Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Глава 6. Волшебная лампа Аладдина
И мальчик опустился в подземелье.
Увидел то, о чем сказал колдун:
Сокровища, каких не знает ум!
И горы серебра, и ожерелья!
Да чаши изумрудов дорогих,
Из золота кувшины и браслеты…
Дары, что не должны быть им задеты.
Он полы подобрал одежд своих...
И очень осторожно миновал
Те комнаты и сад своей мечты,
Действительно волшебной красоты.
Но вот уж он светильник увидал!
Поднялся по ступенькам, взял его,
Задул, слил масло, спрятал понадежней.
Затем вернулся в сад и осторожно
Притронулся к ветвям... и расцвело!
Эзоп Ковчега
Юу снилось, будто он вольно бегал снаружи, где в то, что должно было называться небом, таращились огромные бурые столбы, пахнущие чуждо-знакомым запахом тех веток, что сотрудники чертового отдела привозили из своих отпусков. В таком случае, столбы эти, выходит, звались деревьями, хоть Юу представлял их себе и иначе, и он, высоко задирая кружащуюся осоловелую голову, ползал в разбросанных наземных проводах-корнях, раз за разом спотыкаясь да падая то по вине одного выступа, то по вине другого.
Приподнимался, с сомнением наблюдал, как кто-то подозрительной наружности хватается за огромный железный инструмент, ржет пропитым бодрым голосом, начинает лупить по користым стволам острой стороной, отпиливая от шумящих негодующих великанов срубы да щепки; Юу не видел ни одной причины, зачем бы ему таиться, а потому подошел ближе, хмуро покосился, хотел было сказать, что этому придурку вовсе не обязательно якшаться по чужим снам да валить чужие деревья – ему и так туго, настоящих взять негде, оставь хотя бы сонные, – но человек-лесоруб вдруг повернулся, растянул в дебильнейшей знакомой улыбке губы, и мальчишка понял, что это не просто кто-то, а Уолкеровский кто-то, имеющий такой же шрам, седые всклокоченные патлы под узлом стянутой косынки, когти на левой руке, только немножечко иное, наверное, лицо: взрослее, угрюмее, темнее.
После обнаружения случилось нечто еще более странное: тупой Уолкер отбросил инструмент, протянул руку, ухватил замешкавшегося мелкого гостя за шкирку и, утащив за собой в беспросветный каменистый лаз лесистой пещерки, пахнущей сырой плесенью, скинул к коленям колоду карт, предлагая перетасовать да раздать: будем, мол, играть, а чтобы все было честно, а то я могу случайно что-нибудь не того и куда-нибудь не туда – за техническую сторону процесса отвечать тебе.
Юу хотел сказать, что играть он не будет, что он не умеет, что вообще все эти карты созданы для идиотов, но седой гад в упор не слушал – теперь он рисовал на стенах куском подобранного каменного мелка какие-то кособокие палатки, раскрашивал те полосато-красным и желтым, чертил больших уродливых зверей, мурлыкал о тех днях, когда он в свое прекрасное безмятежное время кочевал с проезжим цирком, и Юу, гадая, что это еще за «цирк», сам того не замечая, все-таки принялся перемешивать несчастные крапленые картонки, отшвыривать каждой второй Уолкеру в спину, попадать в капюшон из белого меха, будто нарочно оттянувшийся для того, чтобы стать ловчей корзинкой.
Уолкер смеялся, трепал себя за длинные космы, все тараторил, как хорошо живется на воле, как там можно двигаться быстро и налегке, и Юу даже чувствовал все, о чем этот тип говорит, пусть не знал даже третьей части оброненных вскользь причудливых запахов да названий: разнородный печной дым, золотые пески Абу-Дазы, раскормленное белым хлебом море, эндшпили королей да королев, взнуздавших вражеских коней – чем бы оно ни было, а звучит красиво, волшебно, завораживающе и пахнет свежестью, не виденным никогда солнцем. Скрипы лодочных кранов и лебедок, лижущий пальцы ласковый туман по золотым летним утрам, белый крестьянский сыр в пролитом розмариновом молоке, теплые подошвы праздничных бархатных туфель с красными выстукивающими каблуками, когда красное в рыжине солнце смотрит между лопаток, а трубочисты вычихивают с крыш комочки загустевшей подкроватной пыли.
