брови, Второй выпустил из пальцев отвратную тарелку, поставил ее рядом с собой на звякнувшую столешницу. С вызовом сложил на груди руки. Дерзко вскинул подбородок, стараясь держаться высокомерно и гордо, хоть и явственно чувствовал себя этакой маленькой черной мышью под недовольным прищуром пришедшего по мышиную душу белого доктора. – Силой, что ли, заставишь?
Он сам не знал, чего дожидался. Он сам не знал, к чему все эти нелепые игрища, когда можно было попытаться объясниться по-нормальному, будучи уверенным, что Уолкер – он не такой уж идиот. Уолкер прекрасно поймет, если ему сказать, что он не хочет всего этого пробовать, потому что выглядит мерзко, потому что ему неплохо и на стерильных безобидных таблетках, потому что тело его создано капельку иным и потому что не особенно ему хочется пытаться становиться таким же человеком, когда все равно никакой он не человек. Еще можно было вспомнить, что если он что-нибудь не то съест и с ним что-нибудь не то приключится – то завтра это неминуемо заметят, раскроют, просканируют, все-все о его ночных похождениях разузнают, и проблем тогда появится столько, что страшно даже представить: ну вдруг они решат, будто он стал вконец непригоден и надумают его немедленно удалить?
Наверное, нужно было просто все это как-то идиотскому несведущему Уолкеру разъяснить на чертовых пальцах, а он продолжал выеживаться, играться, дразниться, вести себя так глупо и так ни о чем, делая вид, будто такой вот весь упрямый да до тошноты избалованный, но...
Но когда Аллен, отставив свою миску, вдруг уперся по обе стороны от его ног спружинившими напряженными руками, когда наклонился и притиснулся так близко, что дальше отползать было уже попросту некуда – позади осталась одна сплошная стенка, – во рту пересохло, сердце, зашевелившись, раздулось, и Юу, пригвожденный чужим изучающим взглядом, чужим невыносимо-сладким запахом, чужой чертовой глыбой привлекающего к себе роста, нависшего сверху, почему-то перехотелось и говорить, и объяснять, и все, все остальное на целом свете еще.
Только вести себя как можно скотинистее, чтобы наверняка привлечь больше чертового желанного внимания, заставить сорваться и напороться на что-нибудь со всех сторон дерьмовое, болезненное, но бесспорно интригующее, только и пригодное, что для таких вот сошедших с ума Вторых, не умеющих принимать добрую руку да теплую ласку.
– Силой... – Уолкер прильнул еще ближе, еще темнее, заставляя приподнять следом лицо, столкнуться глазами в глаза, закусить в ожидании губу. Краем сознания Юу почувствовал, что еще каких-нибудь три сантиметра – и руки их, оставленные на холодящей столешнице, пересекутся, и будет странно, и что-то в этой чертовой животной давке его все больше, все безнадежнее увлекало, притягивало, расставляло по понятным, надиктованным природой местам: если Уолкер прекратит юлить и докажет свое превосходство, Юу без проблем примет его над собой. Ему так вообще будет удобнее, ему будет неоспоримо лучше, потому что по-хорошему, с согласия с самим собой, пойти навстречу не получалось. Потому что упрямый балбес, потому что гены в него внедрили подозрительные, непонятно чьи и откуда, потому что удобнее мыслить по-звериному, чем по-человеческому: у людей слишком много условностей, доброй решающей воли и проблем, а у животных чертова пресловутая иерархия. Сломаешь – станешь вожаком. Станешь вожаком – делай, что захочется, никто тебе не скажет никакого «нет», потому что за него ты вправе и загрызть.
Юу ждал, Юу нервничал, Юу по-своему тянулся вперед, в предвкушении неизвестного подрагивал внутренним напряжением, с отвращением вдыхал мерзостные запашки перемолотой человеческой пищи, к которой притрагиваться не собирался все равно: мерзко и чревато, что-то поломается внутри, отойдет контакт, это уже будет все равно никакой не он.
