Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
За дверью отыскалась еще одна пятигранная площадка, еще три двери, вахтенный черный ход, две лестницы наверх, затянутые ограждением из тюремной кованой решетки, обвитый шипящими паровыми трубами потолок, выдыхающий мелкие морозные облачка зимней сутулой стужи.
К неприязненному удивлению Аллена, Юу сказал, что идти нужно выше, что он ведь предупреждал о дальности пути, и снова потянулись бесконечные палочки-ступени, запахло подтухшим отварным мясом, капустной кислотой – значит, приближались, источник поджидал где-то в неведомом впереди, хоть и благоухал, мягко говоря, так, что вместо голода в желудке настойчиво закручивался ком неперевариваемого отвращения.
Лестницы тем временем сменились ненормально длинным, ненормально узким коридором, по правую руку потянулись не то чтобы двери, а клетки из толстых стальных прутьев, за ними – то голые низенькие койки, прибитые к стенам, то просто котлы с перемалывающими друг друга газами, переключателями да выплюнутыми наружу парами, и Юу грубовато объяснил, что сюда иногда запирали тех, кто нарушал какое-нибудь из общих для почти всех правил, слишком много вызнавал, пытался подглядеть, пронюхать, что-нибудь где-нибудь украсть, сплавив это на поверхность.
По левую руку кручинилась фигуристая резная стена, замазанные чернотой треснутые стекла, под ногами шуршала не то обугленная штукатурка, не то пласты отодранной откуда-то высохшей краски, и Аллен, несмотря на заверения мальчишки, будто в клетках сейчас никого нет, старался глядеть только в сторону левую, не желая лишний раз пересекаться этой ночью ни с чем посторонним, ни с чем…
Живым.
– Тише. Тише ты, пожалуйста…! Я ведь совершенно не собирался тебя ни в чем упрекать, славный. И я не сказал, будто мне что-то не нравится. Где и когда ты это умудрился услышать? Просто я переживаю, и пытаюсь понять, как ты себя чувст...
– Нормально я себя чувствую! Нормально, ясно?! Хватит ко мне лезть! Иди себе и иди, только язык свой тупой держи за зубами! Достал выкаблучиваться… Какое тебе вообще до меня дело?! Нечего тут притворяться! Я же сказал, что и так покажу, где взять чертову жратву, так что прекрати уже передо мной выстилаться!
Мальчишка лягался, брыкался, возмущенно царапался острыми поломанными ноготками, пытался выдрать из затылка волосы и вопил так громко, что в самую пору было испугаться: вот сейчас сюда точно кто-нибудь заявится с паршивой сторожевой проверкой, потому что эхо совместных воплей наверняка оббежало уже все существующие этажи, услужливо постучалось в каждую прикорнувшую дверь, и вообще эта их чертова вылазка все больше напоминала издевочной парадный променад, в то время как Уолкеру все еще не хотелось ни оказаться схваченным, ни вынужденным вырубить кого бы то ни было еще, запихивая бездыханные тела не то в котлы, не то за голодающие решетки.
– Ты мог бы, пожалуйста, так сильно не кричать, славный? – в последний раз попытался он, все еще чувствуя горячее дыхание, бьющее тугой жилкой прямо в шею. Горячее. В шею. Проклятое дыхание. Ясное дело, что мальцу было и впрямь никакие не девять, а тот самый чертов единственный отгремевший год: даже девятилетние разбираются в том, что их неминуемо окружает, куда как больше. Например, они уж наверняка различают то, что кому-то в их обществе становится душно, по-особенному приятно, со стоном у губ и с болезненным нездоровым копошением уродливых мыслей возле левого виска – они прекрасно это понимают, Аллен помнил и знал это по себе. Дети вообще чутко славливают подобные вещи, перемену взрослых отношений, грань между дружбой, симпатией и кое-чем откровенно большим, а этот остолоп, так-то сам по себе куда более смышленый, чем большинство его ровесников, не понимал ни-чер-та. Ни черта он не понимал, чтоб его все. – Если нас услышат, будет плохо. И тебе, и мне будет плохо, ты же это знаешь. Мне придется как-то пробивать для нас дорогу и похищать тебя с места, прямо сейчас, а ты, кажется, все еще не дал мне своего на то согласия, так что...