Юу ничего этого не понимал, Юу никогда не сталкивался; тихо пыхтел, тихо отводил глаза, но чувствовал, что оно ему нравится, что он хочет еще, и на фоне проецировались странные косые старческие бабки с оттопыренными большими пальцами, завязанные под подбородком гороховые платки, вконец непонятная болтовня о том, что бабки эти очень неплохо гадают по ладоням – диагностируют всякого вида скрытые патологии.
Кружился в вышине полумесяц полумертвой луны с проеденным кривым глазом, срывали лохматые твари лепестки с белых головок того цветочного, что Уолкер обозвал «туберозой», и напевал соловей о любви богдыхану в розовой беседке, звенел ржавым якорем битенг королевского корабля, кто-то хромал оторванным берцем, пуская по щекам красную кровь, и Юу думал, что вот это последнее видение – самое близкое из всего, что ему удалось увидеть за этот короткий уходящий час.
Его мотало, швыряло, било о выдуманные скалы вспененным ламинарным ненастьем, ложилось осадками морского тумана на опускающиеся сами собой ресницы. С напором толкало в спину, лизало простудой уши, налипало на потяжелевшие смоченные волосы; снова хотелось уснуть, снова желалось свернуться шматком и закрыть глаза, чтобы спать, спать, спать, пока все как-нибудь само собой не успокоится и не случится машины, позволяющей принять очевидное: эй, приятель, все это время ты вовсе не жил, не заговаривай себе зубов, довольно. Все это время ты продолжал томиться в своей уродливой суррогатной утробе – господней ли, звездной ли, материнской ли, искусственной, – все это время ты продолжал видеть насланные кем-то чуждым тебе картинки.
Просто картинки, приятель.
Юу засыпал, отключался от пытающегося забраться в него пространства. Перерезали верховные ножницы недовольные гусеничные проводки, взрывались сколами дождя затихающие лампочки, а когда мальчишка снова приподнял веки, когда прищурился и зевнул спросонья, отрешенно подумав, что голова зудит зачастившей мигренью, будто внутри черепной коробки поселилась стая пожирающих плоть голодных личинок, то вдруг обнаружил себя совсем в ином сне, негаданно сменившем сон первый, куда как более приятный.
В этом новом смещении астральных изображений и чересчур острых ощущений тело представлялось вовсе не легковесным созвездием пэрадайза, способным летать по коридорам вместе с шелковой паучьей паутинкой, а тяжеленной глыбой-тушей, нарочно замедляющей бег, мешающей толком дышать, требующей постоянного внимания и утоления навязчивой жужжащей боли. Ныли согнутые подхваченные ноги, ныла в позвонке изогнутая горбатая спина, шипела и щерилась слезами голова.
Рядом – вернее, под, вокруг и над, удерживая его самого на весу, поддерживая то одной рукой, то другой, то двумя и вместе – трусил знакомый уже выседенный клоун, и чем дальше, тем меньше происходящее, скачущее осенним галопом вверх и вниз на волнах заводной карусели, походило на сон.
Юу, еще не слишком соображая, что с ним произошло и куда занесли, подорвавшись с надлежащего места, дороги, зевнул. Поморгав, потерев пальцами слипшиеся раздражающие ресницы, вытаращил глаза, оглядевшись вперед и по сторонам, пытаясь понять, что это за чертовы тоннели в красном освещении, извивающиеся, будто передавленные путы кровеносных вен. Неодобрительно покосился на седую всклокоченную макушку, пахнущую дымом да медовым табаком. Подумал, что его в скором, наверное, вывернет от этой чертовой неудобоваримой тряски...
