Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
С какого-то черта извиниться.
Вообще ни за что, черт, извиниться.
– Прости меня, славный. Я все-таки понимаю… могу понять тебя лучше, чем ты обо мне думаешь. Раз ты говоришь, что призрак этот – галлюцинация, то пусть он и остается галлюцинацией да оставляет тебя, наконец, в покое. В принципе, большего мне от него и не нужно. Знаешь, я... – улыбка появилась на губах точно так же неожиданно, безумно, не к месту, к грохоту бухнувшего детского сердца, – я уверен, что когда мы с тобой выберемся отсюда – все твои видения со временем прекратятся сами по себе: для них попросту не останется ни сил, ни времени, ни места, ни причин, а я сумею увлечь тебя куда как более интересными вещицами, чем всякие там картинки в сознании томящегося бездействием рассудка. Жизнь может быть очень увлекательным занятием, Юу. Если только позволить кому-нибудь научить тебя ее вкушать.
Что сказать на это – Юу уже просто не знал.
Устало приоткрыл рот, подмял друг под друга губы, пошевелил на пробу языком, только сейчас почувствовав, что тот невыносимо сух, невыносимо хочет пить, невыносимо колется обо все те непривычные слова, которые мог бы сказать, хотел бы сказать, но...
Пока, вопреки всем тщедушным стараниям, не научился узнавать или обзывать, тешась лишь тем, что когда-нибудь.
Когда-нибудь…
– Заткнись ты, – тихо и скорченно-смущенно, проглотив вместе с безжизненной слюной растаявшую злобу, буркнул он, поспешно отводя взволнованный посиневший взгляд. – Заткнись, чокнутый придурок... Понятия не имею, о чем ты постоянно треплешься, и иметь его не хочу, понял? Просто заткнись, пока я тебе не вмазал. И не думай, будто я не могу! Усек?
Уолкер, скотина, закашлялся – подавил чертов смешок, прикрывшись выгодной теперь знойной пустынностью двух горящих ртов. Встрепенулся, улыбнулся нахальными всевидящими глазищами и, безнаказанно потрепав Второго по голове, согласился:
– Конечно, славный. Конечно.
Так просто и так по-своему серьезно согласился, будто все, чем сыпал глупый синтезированный мальчишка Юу, не было такой же последней на планете синтезированной несусветной глупостью.
***
Пить хотелось все больше, сил оставалось все меньше, и когда внутренние часы Аллена с треском сбились с заведенного проторенного курса, разломились, взорвались, заскрипев сухой-сухой осью, на пути им – впервые за все время непрерывной утомившей ходьбы – попалось более-менее пригодное для коротенького привала местечко.
Трубы продолжали тянуться обширными заглатывающими жерловинами, трубы уводили теперь вправо и дальше, делясь на гнездовые ячейки, ныряли разом в три подвернувшиеся стороны, а с проигнорированного их ходом левого борта, обложенный бетоном, выкарабкался мелкий, в меру уютный закуток, представляющий из себя самый обыкновенный угол из камня, а не железа, сборище новых миниатюрных трубных водостоков, теперь тянущихся не вширь, а строго и перпендикулярно вверх. Несколько вентильных толстых кранов, рычаги для регулировки напора воды, бесконечный слой облепившей пространство ржавчины, утолстившей пласт железа на несколько фальшивых сантиметров. Вокруг – несколько перевернутых картонных коробок, наполовину успевших сгнить, да болтающиеся над головой лампочки в цепочной проводке; причудливое местечко выглядело так, будто кто-то когда-то специально обустраивал его себе под спальный участочек выдранного с кровью мира, тоже вот так вот спасаясь от живущих в лабораторных комнатах чудовищ.
Впрочем, приглядевшись, Аллен обнаружил на стенах ряби слепых полос, отпечатавшиеся в камни истязающие в агонии ногти, въевшиеся в бетон волосинки, и ощущение уюта быстро и безвозвратно покинуло его, однако же тело настолько устало, сердце настолько ломилось под выматывающим напряжением, а руки настолько откровенно отваливались, что воспротивиться соблазну он, вопреки всем доводам здравого смысла, понукающего немедленно двигаться и двигаться дальше, пока все, наконец, не закончится последней точкой доброй дворцовой сказки, не смог.