– Да заткнись ты! Заткнись, сученыш! – о нет, пытаться достучаться до него было по всем фронтам бесполезно. Однозначно, черти, бесполезно. Звереныш, взбесившись, забрыкался ножонками, заколотил кулаками, заматерился на самое ухо отборной взрослой грязью, ерзая этой своей все еще горячей грудиной по спине, задевая сползающими бедрами задницу. – Заткнись немедленно, гребаный придурок! Это ты не ори на меня! Пошел на хер! С какого черта ты раскомандовался?!
Наверное, все бы еще ничего: Аллен махнул бы рукой и на страшное оглушающее железное эхо, и на подозрительную все еще тишину, и на нахальные нападки и полное нежелание слушать да адекватно воспринимать никакие не приказы, а просто просьбы, направленные в помощь им обоим, но мелкий гаденыш останавливаться на половине пройденного не умел, мелкий гаденыш решил пойти дальше.
Стиснул в кулаке масштабную прядь седых волос, с силой дернул, наверняка вырывая не одну и не две волосинки с корнем да прочь. Потянулся, ударил ногой в боковину, а после, совсем рехнувшись, вдруг взял да и впился острыми зубенками в точку между шеей и плечом, в мгновение доводя до срыва не столько даже болью, сколько посягательством на роль, которая ему явственно никак, нигде и никем не предназначалась.
И еще, что уже вообще никуда не годилось, посягательством на то, чтобы в форменных узких брюках задумчиво заныло, приподнялось, обдалось жидким мурашковым жаром, застилая глаза стремительно вылившейся и окислившей ночь светозарной пеленой.
– Черт возьми... По-хорошему ты, выходит, все-таки не понимаешь, да, малыш?
Времени открывать прелестный матерный ротик мальчишке не оставили: Уолкеру хватило резко наклониться, приопустить голову к коленям. Рывком голодной змеи завести за спину напряженные руки, ухватиться за тощую ногу, дернуть за ту с приличествующей силой – не чтобы сломать, а чтобы сбросить прочь с позвоночника, поднять в воздухе и оставить болтаться вниз макушкой.
Запальчивое сумасшедшее существо, не ожидавшее столь фривольного с собой обращения, в первый секундный сноп даже не высказало ни слова, не издало ни звука; только приоткрыло рот, вытаращило пораженные глаза, брыкнуло оставшейся свободно трепыхаться ногой, вскинулось спустившимися ниже головы прутьями-руками.
Тихо, настороженно, как электрическая сигнализация, прокачалось гипнотизирующим маятником из стороны в сторону, побледнело во тьме полураспада лицом, нервируя молчаливо глядящего Аллена поразительно покладистой, поразительно нехорошей предупреждающей тишиной...
А затем вдруг, в одно мгновение взбесившись дотла, обернувшись маленький горностаевой фурией в углистой саже, сигнализация взорвалась: заорала, зарычала, забилась так неистово и так взбешенно, что Аллен даже чуть не разжал хватку, выпуская к чертовой матери чужую хрупкую лодыжку, так и норовящую саму себя переломать.
– Пусти! – в святой истерике орала она. – Пусти меня, дрянь! Гадина! Ублюдок чокнутый! Больной на всю башку психопат! Пусти меня! Пусти, я тебе в морду двину, сволочь! Пусти, скотина! Пусти же ты! Ублюдина!