Чуть позже напрочь об этом позабыл, едва обнаружил, что отодранная конечность вновь возвратилась на причитающееся место, вполне себе неплохо приросла, обмоталась куском Уолкеровской, наверное, услужливой рубашки. Покраснела, набухла, окровилась, разнылась тупой режущей болью, но все-таки отваливаться больше не торопилась: теперь остались лишь легкое неудобство да скрип пытающейся срастись обратно кости, расщепленной на венки выбеленного волокна.
Тупо подумав об этом, еще до конца не понимая, что творится вокруг его простой заезженной жизни, Второй скосил глаза, протянул левую руку, намереваясь схватиться пальцами за седую раздражающую прядь, чтобы, наверное, обратить на себя внимание или остановить...
Нарвался на внезапный, беглый, скользкий, все на свете, кажется, замечающий взгляд дурацкого экзорциста, ловко почуявшего посягательство на общипанную беспрестанными стараниями шевелюру.
– Проснулся, значит? – с какой-то ни разу не оправданно бодрой улыбкой поприветствовал тот, показывая белые ровные зубы, затмившие на секунду все сжавшиеся мысли продолжающего и продолжающего подтормаживать Юу. Поудобнее подкинул припечатанную к себе ношу, повыше поднял и, сжав пальцы сильнее нужного – ну и что, что сходили, лишних синяков Юу не любил все равно, а этот вот, сволочь, развлекался, – хитро прищурив глаза загнанного бледного лица, добавил: – Как себя чувствует твоя рука, славный? Я не знал, как именно это нужно делать, поэтому, если вдруг что-то не так...
Юу, поморщившись, перебил:
– Нормально. Чего с ней может быть не так? Приставил и подождал, сама вырастет обратно… – договорив, помолчал. Поймал удовлетворенный вроде бы кивок. Еще разок зевнул, поежившись от набегающего черт знает откуда тревожного разгулявшегося холодка... А потом вдруг, резко распахнув ресницы, более-менее разом вспомнив, что с ним произошло, прежде чем призрак бабы и этот вот выбеленный ублюдок, скооперировавшись, натворили, повернув к Уолкеру голову, в полузлобном, полуистеричном запале проорал: – Что... что ты делаешь, сукин ты недобитый сын?! Куда ты меня тащишь?! Я мест этих не знаю! В глаза не видел! Выпусти меня! Выпусти меня нахер! Немедленно выпусти и проваливай отсюда, только сперва верни меня обратно! Что... Что, черт, происходит?! Ты меня, дрянь поганая, вырубил и теперь... теперь...
– Неправда. Ничего такого страшного, как ты говоришь, я вовсе не делал, славный мой. Всего только помог тебе ненадолго уснуть, чтобы поднять общий тонус, а потом просто унес с собой, чтобы дать то, чего ты все это время был лишен. Поверь, так будет гораздо лучше для тебя же самого, – с непоколебимой в собственной провозглашенной уверенности мордой отозвался идиотский поганый клоун, продолжающий торопливо, выверенно, но с придыхом легкой кусающей паники то медленно идти, то почти бежать через пересечения ветвящихся коридоров. – Я тебя просто...
– Спер! Спер ты меня, дрянь! – озлобленно рявкнул Юу. – Не надо тут своих хреновых сказок рассказывать – кто, ты думаешь, в них поверит?! Давай, скажи уже правду: ты сделал то, что сделать собирался изначально, ублюдочная маньячная рожа! Ты меня вырубил, оглушил, утащил с собой и просто спер, только я в упор не понимаю зачем, на что ты рассчитываешь и что собираешься делать со мной дальше – идиоту ведь понятно, что хрен они тебя отсюда выпустят, после того как...
Аллен, терпеливо выслушивающий все обрушившиеся камнями обвинения и нападки, молча готовый терпеть их и дальше – столько, сколько понадобится, все равно ведь это создание общаться иначе не умело, – удивленно приподнял брови, когда понял, что продолжения уличающей опусной тирады почему-то все никак не следует и не следует. На всякий случай притиснул затихшего мальчишку к себе потеснее, перехватывая бедро и боковину длинными собственническими пальцами. Нервозно оглянулся за спину, поежился от проскользнувшего по спине дыхания затхлости и, покрысившись на бьющую по глазам красную подсветку, лишь еще больше ускорился, с раздражением буркнув нечто неразборчивое о том, что сил его этот мерзкий издевочный свет терпеть больше попросту нет.