Правда, прождав с целую раздробленную вечность и поняв, что ничего не происходит, что у проклятого седого то ли кишка чересчур тонка, то ли из-за голода случилось глобальное отупение, Второй, заранее взбесившись, поторопил, взрыкнул:
– Что силой-то? Так заставишь меня, если я пошлю тебя к чертовой матери, придурок?
Он так хотел услышать «да», рисуя на него зубастыми губами острый сопротивляющийся оскал, что...
Услышал, конечно же, кое-что совершенно иное, как это всегда случается с самыми сокровенными из желаний, в которых со временем даже перестаешь сомневаться – настолько уже близкими они становятся, чтобы допустить, будто почему-то могут взять да и не случиться, или случиться с кем-нибудь совершенно другим, пусть все время неизменно казалось, что все до смеющейся болезности просто:
– Нет, – надрезав все взмыленные детские надежды, качнул головой упрямый седой клоун. – Силой я тебя заставлять не стану, славный. По крайней мере, не на этот раз. Хватит уже с тебя «силой»...
Вслед за этим он поспешно отстранился, отвернулся, нацепил на лицо тупейшую из возможных улыбок. Протянув руку, попытался потрепать по лохматым намокшим волосам, пусть Юу и извернулся, пусть и сжал до хруста и царапин кулаки, пусть и видел, что улыбка проклятой гадины бессовестно врет, что проклятый человек бездарно притворяется, что даже он – единственный, кого захотелось принять – не может стать с ним до конца честным.
Осознание этого выбесило почти так же нестерпимо сильно, как и то, что рядом продолжала вонять да гнить та дрянь, которую тупица в полслова окрестил подпорченной говядиной, но когда седая морда еще с немного пошлялась, пошарилась, отыскала кусок «черствого черного хлеба, отбракованного фермерским хозяйством, потому что на нем так зачем-то и написано», когда уселась со своей миской и шматком этого самого «хлеба» на пол, разбросав длинные ноги и принявшись торопливо пожирать, при этом, сволочь, конечно же морщась, но в упор не признавая, что Юу был прав – пища здесь отстойная, мальчишку вконец переклинило.
Озлобившись, ощерившись, запылав той ненавистью, которой до сих пор почти никогда не испытывал, плевать желая, что там случится дальше и отыщут их или нет, он, прорычав безногой измученной тварью с темных этажей, в сердцах ударил кулаком по железному борту проклятой предложенной миски, запуская сраную говядину в непродолжительный мусорный полет.
Тарелка подпрыгнула, перевернулась через саму себя, плюхнулась в стороны мерзкой густой похлебкой, с чавками попадавшей на пол, на стены, на стол, на не успевшего отскочить с ее траектории Уолкера. Спустя половину секунды грохнулась следом и сама – завизжала нержавеющая сталь, упала ложка, пророкотал алюминий, потекли по полу жирные пищевые разводы, застыл с занесенной у рта ложкой непонимающий ни черта тупица-Уолкер.
Быть может, он и хотел спросить. Быть может, и Юу ждал, что он это сделает, чтобы хоть как-нибудь скрасить, смягчить проклятый ночной поход, провалившийся настолько, что лучше бы он никогда и не случался. Быть может, что-нибудь бы еще и могло склеиться по разбросанным стеклянным кусочкам, но Юу, не знакомый с терпеливостью как с данностью, слетающий на истерики намного быстрее, чем иные успевали поспевать за ходом развернувшей их задом жизни, спрыгнул на ноги, со злобой пнул проклятую посудину, отбросив ту подальше с черных углистых глаз.
С еще большим бешенством наступил подошвами туфель на мясное месиво, хмуро косясь на Уолкера, всем своим видом спрашивая: ты, выходит, так сильно любишь свою проклятую жратву, да? Почти боготворишь, господин экзорцист? Ну, так и получи, получи, скотина!
Он прыгал на ней, лягался, лупил, сплевывал от досады и отвращения, проклинал сквозь зубы, распаляясь лишь еще больше оттого, что белый шут его не останавливал, белый шут не двигался, только продолжал и продолжал смотреть этой своей серьезной, все зачем-то понимающей и вместе с тем ни черта не соображающей миной...