Аллен уворачивался, танцевал на пятках и носках, прогибался назад, радуясь тому, что короткие ручонки, как ни старались, но дотянуться до него не могли. Правда вот эхо, обернувшись конем с железными подковами, свирепствуя, уже вовсю носилось по пройденным да не открывшимся пока этажам, гремело запущенными топливными котлами, ревело, выло, трансформировалось до военного призывного проклятия, и оставалось только молча уповать, что здешний малодушный персонал, узнав чудный грубоватый голосок, порешит, будто мелкий дьяволенок, которого тут и так каждый второй страшился едва ли не до обморока, отыскал себе новую жертву да пытался перегрызть той глотку в красных кишечных потемках опасной ночной прогулки – его-то голоса, слава Богу, слышно не было, он ведь не такой идиот, он, в отличие от вспыльчивого Юу, еще помнил, для чего изначально приперся сюда.
– Никуда я тебя такого не отпущу, – заниженным шепотом шикнул он, понимая, конечно, что до сумасшедшего чумного щенка таким способом не то чтобы не достучишься – даже не привлечешь толком его внимания. – Успокойся ты, ну! Да успокойся же! Что у тебя снова такое стряслось, что ты с ума посходил?! Успокойся, Юу... Черт...
Бестия не слушалась.
Бестия орала, бестия билась, бестия щелкала молоденькими зубами, метала губами признания в повсеместной ненависти, вращала глазами и вот сейчас воистину походила на тварюжку из очаровательной по душевной своей теплоте преисподней – просто удивительно, как гнев уродовал в обычное время красивых, трогательных, притягательных в своей беззащитности людей.
И, если ненадолго оторваться да вспомнить об Акумах, получалось, что да, действительно, уродовал.
В конце концов, когда Аллен почти понял, что по-доброму у него все равно при всем огромном желании ничего не получится, маленький двинутый шизофреник, извернувшись, вдруг сообразил, где может отыскать щелочку и к своему превосходству; Второй вывернулся, подтянулся привычной натасканной грудиной, запрокинул голову, вскинул руки...
Произошло это так неминуемо быстро, что Аллен заподозрил не подвох, а прямую констатацию подступающей кончины их чокнутого плана лишь тогда, когда тощие, но сильные ручонки оплелись вокруг его локтя, стиснули кости, прицепились просто-таки намертво прихваченным на прогулке кровососным клещом, а в следующую секунду...
В следующую секунду в ход пошли зубы.
Мальчишка впился с неуемной пенистой злобой; яростно вонзился в мясо, прогрыз кожу с той сноровкой, которая лучше всяких слов кричала: о да, он привык это делать, привык загрызать, привык перекусывать глотки в самом прямом, оказывается, смысле, и никакими остроумными метафорами причудливый старина Сирлинс вовсе не крыл.
Бестия вгрызалась, пыталась выдрать клок сочного неаппетитного мяса, драла ногтями; Аллен едва не выл, Аллен едва не тонул в непроизвольно брызнувших вниз по щекам защитных рефлекторных слезах...
Мысленно попросил прощения – не то у сострадательного Господа, не у этого недорощенного психопата, а после...
После, устав, вымотавшись, почти валясь с ног от долбящегося в виски фарса, просто приложил доставшего до дьявольщины мальчишку об стену – с силой, с холодной расчетливостью, не жалея ни хрустких костей, ни подаренной боли, ничего вообще, чтобы только обезумевшее создание хоть немножко вернулось в палатку шаткого своего рассудка.
С мальчишеских губ сорвался стон – хлипкое растревоженное бульканье, сиплый писк, растерянность в распахнувшихся заслезившихся глазах черного сейчас оттенка настоявшейся подземной бузины. Что бы там про него ни говорили, а боль он чувствовал, чувствовал прекрасно, не хуже любого другого, и, пытаясь от той отстраниться, снова засучив мелкими короткими ножонками, попробовал оттолкнуться теми от угрюмой жестяной стены, чтобы хотя бы не висеть в вопиющей ломающей беззащитности под удавкой чужой вершащей руки. Впился в ту пальцами, еще немножко пообдирал ногтями, попробовал извернуться, снова впиваясь зубами в соленое и мерзкое на вкус мясо; окажись он на то способным – наверняка бы заматерился и истово заорал, но экзорцистские пальцы стискивали горло крепко, экзорцистские пальцы воровали способность даже толком назвать собственное имя, и оставалось только биться в устыжающей неминуемой тишине, стекающей со стен цементными жгучими каплями в набирающиеся под висячими ногами лужи.
