Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"

Автор книги: Канда Белый Лотос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Глава 3. Lumos Solem

      – И где это мы...? – непонимающе пробормотал Аллен, украдкой, на корточках и носках ботинок, пропетлявший по еще двум заполошным коридорам, трем затаенным лабораторным рукавам, заученным Юу наизусть дверям-переходам, местам скопления не замечающих их – спасибо, Господи – белохалатников, тихо сплетающих на уху друг другу страшную теорию терапевтической общины. – Ты же говорил, что проводишь меня в свою комнату?

      Место, куда мальчик-Юу в конце всех концов привел Уолкера, могло быть чем угодно, действительно чем угодно – еще одним химическим моргом в миниатюре, очень страшным пыточным полигоном, универсальным больничным корпусом, – но только не детской комнатой, и Аллен недоуменно оглядывался по сторонам, отхватывая от пустующего нагромождения то один, то другой, то третий отталкивающий предмет.

      Ровно в центре, будто призывной круг при чтении черной молитвы, стоял стол – длинный, массивный, с тяжелыми угловатыми ножками, острой заточкой, черной мрачностью дерева и патологическим душком; самым мерзостным являлось как раз-таки то, что со стола этого свисала белая простыня, с одной стороны покоилась тощая подушка, и ощущение складывалось такое, будто еще только вот-вот кто-то лежал на нем, встречая последние минуты отбираемой стальным пинцетом жизни.

      В изголовье громоздилось нечто, что по форме напоминало фонарь, только увеличенный до гиперизма, с ровными окулярами семи прожекторных стекол под выключенной сейчас подсветкой и присосками десяти длинных трубчатых проводов, прикрепленных к продолговатой боковине заднего корпуса. Пол – витая кружевная салфетка грубого голого камня, стены – почти выровненный на квадраты белый материал, точно именно здесь заканчивались все прежние предположения и начиналась зона пугающей душевной клиники. Вдоль стен разбросались антресоли и пирамиды дряхлых шкафов, буфетов, секций, тумбочек, застекленных и нет, сплошь заставленных баночками, колбочками, емкостями, пузырьками, коробочками с таблетками, шприцами, разноцветными жидкостями, подписанными летным шрифтом игольчатыми транквилизаторами.

      Но забирающей главный приз короной, пожалуй, было окно – огромный проем на всю торцовую стену, черный пласт дышащего озимого стекла, пропасть в вены самой смерти, и Аллену даже померещилось, будто с той его стороны плавают на грани видимости не принадлежащие этому миру тени, похожие на улиток в белых фраках или безобразных голых мидий в стеклянных саркофагах...

      Юу, кажется, цепко и внимательно перехватив его взгляд, скривился, неодобрительно цыкнул этой своей очаровательной прижившейся особенностью. Не обращая никакого внимания на расцветающее в шутовских глазах непонимание, прошлепал внутрь помещения, ловко перепрыгивая через разбросанные по полу связки толстых красных проводов и труб. Забрался с ногами на стол, укутавшись в белую хлорковую простыню, и, махнув рукой в сторону черного оконного провала, с привычным уже безразличием проговорил:

      – Не волнуйся насчет этого – они только запугивают, что, мол, наблюдают через него круглые сутки, поэтому я, видите ли, должен всегда вести себя хорошо. Сраные сказки для сраных детей. На самом деле я уже бывал на той стороне и прекрасно понял, что ничего через него не видно, как ты ни лупи глаза: то ли накрылось, то ли никто еще не придумал, как заставить его заработать, так что можешь торчать тут спокойно – никто тебя не засечет. Вот там висят часы, кстати, – он кивком указал на стену, где над заваленным медицинским барахлом худосочным поджарым шкафчиком и в самом деле болтался небольшой пожелтевший циферблат бесшумно тикающих стрелок. – За мной приходят в девять, в четыре, снова в девять, иногда остаются после, но это бывает редко и только если вдруг что-нибудь случается. В остальное время никто сюда обычно не суется, поэтому ты можешь где-нибудь здесь шататься и что-нибудь пытаться делать, хоть я и не знаю, что. Обычно я не торчу тут, сижу в родильной, а тебе туда идти не советую, поэтому...

