Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Спустя новый отрезок оттикавшего вперед времени непонятный стенной коридор привел их к кафедре сводчатого зальчика настолько заброшенной замусоренной наружности, что порывами, если только поднять голову к потолку, становилось даже страшно: а не рухнет ли вся эта чертова громада прямиком им на головы, если иметь неудачу задержаться здесь дольше допустимого нужного?
Так вот теперь Юу, бездумно сидящий рядом с Алленом во внутренностях этого самого помойного атриума и пытающийся дождаться, когда с вымотанным телом срастутся обратно отнимающиеся кровоточащие конечности, с радостью бы огрызнулся, что сколько же можно-то, что он в жизни своей столько еще не ходил, не пытался убиться, не сходил с ума и не привык, абсолютно не привык вот так запросто разноситься от этого по кровавым мясным кускам, но сказать ничего подобного не мог – Уолкер, если только хорошенько к нему приглядеться, развалился тоже, пусть и сугубо по-своему, по-человеческому, неприметным не так смотрящему глазу образом.
Сидел вот на полу, подобрав да скрестив изношенные пыльные ноги, пытался развести, как сам сказал, огонь, попеременно капая в кучу из надранных да сложенных шалашиком досочек, бумажек и клеенок то одной жидкости, то другой, то третью щепотку белого или красного порошочка, то четвертую – до этого он, изучив все и каждую видимые полки открывшегося им нижнего яруса, пособирал всевозможные попавшиеся баночки, флакончики, бутылочки, объявив, что если что-нибудь из этого хорошенько, но осторожно смешать, то наверняка получится развести хороший несгораемый огонь длительного применения, и теперь вот веселился, теперь вот, кажется, так по-детски и так по-безумному игрался. Критически улыбался готовым вот-вот расхохотаться идиотом, колдовал, с блеклым кривым смешком заверял, что если капельку ошибиться – все это может к чертовой матери немедленно рвануть, забрав вместе с собой и их. Пошатывался из полюса в полюс часовым маятником, иногда слипался мокнущими ресницами, часто зевал, тер покрасневшие глаза ребрами ладоней, но все равно старался, все равно непонятно чем занимался, и когда Юу все-таки соизволил открыть рот – бумага в шалаше занялась двумя-тремя ярко-синими искрами, что, впрочем, тут же и погасли, оставив в воздухе едковатый запашок горелого неприветливого вещества.
Юу тем временем, стремясь исполнить обращенную в призыве отчаянья просьбу и действительно что-нибудь глупому клоуну сказать, перевел взгляд на выловленную недавнюю тварь – то ли Аллен был таким добродушным, то ли попросту предпочитал есть свежие продукты, но оставлять животину мучиться да тухнуть он не стал: вылил две из трех емкостей в отыскавшуюся в камне кривоватую пробоину, заполнив ту водой примерно до четверти, погрузил туда тварь, и теперь та отчаянно билась, плескалась, лупила рыбьим чешуйчатым хвостом, в то время как рядом с тем шлепали по вспененным волнам шесть человеческих рук, а само изумительно-гадкое тело завершалось лохматой гигантской башкой того, кого Аллен обозвал незнакомой обескураженному Второму «лошадью».
– И что... ты действительно собираешься это есть? – с сомнением спросил Юу, скашивая глаза так, чтобы видеть только трепыхающийся хвост и никакой головы с налитыми глянцевой чернотой таращащимися глазами, мучающимися не то паникой близкой смерти, не то паникой прокаженного, все равно не воспринимающего окружающей реальности разума: откуда бы понять, кто чем живет, если говорят эти «кто» совсем на иных языках, если и говорят вовсе?
– Действительно собираюсь, – железно уверил непрошибаемый Уолкер, все колдуя да колдуя над своими чертовыми огненосными баночками.
– Но ведь она... странная немного. Наверное… – осторожно проговорил Юу, все еще не умеющий быть с самим собой настолько ошеломляюще искренним, чтобы признать, что животину, кем бы она ни являлась, ему попросту жалко, а там, где жалость – лишние причины не нужны. – В месте, откуда ты пришел, их много таких, подобных ей тварей?