Проходили, наверное, минуты – где-то наверху или в стороне, в упоительной ночной зябкости сниженного градуса, включающей громкоговорящий рубильник всех и каждого пролитого звука, служа проводником для полночных шепотков и потаенных шорохов, шаркали чьи-то ноги: не то люди, не то крысы выбрались на голодную осторожную охоту. Где-то что-то звенело, выплевывали пар страдающие бессонницей машины, дребезжали старые разболтанные трубы, включались и выключались, сменяя друг друга, лопасти и винты, и Аллен, продолжающий заламывать шейку пойманной дикой бестии, все лучше и лучше понимал, насколько невыносимо громкой была их чертова, только что отвоевавшая возня.
– Доволен? – озлобленно шикнул он, когда понял, что неугомонная мелочь сама ничего прекращать не станет. Сдохнет, разобьется в плоское прокисшее тесто, но ни в какую идти, зараза, навстречу не станет.
Мелкий поднял голову, прищурил полуослепшие глаза, шевельнул губами – попытался что-то сказать, не смог, остался только слушать, все равно продолжая и продолжая методично обдирать измученную захваченную руку, пусть и обтекающую остальное тело защитную форму так легко, чтобы голыми ногтями, продрать не мог.
Аллен, мысленно вздохнув, придвинулся к нему ближе. Понимая, что пакости черноглазой наверняка же ведь неудобно, наверняка же ведь удушливо и больно, спокойно, не обращая внимания на распахнувшиеся глазищи, подсадил ту коленом под ноги, чтобы смогла упереться подошвой о предложенное бедро и выпрямиться в полный рост, прекратив барахтаться бедным глупым окунем, попавшимся на лесковый крючок. Протянул вторую руку, погладил кончиками пальцев разгоряченную щеку, поймал тенью на лицо недоумение. Устало, переведя сбитое дыхание, пояснил:
– Ты так старался затаиться и так старался меня спрятать, а сам орал сейчас так, что услышали все, кто только может здесь у вас услышать. Не думаешь, что это, по крайней мере, хотя бы немножко нелогично, славный ты мой?
Ни о чем таком шумная неспокойная мелюзга, очевидно, не думала – удивленно хлопнула ресницами, бесцеремонно потопталась по предложенной ноге, временно заменяющей земную твердь. Задумчиво ухватилась за сдерживающую все еще руку двумя ладошками, а когда Аллен осторожно приотпустил, готовый в любой момент перехватывать обратно, только тогда бестия позволила себе опустить головенку, надуть щеки под неясной обидой, ковырнуть ногтями одежную складку и, стушевавшись, виновато как будто бы пробормотать:
– Извини... Я только... просто... Ты сам же виноват. Чего ты меня доводил?
Аллен стерпел, не сорвался, хоть и мог бы, хоть и все еще хотел бы. Сказал только:
– Я всего лишь пытался спросить о твоем самочувствии, дурень.
К его удивлению мальчишка едва не взвился снова, завопив стремительно поднимающимся обратно грубым голоском:
– Так я о том и говорю! Какого... какого черта ты обращаешься со мной так, будто я...
Явления ладони, опустившейся ему строго на готовый разрычаться рот и одновременно сыгравшей роль снотворной таблетки низкокачественного действия, электрического стульчака и щадящей дыбы с отнятой для опоры ногой Юу, кажется, не ожидал, а потому присмирел в поспешном обратном порядке, опять забился и опять замычал передавленным подвешенным горлом.
Вынужденный терпеть, вынужденный полагаться целиком и полностью на волю того, кто держал сейчас в руках его жизнь, дождался, пока Уолкер наклонился, по-особенному интимно заглянул в распахнутые честные глаза, едва не прильнул лбом ко лбу и только после этого, вскинув вдруг руку собственную, пришедшую в движение против желания разума, прижался ладонью к седым губам, поспешно отводя взгляд да сдувая готовые вот-вот рвануть щеки.