      – Погоди! Погоди... немножко. Я не успеваю за тобой, малыш, – Аллен неуверенно вскинул руку, с легкой щекочущей неприязнью огляделся по сторонам еще раз, понимая только то, что помещение мурчит синевато-коричневым, похоже на агат-болдер, а в подтоне вьется запах цибетина и амбры.

      – Чего ты там не успеваешь? – недовольно отозвались с проклятого анатомического стола, сидя на том так, будто это снова нормально, будто все в этом чертовом ненормальном месте может быть хоть сколько-то нормально.

      – Ты... ты хочешь сказать мне, что это и есть... твоя так называемая комната? – с хрустким никелем опущенных рук выговорили в десятый раз за час отяжелевшие губы.

      Глаза поймали самый что ни на есть спокойный кивок.

      – Ну да. Она самая, – пожал плечами Юу. – Что тебя не устраивает? Я, если что, тебя оставаться не приглашал, так что если не нравится – можешь прямо сейчас валить обратно на свою поверхность.

      Кажется, теперь такой расклад радости ему уже не приносил: мальчонка отвернулся, обиженно поболтал в воздухе ногами, сплюнул на пол, туда же, где красовались холодящие зимней комой пятна да лужи намертво въевшейся бесконечной крови.

      Заметно дернулся, когда Аллен, отлипнув все-таки от своего места, вялой, но вместе с тем удивительно твердой походкой направился к нему, слишком быстро вырастая перед, опуская на плечи воспаленные руки, заставляя повернуть голову и заглянуть снизу вверх в требовательные глаза.

      – Нет, – в невозможном симбиозе скалистого и отделочно-мягкого прошептали упрямые губы, в то время как зрачки гипнотизировали, а пальцы на плечах, огладив остряши выступающих бугорками косточек, переместились чуть ближе к шее, принимаясь ту медленно и методично массировать большими кончиками, отчего тощее юное тельце содрогнулось, вжалось животом и выпрямилось по струнчатой резвой спине. – Кроме того, что это никакая не комната, а сплошное чертово издевательство, меня все устраивает. Раз ты продолжаешь оставаться здесь, значит, останусь и я. Ничего страшного со мной не случится: в конце концов, в Ордене комнаты не то чтобы намного лучше, если уж говорить по сердцам...

      Аллен наглядно видел, что мальчонка очень и очень хотел спросить, очень и очень старался не спрашивать, но поражение самому себе потерпел так быстро, что Уолкер даже не успел удержать проскользившей по кромке рта торжественной улыбки.

      – В Ордене...? Что еще за Орден такой?

      – А тебе разве никогда не говорили? – удивился Аллен. Поймал надутое отрицательное качание головой. Выдохнув, примирительно приподнял уголки губ и, оглядевшись по сторонам, приметив возле стены низенький обшарпанный табуретик в белых разводах, быстро тот подтащил, уселся напротив Юу, обласкал взглядом марганцевые забинтованные ноги, через силу подавив желание к тем немедленно прикоснуться. Облизнув губы, осторожно проговорил: – Черный Орден – это то место, куда возвращаются все экзорцисты.

      – Возвращаются...? Откуда? – Синие глаза непонимающе потерялись, заблудились, уставились так, будто сейчас странный белоголовый человек мог нанести им удар топором в спину, перерубая пополам все успевшее завязаться между ними сомневающееся доверие.

      Аллен не выдержал: чертыхнулся, мысленно попросил прощения, протянул беспокойную руку. Пытаясь успокоить и самого мальчишку, и себя, погладил подушечками по соблазняющей, намертво приковывающей все мысли и стремления голени...

      Обнаружив вдруг, что мальчонка как будто и не возражает, как будто разрешает, не обращает даже внимания.

      – С разных частей света. Где-нибудь находится новая потерянная Невинность, Невинности угрожают пронюхавшие о ней же Акумы...

      – Это те твари, которых экзорцисты должны убивать?