Уолкер ненадолго остановился, задумчиво поглядел на притихшее как будто существо, потом – на выжидающего ответа взлохмаченного мальчишку. Посерьезнев, отрицательно качнул головой.
– Не много. Если честно – я вообще их таких никогда в своей жизни не видел и не слышал, чтобы хоть кто-нибудь нечто подобное прежде встречал…
– И что?! Тебе не кажется, что это уже ненормально?! Неужели и после этого ты готов ее…
– Мы, – железно перебил его чертов гребаный экзорцист, такой же упрямый, как и застрявшая в заднице колючка. – Мы с тобой оба станем ее есть.
Вот здесь Юу капельку, самую капельку накрыл липкой ладонью задувающий на ухо кесаревый ужас.
Вытаращив глаза, скривившись и высунув в неприязненном отвращении язык, стремительно покрывшийся едкой слюной не голода, а желания хорошенько выблеваться, мальчишка отполз назад, протестующе вскинув руки, и та из них, что левая, страдающая весь недолгий, но мучительный путь, мгновенно оторвалась обратно, с глухим шлепком хлопнувшись на пол, чтобы из плеча, пронизанного импульсами адовой ослепляющей боли, снова потекла чертова ненасытная кровь.
Юу, согнувшись пополам, глухо ругнулся, зычно матернулся, подхватил несчастную конечность дрожащими испитыми пальцами, снова с бешенством подтащил ту к себе, обматывая кочующей туда-сюда грязной рубашкой Уолкера, разбросанной и разодранной на более мелкие куски между его руками и ногами. Порадовался, что хотя бы нога временно держалась, не доставляя добивающих невыносимых проблем, и только после этого, ощерив зубы, угрожающе рыкнул, предупреждая от потянувшегося к нему встревоженного касания:
– Пошел бы ты к черту! Я не буду это жрать! Тебе надо, ты и жри, извращенец ненормальный! Не стану я жрать ничего, что двигается и лупится на меня своими чертовыми больными глазами!
Сучий Уолкер, вроде бы весь такой мягкий и сострадательный, когда не нужно, когда сам того зачем-то хотел, оставался до беспамятства непреклонен. Более того, сучий Уолкер даже бровью не повел на все остереги и отказы, и почему-то именно сейчас его поганому кострищу приспичило развестись, разгореться, колыхнуться ядовитым неоном вскармливающего самого себя пламени да зародиться мгновенно обдавшим жаром пожаром, озлобленно терзающим все, что в него соизволили раньше времени зашвырнуть.
Уолкер ликующе потер одну о другую ладони, быстро потянулся вкось и в сторону, откуда подтащил отодранные загодя от мебели деревяшки, расщепил те на прутья да принялся любовно подбрасывать в пекло, вскармливая то до истинно пугающих размеров и лилово-розовых, окрашивающих стены в пролитый киршчер, искр.
– Ты будешь ее есть, славный, – наконец, когда Юу уже почти поверил, что тот обо всем позабыл своей тупой одурманенной башкой со старческой мозговой проплешиной, отозвался невыносимый господин экзорцист.
– Не буду! Не буду никогда и ни за что! Только вы, больные уродливые человечишки, способны пихать себе в брюхо такое вот говно, которое еще только что было зачем-то живым! Не буду я ни черта! И в жопу пошел! Подавись!
– Будешь! Я сказал, что ты тоже такой же человек, как и я! – когда этот тупой Уолкер начинал белениться, злиться и повышать голос – Юу против воли пришибало по оглушенной голове крепким внутренним ударом, а седой, сука такая, то ли не видя и не соображая, чем его переменчивые настроения оборачиваются, то ли, наоборот, прекрасно видя и понимая, а оттого стараясь еще больше, еще лучше, чтобы уже наверняка, продолжал: – Мне нужно, чтобы мы оба с тобой смогли выбраться отсюда живыми и способными еще хоть немного продержаться в случае отправленной за нами погони. Поэтому, милый мой, даже через все твои «не буду» тебе придется поесть – и даже не думай рассказывать мне, что еда не придает тебе сил. Если бы я мог отыскать чего-нибудь иного, более приятного на вкус и на внешность, я бы с радостью тебя этим накормил, но ничего иного мне здесь взять негде, поэтому выбор очевиден и дискуссия окончена. Ясно тебе?