Юу прекрасно видел, что он едва ли сдерживался, чтобы не начать проявлять при нем следы жрущей изнутри паники – клоун часто дышал, поблескивал каплями испарины по скулам и на лбу; пусть пойманный мальчишка и весил всего ничего, но тащить продолжительное время лишние два-три десятка килограммов, когда пытаешься как можно быстрее и незаметнее сбежать, тоже было наверняка ни разу не легко. Еще Юу видел, что сколько бы они ни тащились вперед, преодолевая одну сотню метров за другой – местность нисколечко не менялась: все те же изгибы, все те же шумящие парные заклепки, все тот же кровный цвет, мерзостное бульканье и отдаленное журчание, сантехнический гул да вращение перемалывающих винтов-лопастей, будто двигаться приходилось даже не по обычным лабораторным пересечениям, а по трубным чертовым срезам, и чем дольше все еще полусонный Юу об этом размышлял, тем нервознее становилось и ему: одно дело, что этот идиот его все-таки умудрился украсть, а он не то чтобы собирался сопротивляться, потому что на самом деле до безумства этого хотел, и совсем другое, что толку от этого поступка не окажется никакого, если они так и застрянут да сдохнут где-нибудь в водопроводе, потому что господин Уолкер поразительно туп, а Юу хоть и живуч, но – в глубине сердца он чувствовал это – вовсе не настолько бессмертен, чтобы подолгу балансировать на прилепившейся к заднице критической отметке.
– Послушай, придурок...
– М-мм? – Уолкер – сосредоточенный, сконцентрированный, как кислород в анестетической подушке – приподнял голову, вопросительно изогнул излеты бровей.
Шаг, сволочь такая, не сбавил, а только ускорил.
– Скажи уже, куда ты все-таки меня тащишь?
– К выходу, славный, – тут же отозвалась непробиваемая шрамованная морда, не побрезговав натянуть на резиновые губы сузившуюся, уменьшившуюся, просто-таки в упор переставшую налезать улыбку. – Куда же еще?
– Ага. Я понял. К выходу, значит… И ты что, знаешь, где он, этот чертов выход? Не подумай, будто я согласен куда-либо с тобой тащиться – я это просто так спрашиваю, – но...
– Знаю, конечно же, – теперь морда посерьезнела в обратную сторону, улыбку сплюнула на пол, но все равно доверия почему-то при всех своих стараниях не внушила.
– И где он?
Юу смотрел уже в упор, практически сложив на груди упрямые ручонки, хоть и цепляясь пальцами за складки на чужой спине, скривив лицо и поджав нижнюю губу – задницей же чуял, что что-то во всем этом сплошь не то, каждой своей синтезированной клеткой, каждой кишкой, вообще неизвестно, присутствующей ли внутри него: никто никогда не говорил, будто строение Второго должно непременно повторять строение обычного человека в малейших господних подробностях. Скорей всего, ничего оно не повторяло, если в том не было повальной необходимости, а какая может быть необходимость копировать чей-либо проблемный организм, если можно снять с него трафарет да приподнять тот до усовершенствованного уровня трафарета иного, то ли не увиденного, то ли в сердцах забракованного горделивым жестокосердным Богом?
Уолкер же, неопределенно пожав плечами, попытался натянуто, надтреснуто, сплошь идиотично хохотнуть. К счастью для Юу, ненавидящему его притворство все больше и больше, не преуспел. Виновато покосился на притихшего мальчишку и, буркнув что-то сокрушительное о том, что если бы он знал наверняка, то изначально и вовсе никогда бы здесь не заблудился, неопределенно указал рукой куда-то наверх, снова изуродовав рожу не то ужимкой, не то угрожающим черт поймешь кому оскалом.