      Аллен согласно кивнул.

      – Верховное руководство отправляет на ее поиски экзорцистов и искателей, а после завершения миссии, удалось получить Невинность или нет, экзорцисты возвращаются обратно в Орден. Он разбит на штабы, почти на каждом материке есть свое подразделение, и с учетом, что иного дома ни у кого из нас нет все равно, то оно рано или поздно становится местом, куда тебе по-своему хочется вернуться. Пусть и не всем и, наверное, не навсегда.

      Юу отчего-то похмурнел. Взбрыкнул тощей ногой, но приласкавшей руки не сбросил пока все равно. Поежился только, облизнулся, поковыряв пальцем привлекающий внимание бинт на колене, тихонько пробормотал:

      – И ты тоже там, получается, живешь, в этом Ордене?

      – И я тоже там живу, да.

      – И никому не покажется странным, если ты вдруг не вернешься обратно? – с неожиданной серьезностью уточнил детский припухший рот, на что Уолкер, вновь не сдержавшись, беззлобно рассмеялся, ласково потеребив смущенно поджавшуюся ногу.

      – Так вот что тебя, оказывается, смущает, Юу? Нет, можешь не волноваться: конечно, рано или поздно моей пропажей обеспокоятся, но уж точно не так скоро, чтобы немедленно бить воздушную тревогу – я никому не говорил, когда планирую возвращаться. В Азиатское подразделение я попал из-за некоторой... назовем это травмой, а о состоянии моего здоровья извещен один только Комуи, на которого, уверен, я могу положиться: тому, кому не надо, он не сболтнет ничего лишнего, так что я смело могу позволить себе побыть здесь с тобой, пока ты не...

      – Хватит уже это повторять. Бесит. Я же сказал, что никуда с тобой не пойду. Идиот ты непонятливый. Лучше скажи, что это за чертов Комуи еще такой?

      – Комуи? Смотритель нашего европейского подразделения.

      К новому запалу Уолкеровского удивления, Юу, побледнев до перегоревшей лампочки автофлуорисценции и подбитого осколками робкого потолка, тихонько фыркнул, раздраженно лягнул пяткой столовую – или, черти, неужели все-таки кроватную? – ножку.

      Подождав с немного, надорванно спросил:

      – Европейское – это где? Очень далеко отсюда?

      Аллен с новым изумлением приподнял брови. Хотел было уточнить – неужели мальчонке никто не потрудился объяснить даже этого, но, поймав в темнеющих глазищах отблеск и так слишком трудно давшегося откровения, прикусил язык, заталкивая все лишние вопросы на самое дно, придавливая сверху весом железной якорной цепи затонувшего в бездне бескрылого брига.

      – Очень далеко, хороший мой. Много-много суток на поезде, еще больше – на корабле, вплавь да по морю. Наши с тобой «дома» находятся в разных концах света, Юу, поэтому я и хотел бы забрать тебя с собой сейчас, не мешкая – вернуться повторно мне будет очень трудно, да и никто меня по-хорошему не выпустит: экзорцист вовсе не тот, кому позволено жить по его собственному хотению. Даже Генералам подобного не дано. Любой экзорцист прежде всего боевой солдат, обязанный выполнять команды своего властвующего верха – в данном случае Смотрителя, Учителя или Ватикана, к каким бы скотским или бездушным способам решения проблемы те ни приходили.

      В черных снова радужках промелькнул колючий блеск, недовольные терновые иголочки, упавшая в чернильницу луна, замаранная грязью человеческих жадных рук.

      Разговор выходил в корне дурным, в корне бессмысленным, и Аллен хорошо понимал, что таким образом он мальчишку не просто не заинтересует, но еще и оттолкнет от себя прочь, потому что наверняка даже сейчас во взъерошенной голове с длинной, накрывающей спутанные ресницы, челкой, бился о косточки этот чертов пагубный вопрос: «Ну и что ты станешь делать, экзорцист Аллен Уолкер, если я все же сдамся и ты заберешь меня отсюда? Тоже отведешь к своему руководству и постараешься слепить нового искусственного апостола, наплевав, что у ублюдков до тебя ничего не получилось? Или надеешься просто оставить на правах преданного потешного питомца? Или бросишь, потому что ты – закоренелый солдат, ты сам сказал, в жилах твоих загорелый табак, совсем не кровь, и ты не сможешь ослушаться приказа, велящего тебе возвращаться обратно под командорское крыло без лишней помехи в моем лице?»