– Не ясно! – злобно поджимая губы, прошипел разбереженный на все усы-шерстинки-коготки звереныш Юу. Подавляющее хозяйское обращение ему тем меньше нравилось, чем больше он успевал привыкать и к другой, противоречивой стороне паршивого Уолкера, и теперь бесился, теперь сжимал кулак, теперь плевался подморской Гидрой и раздраженно психовал на собственную бесполезную руку, не желающую просто взять и прижиться, а все присобачивающуюся кожей, все срастающуюся хрящом, а потом снова трещащую, отторгающую и отваливающуюся к чертовой матери прочь. – Здесь... Здесь – ты же сам это видишь – полным-полно хреновых таблеток! Наверняка я могу подыскать для себя что-нибудь из них! Не знаю что, но что-нибудь наверняка сожрать можно! Это куда лучше и привычнее, чем пытаться проглотить кусок от твоего проклятого уродца! Поэтому просто оставь себе его целиком – тебе же лучше будет, ты же на него голодными чокнутыми глазами смотришь, – а мне дай поесть проклятых таблеток.
Вот здесь непонятливого упрямого кретина-Уолкера почему-то совсем перекосило; яркие румяные пятнышки, точно короста на загнивающем больном, высыпали на его лице, пальцы хрустнули суставами и перемкнувшими очертившимися жилами. За две чертовых секунды седой гад, ухватившись за лодыжку, нагнал его, навис, поменял руки и взялся за натянувшийся воротник, грубо и требовательно дернул на себя, едва при этом не придушив. Накрыл ладонью вспыхнувший неожиданной мигренью затылок, фиксируя пойманную голову так, чтобы уже не вырваться, если только не хочешь сломать шею, но хотя бы идиотской неудачнице-руке отвалиться в энный раз не позволил – сжал ее в пальцах прежде, чем сам Юу потерял контроль, подстрахующе удерживая за стык узла да тряпки.
– Послушай, славный мой... Я ведь уже сказал тебе, что никаких таблеток ты больше не получишь. Вообще к ним не притронешься, понятно тебе? Никак, никогда, если только не решишь чем-нибудь заболеть и нам не потребуется помощь настоящего лечения. Но до этих самых пор лучше прекращай со мной спорить, договорились? – Смотреть в эти его настырные непрошибаемые глаза так близко, так тесно, так странно, так терпко – было головокружительно и кисло, как кисло бывает во рту после прополоскавшей тот молочной сыворотки, но Юу, поджимая губы, смотрел, Юу держался, Юу злился на собственное гнетущее бессилие, из последних надломанных сил терпел. – То, что ты привык употреблять в качестве пищи – ненормально, я ведь не раз и не два пытался тебе это объяснить, и, поверь, ты сам начнешь чувствовать себя гораздо лучше, если приучишься есть пищу куда как более полезную. Догадываюсь, что ты в это не поверишь, но она и тебе, и твоему организму, который еще только готовится долго-долго расти, нужнее, чем ты способен сейчас вообразить.
– Да чем она может быть полезна, дурила?! Что полезного в этой гребаной уродине из гребаной грязной лужи?! Что полезного в том, кого для начала, чтобы только сожрать, нужно убить?! – вот это, последнее, слетело с губ совершенно само по себе, оборвавшись позором в пропасть еще даже прежде, чем Юу успел более-менее понять смысл названного признания. Обожгло язык, ошпарилось о нёбо, отразилось изумлением на дне вельветовой глазной синевы, мелькнуло разгадкой по коже чужого погрустневшего лица, и Юу, кажется, впервые более-менее понял, в чем крылась его чертова проблема. – Я не хочу жрать труп! Не хочу жрать того, кто вот там вот булькает и кто такой урод, что смотреть страшно! Не хочу, чтобы ты зарезал его только для того, чтобы впихнуть в твое или мое брюхо, чего тут непонятного?! Чем ты тогда лучше тех, кто издевался все это время надо мной?! Зачем вам обязательно нужно пускать кому-то кишки, чтобы продолжать жить самим?!
