Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)
Дурак, дурак, такой невозможный, неизлечимый, страдающий проказой слепой наивности нелепый дурак.
Конечно же, кровь – это «нормально», конечно же, все происходящее здесь – совершенно нормально, когда человек с рождения – давно уже больше никакой не человек, когда для становления одной из особей своего вида отныне нужно появиться на свет в исключительных подобающих условиях, вселиться заблудшей господней душой в нужное тело и ни за что с выбором не прогадать, если не хочешь познать участь еще более страшную, чем сумеет показать хозяин ночных кошмаров, червовая химера червового кровавого парфюмера.
– Предпочитаете отмалчиваться? Зря, заверяю вас. Мой скромный дружеский совет: либо отвечайте, и отвечайте правду, либо хотя бы уберите от нашего бесценного образца ваши немытые руки – проект «Юу» обошелся нам в слишком дорогостоящую цену, чтобы позволять кому угодно прикасаться к нему. Он – недосягаем для людей вашего ранга, многоуважаемый заплутавший гость.
Аллен, обычно миролюбивый и учтивый Аллен, ощерился. Мазнул изучающим взглядом по долговязому белохалатнику с копной длинных тонких волосенок, завязанных в черный засаленный хвост. Отскочил от стекляшек приплюснутых заквадраченных половинок-очков, от вздутой растревоженной жилки возле правого виска, от еще двух безликих кукольных идиотов, мрачно и тускло высвечивающихся за его спиной, будто сторожевые санитарные огни. Услышал запах не сердец, а рабочих железных механизмов внутри, после чего вдруг ощутил, как мальчишка, одетый в лагерные обвисшие штаны и мешковатую рубаху с закатанными рукавами, выгоревшие до цвета снятого молока, прокляв неизвестное ему цветочное бессмысленное счастье, дергается из удерживающих рук, освобождается, косится виноватыми глазами-смертниками, но отходит на два подбитых шага, оставляя на металле пола алые сквозные капли.
– Эй! Малыш! Куда... черт... – оскалив зубы, Аллен, быстро поднявшись на ноги, со злобой стиснул побелевшие кулаки, откуда-то наверняка зная, что место это начинает истово ненавидеть, что не мальчонка здесь «ужасный жестокий дьявол», а люди в белых халатах – подражатели лысой рогатой свиньи. – Что у вас здесь происходит? – сталкиваясь рога в рога, хрипло спросил он, украдкой все наблюдая, как черноглазый детеныш отпячивается к стенке, прижимается к той спиной, отводит взгляд и пусто смотрит в сторону, как будто стараясь уверить себя, что никакого седого придурка, взбередившего старые открытые раны, поблизости никогда не было и нет. – Что это за ребенок? Что вы собираетесь с ним делать? Что за дрянь с этим вашим «проектом»? И, что самое главное сейчас, вы в упор не видите, что у него идет кровь?!
– И что? В чем, позвольте узнать, ваша проблема? – скучающим голосом черной африканской мамбы отозвался тот, кто стоял во главе конвоя, небрежно сдернув двумя пальцами маску. Перекатил во рту тощий длинный язык, свел вместе впалые щеки, постучал каблуком сапога по жестяным напольным пластинам. – Это всего лишь кровь. Не вижу, что в ней может смущать двух взрослых людей нашего с вами чина. Для него же это и вовсе то же самое, что легкая незаметная царапинка для вас или меня – у образца совершенно иной болевой порог и совершенно иные особенности тела. Но, если вас это так беспокоит, поспешу успокоить – все эти так называемые раны заживут прежде, чем вы способны себе представить. Думаю, это решает проблему?
– Да какая к черту разница, когда и что на нем заживет?! – покрываясь бледностью вспорхнувшего в воздух химического порошка, прорычал Аллен, снова украдкой ловя сбитый с прицела, непонимающий, магнитом привлеченный черный несчастный взгляд. – Ему же больно! Все равно больно, не надо мне рассказывать, будто нет! Я ведь прекрасно вижу! Он, черт, сам мне сказал, что тоже испытывает боль! И он же... ребенок! Он еще просто ребенок! Почему меня не оставляет ощущение, что вы даже этого не понимаете?