– Где-то выше, хороший мой. Выход где-то выше – по крайней мере, это я точно помню. Все, что от нас требуется, это попробовать незамеченными подняться на верхние ярусы – я уверен, что прошел минимум через пятнадцать этажей, хоть и не додумался их сосчитать, – и где-нибудь там уже поискать чертов затерявшийся путь к спасению. – Юу с подобного немудреного ответа ни черта не впечатлился. Задумался разве только, помрачнел, скребнул зубами, а когда попытался выдавить из пересохшей глотки хоть одно слово, услышал новое назревшее седожопое: – Правда, у нас с тобой случилась еще одна маленькая проблемка...
– Какая на этот раз, безнадежный ты идиот? – озлобленно рыкнул Второй, заранее готовясь и вытерпеть, и закатить глаза, и как следует долбануть чертовому бесполезному идиоту по башке – лучше бы, честное слово, не когти да Невинность свою хренову имел, а мозги, все в эту самую Невинность, кажется, и ушедшие.
Оскорбления Уолкер проигнорировал. Циничное пренебрежение, сквозящее в молоденьком голоске – тоже. Замявшись по своим клоунским причинам, помолчал. Покосился по сторонам, раздраженно прицокнул языком и, поведя плечом, попутно сбрасывая с того успевшей поналипнуть груз давящей хохотливой темноты, уже куда как серьезнее признался:
– Ты же видишь этот красный свет, который разлит здесь повсюду?
– Я не слепой, если ты об этом. Идиот. Конечно, вижу!
Аллен проигнорировал его снова, только кивнул. Помешкав с еще немножко, осторожно как будто выговорил:
– Так вот, изначально я понес тебя той дорогой, которую приблизительно запомнил – не подумай, будто мне самому так уж не терпится здесь застрять, славный: я бы хотел поскорее вырваться отсюда, унести тебя подальше и забыть о том, что пришлось пережить, как можно быстрее. Но... где-то по прошествии получаса, если внутренности подсказывают мне правильно, твою пропажу, как я понимаю, заметили. Причем, сделали они это раньше, чем я смел надеяться…
Юу, покусав нижнюю налитую губу, неодобрительно нахмурился. Тоже серьезно, без малейшей попытки ущемить или осмеять, спросил:
– С чего ты это взял? Я не знаю точно, сколько ты меня тут таскаешь, но чую, что еще слишком рано, чтобы тащиться на их сраные опыты, и никто не должен был...
– Я сам не знаю, хороший мой. Может быть это просто совпадение, и у них случилось что-нибудь из ряда вон иное, но нормальное освещение нежданно-негаданно сменилось этим вот гадством, неподалеку пронесся второпях собранный отряд, кто-то прокричал про те тела, которые я оставил досыпать в каморках... Мне даже почудилось, будто я слышал сигнальную аларму, хоть и опять-таки не могу утверждать наверняка. В любом случае, маршрут пришлось поспешно менять, я был вынужден нырнуть в первый попавшийся люк, выдрать чертову крышку, и теперь мы, собственно, здесь. Остается только надеяться, что никто не заметит, что присобаченная обратно мной решетка держится на откровенных соплях, потому что возиться с ней времени у меня попросту не было. Я не знаю, что именно приключилось, но вариантов, собственно, не так и много: либо они заметили твою пропажу, либо отыскали те из тел, которые я распихал по клеткам этого гадюшника, либо остался вариант третий, никак нас с тобой не затрагивающий. И хорошо бы, окажись это так.
Юу непонимающе нахмурил темные брови, но кричать да рычать, хоть и жутко хотелось, не стал. Вместо этого еще разок огляделся по сторонам – уже внимательнее, уже неторопливее, понимая, что ему не померещилось, и они впрямь, наверное, оказались...
– Так мы сейчас, выходит, внутри...