Осторожно сгрудил удивленного Юу на ноги, подергал за ламповые ниточки, в изумлении и приподнявшемся расположении духа обнаружив, что те резво разожглись бледновато-желтым свечением, будто увеличившиеся в размерах опухоли-звезды на небесном рентгенном теле. Довольный, настороженно заглянул в притаившиеся возле края откоса коробки, и с еще большим изумлением обнаружил, что те полны не ожидаемыми химикатами или человеческими костистыми запчастями, а самыми обыкновенными грязными промасленными тряпками да...
Бумажными книгами в полуразвалившихся твердых переплетах.
Нагло осмелившись предположить, будто кто-то могучий, улыбчивый и поддерживающий наверху оказывает ему свое содействие, Уолкер, задумчиво поглядывая на молчаливого угрюмого мальчишку, вытряхнув те как следует, расстелил на полу бело-серо-зеленые, в следствии оказавшиеся вроде бы врачебными, найденные простыни. Сложил их одна на другую, отодрал комки прицепившейся пушистой плесени, прогнал прочь горстку завозившихся жуков, стараясь не обращать внимания на брезгливую ошарашенность на вытянувшейся мордахе Юу, и, поведя в сторону рукой, пригласил маленького похищенного гостя располагаться в таком же по-своему похищенном «доме», сам уже до конца не понимая, что такое причудливое да ребяческое начинает вытворять, погружаясь в воспоминания о минувшем беспризорном детстве, когда каждая найденная вещица тащилась в нагретое гнездо, а из плесени вязались ниткой забавные согревающие игрушки.
Юу ломался долго, Юу дулся и куксился, всем своим видом показывая, что к той категории людей, из которой вымахал дурной Уолкер, не принадлежит и никогда принадлежать не будет. Косился назад, будто с запозданием осознавая, что теперь он хотя бы временно свободен и может, наверное, попытаться отсюда удрать, а потом снова менялся в лице, бледнел, в упор пялился на Уолкера с неприязненным подозрением, но, в конце всех концов, все-таки прекратил бараниться, все-таки подтек к застеленному простынями льдистому полу, все-таки устроил на «ложе» тощее костлявое седалище, в порыве брезгливости удерживая руки пока что в спасительной невесомости.
Поерзал, вроде бы делая вид, будто пытается что-нибудь сделать с затекшими частично ногами, и все равно каким-то немыслимым чертом выдавая себя с потрохами, что на самом деле продолжает мучиться оторванной прежде рукой; Аллену, еще только что улыбающемуся да игриво щурящему глаза, резко сделалось под мальчишеской возней стыло, болезненно, холодно там, где должен гореть теплом личный солнечный круг пересекающихся артерий, и слова против воли, против непреложного негласного табу, напросились на губы сами, осторожно и неуверенно опускаясь на хлипкие мальчишеские плечи ласково поклевывающими галками-пересмешниками:
– Тебе больно, славный мой...?
Мальчишка, всерьез, кажется, верящий, что никто его больше трогать подобными вопросами не станет, застыл. Скосил почерневшие в мгновение глаза. Помешкав, с какого-то черта надул возмутившуюся мордаху, округлил щеки и, поспешно фыркнув себе под нос, отвел взгляд да приподнял подбородок, остервенело бурча под нос, что:
– Нет. Не больно. С чего бы еще? Со мной все в порядке, если ты не видишь.
Аллен, потерев ладонью ноющую шею, устало выдохнул. Потер пальцами перенявшие пульсацию виски. Подцепил кистью другой руки кончик свернутой грязнотленной простыни и, задумчиво да пусто на ту поглядев, пожал плечами с придыхом стуженого недовольства, не укрывшегося от слуха чуткого диковатого мальчишки.