Змеиная мамба язвительно покачнулась навстречу, распахнула нашейный капюшон в обсидиане черной узорчатой чешуи и белого отглаженного твердого воротника. Высунув язык, насмешливо выплюнула снарядом из кактусовых колючек:
– Вы ошибаетесь. Все, о чем вы пытаетесь донести до меня своим вульгарным криком, мне и без вашего вмешательства весьма и весьма хорошо известно. Спешу вас просветить, непонятливый молодой человек, в котором я остро угадываю заблудившегося без спросу экзорциста и только поэтому продолжаю вести этот утомительный фарс, что на детях раны заживают даже гораздо быстрее, так что у вас нет ни единой причины для треволнений. А теперь будьте настолько любезны и понятливы: позвольте проводить вас в кабинет начальства. С достойным эскортом, так сказать. Ну же, не стоит так смотреть на меня – думаете, вас бы оставили спокойно перемещаться на свободе после того, как поймали здесь за весьма... не поддающимся классификации странным занятием? Подозрительным, я бы даже сказал.
Пахнуло шалфеем и тавотным маслом, где-то под потолком ожили, моргнули и снова проиграли в подсветке тусклые лампочки, раскаляющие листы набитого друг на друга зловонного запеченного железа. Мальчишка с внутренним тумблером глазной окраски больше не смотрел в сторону приблудившегося чужака, повернувшись к нему строго спиной, пусто и блекло выводя кончиками пальцев в проваливающейся зябкой пустоте увядшие рисунки, быстро сжимающиеся в выбеленном кулаке; злость прошла, заглянувшая было надежда убралась следом. Недоразумение, одно сплошное недоразумение для него, взрослый жестокий мир настоящих живых людей, в котором никогда ничего не случается так, как ты имел глупость поверить или представить, просто потому что кто-то сказал, что, мол, у воображения несгораемое могущество, а сам дар придумывать присущ всем – даже тем, кому с рождения не о чем мечтать.
– Так что же, господин экзорцист? Вы отправитесь с моими людьми по-хорошему, с заручением моей снисходительной дружбы, или желаете, чтобы я прибег к куда как менее дружелюбным мерам относительно ваших… фокусов? Признаться, я не люблю иметь дела с отрядами Воронов – весьма мрачные и ненадежные ребята, если вы меня спросите, но ради такого дела... Боюсь, вы попросту не оставляете мне выбора: что мы, простые люди, можем противопоставить вам, божественным чудовищам? К тому же седые волосы, занятный шрам на лице... Думаю, я слышал о вас. Аллен Уолкер, так? – Аллен промолчал, не ответив ни согласием, ни отрицанием, но мамбе того как будто бы и не требовалось, мамба продолжала поблескивать аспидными хитрыми глазами, шепелявить не помещающимся во рту языком изворотливой рептилии. – Если слухи, конечно, не приукрашают, то вы должны быть чертовски опасны. Пугающе опасны не только для Акум, но и для людей, позвольте исправиться. По этой самой причине...
– Я заблудился, – охрипнув голосом, старающимся подавить зачинающееся в зародыше бессильное бешенство, сухо просипел Уолкер, прикладывая все силы, чтобы только не смотреть в сторону черногривого мальчонки, которого он, наверное, сейчас омерзительно предавал.
По крайней мере, хотя бы в его глазах.
– Извольте...?
– Я просто заблудился. Провел две недели в другом вашем отделе – можете спросить кого угодно наверху насчет целей моего визита. Искал выход, попал вместо этого сюда, к вам. Мне нет дела ни до чего происходящего здесь. Я не хочу себе лишних проблем. Мне все равно, куда вы меня поведете – к начальству или нет, но я предпочел бы побыстрее убраться из вашего... малоприятного гадюшника. Поэтому, если вы окажетесь добры проводить меня, наконец, наружу...