В серых глазах что-то переменилось, смягчилось, покрылось оттаявшей мягкой рябью. Рука на затылке стекла ласковым движением на дрогнувшую подобранную спину, погладила кончиками пальцев между крылышек-лопаток, задумчиво коснулась выпирающих косточек холмистого ломкого позвонка.
– Так тебе, получается, его жалко, хороший мой? Ты так яростно отказываешься есть то, что я тебе предлагаю, потому что жалеешь это существо?
Юу, непонимающе приоткрывший было рот, вдруг тут же захлопнул его обратно, в смятении сообразив, что только что выдал себя с поличным, так глупо и смешно, в то время как сам до конца не понял, до конца по-настоящему не принял за глупым скукожившимся сердцем подобного рода уязвляющей слабости.
Растерянно покосился дурацкому прозорливому Уолкеру за спину, встретился глаза в глаза с тупой животиной, снова высунувшейся наружу и разметавшей хохолок торчащей дыбом непромокаемой гривы пегого, наверное, оттенка. Скребнул зубами, чувствуя, что идиотский экзорцист прав, в то время как сам он вовсе не должен жалеть какую-то чертову, ничего не значащую для него тварь. Не должен и все тут!
– Нет, – резко и злобно буркнул он, стремительно отворачиваясь, складывая на груди руки и прикусывая с внутренней стороны розовую вспыхнувшую щеку. – Никого я не жалею, идиотище. Мне вообще наплевать – делай что хочешь, и жри, кого хочешь, тупой Уолкер, только я его есть не стану. И хватит уже ко мне с этим лезть! Иди, жарь свое дерьмо и отвали!
Стараясь не пересекаться с подчиняющим себе безвозрастным лицом придворного опасного клоуна, ночами танцующего на порфирных поднебесных трапециях, он услышал, как шелохнулись одежды, как треснул проглоченной деревяшкой пумовый огонь. Как взметнулись к потолку шипящие, точно пролитое свечное сало, искры, а знакомый настойчивый голос проговорил:
– Сожалею, славный, но есть тебе придется все равно, как бы мне ни хотелось тебя от этого отгородить. Постой, постой, не злись раньше времени, подожди минутку! Давай сделаем с тобой так: пока я вожусь с нашим уловом – ты полазаешь немного здесь в округе и если отыщешь что-нибудь съедобное еще – сможешь съесть это и не трогать навязанную мной рыбу. Если это, конечно, рыба. Такой расклад тебя устроит?
Юу неуверенно приподнял набухшие синяками глаза, исподлобья покосился на дурного Уолкера, заранее уверенный, что все его новые словечки – один сплошной подвох и ничего съедобного он здесь, в чертовом заброшенном погребальном зале для погребальных театралий, не отыщет, но...
– Устроит, – упрямо пробормотал он, всем своим видом показывая, что в лепешку разобьется, голову потеряет и руки оторвет, но утрет чертовому придурку грязный вселезущий нос, хоть и ничего, наверное, на самом деле не утрет, потому что ну куда ему тягаться с Его Величеством Белым Шутом.
