Текст книги "Taedium phaenomeni (СИ)"
Автор книги: Канда Белый Лотос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Наверное, Уолкер все, происходящее с ним, замечал: косился с пугающей трезвостью, читал по затянувшимся серостью глазам, ощупывал холодеющую тонкую кожу, пытался с какого-то черта продолжать улыбаться, хоть Юу и предпочел бы увидеть что угодно другое еще кроме этой мерзкой натянутой улыбки, самому Уолкеру тоже наверняка дающейся через остатки процеженных сил.
– Что с ними не так? – стремясь хоть как-нибудь переменить негласную пока, но все отчетливее накаляющуюся тему, пробормотал он, неуверенно поглядывая на приковывающие внимание легкомысленные бутоны. – С этими розами. Ты смотришь на них так, будто с ними проблемы. Они плохие?
– Не плохие, я думаю... – Уолкер протянул руку, с сомнением огладил лепестковую головку подушкой указательного пальца, потрепал отошедший от бутона живительный шелк. – Просто это странно – с чего бы им взяться здесь и как, черт возьми, они могли выжить в подобных условиях? Да и выглядят они настолько ухоженными, что я невольно начинаю опасаться этого места, в котором мы с тобой сейчас имеем потенциальную глупость находиться.
– Почему? – даже не пытаясь уже уследить за очевидной, в общем-то, мыслью, вяло пробормотал Второй, растерянно наблюдая, как пальцы, протанцевав с лепестками то, что позже для него назовется непонятным пока словом «танго», поднырнули вниз, принимаясь растирать между друг другом покрытые зеленой эмалью листья.
– Потому что все это наводит на вполне оправданное подозрение, будто место это не настолько заброшено, насколько ошибочно может показаться с первого взгляда. Либо эти цветы черт поймешь из чего вывели, раз они теперь тоже стали бессмертниками, либо же кто-то сюда время от времени заглядывает, чтобы позаботиться о них, и лучше бы нам с тобой убраться отсюда подальше, пока этот кто-то не пожелал возвратиться снова.
Юу разочарованно скривился – у него не оставалось лишних сил никуда сейчас идти и он действительно, пусть и не признавая того вслух, надеялся, что они смогут здесь на какое-то время затеряться. Хотя бы для того, чтобы немножечко поспать и немножечко посидеть на заднице, не нагружая поднывающих в суставах да точках соединения ног.
– Может, они все-таки сами растут? Мне говорили, что лотосы и другие дикие цветы тоже часто растут сами, и никто за ними никогда не следит. Почему за этими обязательно должны? Лотосы так и вообще просыпаются один раз в тысячу лет, умудряясь все это время просто спать, а вовсе не умирать... Цветы – они вообще, кажется, странные. Разве нет?
Аллен снова поглядел на него этим своим всепонимающим взглядом, прочитал по глазам вопросы и просьбы, скользнул дрогнувшими зрачками по приоткрытым усталым губам. Закусил губы собственные и, пытаясь скрыть, что вынужденно лжет, тихо, но все-таки почти согласно проговорил:
– Может, оно и так, конечно... В любом случае, обед я уже приготовил, так что остаться на какое-то время нам придется все равно, а дальше мы с тобой постараемся разобраться на месте. Кстати, я заметил… Ты так смотришь на них... Тебе нравятся цветы, славный?
Обстоятельства и приоритеты сменились настолько внезапно, настолько резко, что Юу даже не успел сообразить, что бы чертов оброненный вопрос должен значить, и когда его сумасшедшая предательница-голова, действуя по собственному усмотрению да кодексу поддерживаемой честности, успела согласиться, кивнуть, сделав все возможные отрицания на корню бесполезными, бессмысленными, мерзостно и нелепо лживыми.
– Хочешь взять одну из них с собой?
– А можно? – это тоже получилось само по себе, не спросив у бунтующего растерянного разума ни слова, ни чувства, ни фонарика. – Жалко же... их рвать жалко.
– А мы и не будем их рвать, – седая зараза улыбнулась, заманила серебром рассыпанных полутенями инистых ресниц. Хитро подмигнула, ненадолго отошла от вскинувшегося было следом мальчишки, быстро оглядев округу, и, выцепив в разламывающихся остатках рассохшихся шкафцов длинную пластиковую бутыль неизвестного применения, активизировав когти да срезав с той добрую хрустнувшую часть, с довольством проговорила: – Вот так. Насыплем внутрь немного земли, посадим немного мха, и всем будет хорошо: и розе, и нам с тобой. Тебе, потому что ты сможешь любоваться розой, а мне – потому что я смогу любоваться хоть чем-то довольным тобой.