Он приподнял брови, незаметно закусил нижнюю губу; лицо сделалось раздавленным, каменным, приобрело отпечаток отыгранной сброшенной карты, терминальной стадии, по языку прокатилась капля едкой горькой желчи.
Человек-змея смотрел прямо, в упор, прищуривая темные-темные зрачки, выпрыскивая кончик языка, точно щуп всеведающего счетчика; по стенам блуждали сигнальные строфы, сердце колотилось так громко, что металл должен был уже трещать по заклепанным прошивкам, вибрировать и разбухать, лабиринт закручиваться, кольцо ломаться.
– Хорошо. Думаю, я вас понял, – к вящему удивлению Аллена, ответила, наконец, черная африканская рептилия, рисуя на губах жеманную улыбку. – Я, разумеется, осведомлен, что непосвященному гостю отыскать верный путь в этих коридорах практически непосильно, и те мои коллеги, что работают этажами выше, допустили постыдную оплошность, оставив вас без должного сопровождения, господин Уолкер.
Аллен размыто кивнул, укрыв от излишне заточенного внимания тот незначительный пункт, что от всякого рода сопровождения самонадеянно, путями одного только Господа, отказался сам.
– Я рад, что мы сумели прийти к общему знаменателю. Действительно рад. В таком случае, двое моих юных стажеров выведут вас наружу, а после, надеюсь...
– Нашим путям посчастливится больше никогда не пересекаться, – холодно отчеканил Уолкер, разворачиваясь на каблуках. Косо посмотрел в запретную сторону, болезненно впиваясь зубами в язык при виде сгорбленной щуплой спины и черного затылка опущенной к груди головы. – Я очень на это надеюсь. Да.
Поспешно отвернулся, стиснул зубами внутреннюю сторону прокушенной щеки; взвились полы налепленной на тело второй кожей обсидиановой униформы, загремели рокотом гула торопливые, но уверенные шаги растерзанного пулей солдата, всегда, даже если из желудка вываливались на пол кишки, привыкшего держать хребет прямо, а чувства под уздой.
Следом, растерянно друг с другом переглянувшись, поплелись двое белых халатов, педантично оправляющих на скрытых лицах белые марлевые повязки; зашуршала разношенная резина, пахнущий спиртом и клеенкой полиэфир, опустилась на худое детское плечо тяжелая изворотливая рука, обрушивая в еще одну неизбежность в выгоревшем пеплуме тускло глядящих вдогонку радужек...
– Взаимно, господин экзорцист. Вы даже не представляете, насколько взаимно... Пойдем-ка, Второй. Забудем про этот маленький спектакль: тебя уже все заждались. График, график, ты же знаешь, что ни в коем случае нельзя отбиваться от графика – ни тебя, ни меня за это хвалить не станут. Ну же, шевели ногами и не смотри на меня такими глазами: мы, конечно, остались наедине, и ты вполне можешь со мной справиться, но не думаю, будто это даст тебе хоть какое-нибудь преимущество – в конце концов, наружный мир еще не готов тебя принять, а в мире этом ты снова получишь по заслугам, если только Сирлинс не решится встрять. Боюсь, я никогда не сумею понять, почему он настолько трепетно поддерживает в тебе маленького вероломного звереныша… Идем, Второй. Идем.
Температурный слабеющий разум неизменно рождал чудовищ – хотя бы это тоскливый брошенный мальчишка успел за неполный год своей жизни хорошенько выучить. Страшных чудовищ, уродливых чудовищ, голодных кровожадливых чудовищ: они шастали по общим лестницам, шаркали резиной лагерных стерильных сапог, записывали в картотеки надуманные измерители, смотрели сквозь его оболочку пустыми глазами одержимых ублюдков.
Он всегда был уверен, что дело исключительно в нем, в этом чертовом воспаленном разуме, в сознании, в больной перековерканной душе, которая попросту не захотела приживаться в искусственно созданном неживом теле, но глядя вослед странному белому человеку с парчой оловянных волос, давно потеряв последний отгремевший его след, перекатывая на языке незнакомое имя, такое же успокаивающее, как и кокаиновые капли после порции разорвавшей мембрану боли, впервые теперь думал, что...