А потом вот, не успокоившись, но опустив в унынии руки и впервые сообразив, как все это, наверное, было до тошноты тщетно и мелочно, бессмысленно и беспринципно, сжав пальцы в кулаки, стиснув зубы, поспешно поплелся из проклятой столовой прочь, уперто, пусть и через новую миниатюрную смерть, запрещая себе оглядываться назад.
Ни за что.
Никогда.
Никакого «назад», никакого «к нему», никакого «больно».
И пусть этот хренов Уолкер, раз ему так хочется, хоть всю ночь проторчит там, чтобы наутро уже не вернуться к нему обратно.
Потому что кто, ну кто станет иметь дело с ненормальным, на все чертовы этажи прославленным этими своими гребаными психопатическими доблестями, недорослым идиотом?
Кто?
Глава 5. Укрощение разума
Ни в какой столовой Уолкер не остался, даже жрать, сволочь, почему-то не стал – запихал на ходу в пасть то, что успел высыпать на говяжью тарелку, ни черта не попил, торопливо слил в раковину припасенную банку прожурчавшей желтой мочи, бросился следом. Догнал. Пошел, хоть никто и не просил, рядом со своей чертовой беззаботной полуулыбкой.
Юу продолжал мастерски выкаблучиваться, все опаленнее беситься, демонстративно отворачиваться: на все вопросы отводил взгляд, вскидывал подбородок, дергал плечом. На все попытки прикоснуться и развернуть обратно к себе строптивой мордахой – дичало шарахался, злобился, всем своим видом демонстрировал, что нет, не будет он никому подчиняться, что пошел ты в жопу, что я тебя больше не знаю и заговаривать не собираюсь, тупой седой ублюдок, так что хватит, так что вали.
Кусался, отпугивая ловкость рук некогда бродячего акробата, и теперь оставшегося акробатом тем же, с той только разницей, что больше за свои фокусы не получал ровным счетом ничего.
Щелкал оголенными зубами.
Показывал вскинутый прутиком средний палец, с выплюнутым презрением тыча тем практически под шутовской нос – ну, или не совсем под нос, а насколько доставал по росту. Отдавливал пятками да ступнями ноги, намеренно пытаясь наступить на те хорошеньким прыжком. Лупил под колено, долбился сжатым деревянным кулаком о бедро, толкал, грубил, в меру своей фантазии издевался, и все больше распалялся от идиотских вопросов такого же идиотского Уолкера, заключенных теперь в одно-единственное «зачем?». Да откуда он только мог это знать, а?! Этого-то почему никто не понимал?!
Причин ведь может отыскаться пугающе много: не то приревновал к тупой пережеванной говядине, дослужившейся до прекрас, поклонений и защит, не то просто выбесился, что никто его не стал принуждать ее есть и сбегать отсюда этой же ночью, потому что ну мало ли, что он говорит? Сказать можно много чего, а в реальности-то все может оказаться капельку иначе – почему этого тоже никак нельзя понять, тупые вы человеки?
В итоге они, незамеченно доведя друг друга, не разговаривали всю ночь напролет, Юу тоже не спал всю эту самую чертову ночь, ворочаясь с боку на бок под холодной сползающей простыней, привычного греющего света не зажигал – почему-то теперь стеснялся, почему-то не хотел.
Слушал, как на полу ерзает неупокоенный Уолкер. По-своему стыдился. Думал, что можно было бы его попробовать позвать к себе, места бы как-нибудь хватило на двоих, но при одной мысли о том, чтобы спать вместе, втиснувшись друг в друга, его снова переклинивало, злоба поднималась с новой силой, да и рассудок еще пока понимал, что опасно: вот так вот уснут оба, проспят до самого полудня, а сюда кто-нибудь тем временем придет, заявится, не посчитав нужным постучаться или предупредить, и срать, что Уолкер как будто бы подпер изнутри дверь табуреткой да мелкой тумбой – один хер всякое может случиться, в то время как на него и так скоро такими темпами станут очень и очень косо посматривать, наверняка подумывая – а не заморозить ли его все-таки к чертовой матери, пока вконец не утопился в прогрессии неизлечимых, пусть и их же рукой насланных, галлюцинаций? Им-то всем не объяснить того, что твердо понимал сам Юу: даже если он немножечко сумасшедший, даже если проблемный и двигается вслед за небесными фазами, то ничем и никому его сумасшествие не угрожает. Не угрожает же. Честно.