Ощутив вернувшееся право говорить, смущенно выбормотал:
– Пусти меня. Понял, понял я все, только хватит... так на меня... пялиться. Придурок. Пусти уже. Не то дождешься, что придет чертово утро, пока ты тут стоишь и играешь в гляделки – терпеть тогда будешь до ночи: мне кроме таблеток другой еды никто не даст, даже если стану просить.
Уолкер приподнял брови – он не то чтобы вообще пытался задерживать их продвижение с самого начала и единственно торчал тут для того, чтобы обезвредить и привести в трезвость того, кто задерживать как раз-таки норовил. Обессиленно хмыкнул, мысленно поставил вопросительный знак рядом с непрошибаемой мальчишеской упрямостью, и, очень нехотя, но подчинившись, все же подхватил бестию другой рукой, осторожно сгружая ту обратно на привычный для ее ног пол.
Он был готов к чему угодно – к непредвиденной попытке разораться снова, к мстящему удару исподтишка, к острым зубенкам где-нибудь на прокушенном бедре, к попытке куда-нибудь сбежать да убраться, но детеныш только отвернулся, потер себе пальцами передавленное горло в промелькнувших ненадолго синяках и, разлохматив волосенки, струящиеся к лопаткам, буркнув о том, чтобы тупой Уолкер не тупил, а перся следом, потопал по остановившему бег коридору дальше, недовольно сопя себе под шмыгающий нос.
Аллен беззлобно ухмыльнулся. Пожал плечами. Послушавшись, пошел за своим маленьким проводником, впрочем, поглядывая на того все еще с не необоснованной опаской – мальчонку изредка заносило, он приваливался боковиной к лязгнувшей решетке, путался в собственных неповоротливых ногах, непонимающе оглядывался кругом, будто напрочь забывал, куда и для чего продолжает продвигаться в этот темный ночной час.
По-своему это нервировало, по-своему – и немножечко болезненно нездорово – умиляло, но трогать Аллен его не торопился, опасаясь нового всплеска нестабильной психопатии, да и запахи подгнившего мясца и чего-то тушеного, кислого, рыбного становились лишь только сильнее – значит, столовая основалась уже совсем близко и тревожиться было почти не о чем.
Примерно через сотни четыре метров страшный железный коридор не то чтобы закончился, но разветвился, и если левое его крыло повело себе и дальше огибать продолжающиеся где-то там железные каморки, то крыло правое, задумчиво нарисовав угол грубоватого подтертого сгиба, вильнуло в образовавшийся зазор, расширилось, провело еще с пять или шесть широких шагов и, преподнеся неожиданный сюрприз, вдруг просто взяло да и обернулось здоровенным прямоугольным залом, по-воинскому заставленным тяжелыми массивными столами абсолютно одинакового покроя такой же прямоугольной формы.
– Это, выходит, она? Столовая? – и без того зная ответ, все-таки спросил Уолкер, снова лишь для того, чтобы было о чем говорить.
Получил наградой кивок.
Помешкал, пооглядывался, но, поняв, что мальчишка его удивлений не разделяет снова, пошел за тем дальше – сквозь дебри прибитых к полу столов и стульев, к кормовой стойке и сокрытой за той кухне: если еда где и оставалась, то, конечно же, только там, в туманных дебрях поваренного алтаря.
– Знаешь... я никогда особенно не думал об этом, но столовая в Ордене впервые вдруг показалась мне, ну... приятной, я думаю... – осторожно позвал Аллен, с одной стороны желая прочертить между ними прежний, пусть и шаткий, мир, а с другой...
С другой желая просто поговорить, чтобы не чувствовать себя спрессованной мышью в сужающейся со всех сторон, должной вот-вот разнестись на осколки банке.
Юу, благо, откликнулся незамедлительно, кажется, напрочь уже позабыв про все свои недавние обиды.