– С того, что она была оторвана. Твоя рука. Поверь мне, я знаю, насколько это мучительно, так что можешь не притворяться и не убеждать меня в обратном – все равно я не собираюсь тебе верить. Именно в этом, я хочу сказать. Понимаешь, славный?
Юу ожидаемо уже взбеленился: повернулся обратно, ощерился глупым щенком в загривке. Щелкнул никого особенно не способными покусать зубами, отодвинулся безопасности ради еще подальше, сидя теперь на самом краю, между трубами, стеной да зажимающим по-своему неусыпным стражем-Уолкером, в то время как над головой продолжала раскачиваться тусклая лампочка, невидимые лопасти ритмично гудели, а сочащиеся оттуда и отсюда растворы капали, отдаваясь от внутренней стороны черепного ящика звонким доводящим «звяк, звяк, звяк».
– Откуда ты-то можешь знать?! – с недоверчивым выпадом цыкнул он, все равно продолжая стискивать в пальцах перевязывающую место заросшей как будто стыковки рубашку. – Не ври мне тут! У вас, людей, никогда ничего не отваливается! Я это знаю! Никогда не видел, чтобы случалось наоборот! Вы каждый день, суки, ходите целые и ревете, если в палец влезет заноза или отобьете что-нибудь о сраный угол или косяк!
Аллен, привыкший терпеливо выслушивать все, что Второй считал своим долгом ему проорать, только пожал плечами. Подумав немного да покатав в пальцах комочек собранной с простыни грязи, с осенней прохладой да песней загулявшейся в тенях трубной девы проговорил:
– Во-первых, ты точно такой же человек, как и я. Как и мы все. Не уверен, что могу назвать людьми тех, кто держал тебя здесь и издевался, как, собственно, и тех, кто соглашался работать на должности чертового палача, но ты, по крайней мере, уж точно человек, поэтому не надо. Не говори так, славный.
– Как еще?
– Не обособляй себя от остальных: ты, может, и уникальный, но все-таки такой же живой, как и остальные люди, да и не люди тоже, поэтому...
– Много, можно подумать, ты понимаешь, – по привычке перебив, недовольно фыркнула черногривая бестия. Впрочем, взгляд тут же отвела в сторону, забегав тем – смятенным и потерянным – по стенам да подгнивающим полам. – Ты же, небось, на самом деле тупой, как вот эти чертовы трубы, а все пытаешься умничать, гад паршивый…
– Конечно, – Уолкер, подавив смешок, кивнул, без видимых проблем согласился, находя извечные попытки огрызнуться да цапнуть побольнее не мешающими, не раздражающими, а очаровательно забавными, занятными даже. Протянув руку, попытался было притронуться к мгновенно напрягшемуся плечу, но, почему-то передумав, убрал ее обратно за миг до касания, заместо этого просто откинувшись на спину да прижавшись головой к бетонной кладке, устало прикрывая набухающие под весом навалившегося сна глаза. – Людям не свойственно терять части себя, ты прав, если речь, разумеется, не заходит о тех частях, которые нельзя потрогать руками, но иногда случается и такое. То, что кому-то что-то не свойственно, вовсе не значит, что этого по определению с ним не приключится, понимаешь? Так, к сожалению, мир этот не работает. Я, например, тоже когда-то лишался руки – поэтому, видишь ли, мне очень хорошо известно, насколько это больно и насколько раздражает ощущение навязанного бессилия, которое приходит следом за чертовым увечьем.
– Ты...? – теперь Юу снова смотрел на него прямо, недоверчиво, но немного стушеванно морща мордаху, мечущуюся между виной, укором и любопытством. – Ты терял руку...? Честно?
Аллен кивнул.
Вместо временных напрасных слов содрал с левой конечности перчатку, расстегнул и закатал форменный рукав, продемонстрировал притихшему мальчонке черную обугленную кожу с внедренным в нее небесами распятием. Поиграл в пустоте проявившимися когтями, а после, предчувствуя вспышку не то отторжения, не то все-таки интереса и отыгранного обратно расположения, медленно и с чувством, оборачивая ту тысячелетним мечом, перехватил в руку правую, с осторожностью поколебнув застоявшийся сточный воздух полувзмахом белого широкого лезвия в золоченой огранке.