      Ладонь Аллена ненавязчиво проползала вверх по стройной ноге, высвечивающей через кожу все теми же вездесущими костяшками. Забралась кончиками болеющих пальцев под обвязку марли, на пробу потянула, попыталась добраться до не дающей покоя кожи, чтобы понять уже, наконец, что там происходит с несчастной замученной плотью и почему Юу до сих пор ведет себя так, будто никакой боли не испытывает и в помине...

      Только в следующее же мгновение мальчонка, взбрыкнув, поспешно отстранился, ударил по ладони острым коленом, едва не вмазал ступней в вовремя увернувшееся лицо со шрамом, не то метясь в нижнюю челюсть, не то просто отскакивая случайной рефлекторной инерцией.

      Юу набычился, отполз назад маленьким прытким сгустком резины. Плотнее, нервознее закутался в нисколько не согревающую, наверное, простынь, все еще сохраняя на губах оттенок болезненной синевы, а после, покромсав уверенность Уолкера, что теперь между ними опять пронесется подорванной торпедой непримиримая ссора, уставившись глаза в глаза, с непробиваемым видом выдал снарядом в лоб, воинственно сведя вместе перекрестный бровный огонь:

      – Жрать хочешь?

      Уолкер, осаженный просквозившей рядом смертельной пулей, врезавшейся в липкую стену за его спиной, неуверенно пошевелил парализованным на время языком.

      Выдохнул:

      – Что...?

      – Вот же дубина. Ты жрать, спрашиваю, хочешь? – раздраженно повторился нетерпимый мальчишка. – Здесь сейчас время обеда. Откажешься от него – ничего не получишь до ночи или даже утра: у них тут нет постоянного расписания, и кормят, когда ударит в голову, хоть и сами жрут весь день напролет. Так что соображай быстрее, тормоз.

      – Я… я хочу... наверное...

      – Тогда жди здесь, – добившись хоть какого-то ответа, с вполне себе довольным видом подытожил деловитый от собственной важности Юу. Спрыгнул на ноги, отбросил мешающую в движении простыню, поежился и, напоследок оглянувшись на непривычного недогостя посреди кроваво-белой казенной инфернальности, решительно добавил: – Сейчас схожу в этот чертов цех. Вернусь, наверное, через минут двадцать – до столовой идти далековато. Специально, суки, так сделали, чтобы я туда реже шлялся. И не смей никуда высовываться, если не хочешь где-нибудь здесь же и сдохнуть. Понял?

      Последнее предостережение Уолкеру не понравилось, он бы с удовольствием всунул голову в кипящий котел и радостно его оспорил, но, только чудом призаткнув себя, все-таки кивнул, все-таки пообещал, что останется, конечно же, ждать – ну а что, что еще ему оставалось делать?

      И потом...

      Если он собирался и впрямь обосноваться здесь на более-менее длительное время, надламывая упрямство ослиного мальчишки ослиным же терпением, обещающим однажды просто взять и смениться ослиным похищением, любая еда, дабы не сдохнуть да удержать в теле нужные им обоим силы, была попросту необходима.

***

      – Вот. Если голоден, можешь начинать жрать, – с этими словами мальчонка Юу, невозмутимо покосившись на застывшего в оцепенении Уолкера, показушно грохнул прямиком на пол здоровенную миску из синего полупрозрачного пластика, с кислой миной заворчав, когда набитое с горкой содержимое пересыпалось от сотрясения через край и радостно, подпрыгивая, покатилось по полу. Матерясь, опустился на четвереньки, отряхнулся от налипающего чужого взгляда и, злобно покусывая нижнюю пурпурную губенку, пополз награждать дырками брючные коленки да длинные спускающиеся рукава: подхватывал двумя пальцами один овальчик или кружочек, сжимал тот в ладони, горстями возвращал в снова постепенно наполняющуюся миску...