Уолкер, читая, должно быть, все и каждую его оглушительно-громкие позорные мысли по дрожащим зрачкам и влажным белкам, удовлетворенно кивнул. Посидел так немного, погладил мальчишку по слипшимся волосам, пусть Юу и пытался норовисто дергать головой, сбрасывая с той настойчивую руку, и уже перед тем, как все-таки отпустить на сомнительную чертову охоту, разжегшую в крови такое редкое азартное предвкушение, непреклонно предупредил:
– Только учти, что покидать пределов этой комнаты ты ни в коем случае не должен, славный; если я буду звать тебя – откликайся немедленно, иначе на этом все закончится и я силой впихну тебе в рот эту рыбу, можешь даже не сомневаться. – Юу перекосился, скривил и приоткрыл от вопиющей наглости рот, но слушать, конечно же, его никто не стал, затыкая дальнейшим немедленным потоком обезумевших словоизлияний, постепенно – звук за звуком – оборачивающихся откровенной угрозой. – И чтобы ты ни нашел, что бы ни посчитал пригодным в пищу – для начала ты должен принести и показать это мне, понял? И чтобы не смел ослушиваться. Это ты можешь мне пообещать? Если сдержишь свое слово, я, в свою очередь, сдержу перед тобой свое. Думаю, так будет честно?
Юу в недовольстве поморщился. Притопнул от пламенеющего внутри раздражения каблучной пяткой. Хотел, отчаянно хотел послать зазнавшегося ублюдка к чертовой матери и обязательно заверить, что сделает все ему наперекор, с точностью наоборот, но...
Ясное дело, не смог.
Теперь уже, когда практически согласился ему принадлежать, отправляясь сквозь пекло и медность кровавых подземелий, не смог, а потому...
Потому, прокляв все на свете, просто и разбито кивнул. Просто продемонстрировал высунутый язык и средний вытянувшийся палец. И, немного помешкав, проигнорировав еще один мягкий смешок, добавил для пущей надежности:
– Обещаю я. Что бы ни нашел – принесу и зашвырну тебе в рожу так, чтобы у тебя никогда больше желания покомандовать не возникало. Идиот.
Идиот, ну идиот же! Потому что кто вот еще, кроме последнего закоренелого придурочного идиота, стал бы вот сейчас, когда его не просто пытаются оскорблять, а мысленно загоняют и забивают ногами мордой в свинскую грязь, старательно в нее мочась, так глупо и так искренне улыбаться?
В заброшенном подземном атриуме, где доступного пространства и места для изучения оказалось намного больше, чем Юу изначально представлялось, теперь пахло жареной плотью так невыносимо и так тошнотворно ярко, что Второй, едва только рука стала держаться и прекратила выпадать из плеча при каждой удобной возможности, забрался по стойкам из рядовых стульев на самый верх, где ненадолго замер, с легким удивлением оглядывая непонятное для него место прищуренным волчьим оскалом.
Уолкер сказал, что так должно выглядеть залу театра или оперы, объяснив, что это такие места, где всякие разные люди выступают на сцене перед людьми другими – поют, танцуют, играют придуманные или в реальности случившиеся роли, одеваются в нарядные платья, пытаются рассмешить или заставить расплакаться. В общем, развлекают чертову зажратую публику, а чертова зажратая публика, если еще не совсем махнула на светские рауты рукой, платит за это деньги, и Юу долго не мог понять, зачем кому-то мог понадобиться такой вот откровенный фарс, где все друг другу изначально лгали, на что идиотский Уолкер тонким-тонким раскушенным намеком припомнил недавнего Аладдина. Прыснув, пропел, что так называемому Второму тоже очень и очень хотелось дослушать до конца начатую фарсовую историю и что он, исходя из этого, вовсе не чужд ничему человеческому, сколько бы ни пытался уверять или уверяться в обратном.
В результате Юу насчитал с десяток стульевых рядов за территорией непонятной деревянной огородки и семерку рядов вне ее границ – всезнающий Уолкер снова пояснил, что это «бельэтаж», особенные привилегированные ложи, и те ложи, что предназначены для людей попроще, не имеющих достаточно свободных денег, дабы обеспечить себе расположение телес на королевском парадном балконе, откуда можно точно так же помахивать моноклями, биноклями и прочими чудесами оптического ремесла, испокон веков не имеют права находиться в едином с «избранными» пространстве, а потому их принято огораживать, дабы соблюдать обоюдный, сплошь вымоченный в тонком коктейле насмешливой лживости, этикет.