На нормального простосердечного обывателя подобная демонстрация заложенных в тело, целиком и полностью состоящее из свободно разгуливающей по крови божественной Невинности, возможностей действовала обычно не самым положительным образом, и оставалось только надеяться, что Юу, в меру собственных уникальностей, не окажется одним из числа этих самых обывателей, потому как отпугивать или отталкивать его Уолкеру хотелось меньше всего, но...
Кажется, на этот счет можно было и не волноваться: мальчишка рядом с ним застыл, замер, вытаращил блеснувшие глаза, удлинился в лице и, кажется, даже позабыл все небогатые словечки, которые когда-либо знал да собирался вытолкнуть с кончика ядовитого язычка. Просто сидел, просто непонимающе глядел, просто шевелил в немом непонимании губами и бегал то расширяющимися, то сужающимися зрачками по снежному клинку, по механической штамповке, по обмотанной белизной рукояти, по пальцам самого Аллена, умело управляющимся с покорным оружием.
Чуть позже, вдоволь насмотревшись, приняв, что реальность – реальна, а вовсе не пытается его обдурить, Второй приподнял голову и уставился на левую экзорцистскую руку, вернее...
Вернее, на оставшийся от той знакомый обрубок.
Вот здесь он как будто бы чуточку побледнел, чуточку скривился, и Уолкеру уже даже стало страшно, что он того все-таки добил, но когда мальчонка открыл рот, вернув себе право на застрявший в переходах голос, то, что Аллен так боялся услышать от него, оказалось вовсе не тем, что Юу собирался сказать:
– Почему... почему у тебя кровь не идет? – вот то, что он спросил, продолжая пораженно глядеть на абсолютно сухой аккуратный кусок туловища, прикрытый разрезом болтающейся свободной тряпки. Помешкав, не видя сейчас места никакому стеснению, немного переместился на коленках, протянул навстречу дрогнувшую руку. Настороженно притронулся к мясу, должному кровоточить да истекать, и с благоговейным почти удивлением шепнул, обращаясь не то снова к Уолкеру, не то теперь уже только и исключительно к самому себе: – Новая кожа выросла даже быстрее, чем у меня... Ты что, тоже Второй?
Аллен нахмурился.
Стараясь не совершать лишних обманчивых движений, чтобы не оттолкнуть мальчонку – тот трогал его, интересовался им в целом недозволительно мало, редко, тогда как самому Уолкеру нравилось, хотелось много чаще, много больше, – отрицательно качнул головой.
– Я не очень уверен насчет того, кто такие Вторые...
– Такие, как я, – заученно отозвался Юу, не отрываясь при этом от бьющего щекоткой по голове задумчивого поглаживания, которое сам, конечно же, ни за какое поглаживание ни в жизнь не принимал. – Искусственно созданные апостолы, выращиваемые в лабораториях, насильно объединенные с частицами мозга погибших носителей Невинности и должных рано или поздно с ней синхронизироваться, чтобы служить на благо Ватикана и чертовой человеческой расы. Это не то, что я думаю, и чем хочу заниматься, но то, как они сами это объясняют, если ты вдруг не понял, – торопливо добавил он, поспешно отдергивая руку и уползая обратно в свой угол, откуда, надувая щеки да кроша ногами любопытство, остался коситься на привлекающий внимание соблазнительный меч звериными поблескивающими глазами лунного строптивого тасманийца.
– Я понял, – сипло и разочарованно отозвался Аллен. – Понял, славный мой. Только никакой ты не «Второй», я не устану этого повторять, а самый простой человек – нет никакой разницы, зародился ты в животе у женщины, или в чане с химическим раствором и искусственно введенным набором хромосом: все равно никто никогда не сумел бы ожить, не вложи Господь в него частицу своего дыхания, впоследствии обернувшегося для тебя и меня душой. Поэтому перед Ним мы все едины, малыш. А те, кто не понимают этого... думаю, их остается только пожалеть, хоть я знаю, что ты, скорее всего, меня сейчас либо не поймешь, либо в упор не пожелаешь слушать.