      Чуть погодя – собрав, наверное, уже почти все – вдруг с припозданием сообразил, что тупический недогость, которого никто не приглашал, хотя вроде бы и приглашал, так и остался торчать термосом-термометром посреди сомнительной комнаты, ни разу столь банально не удосужившись попытаться взять и помочь.

      Выходка эта Юу порядком выбесила: во-первых, жратва-то предназначалась им обоим, не ради себя одного он сейчас куда-то ходил, когда давно уже не имел привычки бегать в дневное время в чертову набитую столовую, где все только и делали, что глазели или, наливая глазные яблоки ужасом, с руганью отворачивались. Во-вторых, унижаться преклонением колен черт поймешь перед кем Юу не хотел, не привык и привыкать не собирался тоже; от всего сердца выругавшись, с видимой неохотой покосившись на оставшиеся болтаться по полу утерянные катышки, забравшиеся почти вплотную под подошвы тупого Аллена, с брезгливостью юного породистого аристократа отдернулся, сделал вид, что с делом как будто бы покончено, и, насупившись, подобрался обратно к оставленной миске, усаживаясь с одной ее стороны сложившим ножонки щупленьким цветком.

      Взял тяжелую железную ложку, повертел ту в пальцах и, продолжая украдкой коситься на недоступного для понимания экзорциста, который начинал все больше и больше нервировать – ну что, что он там стоит, когда Юу ведь уже приглашал его идти и жрать?! – зачерпнув звучную горсть, запихнул ту за щеку, принявшись методично, по-своему осатанело, пережевывать.

      Тупой Уолкер торчал вкопанным сигнальным столбом долго, тупой Уолкер откровенно доводил до параноидального раздражения, еда из-за него в упор не лезла в горло: как Юу ни старался отвернуться или абстрагироваться, он все равно неизменно чуял на себе забивающий колья взгляд, все равно давился не попавшими под зубы крошками, все равно злился и в конце концов, не выдержав, грохнув металлическим прибором о треснувший пластик, вскинув потемневшие глаза, еле-еле сдерживаясь, прорычал, говорить при этом, впрочем, все равно стараясь тихо, чтобы никакой нежелательный посторонний, решивший прогуляться под его и только его дверью, ничего подозрительного не заметил:

      – Чего тебе, ну?! Чего ты там торчишь, идиот недобитый?! Я же сказал, что ты можешь идти сюда и жрать! Ты совсем двинулся здесь, что ли, пока меня не было? Так ведь я не могу просто взять и всегда тут сидеть!

      Уолкер, и впрямь какой-то на всю голову лупоглазо пришибленный, неопределенно повел плечом, помычал. Покосился на тикающие секундомером часы, предательским шепотом подсказывающие, что отсутствовал заблудившийся мальчик-Юу вовсе не обещанную четверть часа, а две четверти. Снова поглядел на чернявого ребенка и, о чем-то своем непостижимом вздохнув, поплелся, наконец, к нему, опускаясь на задницу с другой стороны нагруженной неприветливой тарелки.

      Кажется, Юу этот его смиренный жест принял за нечто немножечко иное, с виду поуспокоился, вдохнул свободнее и, озадаченно поглазев на один-единственный кормящий прибор, предупреждающе буркнул:

      – Жрать будешь руками – не мог я у них просить второй ложки, сам понимаешь, если не идиот: они бы решили, будто я совсем чокнулся. Да хватит уже таращиться на меня так! Что тебе опять не нравится, привередливая ты морда?!

      При здравом измышлении Аллену нравилось, конечно, все, но...

      – Что вот это у тебя такое? – неуверенно, виновато даже уточнил он, мазком дождливых глаз указывая на миску. Большую синюю миску, щедро, выше самых краев наполненную горкой белых пилюлек, таблеточных растворимых колесиков, крохотных зелененьких геометрических изысков в крахмальной пленке, еще чего-то очень нехорошего, кричащего о сокрытой внутри опасности с маячного расстояния красно-белой полосатой окраской.