Что, быть может, дело все-таки не в нем, не в его уродливом расколовшемся рассудке?
Хотя бы немножко, хотя бы чуть-чуть – не совсем до конца в нем? Ведь этот человек…
Этот человек никаким чудовищем…
Не был.
– Пойдем, Второй. Пойдем же скорее. Я полагаю, ты уже давно должен был привыкнуть умирать. Это ведь не так страшно, как кажется на первый взгляд, верно? Нет ничего страшного в смерти, если после нее ты снова сможешь проснуться – в самом деле, для тебя это не более чем сон. Неприятный, да, но все еще сон, а кошмары, мальчик, периодически снятся каждому из нас.
Мальчик криво ухмыльнулся, уродливо исказился истерзанным кровью ртом, с хриплым воем продрал себе ногтями обвязанное марлей бедро, покорно вышагивая за уводящей его болтливой тварью туда, где освещения было так нестерпимо много, что от слепоты лопались слезами глаза, а света не хватало все равно.
Света никогда не хватало, свет обходил его мир стороной, свет вливался лишь в ноздри да уши тех, кто был чуточку более живым, чуточку более настоящим, созданным не человеческим эго, а божественным строгим перстом.
Свет оставался только для них, да...
Да.
Глава 2. Ледяной сон
Он не станет тратить себя на лесть,
реверансы, манеры и прочий хлам.
Он пришёл показать тебе, кто ты есть -
чтобы ты не пряталась по углам,
чтобы в сердце кинжалом вошла весна
и засела по самую рукоять.
А зачем ему это – кто может знать;
он пришёл, сумеешь ли устоять?
(с) Каитана
Аллен измерил ботинками все проходные лужи выливающихся сквозь щели и люки жидких отходов – мерзковатая бесцветная жижа хлюпала под рифлеными подошвами, налипала мокрым хлебным тестом, приставала настолько намертво, что пару раз попыталась синхронизироваться с сухим полом; Уолкер старательно спотыкался, с трудом, но удерживал смеющееся над ним равновесие, чертыхался выключившими звук губами, хватался за ускользающие стены и дверные откосы. Иногда ему снова и снова мерещилось, будто отовсюду смотрят пары внедренных в стены не то глаз, не то замурованных цельных людей – не людей, а цыганских привокзальных проголодавшихся воронов, нахохливших промокшее дождем оперение.
За спиной, вырубленные в одном из коридоров, оставались валяться немыми грудами его несчастные невезучие охранники – чем, честное слово, нужно было думать, чтобы отправлять его с конвоем из таких вот ни на что непригодных недотеп?
Обижать их Уолкеру не хотелось, чинить лишних неудобств не хотелось тоже, своего поступка он отчасти стыдился, но с ясной головой понимал: сейчас он нужнее внизу, сейчас необходимо отыскать мальчишку, сейчас – самое время провернуть с жизнью заждавшуюся беспардонную флуктуацию.
Риск оставался не просто велик, риск нависал огромной, скоро-скоро обещающей рвануть глыбой: Уолкер долго не мог решить, что в его случае страшнее – позволить белым халатам очнуться, вернуться в свой корпус и все выболтать, ставя на его хвост птичьих ищеек, или припрятать тех так, чтобы они еще с несколько дней не появлялись, чтобы пропали, и чтобы, если о них, конечно, здесь помнили не как о безымянных атрибутах, а как о значащих что-то личностях, поднялась волна подозрений, паники и новых смекалистых розысков.
Ситуация обрисовывалась так или иначе гиблой, влиять на чужую память Уолкер, к собственному сожалению, не умел, а потому, поставив в рулетке на красное, все-таки вскрыл когтями замок одной из химических подсобок, втащил туда два бездыханных тела, связал тем и руки, и ноги, перевязал найденными тряпками рты, оттащил в темный закуток миниатюрного чуланчика для подсобных предметов, захлопнул все двери и рванул обратно, на поиски замученного чужими прихотями мальчонки.