Сами разве не видят?
Уолкер просидел на полу, залил мочой еще две выпотрошенные таблетные банки, пожаловался в пустоту на жажду. Юу отвернулся лопаточной острой спиной, накрылся с головой простыней и старательно делал вид, будто занят, будто сладко дрыхнет, будто не слышит, хоть и на самом деле просто тупо лежал да разглядывал шарящиеся тут и там тени.
Наутро, продолжая хранить упертую доставшую тишину, Второй тоже ушел безо всяких прощаний или предупреждений – просто вышел за грохнувшую дверь, дождался там пожаловавшего сегодня с утра редкого ворона Сирлинса. Выслушал гребаный проповеднический нагоняй о том, что он нынче ночью половине перепуганного отделения мешал воплями юного опасного шатуна спать, безразлично проигнорировал не то одобрительный, не то просто так смех и, тоскливо покосившись на оставшуюся за спиной дверь, совсем сник, не испытывая по поводу скорой рутинной смерти никаких особенных переживаний: умрет себе и умрет, только снова даже жалко, что непременно придется проснуться. Ведь придется же, да?
Впоследствии ему показалось, что все закончилось как-то чересчур непривычно быстро: Невинность привычно проходила сквозь, разрывала внутри сердечные клапаны, брызгала кровью, отталкивала его от себя, убивала раздавливающей тело нагрузкой. Он на нее не обращал никакого внимания, фоном по обыкновению ненавидел, думал о Уолкере, о собственной тупости, о том, что, наверное, все-таки виноват. Ненадолго представил, что вот так возьмет и однажды совсем перестанет быть, не срастется больше по отвалившимся кускам, не вернется на этот свет, отправится черт знает куда – души-то, наверное, в нем настоящей нет тоже, рая он ничем не заслужил, Господь помогать не станет…
И кто знает, что случается в конце всех концов с такими чертовыми неудачниками, как он? Почему об этом никто не пишет ни в Библиях, ни в человеческих глазах? Почему все продолжают делать вид, будто он – единственный в своем роде, а, значит, на его вопросы и его взгляды отвечать вовсе не обязательно: выигрывает ведь неизменное большинство?
Возвращаясь обратно в свою клетку, капая проклятой проливающейся кровью, мешающей нормально передвигаться, отвязавшись от всех желающих его проводить и помочь, едва переставляя ноги и таща в руках отрывающиеся то и дело непригодные конечности, Юу все думал, думал, думал...
Думал, что хоть что-нибудь, хоть как-нибудь должен попытаться исправить, а потому, наверное, и добрался с некоторым удивлением до столовой. Перепугал всех, кто там был, отмахнулся от чертовой неуместной жалости, попросил стакан воды. Получил в награду целый кувшин, бережно тот обхватил, потащился обратно в свою чертову комнату, надеясь только, что у тупого Уолкера хватило мозгов проторчать все это время где-нибудь вне, потому как не мог он не слышать, Сирлинс под дверьми надрывался в три горла: как только мальчишку уведут – на место прибудет Эйб, чертова двухметровая уборочная машина, наделенная мозгом, кажется, строго для того, чтобы сообразить: граблями не подметешь, метлой не сгребешь. У Эйба этого вечно торчали из наштанных карманов штабеля сигарет, воздушные поцелуи и неземные улыбки слетали с губ да ладоней, толстые пальцы ласково теребили палку метлы, сползающий из-под белого халата комбинезон пахнул машинным маслом; на Юу он смотрел полупустыми глазами, тоскливо кислился, приветственно махал рукой.
Юу обычно отвечал тем же.
Где-то в глубине себя, где что-то дрожало беззвучно, рвано, точно натянутая стропа, мальчонка верил, что даже если молчаливый громила обнаружит этого Аллена – то не обмолвится ни словом, только хитро подмигнет и отправится себе дальше, но рисковать не хотелось все равно, и Юу торопился, почти срывался на бег, до грызущего исступления переживал.