      Юу, помолчав немного, с хрипом закатил глаза, выглядя при этом так, будто от вынужденного общения с навязавшимся идиотом вот-вот протянет тощие ноги, напоследок приложившись лобной долей о понимающий все на свете пол.

      – Жратва, – помешкав, но поняв, что вопрос сам собой, к сожалению, не решится, хмуро объявил он. – Что тебя в ней не устраивает? Ты вроде бы с поверхности приперся, вроде бы должен кучу всего знать, а ведешь себя еще тупее моего.

      Аллену, подавившему жалобный в своей отчаянности стон, невольно подумалось, что нет, не-еет. Оставаться здесь – дурная идея, паршивая идея, нехорошая идея – кто вообще его просил?! Надо было сразу хватать упрямого ослиного мальчонку за загривок, добротно заклеивать ему рот, переваливать через плечо и насильно тащить за собой, а не играть в доброго спасающего терпеливца, действующего исключительно по контракту подписанного неизвестно где, с кем и когда обоюдного согласия.

      Черт. Черт же, черт!

      – Ты уверен, славный мой, что это именно «жратва» и что ее вообще можно есть...? – несчастно выдохнул он, обреченно понурив разбросавшую седые космы голову. – Я вот почему-то уверен, что нельзя.

      – С чего бы это? – тут же недоверчиво прищурился извечно ищущий во всем вокруг себя подвох Юу. – Я же ее ем. И ничего со мной от этого не делается. Значит, есть можно. Ясно тебе? Тупица.

      – А я бы вот не был так прямо уж на этот счет уверен... – мрачно выговорил Аллен. Игнорируя удивленно приподнятые брови, все еще на что-то свое, истинно Уолкерское, уповая, протянул сопротивляющуюся руку, погрузил на пробу в миску пальцы. Поболтал ими, подняв холодную упругую волну, невольно нащупал нечто весьма подозрительное и весьма мокрое на глубине двух отдернувшихся фаланг, порядком ущипнувшее за занывшую осаженную кожу. Нахмурившись, отодвинул наваливающуюся лавиной горсть в сторону, чуть накренил звякнувшее блюдо и, прищурив глаза, с еще большим ужасом уставился на открывшееся днище, где, шипя и пузырясь, плавали непонятные радужные жидкости побежалой окраски, с усердием сжигающие да расщепляющие половину тех таблеток, что соглашались раствориться, оборачиваясь в результате такой вот дивной амальгамы чем-то до мерзости... Да просто, Господи, до мерзости. – Скажи-ка, славный... Я понимаю, таблетки, ладно, но это тогда что за чертовщина такая здесь булькает? Это уже на таблетки как-то при всей фантазии не похоже.

      Аллену и самому невольно подумалось, будто голос у него зазвучал так, точно где-то кто-то выдирает из свежей сосновой доски засевший гвоздь, и Юу вот, кажется, мнения его придержался.

      Запальчиво вскинул брови на припорошенный челкой лоб, раздраженно хмыкнул. Запустил на днище ложку, вычерпывая побольше пузырящейся опасной жидкости, и, поморщившись, без какого-либо удовольствия запихнул ее в рот, с видимым отвращением поспешно сглатывая: хотя бы здесь притвориться у него не получилось, хоть Аллен и видел, что старался, зараза такая. Еще как старался.

      – Это суп, балда.

      – «Суп»...? – опешив, переспросил Уолкер, чей мир рушился, менялся, кричал: прежним я уже не стану никогда, господин экзорцист, так что в твоих же интересах смириться да привыкнуть как можно быстрее.

      – Ну да. Суп. На что это еще похоже? Они уверяют, будто одни сплошные твердые таблетки жрать мне вредно, поэтому разбавляют их каплями, порошками и прочей ерундой. Вкус у всего этого дерьма отравительный, можешь мне не говорить, я привык. Все равно ничего другого здесь не дадут, так что смысл сопротивляться? Да и потом, они говорят, что вся эта гадина полезна для моего тела, так что...