Стулья все оказались сплошь разодранными, непоколебимо-старыми, запорошенными толстыми мазками пепелистой въевшейся пыли; где-то болталась распоротая кожаная обивка, где-то вываливался наружу упругий, обжитый паразитами, поролон, где-то перекатывалось сухостоем крысиное дерьмо, где-то копошились ленивые окостенелые жуки, медленно покусывающие остатки забытого в человеческом логове мусора.
Ярусную лесенку постигла участь быть захороненной под глыбами всевозможных помоев, включающих трупики издохших от голода мышиных крыс, замучившихся жрать атрибуты мебели тараканов, не дождавшихся никого в свои тенета глазастых пауков. Стены дымились выползающими сквозь щели влажными туманными испарениями: где-то там, снаружи, еще работали перегоняющие винты да протекали непрочные трубы, и дымные вырабатывающиеся испарения, находя близлежащие лазейки, неизменно припирались сюда, витая в воздухе разбухшей мокрой массой, пока от стен отваливались последние штрихи нанесенной когда-то краски, обнажались деревянные остовы с прогнившей лишайной трухой, а потолок с крышкой заколоченного люка пугал тем больше, чем меньше от былой надежности оставалось нетронутой разложениями суши; теперь разгуливать в относительной безопасности получалось только под процентами тридцатью, в то время как все остальное пространство, прекратив светлиться, таращилось чернотой проеденной замогильности, обвисшими ощетинившимися досками, клапанными трубками, жухлыми глазастыми провалами и черт знает чем еще, и этот вот несчастный аэростатный люк над головой как ничто иное напоминал багровую, никогда вживую не виденную, луну посреди черноземной ночи, запечатанный сургуч на важном ватиканском конверте в шуршащей березовой бумаге.
Постояв немного, поглазев на занятого противной готовкой Уолкера, давно уже освежевавшего несчастную булькающую тварь и теперь методично жарящего ту, помершую, совсем больше не страшную, на костре, Юу утер кулаком запахшие горечью губы, огляделся не вверх, а под ноги и вокруг. Столкнувшись с непривычным выбором между «право» и «лево» – нырнул, пораздумывав, направо, где почти тут же повстречался с запахом новым, совершенно невозможным, незнакомым, но все равно подсознательно узнаваемым: сладковато-пыльцовым, нежным, ароматным и, что страннее всего, свежим. Таким, что внутри быстро-быстро защемило, закололось, сердце забилось рьянее, и мечта об амброзии, заложенная в любого узника без памяти и жизненного будничного опыта, выплеснулась наружу судорожным вдохом, когда Юу, ускорив шаг, добрался до крохотного огражденного заповедничка, где так просто и так щекотно тянулись бутонами кверху кроваво-красные цветы.
Совершенно обычные цветы, совершенно необычные, непередаваемые, изумительные и чуждые для того, кто никогда прежде не видел ничего дикого, ничего растущего, ничего сотворенного непостижимой природной рукой, если не считать только оброненных там и тут редких лотосовых лепестков, да и то непонятно, настоящих или же нет.
Цветы, расплывчатые в ореоле будущей смерти, как очертания континентальной Азии, вскормившей их чертов пыточный отдел. Шипастые стройные цветы, такие же твердые, такие же нежные в своей хладности, как слитая в миску любого небесного Бога людская кровь, выращивающая кожный лоск, питающая мышцы, возвращающаяся от сына к отцу, от души к первозданной радуге.
Юу, не смея пошевелиться в присутствии околдовавших его созиданий, долго стоял на избранном неподвижном месте, долго таращился на открывшийся медный лес, заботливо охваченный мелким заборчиком, выросший посреди развала и умирания, посреди пыли и отравленных подгнивающих луж. В месте, где никто никогда не поливал его, не смотрел за ним, не кормил, не разговаривал и просто не приходил, чтобы полюбоваться созданной для созерцания лилейной красотой в вуали сахарно-вязкой дымки.