Приближаясь, по запаху дезинфицирующей хлористой массы, пропитавшему стены и темные еще под разводами мокроты полы, понял, что уборка уже провелась, Уолкер, кажется, не попался – слишком спокойно и слишком тихо дышало вокруг, – но вот внутри, едва переступив порог…
Внутри идиотского седоголового шута Юу с раскрывшим рану ужасом не обнаружил.
Не понимая, как такое могло приключиться и куда тот удумал деваться, когда должен был сидеть себе да дожидаться его строго здесь, Юу, подгрызая от тревоги да обиды ногти, пронесся торопливым шагом по всей чертовой пыточной комнатушке, тихо-тихо позвал пропащего идиота по запретному для себя имени, нырнул за каждый шкаф, поглядел за раскрывшейся послушной дверцей. Не нашел искомого нигде, потерял бесследно и, надеясь только, что никакой проклятущий панкреатит на фоне аллергической эмоциональной интоксикации у него не разыграется снова, поспешно рванул прочь, бросаясь в то единственное место, в котором дурной Уолкер еще мог, наверное, отыскаться.
Мимо проносились знакомые блеклые коридоры, сновали удивленные настороженные морды – обледенело старые, заковыристо молодые, безвременные губчатые. Юу сшибал собой чьи-то тела, разбрасывал попадающиеся на пути коробки, разбивал содержимое колесных тележек, матерился, ругался, ни на секунду не собирался останавливаться и все держал да держал свой чертов кувшин, в который успело накапать немного хреновой крови, а все еще так хотелось донести до сучьего ублюдка воды чистой, хорошей, не гнилой и ничем не загаженной, даже если сам сучий ублюдок его о том и не просил.
Когда Юу, наконец, добрался до родильной, но, бегло оглядевшись, никого с первого раза не заметил, отчаянье его приобрело окрас бешенства, бешенство потребовало, чтобы он немедленно вышвырнул этот позорный кувшин к чертовой матери; Юу, подчиняясь ему, замахнулся, провыл, едва не свалился в одно из подземных выдолбленных отверстий. Пролаял и на саму несчастную дыру, и на того, кто в ней валялся, лыбясь безмятежной мордой будущего страдальца – если только судьба возжелает его пробуждения, конечно...
А после вдруг услышал, как шуршит неподалеку неуверенный камень, как пробиваются сквозь гул ушного звона чьи-то шаги и как хренов пропавший солдатишка, не скупясь вложить в этот свой гребаный голос побольше неуместного слащавого удивления, зовет его:
– Юу...? Ты уже закончил? За мной пришел, славный?
То, как спокойно он с ним говорил, то, как непринужденно себя вел – будто совершенно ничего из ряда вон не стряслось, – добило мальчишку окончательно; злобно сверкнув глазищами, он, чутко сориентировавшись на дозывающийся голос, определил его местоположение, истово матернулся. Искажаясь в лице изуверским оскалом, чувствуя себя последним идиотом, который настолько непроходимо туп, что с ним обращаются сплошь религией да моралью, будто с истинным дикарем, ринулся напролом через густой хрусткий туман; поднялись кверху широкие рукава китайской рубахи, сверкнули белые бинты связанных ног, черные прослойки стягивающей ткани коротких тонких штанов.
– Юу...? Юу, что...
Вот теперь, переметнувшись через полыхающий снежинками криотуман, он уже не только слышал, но и видел его, этого поганого клоуна: разлохмаченная белая башка с намерзшими льдинками, бледное удивленное лицо, приподнятые сталью ресницы, черная рука, потерявшая где-то белую вычурную перчатку. Юу его видел, смотрел прямо и сквозь, озверело потрескивал ломкими косточками, едва не поскальзывался, пока огибал хреновы раздражающие лужи в глянце смерзшейся огранки...
А когда добрался, когда зыркнул исподлобья, когда захохлился мутной челкой и осатанелыми глазами с отпечатками надломленного непонимания, то, размахнувшись, просто зашвырнул этим проклятым унижающим кувшином в старческую башку, на ходу рыча:
– На вот, подавись, тупая ты скотина!