Шевельнул плечом, легко протиснулся между оставляющими все меньше и меньше свободного места выдвинутыми сиденьями, повернул голову, чуть приподнимая порхающие ночными мотыльками брови.
– А с этой что не так? Мне всегда казалось, что она нормальная... Я сюда за лекарствами прихожу с самого дня рождения. И повар здесь ничего мужик, хоть я и не знаю, как он готовит.
– Наверное, немножечко не так замечательно, как Джерри, если верить стоящим здесь повсюду запахам, но я никак не хочу его обидеть. Просто…
– Кто такой «Джерри»? – Юу даже сбавил ход, теперь шел почти вплотную, с интересом приподнимая голову на гибкой тонкой шее, любопытствующе заглядывая в глаза.
Освещения здесь было побольше, чем в пройденных коридорах, предметы не очерчивались, а вполне спокойно существовали рядом, и Аллен, на всякий случай придерживая мелкого за спину, когда должен был в первую очередь следить за тем, как бы не грохнуться на захламленном полу самому, с легкой улыбкой отозвался:
– Повар нашего подразделения. Знаешь, он может приготовить абсолютно что угодно и в каких угодно количествах, и у меня такое чувство, будто он никогда, попросту никогда не устает. Ну, или он просто прячет в каждой кастрюле по собственному волшебному двойнику, а потому все у него получается настолько быстро, что не успеваешь даже задуматься: как? Он индус, если что, а еще, кажется, предпочитает девочкам мальчиков, хоть об этом у нас почему-то и не принято упоминать. Хотя, как по мне, то зря: думаю, ему было бы веселее, имей он возможность спокойно вступать в беседы, когда остальные обсуждают инакополые объекты новых недостижимых страстей…
Вот за каким чертом он брякнул все последнее – Аллен не понял и сам. Немедленно окрестил себя последним идиотом, когда мальчонка прищурил глаза в оскале не совсем соображающего удивления. Запнулся о приподнятую каменистую плитку, оторванную от остальной кладки непонятно чьими такими добросердечными усилиями: прозвенел холод, покатились мелкие камушки, лязгнул съехавшимися ножками покачнувшийся прибитый стол, напоролось на острый заточенный угол прошибленное свеженьким синяком бедро.
Юу на сей раз взглядом ответил понимающим, даже по-своему сострадающим – знал, что такое больно, но, к вящему изумлению Аллена, промолчал, не спросил больше ничего: не то за каким-то чудом сумел понять и сам, что седой экзорцист имел в виду, не то принял это исконно по-детскому, по-наивному, не то и вовсе ничего не понял, но почуял или просто решил, что вмешиваться вот именно сюда ему не нужно.
Сохраняя напряженное молчание, они прошли еще с немного: все те же столы, ржавые ножки под шматками отваливающейся коррозии, скопившаяся в затрещинах пыль, косо наложенные друг на друга плиты, грязные разбитые тарелки на полах, засаленные желтые стулья и столы – наверное, здесь убирались не с вечера, как в Ордене, а с утра, перед завтраком, только люди тут все равно как будто бы были грубее, неопрятнее, неуважительнее, раз оставляли после себя такой вот бардак.
Аллен растерянно рассматривал мелкие окошки, просверленные в стенах под самым потолком, но видел, что света из них никакого не лилось все равно. Да и какой свет, когда они тут чуть ли не в десятке или около того километров под землей?
Он видел пронизанные венами проводов высоченные потолки, высвечивающую побелку, намертво въевшиеся в камень и железо запахи пролитой и просыпанной пищи, со временем приобретающей далеко не самый приятный аромат.
Думал, что больше всего это место похоже не на светлую да радостную комнатку для приема пищи, а на самую обыкновенную грубую кормильню при тюрьме строгого режима, и пока ленно да пространно размышлял, пока растерянно косился из стороны в сторону, Юу, поравнявшись с буфетом, обогнул тот, поманил пальцами Уолкера, нагнулся под пластами свисающей с потолка клеенки, напрочь затмевающей видимость...