Юу бы с удовольствием ответил ему, но ответить было категорически нечем, поэтому он, удивленно приподнимая пушистые щеточки-ресницы, только стоял и смотрел, как Уолкер, сдерживая следующее на череде обещание, и впрямь погружает в припорошенную мхом землю пятерню, аккуратно вырезает когтями клочок почвы, вынимает тот вместе с одной из роз, бережно запихивает на дно посудины, втыкая сверху отвалившиеся кусочки разветвленного подсушенного мха. Смотрит, с придирчивостью наслаждается, а после, убирая обратно пожирающие умирающую энергию когти, протягивает цветок вскинувшему руки мальчишке, с улыбкой вышептывая, что:
– Как спустимся вниз – сразу польем. Не думаю, что та вода так уж безнадежно плоха, пусть ты ее и ругаешь: рыбина, конечно, малость мутировала, но, по крайней мере, не сдохла, так что и цветок, и мы, думаю, жить будем, да и не факт еще, что мутация случилась именно по вине несчастной воды: черт знает, откуда она приплыла и что вообще в подобном местечке могло произойти. К слову, что еще ты хотел мне показать, радость моя?
Юу, ощущающий себя под покровительством купола стекающего в мозг дурмана – не то вина розы и ее аромата, не то голода и переплетающей ноги усталости, не то дурного докучливого Уолкера со своими словечками и попытками довести до надоедливой щекотки внутри живота, от которой по щекам ползали горящие ягодные пятна, – понял смысл нового вопроса примерно тогда, когда чужое лицо покрылось рябью взволнованной ненавязчивой тревоги, а нахальная ладонь, порешившая что-то исконно свое и что-то исконно неверное, беспрецедентно потянулась ощупывать мальчишеский лоб, вспыхнувший как раз-таки не до, а именно после, именно теперь.
Переволновавшийся Второй отшатнулся, мотнул кружащейся головой из одной стороны в другую, ощущая, как по пищеводу, сужая сокращающиеся стенки, поднимается настойчивое болезненное зудение. Покрепче прижал к себе полученную подарком розу и, нервно выглаживая ее имитированный горшок кончиками быстро бегающих пальцев, вяло, слабо кивнул за спину Уолкера, указывая подбородком на две здоровенные керамические бочки, прицепленные к таким же здоровенным стремянкам, всаженным посредством застудившегося цемента в откосный угол несущей четверть атриумного веса стены.
– Вот эту херню... Мне кажется, там...
– Что там, славный?
– Там как будто бы вода... есть. Внутри. Мне кажется, я так... услышал.
Уолкер, поглядев на него с горстку неполных секунд-колосьев, удивленно приподнял выгоревшие брови старого кукольного арлекина, закутанного в такой же старый кукольный шлафрок. Улыбнулся одними уголками рта, приобнял за плечи правой рукой. Подтолкнул в спину, не то приглашая, не то понукая тронуться следом, потому что хватит, насиделся один за сутки исковерканной прошлой жизни; теперь – только под вечным присмотром, теперь – только вдвоем, чтобы научиться зависеть друг от друга, как орех от намешанной с сахаром да карамелью нуги.
Юу помешкал, посомневался, но пошел; отпустив вросшие в пол ноги, притиснул к груди полученный впервые в жизни цветок, чтобы никто шибко умный, а на самом деле глубоко и несчастно безмозглый, не смел говорить, будто таким, как он, цветы не дарят тоже. Таким, как он, ничего не дарят вообще.
Рядом с этим Уолкером, когда голова пыталась перегореть и отключиться, становилось по-особенному спокойно, по-особенному неразгаданно-грустно, и Юу нравилось это чувство, Юу хотелось с ним оставаться хотя бы уже ради одного этого, Юу желалось ощущать, как клоунские пальцы ложатся на плечи, стискивают, сминают, гладят, приказывают, ведут, и приевшийся страх смерти становится просто страхом ночного бредящего сна, из которого он, наверное, обязательно в конце всех концов проснется, чтобы увидеть не белые стены и желтые танцующие пятна проливших его кровь машин, а красные трубы, кровавые розы и серые улыбчивые глаза под серебром опущенной на них дивертисментной маски.
Сопровожденный, объятый и убаюканный, Юу пусто и стеклянно смотрел на них вновь, на эти толстые двухцветные бочки, раздутые в животе чанчики, кажущиеся настолько неподъемно тяжелыми, что немедленно проломили бы любое в мире дерево, а потому и усмиренные ремнем психиатрической рубашки из серого напольного цемента. На аккуратные изогнутые краники и круглые вентили, даже на жестяные кружки, готовые к употреблению, болтающиеся рядом на специально приделанном крючочке, и под толстым налетом бетонной крошки, образовавшей уже даже не прах и не космический мусор, а самую что ни на есть похоронную краску, еще получалось разглядеть просвечивающие черным по некогда грязно-белому и кофейно-рыжему надписи-буквы, складывающиеся в ничего не значащее: «Radium Ore Revigator Company».
Почему-то от бочек этих веяло дурным, почему-то Юу с одной стороны страшно не хотелось к ним приближаться, а с другой – тянулось, звало, просилось, как обычно тянет притронуться к чему-либо запретному, способному не убить, так хотя бы на память покалечить: внутри каждого второго человека с самого его рождения бурлит да властвует сквозняком пуль это чертово люциферное желание доказать, будто он – лучше, особеннее остальных, а потому люди кипами лезут на рожон, люди повторяют одни и те же бесконечные ошибки, люди стремятся доказать, что то, что погубило иные тысячи до них, ничего не сделает им, просто потому что они – другие, потому что они – верят в свою правоту и предрасположенность творца небесного, и потому что на веру их тоскливые земные факты не влияют, не могут, не достают.