Что ему делать с ним – Аллен не знал тоже, что делать с самим собой – тем более, но оставалась размытая надежда, будто мелкий звереныш все как-нибудь объяснит, скажет, что ему все равно нечего терять, и согласится убраться прочь отсюда добровольно, вместе: а там они уже посмотрят, там, вероятно, детеныша придется кому-нибудь передать, куда-нибудь пристроить, убедившись в надлежащем уходе да человечных, наконец-то, обращениях. Аллен станет его навещать, иногда выводить на прогулки, чем-нибудь баловать, что-нибудь рассказывать, потихоньку сдруживаться, и...
И от всего этого веяло таким откровенно дешевым фарсом, что чем дальше, тем больше Уолкеру, кривящему губы в презрительном к самому себе оскале, хотелось протошниться.
Спотыкаясь, задыхаясь, сотрясаясь мелкой дрожью скованных взволнованным параличом рук, он добежал до того судьбоносного коридора, в котором повстречал мальчонку в прошлый раз, но видение сменилось, настоящее не пожелало остаться стоять на месте, и стенные полы отозвались лишь удивленной тишиной, въевшимися в железо еще влажными кровавыми капельками, запахом тряпочной гнильцы, вставшим комом скукоженным сердцем под перцовым горлом.
Наверное, так должно было ощущаться в месте, где кому-нибудь – двуногому или четвероногому, совсем не важно – вкалывали сонный укол без возврата, так заверчивалось в пристанищах верженных лагерей, где только чума с журавлиным бумажным клювом, где смерть проникает сквозь поры, где от вида мяса или крови выворачивает наизнанку и что-то навсегда меняется в прошлом знакомом мире, окрестившем невольного очевидца неизлечимой внутренней проказой не нужных ни одному человеку знаний.
Растерянный, понятия не имеющий, куда ему двигаться дальше, Уолкер вылетел из горлышка рукава деревянной пробкой, запнулся о собственные ноги, оттолкнулся пружинами-ладонями от повстречавших овациями стен, переступил через гримасничающую возле мысов тень, больным подбитым шагом ринулся дальше.
Изредка в поле зрения снова попадались люди; от одних получалось уворачиваться, от других – нет, и тогда приходилось, не тратя времени на лишние разговоры, отключать несчастливых болванов сразу, вновь и вновь оттаскивать за перепутья карцерных дверей потерявшие дар слова тела с закатившимися зрачками.
Надеяться, что искомый мальчик все-таки отыщется и согласится отправиться вместе с ним, становилось все труднее, все ярче казалось таким лживым и таким невозвратимо абсурдным, но...
Но за новыми шагами и новыми вдохами Аллен приходил уже к совсем иного рода решению: даже если не согласится, он – кто только дал тебе такое право, божий шут? – подождет немного, подарит пару дней на раздумье, а после попросту унесет его отсюда сам.
Наверное, Господь поддерживал подобного рода баловство, Господь, что ни странно, нисколько не гневался и не возражал: если бы не его лученосное вмешательство, седой экзорцист так и свернул бы в пищевод коридора следующего, лживо-фальшивого, уводящего прочь от искомого им сокровища, но верховный Лорд махнул широким рукавом, просыпались на пол жасмин и лягушки, отгремел извечно рыжий закат, и Аллену почудилось, будто неподалеку от себя он вдруг заслышал голоса – не голоса, хлипкие рыдания, наждачное рычание, плеск воды, каменно-железный грохот.
Пахнуло солью, раствором пугающего фенола, влагой, сырым вспотевшим цементом, морфийным сульфатом. Запахи поднимались плавными парами от земли, медленно вползали наверх, от теплого к холодному, грели ноги, но остужали ноздри; Аллен, рассеянно поводив головой, потеряв в одноликих, сбивающих с толку лабиринтах половину самого себя, вдруг заприметил в шагах двадцати направо и вкось небольшой прямоугольный проем, вырезанный в полу, над ним – поручни слабенькой едва заметной лестнички.