Атриум хлопал оторванными досками на беглых странниках-сквозняках, шелестел пластами содранной настенной клеенки, хрустел костром и трупиками перекатываемых в потоках крыс. Вонял жареной мертвечиной, наполнялся синюшным дымом, а цветы цвели, благоухали, и листья их – поднятые, глянцевые, как стальные режущие веера – светились напоенной папоротниковой зеленью, зубрились мелкими иголочками, манили к себе прикоснуться, хоть Второй и не смел, не мог заставить свою руку протянуться навстречу, а пальцы притронуться к чему-то, что выходило за пределы скрученного в блеклый клубок понимания.
Юу успел хорошо узнать, что если у тебя проблемы – просто жри свои лекарства и никому не плачь, никому ничего не говори, чтобы не заработать проблем еще больших, и, наверное, он бы смолчал и теперь, он бы не осмелился открыть рта сам, так и не отыскав сил разгадать ребус: есть ли перед ним повстреченная красота или это только память замучивших галлюцинаций морочит ему рассудок. Он бы закусил губы, он бы никогда не признался в своей находке, если бы в этот самый миг Уолкер, научившийся настраивать свой сердечный радиосигнал на его и только его персональную волну, не решил бы подать голос, отбрасывая мысль о первой маленькой лжи прочь:
– Юу! Юу, славный мой! Где ты там запропастился?! Я же говорил тебе, чтобы ты все время оставался у меня на глазах! Юу! Слышишь меня?! – судя по голосу, седой придурок волновался, седой придурок мог со вспышки на вспышку нагрянуть сюда сам, если бы Второй не отозвался в течении отсчитанных пятнадцати секунд, и вроде бы наплевать, и вроде бы и пусть, и вроде бы так даже лучше, и вроде бы эта его мерзкая рыба могла тем самым подгореть, оставшись без неусыпного верного присмотра, но...
Но придурок эту рыбу хотел, пусть Юу ее и было все еще по-своему жалко, пусть сердце и не могло простить глупое животное за пролитую ради их прихоти кровь.
Придурок старался, придурок с трепетом торчал над своей поимкой, как вот он сейчас торчал над найденной в гуще плесени цветницей, и почему-то мальчишке, не привыкшему ни с кем считаться, стало мерзко, стыло, совестно.
– Юу? Юу, малыш, если ты...
– Да заткнись же ты! – скрипнув зубами, рявкнул в ответ бескрылый апостол. – Тут я! Тут! Никуда я не уходил и ничего со мной не случилось. Просто... я нашел кое-что.
– Правда? И что же это, мне интересно, такое? Принесешь показать? Ты же помнишь наш договор?
Юу подумалось, что принести, конечно, он бы эти несчастные цветы мог, но...
Срывать их желалось примерно так же, как и жрать убитую Уолкером недорыбину в ощипанной гриве да содранной русалочьей чешуе, поэтому он, сам не зная, на что рассчитывает, отрицательно качнул головой, даруя призракам и розам решительное «нет». Торопливо оглянулся по сторонам и, запоздало приметив еще кое-что интересное, неуверенно крикнул в ответ, попутно неумело радуясь, что отыскал для себя неожиданное развлечение, и сердце с него тяготело, сердце с интересом волновалось, полнясь подозрительной со всех сторон гордостью в сладостном ожидании чужой незнакомой похвалы:
– Не могу я эти штуки принести, они слишком большие и тяжелые! И я вообще не уверен, что их нужно трогать… Лучше сам сюда поднимайся!
Ответом он заслышал подорванный треск, звон, шипение выплевывающего объедка сварливого огня и еще более настойчивый душок, на миг перекрывший даже сладкую негу красующихся перед своими сестрами цветниц. Чуть после – явно расстроенный такой вот расстановкой, облаченной в вынужденное ожидание, слог:
– Я бы и рад, славный мой, но сейчас совершенно не могу отсюда отлучиться. Стоит только отвернуться – и рыба начинает гореть, понятия не имею, что за чертовщина с ней творится! Поэтому тебе придется немножко подождать! Ты спустишься ко мне и потом сам меня отведешь или останешься дожидаться там?
Юу долго думать не собирался, заранее уже все для себя порешив:
– Останусь здесь! Мне кажется, я еще кое-что приметил! Здесь неожиданно много барахла! Так что припирайся сам, когда разделаешься со своим хреновым трупом!