И вывел, наконец, на саму долгожданную кухню, запахи на которой задымились куда как сильнее, ударили в ноздри и в глаза свежевыжатыми остатками пара, сложились в очертания высоких стальных холодильников, выскальзывающих их звонкой темени то там, то тут.
Кухонный кафельный пол сложился в привычную уже клетку-шаблонку, зачередовался пересечениями шахматного черного и белого, ромбами да перекошенными от слишком длительного разглядывания квадратами. Потянулись железные жаркие плиты, нержавеющие огромные провалы моек, исполинские стенды с посудой и столовыми приборами, латунные завинченные бидоны, кастрюли-великаны, способные вместить сразу несколько мальчишек Юу, ящики, шкафчики, мусорные урночки, до краев забитые отходами подгнивающей непригодной еды. Грифельные доски на стенах, наполовину исписанные мелом – то ли старые меню, то ли какие-то личные заметки, то ли черт поймешь, что у этих ученых, которые пусть и повара, на уме.
Бесконечность сплетенных узлов проводов бытовала и здесь, вдоль стен высились термосные баллоны, плескался за плотной оболочкой опасный газ, будто и пищу в этом месте изрядно напичкивали им, чтобы...
Впрочем, Аллен не особенно мог представить, чем бы это «чтобы» могло быть, а потому быстро отмахнулся, переключился на вещи куда как более важные.
– И что... я могу вот так просто брать то, что найду здесь? – неуверенно прошептал он, непонимающе скосив на мальчонку-проводника растерянный взгляд. – Что угодно? Откуда угодно?
Юу ответил легкомысленным кивком. Задумчиво поприкусывал губу, почесал себе пальцем остренький подбородок. Пожал плечами и, не отыскав занятия лучше, приняв вид полнейшей непричастности ко всему сущному, с кряхтением и ногами забрался на один из вытянутых железных столов, усевшись на задницу да без лишних слов давая понять, что копайся, где только хочешь, Аллен Уолкер, а я посижу здесь и понаблюдаю за таким редким спектаклем в исполнении причудливого пристукнутого тебя.
– Угу. Развлекайся, – вот и все, что он, поняв, что без словесного ответа не отцепятся, сказал.
– Развлекаться, говоришь...? Я себя вором отчасти чувствую, знаешь ли...
– Но есть-то ты все равно хочешь?
– Хочу, конечно. Ты бы знал, насколько.
– Тогда прекращай ныть, страдать своей чертовой непонятной совестью и просто жри. Если что-нибудь найдешь, конечно. И не думай, будто кто-то что-то заметит – они здесь, кажется, все равно все после ночи вышвыривают на помойку: я часто вижу, когда прихожу по утрам, что поваришки выкатывают куда-то за пределы кухни наваленные воняющим дерьмом тележки.
– «Дерьмом»? Это ты так о пище говоришь?
– О ней самой. О чем я еще могу говорить, идиот седоголовый?
Аллен нехотя нахмурился. Краем уха прислушиваясь к возможным посторонним шорохам, остальными полутора ушами всецело присутствуя здесь, в неуютной, но согретой кухоньке, прошелся взад и вперед, поднырнул к первому попавшемуся холодильнику, заглянул внутрь, с запозданием сообразив, что жестоко ошибся, что это вовсе никакой не холодильник, а самый что ни на есть морозильник, забитый мясом наружности весьма и весьма... наверное, странной.
Что-то сердечно не то почудилось Аллену во всех этих пепелисто-сероватых окорочках, пронизанных вздувшимися синими жилами тушах, отрубленных глазастых головах животных, которых он за всю свою жизнь, разъезжая с раннего детства из одной страны в другую, с материка на материк, из Африки в Индию, в глаза не видел, в книгах не слышал и вообще не желал бы верить, будто те где-то и для чего-то могут существовать.