Ошибаться было больше нельзя – на левой руке молчаливо выросли стальные коронованные когти, засиял ураном божественного света господний выгравированный крест, плечи окутал белый северный мех. Шаги, покрывшись мягкой стекловатой с призвуком легкого стука каблуков, двинулись по направлению черного зева, исторгающего стылым нутром опробованные запахи, притихшие звуки, настороженные шорохи, беспорядочный плеск воды, сиплые завывания не то стуженого сквозняка, не то кого-то, кто, прогрызая себе локти, пытался не рыдать в посаженный голос.
Аллен ступил на первую ступень. Оглянулся, оскалил догоняющим его технодьяволам клыки и, натянув на голову глубокий капюшон снежного короля, быстрой порывистой пробежкой слетел вниз, с изумлением уставившись вовсе не на средоточие ожидаемой извивающейся темноты, а на тусклый, блеклый, склепный антуриум, по периметру пола испещренный диаметрами одинаковых кратерных дыр, расположенных друг к другу тоже как будто бы на совершенно одинаковом высчитанном расстоянии. Серый камень, безумный злобствующий холод, поднимающийся от дырок стылый минусовой пар, колышущийся над поверхностью тяжкими клубами и не позволяющий разглядеть ровным счетом ничего, что таилось за поскрипывающей звонкой белизной. Дальше, в самом изголовье – исполинских размеров чеканный алтарь, призванный нести веру с правдой да дарить успокоение нуждающимся обездоленным, но почему-то только пробирающий до мурашек, тревожащий, нервирующий, походящий на уродливый огромный орган с замолкшими трубами; беспорядочность колонн-распятий, золотой идол-крест, золотые ступени, технологические чаны, подвешенные на вервях-цепях бесформенные мясистые обрубки, бережно завернутые в выбеленный брезент...
Уолкер понятия не имел, что скрывалось здесь, для чего и кем было создано это место, но понимал, что ни знать, ни склоняться перед этими крестами вовсе не хочет, вовсе не станет; ему бы отыскать свою пропажу да убраться из пронзающего до мурашек местечка прежде, чем само это местечко заметит пропажу иную, теперь уже отнюдь не обходящуюся количеством двух маловажных человек.
Осторожно, стремясь ничего не потревожить, нигде и никак не задеть, держа наготове когтистую лапу, Уолкер сошел с нижнего яруса, ступил на продырявленное твердое дно. Все еще ничего не видя дальше жалких трех сантиметров и алтарной настенной тени, вслепую поплелся вперед, ощупывая подошвой почву, быстро отпрыгивая назад, если чувствовал носками да забранными в кожу пальцами, что несущей опоры больше нет, а холодный дым снова и снова пробовал сыграть злую шутку.
По ходу его продвижения кристаллический туман, окутывающий сферическим коконом пространство, понемногу сместился, отполз влево, и Аллен, непроизвольно скосив в сторону взгляд, рассмотрел вдруг высокие перечни исцарапанных доломитовых колонн, подпирающих свод потолка. Выдохнул клубок телесного пара, поежился, с сомнением прищурился, на миг уверившись, будто что-то вот там, в каменном лесу, как будто бы разобрал – не то движение, не то колебание воздуха, не то чью-то порванную юркую фигуру...
А в следующую же секунду ощутил, что нога его, самоуверенно сотворившая новый расточительный шаг, никакого пола под собой больше не отыскала.
Нервной судорогой дернулся лицевой нерв, приоткрылся для быстрого ругательства рот; взметнулись, в попытке остановить падение, руки, но притяжение уже брало свое, притяжение надавило на плечи, навалилось неподъемным габаритом в спину, и Аллен, кривясь в лице, покрывшись блаженной белизной, с сорванным тихим вскриком полетел головой вперед в поймавшую его волчью яму, тут же ощущая, как кожу обхватывает невыносимо заледеневшая вода, пропитанная привкусом настолько горестно-гадким, настолько для него и его организма чуждым, что в рот тут же набежала выплеснутая кишечником рвота, просочилась, пока он барахтался, сквозь зубы, поплыла желтыми разводами переваренной наполовину пищи по прозрачным рябям...