Аллен не ошибся, Аллен наглядно видел по сузившимся темным глазам – мальчишка действительно не понимал, не принимал и поддерживать утопической блажи седого недостарика не собирался.
Непонятно на что обиженный или чем растревоженный, Второй отвернулся обратно, обреченно устроил ноющую руку между коленками и животом, после чего, потоптав подошвами туфель сырой камень, сварливо, с желанием ненароком задеть и взять за живое, пробормотал:
– И при чем тут оторванная рука? Она не особенно у тебя отрывается, если даже крови нет. Мне кажется, ты вообще ничего при этом не чувствуешь – вон с какой довольной мордой тут сидишь, – так о какой боли тогда треплешься, а, лживый ты придурок?
Уолкер терпеливо вздохнул. Запрокинул обратно ломающуюся в кости голову, сожалея о прекратившихся настороженных касаниях, и, прекрасно понимая, что продолжения им больше не последует, вернул клинок обратно, лениво натягивая на материализовавшуюся руку подранную выпачканную перчатку.
– Ты прав, славный. Сейчас я никакой боли уже не чувствую, но когда ее отрывали в первый раз – все было... несколько иначе. Тогда я лишился своей Невинности, был уверен, что больше никогда не верну ее обратно, и вообще, скорее всего, к утру умру. Я твердо знал, что умираю, что уже с несколько раз умер, пока лежал там, среди бамбуковой шелестящей рощи, смотрел на холодную луну и думал только о том, что не хочу, чтобы так все заканчивалось, не хочу никуда уходить из этого мира, даже если в мире следующем и окажется вдруг лучше. Тогда у меня текла кровь, тогда я прекрасно все чувствовал – даже то, как тварь, посаженная внутрь, прожирает мне сердце, оставляя от того одну только кожицу да плевок сгустившейся крови. Я...
– Она омерзительная, – перебив его, поспешно буркнул сбившимся изменчивым голосом Юу, маленький ссутулившийся комок, беззащитный потерянный сверток, костлявое нечто из отощалых рук и ног да опущенной к коленям головы на тонком стебле из жилистой полупрозрачной шеи.
– Кто...? – подавившись всеми теми словами, что еще пытались сорваться старым зарубцованным признанием с губ, неуверенно переспросил Аллен.
– Твоя Невинность. Любая Невинность вообще. Вся эта чертова дрянь с экзорцистами. Я думал, что если даже она когда-нибудь примет меня, эта ваша дура, то тогда все станет легче, проще, не так больно и непонятно для чего вообще. Что тогда, наверное, я уберусь отсюда и стану, наконец, свободен. А если все продолжится и там, в вашем хреновом Ордене – то я еще больше не хочу никогда ее получать. Я вообще не понимаю, зачем это все нужно – чертова Невинность, чертовы Акумы, чертовы высокопарные морали... Зачем, а, проклятый господин экзорцист?!
– Я... не знаю, славный мой... – убито, тихо, раздавленно проговорил Уолкер, с трижды успевший пожалеть, что изначально открыл свой чертов рот, что затронул запретную тему, что не сообразил раньше, и что Юу, он... Он, в общем-то, если быть честным с самим собой, отчего-то так непозволительно болезненно прав. – Ответ на это ведом одному только Богу, а не нам с тобой. Мы...