– Труб, – рассеянно договорил за него Уолкер, беглым взглядом обдавая железо узких оглушающих стен, округлый арочный полупотолок, такой же громоздкий сферический пол, отдающийся от ног перепетью гулких дребезжащих шагов. Наверху, в метрах двух от седой макушки, тянулись трубы тонкие, узкие, витиеватые, как разболтанные рельсы, пусть Юу и никогда не видел никаких рельсов вживую – изгибались головками человеческих телесных паразитов, ныряли выше и ниже, отливали тонкой сталью под красным сухим соком скудного освещения. Иногда их куски – отпиленные и оторванные – валялись прямиком на полу, и со срубов капала непонятная вязкая жидкость цвета еще более красного, еще более проточного, чем застоявшийся сырой воздух. Иногда обрубки и сколы выглядывали из проеденных норок под ногами, уводя черными пропастями в жестяную бездну, и шаг за шагом разило трясиной, плесенью, пролитой химией, плотной инертной массой, зализанной временной коррозией. – Я отдаю себе отчет, что место это не самое лучшее и не самое надежное, но, по крайней мере, здесь у нас с тобой куда как больше шансов остаться незамеченными: края эти все равно не выглядят так, будто здесь хоть изредка кто-нибудь прогуливается, так что...
Если приглядеться получше, то можно было заметить проевшую стены засушенную теперь кислоту, набежавшую сверху воду, обращенную в известковый порошок, выплесканный физраствор, снявший с железа парочку верхних скальпов для первой пробы. Обернувшийся вязкой смолой бром, постепенно утекающий в расщелины воздух, оставляющий за собой одну сплошную душную парилку, чавкающую под ногами хлюпкость, разбросанную черт знает откуда взявшуюся крошащуюся щебенку, меняющие размеры зияющие отверстия, стрельчатые переходы, пусть Юу и настойчиво чудилось, будто их чертова труба как текла себе в единственном неусыпном экземпляре, но все же, оказывается, она незаметно расходилась, двоилась, менялась, преломляла себя на манер луча, застрявшего в человеческом мясе.
Где-то что-то с водонапорным хлестом стекало, терлось ржавой переносицей о бетонный причал, скалилось лицами подвесных отражающих тарелок, но все равно тишина надавливала торжественной глыбой, лизала подрагивающие от ее присутствия плечи, ластилась к вспотевшим ладоням, покусывала хрусткими зубами за розовеющие уши. Забиралась когтистыми старушечьими пальчонками внутрь, раздвигала покорные белые ребра, что-то там под ними радиоактивировала по велению выключательного щелчка, и Юу, которому все еще хотелось разразиться тирадой по поводу чертового поступка чертового Уолкера, которому думалось, что не пойдет он с ним никуда и ни за что, что должен немедленно возвращаться обратно и снова сдаваться в руки извечных мучителей, почему-то не хотелось ни спорить, ни говорить, чтобы лишний раз не тревожить Ее гиблого Величества.
Оставалось только покусывать спелые губы, бессильно опускать на чужое плечо голову, щериться на себя за окутавшую тело умертвляющую слабость, но все-таки утыкаться лбом и носом в чужой пушистый затылок, приопускать ресницы, хвататься ладонями за одежду и руки. Вслушиваться в чавкающее по мокроте торопливое «топ-топ-топ», вздрагивать от звона и беспричинного дребезга, гула и рокота, а потом, вспоминая, что причины есть всегда, обманывать себя, что...
Что еще немножко, совсем чуть-чуть он еще во все это поиграть может.
Еще капельку – так по-детски и так незаслуженно, чтобы стало вконец непонятно, то ли «любить», то ли все-таки попросту «эй»…
Может.
Юу не разговаривал с ним.
Сколько бы чокнутый Уолкер ни брел дальше, сколько бы ни менялись струнами проложившие для них путь трубы, сколько бы грохота ни разливалось высоко над головой, за полами-потолками иных этажей, сколько бы ни перемигивался пугающий красный свет – Юу старательно молчал, хоть и заговорить в клоаке неопределенной доводящей тишины до безумия хотелось. Язык чесался, просился наружу, разбухал и не помещался в пересушенном красном рту. Мозг таял в суповой разваренной кости. Мир вращался, кружился, отдаваясь в накреняющейся по течению прибойных валов голове, и череп, будто глобус планетный, оказался склеен, как захотел того Бог, не понимающий только, что черепа-глобуса не хватает, его уже давно никому не хватает, глупый ты правитель всея небес.