Кувшин, стесненный ударившей под дых доминантой-гравитацией, тщательно хранил воду в охраняющих стенках, на смазанном донышке, не спеша ее разбрызгивать до тех самых пор, пока не поравнялся с вытаращившим глаза идиотом, пока чужое дурное лицо не вытянулось, пока посудина, шмякнувшись пластмассой, не столкнулась c вовремя перехватившими ее быстрыми руками, но прозрачная розоватая волна все равно поднялась, все равно разлилась да потекла к промокающим тут же ногам.
Уолкер отшатнулся, в изумленном непонимании уставился на недоделанный чайник, сохранивший четверть проклятого питья, и Юу, недовольный подобным оборотом по самые зубы, обиженный и оскорбленный еще больше, продолжая запал, зашвырнулся в ненавистного пригревшегося кретина последним снарядом, что еще оставался ему подвластен – своей же чертовой правой рукой, так удобно отломившейся в локте еще во время последней синхронизации: ее опять пытались присобачить, а у Юу не было времени. Сказал, что сперва от них уйдет, а потом сам спокойно в одиночестве посидит. Подождет, когда прирастет. Он же не дурак, чтобы разгуливать без руки, когда это, вдобавок, не просто неудобно, но еще и адски больно.
Правда, отвязавшись, ничего, конечно же, ждать не стал – ринулся со всех ног с безопасного места, нашел, разозлился, запульнул и теперь смотрел, как конечность, обильно выплескиваясь кровью, долетает до распахнувшего глаза побелевшего нутром Уолкера, как втемяшивается тому в грудь, заставляет выпустить из рук сраный чайник, бьет багряным ошметком по туловищу да холеной форме.
Было, дьявол, одурманивающее больно, и разбрасываться своими руками Юу не собирался – новые-то взамен не вырастут, наверное, но скотина седая, едва не бросившая его, заслужила; скотина оседала на пол, безвольно шевелила ртом и все таращилась этой своей прокаженной серостью, кажется, напрочь прекратив понимать, что тут у них такое веселое происходит.
На долю минуты Юу даже сделалось по-своему совестно – слишком уж перепуганным этот Уолкер выглядел: сколько мальчишка себя помнил, он никогда не встречал, чтобы хоть кто-нибудь столь неоднозначно на его отваливающиеся конечности додумался среагировать. На другую долю стало любопытно, что же поганый заслуживший поделом идиот сделает теперь. На третью – неприязненно-муторно-странно, потому что Аллен не орал на него привычными общими воплями, вроде бы даже не брезговал, не проявлял никакого недовольства; собравшись с самим собой, только вот опустил лицо, коснулся трясущимися пальцами оставшейся валяться рядом руки, с непонятной Юу осторожностью ту поднял. Со сквозящей печалью окутал туманностью креозотового взгляда, объял обеими ладонями, прошелся по распутанным влажным бинтам, по мясистым струпьям, по вытаращенной наружу белеющей кости, жилам, проводкам, внедренным кем-то и когда-то регуляторам: ну а чего ты хотел, сраный Аллен Уолкер? Я ведь машина, я – Второй, не по мне затрубят твои семеро белокрылых, не по мне. Бог для меня извечно со знаком минус, пилюли глотаются за бессмертие, жизнь моя – унылое дерьмо.
– Юу... Юу, что... это...?
Все как-то слишком затянулось, почему-то обернулось вовсе не таким злорадным и спектабельным, как мальчишка представлял, пока бросался куском проклятого отодранного мяса: смотреть на Уолкера с собственной рукой на его коленях было до духоты мерзко, тоскливо. Глаза от этого непроизвольно темнели, Юу знал – темнела следом и картинка и без того не самого светлого мира. Хотелось отвернуться, немедленно убраться отсюда куда-нибудь подальше, хорошенько притопить себя за то, что додумался такую вот потешную ерунду затеять; взгляд скользнул по разлитому содержимому павшего кувшина, по вездесущим снарядам из крови, по угрюмому сырцу размягченной плоти, которая один хер начнет гнить – он проверял, проходил, знает, – если в ближайшем будущем не присобачить ее обратно.