– Так пусть пойдет в жопу! – зверея, заново перебивая танцующие на острие языка словоизлияния, прорычал мальчишка. – Пусть этот твой чертов Бог пойдет в такую же чертову жопу! Пусть засовывает в себя это говно сам и пусть носится да убивается, раз ему это так нравится, тоже сам! Достал... Достал он меня! И вы меня все с ним достали! Бог то, Бог это: раз он такой умный, что дальше некуда, старая небесная скотина, то пусть хотя бы однажды покажется на глаза и скажет все, что говорите вы, своим гребаным обрюзгшим ртом! Отрастил себе жирную жопу и сидит там, наверху, продолжая всех мучить, как ему вздумается! Никакой он не Бог после этого, а мерзкий кусок раздавленного человеческого говна! Ты понял меня?!
Аллен, прикусив губы и обложив себя еще одним ласковым словцом, методично промолчал, не имея абсолютно никакой власти, чтобы оправдывать или защищать чертового небесного властителя, с решениями да стершимися прописными принципами которого зачастую бывал не согласен и сам.
Вместо неудачных разговоров и бессмысленных рассуждений о стремлениях высшей силы, стараясь свести тему в безобидное русло, в котором у него все-таки получилось бы сдружиться с шебутным норовистым мальчишкой, поглазел по сторонам, почуял, что пить и есть хочется еще больше прежнего. Встрепенувшись, отыскав в этом хоть какой-то клочок ржавого старого ключика, осторожно проговорил, из-под опущенных для вида ресниц наблюдая за реакцией отвернувшегося от него разбереженного звереныша:
– Вот бы сейчас парочку печеных цыплят и большое блюдо сэндвичей с болонской колбасой… А сверху бы аппетитный пирог с румяной корочкой, корицей и грушей, чайничек ягодного морса, добрый кусочек мяса с аппетитным листиком горчичного базилика... Я знаю, что ты не привык питаться нормальной едой, Юу, но когда мы выберемся – придется привыкать. Быть может, ты знаешь какие-нибудь блюда, которые все-таки хотел бы попробовать?
Юу из своего угла качнул головой, как отрезал, давая понять, что ответ его единственный и отрицательный на все случаи жизни, но стойкий в своей упертости Аллен не желал униматься все равно.
– Может, кто-нибудь хотя бы косвенно рассказывал и тебя что-нибудь заинтересовало?
– Нет.
– Или ты видел сам? В столовой, где-нибудь еще?
– Нет.
– Я мог бы попробовать приготовить тебе что-нибудь сам, на мое усмотрение, или отвести в какое-нибудь местечко, славящееся хорошим разнообразием кухонь, чтобы...
– Я же сказал, что нет! – доведенный, уставший, не знающий, куда ему деться из чертового загнавшего угла, вспылил мальчишка. Повернулся вполоборота, скосил налитые перечной чернотой глаза, поджал бледные бумажные губы в синих трещинках-росчерках, выплевывая каждое последующее слово, как слетающий рикошетом снаряд. – Чего ты ко мне привязался, проклятый идиотский экзорцист?! Отстань! Отвали от меня! Убирайся в свой хренов Орден и умничай там! Ничего я от тебя не хочу! Ни жратвы, ни кухонь, ничего! Хочу только, чтобы ты оставил меня в покое! Так что хватит! Заткни свой рот! Даже не заговаривай со мной!
Аллен, осаженный, похолодевший изнутри, недовольно прикусил коренными зубами кусочек языка, находя возможность усмирить взыгравшуюся кровь только посредством легкой ненавязчивой боли. Мысленно, закрыв глаза, чтобы не наговорить откровенного непоправимого дерьма и все еще сохранить шанс на возможную желанную дружбу, досчитал до медленных растянутых двадцати, после чего окончательно уперся рогами в давно терзающий неизбежностью вывод: и ему, и Юу срочно нужна чертова вода, пока они оба не рехнулись от проклятой пробуждающейся депривации, стекающей с потолка во всей своей обширной полноте.
Воды, чтобы пригодной для питья, разумеется, нигде поблизости не водилось, но рядом, хоть на то и оставалось слишком мало надежды, тянулись хоралами трубы, выкрашенные в купоросную леопардову медь, под трубами что-то периодически гремело, шумело – наверное, нагой пойманный папуас отбивал одной ногой на подземном песке буги-вуги, и в чертовых недрах бесполезных жестянок еще могло скрываться то, что подарило бы им немного сил и способности не разругаться в конечный чертов пух.