Спустя еще один секундный обрез Аллену, беспорядочно бьющемуся от скрутившего тело шока, вдруг почудилось, будто на дне выжигающей глаза ямы промелькнула свернутая эмбрионом детская фигура, будто мазнули по вакууму измененного водорода волосы, и сердце, скорченное ужасом еще более холодным, чем жидкий криоген, немедленно напитало силой левую руку, тут же вынырнувшую на поверхность, ухватившуюся сгибами когтей за каменную кромку, подтащившую следом и руку правую, трясущуюся от мороза и сковавшего мышцы испуга.
Аллен, ни черта больше перед собой не видя, кроме садящегося на голову дымного газа в стеклянных блестящих снежинках, скользя пальцами по легкой полупрозрачной настовой льдистости, кое-как прополз наверх, ударился о камень лбом и подбородком, выкряхтел сорванное проклятие, полумертво забил коленями и ногами. Кое-как оттолкнулся теми от обшарпанного подводного борта, вонзился когтями в камень с новой уставшей силой, кроша тот к чертовой матери эпицентром хрустнувших трещин, и, подняв в стыль облако перемолотой пыли, забившейся в нос, переложив весь вес на левую руку, все-таки выбрался обратно, свалившись наземь бессильным полуживым мешком с округленными глазами, влажным кашлем, мерзостной водой на языке и полностью вымокшей формой, которая, конечно, воду-то отталкивала, но все равно налипала неповторимой тяжестью того маленького просчета, что вода в канаве была вовсе никакой не водой, а на черт поймешь какие физрастворы священные одеяния, как оказалось, не рассчитывались.
Он долго валялся там, долго выхаркивал проглоченное пойло, долго вытирал о меховую накидку саднящий язык, долго отряхивался от сползающих по телу медленных многовесных капель. После – долго пятился задом, ошпаренно отдергиваясь от каждой встречной дыры и пытаясь уверить рассудок, будто никакого ребенка там на дне не было, будто ему просто показалось, будто все это игра воспалившейся фантазии...
А когда все-таки куда-то отполз, когда более-менее поостыл и, ощутив легкий нервирующий напор, чутко вывернул за плечо да вскинул голову, пробиваясь серым взглядом за раскрывшийся окнами туман, то вдруг обнаружил среди бревенчатых колонн, на которые подсознательно и держал спасительный путь, знакомого уже мальчонку, таращащегося теперь на него с немножечко пришибленным выражением вытянувшегося лица.
Мальчонка – все та же молочная лагерная униформа, набухшие от крови бинты по рукам и ногам, росчерк пролитых на бетон капель, черная растрепанная гривка, синие распахнутые блюдца – неуверенно шевельнул губами, приопустил брови, приподнял вздорный подбородок, нахмурил лоб...
Поймал сорванную, калеченную, но по-своему теперь искреннюю улыбку вымокшего Уолкера и, не отыскав для той по собственным меркам ни единого оправдания, тихо, с напором и раздраженным укором спросил:
– Ты что, еще один псих...?
Аллен добродушно хохотнул. Перевернувшись на четвереньки, по-собачьи отряхнулся, прополз так с несколько метров, не особенно горя желанием еще раз подниматься на ноги в опасной близости от хитрого дырявого местечка, и лишь когда ямы-пропасти остались позади, а туман-мороз, поналипнув на стекающие волосы, нехотя разжал пальцы да оттек обратно, вовсе не встал, а сел на задницу, смущенно потормошив себя когтями за выжатый загривок.
– Почему «еще один»? – спросил, наблюдая за настороженным, вот-вот готовым рвануть мальчишкой из-под седины подрагивающих в холоде ресниц. Зубы истово стучали, тело сквозило, бетон дышал холодильником, и Аллен прекрасно видел, что и мальчишеская кожа синела от пониженной температуры, что и его нижняя челюсть не сходилась с верхней, пока сквозь бинты продолжала и продолжала сочиться кровь. – Здесь их что, так уж сильно много? Сумасшедших людей?