      – В каком месте все это дерьмо может быть полезно, а?! – не сдержавшись, взбунтовался Аллен, у которого еда – святая святых, а тут вот... Тут просто вот, иначе и не скажешь. Да дьявол же! Бесясь, ершась, прикусывая губы, он, потянув руку обратно, все-таки вырыл из груды таблеток какую-ту пилюлю – самую сухую, белую, невзрачную и безобидную на внешний вид. Дрожащими пальцами запихнул ее в рот, нехотя разгрыз, с отвращением проглотил песочный просыпавшийся порошок... И тут же, побелев в лице, с еще большим отвращением выплюнул застрявшие в зубах да на языке остатки обратно, принявшись сдирать пальцами с внутренней стороны щек и десен крошки горчащего налета. – О Боже... Что за дрянь?! Это даже никакие не заменители нормальной пищи – ладно, я бы постарался понять, – это просто чертовы обыкновенные таблетки, которыми пичкают в госпитальных палатах злобствующие сестры!

      – А я разве так и не сказал? – непонимающе пробормотал оглушенный чужими воплями мальчонка. – Таблетки, ну да. Что такого-то? Ты что, не ел их никогда? Они говорят, что мне надо съедать много таблеток, потому что иначе что-нибудь может случиться: сердцу нужны стимуляторы, питательные вещества и прочая байда, в которой я не особенно разбираюсь, так что не жди, будто объясню лучше. Чтобы ткани там становились прочнее и куски тела не отваливались при каждом неудобном случае, а они, суки, иногда это делают.

      Окажись Аллен сейчас чуточку повнимательнее, он бы наверняка уделил выпавшим словам про пугающие куски тела куда больше должного внимания, но желудок скребся, желудок требовал нормальной еды, в голову закрадывались страшные картинки будущего неотменяемого голодания, и вменяемости это все определенно не прибавляло.

      К тому же...

      – Послушай, малыш... Я все понимаю, но… не хочу, чтобы ты продолжал это есть.

      Вот на этом Юу, кажется, немножечко заклинило, немножечко зажевало во времени и пространстве, будто старую зажеванную пленку в колесиках солгавшего диктофона; он, подняв головенку, вытаращил изумленные глаза, даже не заметив, как изо рта вместе со слюной вывалилась не дожеванная таблетка. С глухим шмяком грохнулась на пол, запузырилась, вымоченная в ротовых выделениях, начала медленно, но неотступно растворяться.

      Шипела она так громко, так навязчиво, так невыносимо удручающе, что Аллен, на миг оборвав прессующую давку собственных мыслей, невольно заслушался. Подумал даже, будто где-то с шуршанием вращается заговоренная волшебная катушка – невидимые аппараты в стенах писали на такие же невидимые магнитофоны их разговоры, а чуть после, выбравшись из черного матового круговорота, обнаружил вдруг, что гребаная белая таблетка не просто растеклась кристаллической мутной жижей, но еще и прожрала кусок несчастного пола, белыми же каплями спускаясь ярусами ниже, продолжая грызть дальше, до еще более непроходимо глубоких этажей.

      На этом ему сделалось как-то совсем до тошнотворного нехорошо, в глубине желудка заскребся пушистыми лапами испуганный, отчаявшийся, беспомощный кролик с красными глазенками, этакий внутренний печальный продуктовый запас, до которого – старайся не старайся – все равно не дотянешься: сколько телесная кислота ни пыталась выработать хотя бы единственно сок, а переварить пушной гадины и накормить требовательного зверя-голода никак не могла.

      На фоне этого всего Юу – мальчик, конечно, смышленый и хороший, но напрочь не умеющий понимать с первого раза там, где понимать требовалось с полуслова – снова шевельнул своей ложкой, погрузил ту в таблеточное хохочущее нутро, попытался засунуть порцию новой шипучей дряни в рот...

      И вдруг в ужасе застыл, округлив глаза и непонимающе шевельнув побледневшими вмиг губами, когда Уолкер, не потрудившись произнести ни слова, просто потянулся, сипло рыкнул и ударил рукой по руке мальчишеской, выбивая из той чертов столовый прибор.