В итоге Аллен, уставший ничуть не меньше раздраженного вспыльчивого ребенка, вернул на левую руку когти, приподнялся на ноги. Под внимательным перчащим взглядом, всячески старающимся самого себя скрыть, подошел к трубам, постучал по тем костяшками кулака, прильнул ухом да мятой щекой к бьющимся внутри наэлектризованным цапельным жилам, но за жужжанием бесконечных вмонтированных вентиляторов, хватающих горечь воздуха металлическими жабрами, не услышал, как ни старался, ровным счетом ничего.
Аллен подергал на пробу заевшие вентили, попытался повернуть загудевшие страшным грохотом краны, один из которых, разумеется, практически не сдвинулся с нагретого за долгие годы бездействия места, намертво въевшись в сплошной слиток тюремного материала, а второй, подумав да пободавшись, поддался и разломился пополам прямо под напором ведущих его пальцев, отскочив от пола куском прыгучего шумного железа.
В итоге способ остался только один: однозначно опрометчивый, нехороший и дурной, и хоть Уолкер заранее вкушал чреватую расплату потенциального потопа, переливающей через края воды и прочего влекущегося следом чертополоха, накрывающего пресной солью выше макушки, он, вздохнув да бегло помолившись о двояком ренессансе, прицелившись, всадил на пробу в проклятую трубу указательный жесткий коготь.
Достаточно легко вспорол тем скребущуюся визгом спаянную материю, вонзился глубже, дальше, входя практически на середину. Услышал, как внутри забурлило и засквозило воем семи уснувших ветров, как поежился в своем углу наполовину напуганный Юу, тоже, кажется, частично понимающий, с каким огнем идиотский экзорцист удумал играть, но ничего иного, страшного или радостного, больше не произошло.
Недовольный Уолкер, подогнанный в спину рвущей позвонки жаждой, всадил в идиотскую трубину и веер из всех остальных когтей. Обнаглев, даже вскрыл ее пузо и отодрал кусок металла, раскрошившегося к ногам трухой, но выудил на свободу только жгучую кашляющую пыль, космы встрепенувшейся паутины, паучьих каменных трупов, засушенного скорпиона, отвратного вида сколопендру, еще пытающуюся шевелить в анабиозе помноженными на десятки ногами, и сгусток застывшей зеленоватой слизи, пришлепавший сверху, а вот водой даже не пахло, от воды, если она когда-нибудь и была, не осталось попросту ничего, не считая обманчивой умирающей надежды и горчащего в глотке разочарования, порядком испортившего и без того шаткое озимое настроение.
Еще более безответно раздраженный, Аллен вернулся обратно на свое место. Уселся на задницу, поерзал на той. Покосился на продолжающего траурно отмалчиваться Юу и на оставшиеся валяться без дела коробки, запоздало вспоминая об увиденных в их нутрах книгах.
В целом на книги было откровенно наплевать, ничем особенным помочь они сейчас им не могли, но Уолкер, сам до конца не понимая, зачем задавать настолько дурной вопрос, ответ на который был как будто бы всем заранее ясен, все-таки спросил, вместе с этим потянувшись к ближайшему из ящиков, чтобы вынуть на свет пару-тройку картонных обложек да забранных в те пожелтевших страниц в размазавшихся станочных литографиях:
– А скажи-ка, хороший мой... Ты когда-нибудь прежде читал книги?
Мальчишка, кажется, за минувшее с их последней перепалки время решил разбираться с навязчивой проблемой под кодовым названием «Уолкер-опять-придолбался» сугубо своим особенным собственным методом – игнорированием, надутыми щеками и пленящей красотой продемонстрированного скверного характера.
То есть, на заданный вопрос, он, конечно же, не потрудился ответить ни взглядом, ни словом, если только не счесть за ответ резкое дерганье острым плечом, вполне пригодное сойти и за нечаянную судорогу.