Мальчишка неуверенно оглянулся. Покосился туда, покосился сюда, еще раз окинул Уолкера пристальным задумчивым взглядом, как будто пытаясь прийти к единогласному с самим собой решению – доверять или не доверять. Что в конце всех концов придумал – непонятно, зато, помешкав, выдал:
– У меня бывают билатеральные ассоциированные галлюцинации. По крайней мере, они это так все время называют.
Аллен с искренним непониманием сморгнул оставшуюся в складочках век воду, приоткрыл рот, пытаясь переспросить или хотя бы уточнить, но мальчишка, как будто и без того все прекрасно поняв, тут же пояснил сам:
– Иногда я вижу, как здесь шляется наглая паскудная баба, которой как будто бы нет и быть здесь никак не должно. А еще цветы – здесь иногда повсюду распускаются чертовы цветы. Розовые лотосы. Очень яркие. Я тоже проваливался туда, – кивок в сторону морозящих дырок, – когда пытался их всех догнать. Им-то хоть бы что, шатаются себе спокойно по воздуху, летают, зависают, проходят сквозь... Что ты вообще здесь делаешь, придурок? Я думал, ты уже давно свалил вместе с теми идиотами.
Кнопочки-винтики чужого настроения переключились настолько стремительно, что Аллен даже не сразу за ними угнался. Все еще крутя в голове невыговариваемые галлюцинации, повторно приоткрыл рот, тряхнул головой, выбалтывая из ушей гадостную липкую воду. Тихо, но почти решительно выговорил:
– Как видишь, никуда я не свалил.
– Почему это? И где они тогда? Неужели вот так взяли и отпустили тебя обратно? Хрен я тебе поверю: эти уроды тут даже крысам бегать не дают, все боятся, что кто-нибудь что-нибудь запрещенное пронюхает, – предупредили его то ли с угрозой, то ли с намеком, то ли попросту на всякий случай, так и продолжая стоять в тени да придерживаться каменистого бока разделяющей колонны.
– М-мм... я догадывался, что ведут они меня отнюдь не к выходу, и что отпустить так просто – тоже не отпустят, но после того, как остались без сознания, отпустили, конечно. Что им еще оставалось? Кажется, здесь это единственный способ приходить с людьми к соглашению, хоть я им и не то чтобы сильно доволен, – с лучезарной улыбкой отозвался Уолкер, и мальчонка, недоверчиво вытаращив глаза, приопустил нижнюю губу, выпрямляя тощую спину. Впрочем, спросить ничего так или иначе не успел – седой экзорцист, и без того слишком долго мешкающий, потянувшись, поднялся на ноги, хрустнул суставами-позвонками. Еще разок отряхнулся и, растерев пальцами да когтями стынущие плечи, уже куда серьезнее признался: – По правде говоря, я вернулся за тобой, малыш.
Сказал он это, кажется, настолько непоправимо в лоб, что даже испугался – а не полопаются ли сейчас мальчишеские белки от таких вот богатых неудобоваримых экспрессий.
Сделал шаг навстречу, тут же добившись того, чтобы мелкий дикаренок отскочил на ровно три таких же прыжка, часто-часто забившись сердцем, еще чаще задышав.
– Не приближайся ко мне! Даже не вздумай! – выпалил мальчишка, украдкой озираясь по сторонам. – Не подходи, иначе заору, и тебя быстро отсюда выпрут, на опыты нахрен пустят, чокнутый ты психопат! У тебя проблемы еще похуже моего, с твоим двинутым мозгом!
– Но...
– Что значит «ты приперся за мной»?! Как это еще понимать?!
Он нервничал, но не кричал, полухрипел скорее, будто и правда где-то здесь неподалеку ходил кто-то, кто мог его услышать и прийти проверить, в чем, собственно, дело.