– Я не люблю, когда плохо отзываются о еде, хороший мой. Какой бы она ни была. Почему-то теперь свойственно думать, будто любить хорошо поесть и вообще питать к пище теплые чувства – это моветон, постыдность, некрасивость и вообще в двух словах гадкая гадость. Люди почему-то стесняются самих себя и своих потребностей, в то время как, уверен, почти каждый из них любит и вкусные блюда, и возможность провести с ними наедине часок-другой, и... Наверное, я просто никогда не поверю, будто есть люди, которые не любят еду, пусть и пристрастия у всех разные, но общее остается общим для всех: без пищи мы умрем, точно так же, как и без воздуха и без воды, только вынужденности пить или дышать никто отчего-то стыдиться пока не надумал, а с едой обошлись как-то… не слишком, на мой взгляд, хорошо. Несправедливо даже, сказал бы я.
Мальчонка Юу, чутко прислушивающийся к его словам, но пожелавший сделать вид, будто на самом деле особенно не слышал и не слушал, пожал плечами. Болтнул правой тощей ногой. Подумав, немножко язвительно отозвался:
– Чего ты ко мне-то привязался со своими идиотскими проблемами? Я ее не стыжусь, твоей еды, я ее просто не ем, потому что она мне не шибко нужна. Так что мне наплевать. Я понятия не имею, какая она на вкус, но воняет всегда отвратно, так что говорю, что думаю, и пошел бы ты в задницу с тем, что тебе там нравится, а чего не нравится.
Разумеется, из всего его ответа сраный Уолкер услышал только то, что услышать захотел, остальное проигнорировав настолько мастерски, что Второй даже капельку позавидовал – у него все еще настолько хорошо держаться не получалось, хоть он и старался до посинения сжатых в кулаки жил.
– Но хоть когда-нибудь ты ее пробовал, славный? Нормальную еду. Хоть иногда тебя ею кормят? Хотя бы один чертов раз?
Аллену, снова склонившемуся над очередным холодильником, даже не понадобилось оборачиваться, чтобы увидеть наглядное качание бойкой растрепанной головой.
– Конечно нет. Я ведь тебе уже говорил. Ты что, совсем тупой?
– Совсем тупой... – хмуро согласился ответом Аллен. – Но раз ты ее не ел, тогда, быть может...
– Что еще?
– Не откажешься попробовать теперь? Неужели тебе не любопытно? Если у меня получится, конечно, что-нибудь здесь отыскать.
– Откажусь! – послышалось из-за спины немедленное, растерянное, смущенное, нервозное, негодующее, но послышалось слишком быстро, чтобы Аллен успел поверить, будто вопит мальчонка искренне: у того, кто не пораздумывал хотя бы минутку-другую, почти любые слова в принципе своем не могли оказаться особенно искренними. – Не буду я ее ни пробовать, ни есть, твою чертову вонючую еду! Сам этим занимайся! Сам! Я тебя сюда для этого и привел! От нее трупами несет и выглядит она настолько уродливо, что мне хочется проблеваться! Придурок! Вот придурок же...
Придурок, по мнению Уолкера, между них водился только один, имел подрастающие черные космы и бесноватые чернильные глазищи, но он, оставив язык болтаться за плотно сжатыми зубами, только вздохнул, временно оставил бессмысленные разговоры в покое – сперва уж и впрямь отыщет, чем здесь можно поживиться, а потом и разберется с мелкой капризной пакостью.
Перебираясь от рефрижератора к рефрижератору, он, открывая тяжелые стальные дверцы, отыскивал лишь все новые и новые морозильники, в какой-то момент практически отчаявшись отыскать среди замороженного мяса и мороженой, наверное, рыбы хоть что-то, что не требовало немедленной термальной обработки; нет, поджарить им обоим запоздалый полночный ужин он, конечно же, тоже мог, но это попахивало уже даже не столько откровенной наглостью, сколько истинным сумасшествием: темной ночью на темной кухне темной человекообрабатывающей лаборатории жарить украденное из морозильника мясо не поддающегося классификации мутагенного существа – это ли не высшая степень заполошного дурдома в голове?