      Звякнуло железо, отскочил каучуком загребной черпачок, вспыхнула в свете зажженных ламп сталь, разбежались врассыпную пуговицы-таблетки, а сука-Уолкер так и остался сидеть с совершенно невменяемым выражением той чертовой упертости, с которой не было ни малейшего смысла спорить, которая все равно разорвала бы бараньими рогами в клочья, поверху придавив вымазанными в сене и дерьме копытами.

      – Ч-что ты... что ты, черт... Что ты делаешь, ублюдина?! – Юу, слава Богу, был слишком гордым, чтобы вот так запросто повторно притронуться к запретной для него миске. Покосился только налитыми бешенством кипящими белками, тряхнул головой, быстро отвернулся, напыжив все шерстинки-волосенки, скаля в прищуре острые разгневанные зубки.

      – То, что и должен был сделать изначально. Извини, конечно, славный, не знаю, как устроен твой желудок, но есть подобную отраву я тебе больше категорически не позволю. Лучше...

      Юу, теперь вот совсем доведенный, слушать его не собирался.

      Прорычав сквозь плотно стиснутые зубы, подобравшись всем тощим, но жилистым тельцем-пружиной, он вдруг, помешкав еще с пару пучков секунд, свернулся маленьким панголином, скребнулся о пол ногтями и, вспыхнув разбешенными повлажневшими глазами, с места, где и сидел, набросился одним резвым прыжком на растерявшегося было Аллена; взметнулась, опрокинутая, миска с таблетками, перевернулась глухо брякнувшая пластмасса, протанцевав вибрацией на растревоженном краю.

      Уолкер, наверное, принимая свою вину, отраженную в мальчишеских глазах, ничему не сопротивлялся. Уолкер спокойно сидел, опустив брови, губы и руки, и мальчишка, трясясь разбешенными пальцами, ухватился за его шиворот, стиснул тот в кулаках, с силой дернул на себя, заставляя прильнуть лбом ко лбу, глазами в глаза, чтобы мгновением после заторможенно сообразить: глаза – его собственные глаза – мокрые, глаза темные, глаза проливаются солью и кричат: говорить об этом нельзя, видеть этого нельзя, притворяйся, притворяйся же ты тоже, раз уж сюда приперся, черт!

      – Сука... Какая же ты сука...! – рыча, подвывая, поскуливая, вытолкнул искусанный детский рот. – Зачем ты только заявился сюда...? Зачем, черт... Зачем ты мне жизнь портишь?! Рассказываешь свои паршивые сказки, диктуешь, что можно, а чего нет, будто можешь что-то изменить, будто я тебе... будто со мной так... Будто думаешь, что я тебе поверю! Будто ты меня и вправду можешь... взять и вытащить... проклятье... сука... сволочь ты тупая... идиот проклятый...

      Аллен молчал.

      Тускло смотрел, как мальчонка, кусая губы, давя рыдания, бился лбом о его лоб, выл, драл за смявшийся шуршащий воротник, тряс, лупил кулаком по плечу и груди.

      Терпел.

      Терпел, терпел, только громыхал упавшим сердцем, только сам готов был завыть, а после, поймав на кожу теплые оброненные слезы, поймав чутким слухом первый жалобливо-неистовый всхлип, чужое бессилие и вылившуюся вместе со слезами защитную ярость, аккуратно, но твердо приподняв руки, крепко обхватил теми мальчонку поперек спины и костлявых острых бедер. Еще крепче прижал к себе, вплавил жидким оловом, не оставив ни кислорода, ни возможности освободиться; надавил поднявшейся ладонью на мохнатый затылок, притиснул лицом в плечо, зарылся пальцами в волосы, принимаясь мягко, неторопливо наглаживать.

      – Тихо, славный мой, тихо... – шептал, пока ручонки бойкого детеныша сами собой разжимались, отпускали и воротник, и кулаки. – Тихо, пожалуйста, прошу тебя... Не плачь. Только не плачь больше, хорошо?