– Мне стоит принимать это за «нет», я правильно понимаю, малыш? – по природе своей будучи тем, кто никогда не уймется, пока не добьется своего, с нотками подтрунивающего веселья отфыркался Уолкер. Получил еще одно движение плечом, воодушевился и, позволив губам изобразить нахальную тягучую усмешку, с любопытством да подначкой проговорил: – Я вижу. Значит, все-таки «нет». Что ж, никогда не поздно начать, славный, спешу тебя этим обрадовать, поэтому, если ты только не слишком сильно возражаешь…
– Возражаю.
– Но, как мне кажется, все-таки не слишком сильно. Как бы там ни было – возражения вдруг резко не принимаются, а я…
– Но ты же только что сказал, что если я против, то…
– Я успел передумать. Прости меня за это, но, к сожалению, и такое тоже иногда случается: не всем нашим желаниям дано сбываться, славный. Так вот, я пытаюсь сказать, что был бы рад что-нибудь почитать для тебя вслух сам. Не думаю, что здесь, конечно, отыщутся хорошие книги, но...
Тем не менее хорошие книги в коробке отыскались. Более того, попались в руки в числе первых – это Уолкер понял, едва только под пальцами растеклась краска с обложки все еще живущего волшебного рассказа о летучем черноглазом мальчишке, золотых песках да голубом небе и песчаных дождях над куполами белых дворцов укутанных в шелка верблюжьих арабов.
– И про Аладдина ты, хороший мой, тоже, полагаю, никогда не слышал?
Юу, наверняка давно уставший отсиживаться в пожизненной тишине да внутренней нерушимой темноте, пошевелил плечом другим, склоняясь обреченной головой к подтянутым коленям лишь еще ниже. Сказать – ничего не сказал, хоть Аллену почему-то и остро-остро чуялось, что тому все больше хотелось.
– «Аладдин произнес: «сезам» – перед ним золотая гора»... Я думал, что успел забыть, а ты ж смотри, все еще, оказывается, помню, хотя столько лет ведь прошло. Если тебе вдруг интересно, в детстве, отгремевшем давнее, чем тебе наверняка кажется, это была одна из моих самых любимых книг: история приключений непокорного мальчишки-мечтателя в далеких азийских краях, который отыскал зачарованную лампу дремлющего джинна, получил подружившийся с ним ковер-самолет, перехитрил злого колдуна, завоевал любовь диковатой принцессы, а в итоге стал падишахом тамошних земель, хоть и родился в крохотном бедном домике, жители которого только и думали, что о рынке, доброй славе в лице соседей да своей скотине. Только вот, знаешь же, беда: он-то мечтал стать этим чертовым падишахом всю свою сознательную жизнь, грезил, чертил пальцем на песке дворцовые башни, вкушал сладкий переспелый виноград в белой кожуре, а как только добился исполнения заветного желания – разом перестал понимать, для чего вообще тратил на нечто столь незначительное свою молодость да жизнь, когда в предыдущие годы, будучи простым уличным босяком, чувствовал себя куда как счастливее да свободнее.
На этот раз мальчонка в простынном углу, потеребив пальцами чужую обмотавшую марлю-рубашку, не удержался – подал голос, облекая тот в неожиданный немножко вопрос:
– Что значит – стать «падишахом»?
– «Падишахом»? В сущности то же самое, что сделаться королем любой иной земли, славный мой, – ликуя внутреннюю крошечную победу, вылившуюся на губы пьяной улыбкой, проворковал Уолкер, от довольства и полившегося в него нежного тепла прикрывая веки.
– Тогда почему нельзя так и сказать? Зачем столько лишних непонятных слов?
Аллен от удивления едва не присвистнул. Приподнял ресницы обратно, чуть склонил к плечу голову, ни разу не ожидая удостоиться столького количества любопытных вопросов, на которые, если хорошенько подумать, точного ответа отыскать бы и не смог, даже если бы потратил на это все оставшиеся у него в распоряжении ночи.