Юу видел тени, Юу слышал голоса, но, не помня о цельном мире ничего, кроме песни железа да стона выпущенной через сквозной укол боли, не знал, что это не просто живые тела за стенами котельных ищут не то его, не то его похитителя, – это призрак лавроносного Цезаря бродит по спящим форумам, кличет пропавшего верного Брута вторым потаенным доверенным именем. Это не нытье, не зуд, не перемычка разбушевавшихся с непривычки клапанов, а накрывшая его африка мозга, напыщенная фанфарная европа, дикорастущая томная азия, все иные капли в обитаемом море, что день напролет бурлят, негодуют, застывают пузырьками на стенках прозрачного замороженного стакана.
Юу молчалось, Юу хотелось, Юу тревожилось, но что-то внутри говорило ему: нельзя. Пока еще – нельзя. Подожди немного: не сейчас, потом. Сохрани свои слова на холодные зимние времена, которых ты еще не знаешь, мальчик из подземелья. Сохрани их на времена стального голоса и сброшенных с неба авиабомб.
Времени уходило все больше, веки опускались все ниже, монотонность убаюкивала и отупляла, и изможденный Второй чуял, вшитыми в него поджилками чуял, что Уолкеру тяжело, Уолкер тоже давно испился, устал, утомился, потому что ни черта ведь не спал, почти не ел, потому что он человек, а не искусственный кусок искусственного мяса, и люди – они слабее, проблемнее, им хуже без света, хуже без воздуха, хуже просто так, в каждом дне своей суматошной жизни за стенами порождающих тварей лабораторий.
Юу трепетно хранил познанные откровения, Юу терпел, Юу грызся с самим собой, но когда идиотический Уолкер едва не налетел лбом на стену, разбив себе лицо да голову, мальчишка сдался, сорвался.
Поняв, что ждать больше не может, и зима для него наступила уже сейчас, требовательно рыкнул под обветренный нос:
– Пусти меня.
Подействовало это строго противоположным образом: тупой седой арлекин скосил зарвавшиеся красные глаза, встрепенулся и куда как желчнее, чем обычно, прошипел, что нет, ни черта подобного, не выпустит он его никуда. Хватит уже об этом говорить, потому что в корне безнадежно, потому что он его нигде и никак не оставит, а играть в детские садо-мазо игры больше не играется, и пусть милый мальчик Юу бьется хоть головой о его голову, срывая свою злобность, ибо до предметов иных все равно при всем своем желании отсюда не достанет.
Юу, недовольно скривившись, матернулся. С чувством дернул придурка за шевелюру, выдрал пару новых волосинок. Напоролся на стеклянно-каменное выражение остановивших бег и цветокрасность зрачков. Чертыхнулся снова, и лишь после, отвернув смятенное лицо, резко, через болезненное усилие, пробормотал:
– Я не прошу отпускать меня обратно, если ты в упор не понимаешь, дубина. Просто говорю, чтобы ты меня выпустил, придурок. На ноги поставь! Я и сам могу идти – все на мне уже давно зажило. Прекращай меня тащить, будто я тебе проклятый калека или мешок с дерьмом. Отпусти. Живо!
На это Уолкер немножко как будто просветлел, обжег заинтересованным взглядом даже вот так, пусть Второй и отворачивался, делая вид, что проклятые трубы во много раз интереснее какого-то там незваного спасителя незваной жизни. Помолчал, будто бы обдумывая услышанное предложение, взвешивая то, как черноглавый нильский шакал, на предмет веры или неверия...
А потом, к вящему непониманию Юу, вместо адекватного ответа, вместо адекватной попытки и впрямь разжать лапы да отпустить его на ноги, проигнорировав все сказанное к чертовой матери, просто взял и спросил последнюю – на сугубый взгляд Юу – ничего не значащую ерунду:
– Скажи-ка, славный мой... Что случилось с тобой в том коридоре?