С какой-то стороны он все еще опасался, что Уолкер не позволит. Вот просто не позволит, и делай что хочешь; скажет, будто страшно, небезопасно, ему одному тоскливо и нервно, или какие еще у седоголового кретина извечно находились причины, чтобы безустанно навязывать дурную свою волю?
Заранее недовольный и раздраженный возможностью подобного ответа, Юу в воинственном позыве готовился стоять на своем до последнего, оспаривать, доказывать и просто посылать ко всем известным ему нечистым, когда весь небогатый запас контраргументов в числе двух слов истлеет и застопорится в перебитом истерикой горле, но непредсказуемый Аллен к немому его изумлению вдруг противиться взял и не стал. Помолчал немного, пообдумывал, наверное, а потом вот подозрительно добродушно отозвался, заставив растерянно приподнять брови да сморгнуть темными мохнатыми ресницами только-только наклеившуюся на них спесь:
– В таком случае мы договорились, хороший мой! Я постараюсь справиться здесь побыстрее, а ты, пожалуйста, жди меня там и будь как можно осторожнее – не трогай ничего, что покажется тебе подозрительным или необычным, а также, что еще лучше, ничего, с чем ты не сталкивался прежде. Лучше дождись меня, я очень тебя прошу!
Юу скривился, насупился, передразнил непривыкшими к паясничествам губами невидимую, но отчетливо отразившуюся на внутренней стороне век гримасу-физиономию в короне кровянистого звездного шрама. Вздернул подбородок, выражая тем самым все свое горделивое недовольство, а после, поутихнув тусклым угольком, подумав да махнув на все рукой, просто кивнул – размыто, рассеянно, согласно.
И плевать, что Уолкер как будто бы не увидит.
Плевать, потому что...
Да потому что увидит же, куда он там денется?
Точно-точно все на свете увидит, если даже такой вот нескладный диковатый Юу сквозь стены, стулья да потолки видел, как растягиваются в излюбленной лукавой улыбке хищные клоунские губы.
– Ничего себе... Да ведь это же розы, славный мой! Настоящие розы! Только откуда, хотел бы я понять, здесь, черт возьми, взяться розам...?
Юу, терпеливо стоящий рядом с пожаловавшим, наконец, Уолкером, непонимающе приподнял тусклые глаза. Посмотрел на шута, на красные нежные цветы, к которым болезненной пыткой тянуло сердце, будто даже кровь внутри Второго была соткана из слез да пыльцы таких же вот цветов, что теперь, повстречав его, как ирландские морские тюлени встречают белошкурого селки, манили присоединиться да нырнуть вместе с ними на рифленое желтое дно ледовитых материков.
– Что такое «розы»? – тихо, так и не дождавшись очевидного пояснения, спросил он. – Эти цветы?
– Эти цветы, – согласно кивнул седой.
Опустил ладонь, потрепал его по вьющейся взмокшей макушке, перебрал между пальцами горсть разбегающихся прядей, посылая вниз по спине ощущение старческой тяжести, с которой до отчаянья хотелось забиться куда-нибудь в угол, свернуться неподвижным кульком и остаться вот так бездумно лежать, потому что сил хватало разве что на сбитое поверхностное дыхание и нытье в надламывающихся слабеющих костях.
Юу устал, Юу еще никогда столько времени не проводил без кормящих его таблеток. Юу до одури хотелось спать, хотелось даже погрузиться в снотворную долговременную кому, пробыть в той с несколько бесчисленных дненочей, а к часу пробуждения обязательно прекратить видеть проклятые подсознательные картинки, в старой блерной сепии которых все вокруг медленно, но неукоснительно трансформировалось, оборачиваясь то колосьями никогда не виденной прежде пшеницы, то слепящим желтым светом, то уродливыми мордами размалеванных монстров, должных где-то и когда-то называться демонами, а теперь – какими-то там чертовыми Акумами, потому что мир раз за разом решал, что если поменять название, то непременно поменяется и суть.