Юу непонимающе обернулся, шевельнул мышцами растерявшегося бледного лица. Нарвался на вопрос следующий, объясняющий:
– Когда ты сбежал от меня, я был уверен, что ты уже не остановишься, и мне придется применить грубую силу, чтобы хоть как-нибудь тебя образумить, хоть мне и не хотелось этого делать и я пытался дать тебе последний шанс. Применять ее, конечно, в итоге так или иначе пришлось, но ты, как мне показалось, повел себя немножечко... странно. Будто... – он ненадолго замолк, облизнул нижнюю губу. Вдохнул поглубже и, подхватив мальчишку теперь двумя руками, наконец, договорил, понадеявшись в глубине сердца, что слова подыскал хоть сколько-то верные, близкие к истине: – Будто там был кто-то еще, и ты с этим «кем-то» пытался не то чтобы совсем уж разговаривать, но... Там ведь и впрямь был кто-то еще, я прав, славный мой?
Юу от отчаянья даже простонал, прорычал, провыл – все это разом, все это в одном пойзон-коктейле. Тряхнул чернявой головой, покрепче стиснул в пальцах чужие космы и, от досады пнув озябшим коленом красный полумрак – он все еще мерз, он вообще всегда по течению своей жизни мерз, – в исступлении пробормотал:
– Ты что... и правда совсем идиот, я не понимаю?
Придурочный Уолкер не обиделся снова, хотя мог, мог бы уже хоть раз это сделать той самой чертовой профилактики ради – только поглядел, покосился, с сожалением покусал губу, прижимая к себе куда крепче нужного.
– Почему? Почему ты продолжаешь каждый раз спрашивать, не идиот ли я, не сумасшедший ли, не… Ладно, это все на самом деле не важно. Я всего только пытался спросить, радость моя, кто был там с то...
– Об этом и речь! Потому что ты-то должен понимать, что никого там не было! – озлобившись, рыкнул мальчишка. – Какая разница, что я там могу увидеть – ты всегда должен помнить, что этого не было и нет!
– Но ведь...
– Не было никого! Я тебе уже сколько раз говорил, что у меня чертовы галлюцинации, этого ты в упор не хочешь запоминать, да?! Проклятые галлюцинации, и под их действием я снова видел ее, эту мерзкую бабу, которой постоянно чего-то от меня нужно. Она смотрит на меня, протягивает руки, уверяет, будто знает меня лучше всех на свете, будто мы с ней когда-то были вместе, но я-то ее не знаю! Не хочу ее знать! Что бы она ни говорила – не помню я ее, чтобы своей отдельной головой! Мне она не нравится, я с ней ничего общего не имел и иметь не хочу, и мне надоело, что она постоянно на меня таращится да ползает по следам, эта гребаная дура! Я не хочу верить, будто она хоть сколько-то настоящая, будто она призрак или что-то там непонятное еще – пусть она остается хреновой галлюцинацией в моей хреновой больной голове, потому что... Потому что это не так страшно, как думать, будто она все же есть, она говорит правду, и я должен для чего-то все о ней помнить, когда я точно знаю, что появился на свет в этой лаборатории и не видел больше никогда и ничего...
Он был уверен, что чертов Уолкер на этом ответе тоже никак не успокоится: начнет доказывать, будто галлюцинации видеть плохо, будто это он и только он один в их появлении виноват, будто за это нужно неминуемо наказать или прочитать с три десятка сраных лекций о том, какое он не оправдывающее всеобщих ожиданий дерьмо, но только седой шут почему-то...
Седой шут, к вящему недоумению Второго, резким ударом снижая трезвость и без того блеклой слабой мысли, поглядел на мальчишку решительной серьезной серостью, размыто-дождливо кивнул. К еще большему изумлению, открыв рот, решил не приносить выговор о соглашении или там не соглашении, а просто-напросто взять и зачем-то...