Люди удивительно непроходимо тупы, и Юу, косо поглядывающий на кофейно-белый да на туалетно-стерильный бочонки, тоже вот, вопреки сердечному анонсированию воздушной тревоги, крутил по кругу ленивую мысль, что это ведь всего лишь бочки, жалкие недобитые посудины, последняя на свете ерунда, не способная принести ни ему, ни Уолкеру никакого существенного вреда.
Не способная же, правда?
Уолкер, пораздумывав, от него отстранился, отпустил, оставив своим замещиком колкую раздражающую пустоту. Присвистнув, придвинулся ближе, стер локтем с компанейской печатной надписи пыль, с сомнением покосился на нее еще с половину разбитой минуты. Постучал по боковине костяшками пальцев. Наклонившись и окончательно свихнувшись, зачем-то принюхался к носику закупоренного ржавостью крана, чтобы через десять секунд чихнуть, а еще через семь – закашляться, выплевывая из глотки комки намокшей каменной пыли, забравшейся в него с ловкостью разгуливающего по этажам неприкаянного вируса.
Наконец, когда Юу стало вконец нетерпеливо, обидно и любопытно – ведь это же не Уолкер, а сам он отыскал эти штуки, – когда он тоже потянулся следом, решив проверить все по-своему да просто подхватив удобную кружку, нажал на рычажок крана и с удивлением уставился на кристально-чистую полоску громыхнувшей пробитым запором, но потихоньку заструившейся воды, двинутый на голову Аллен, одурев, с какого-то черта ударил его по руке, заставляя выпустить кружку и в негодующей неожиданности подскочить, в ту же секунду оказавшись перехваченным за шкирку настырными собственническими пальцами, решившими, что имеют права на него даже больше, чем на причитающийся от рождения бесплатный кислород.
– Эй! Да что с тобой опять стряслось, идиотина?! А ну пусти! Убери свои чертовы руки! Ты что творишь такое, дрянь?! Пусти меня! Пусти! Там же нормальная вода была! Нахера ты ее разлил?! Потому что я нашел что-то лучшее, чем ты?! Да убери ты от меня свои руки уже! Мне больно! Убери их!
Психопатичный Уолкер, по горло погруженный в одержимую непролазную ночь, с какого-то хрена завернул кран обратно, пнул ударом ноги кружку, расплескавшую всю воду и отскочившую от мертвой стены неудачным каучуком в сопровождении старческого дряблого звона. С неприязнью покосился на оставленные тухнуть и щериться бочонки, а самого Юу, крепко удерживая того за глотку, оттащил на десяток чертовых шагов в сторону, после чего, грубо столкнув к лестнице и практически заставив забраться задницей на подлокотник мерзостного вида проеденного сиденья, мрачно, хмуро, с перекрещенными бровями и посеревшим лицом прошипел, хрен поймешь куда подевав идиотичного добряка, на все на свете отвечающего извечной обманщицей-улыбкой:
– Я ведь не раз и даже не два велел тебе все показывать мне, прежде чем лезть и трогать самому. Или хочешь сказать, что ты об этом забыл, мой славный?
Юу непонимающе приоткрыл рот, сморгнул, раздраженно искривил губы, похожие сейчас на туловище перевитой змеи; он понятия не имел, что на этого придурка нашло, и хотя скандалить не хотелось, хотя скандалить становилось с каждым разом все больнее и все еще желалось просто пожать плечами, отмахнуться и ответить в духе какой-нибудь несусветной ерунды навроде той, что он не специально, что не хотел и больше не будет, хоть и черт поймешь, чего не будет, если, по сути, ничего и не сделал, запертый внутри строптивый дух, конечно же, недовольный просыпающимся стремлением к подаренной покорности, понукнул немедленно ощерить зубы и налететь черным разбешенным каплуном на проклятого белого колдуна, готовящего его в качестве главного блюда своего больного уродливого пиршества.
– Да пошел ты! Я вообще не понимаю, на что ты опять выбесился, дебил! Чего я тебе не показал?! Показал я! Это ты меня там стоял и игнорировал, игрался с этой проклятой бочкой, когда я же объяснил, что внутри нее сраная вода! – пока он говорил, пока кричал и рычал, отползая назад, на сиденье, и злобно лягаясь бойкими молоденькими ногами, чтобы тупой Уолкер не смел наваливаться сверху и протягивать своих чертовых рук, внутри все отчетливее закипала обида, приправленная добротной щепоткой вящего непонимания. – Я всего лишь нашел для тебя и меня хренову воду и всего лишь попытался ее налить, раз уж ты сам все никак не торопился этого сделать! Мог бы хотя бы попытаться поблагодарить, потому что я прекрасно помню, как сильно ты жаловался на свою гребаную жажду! Так с какого черта ты ее разлил и утащил меня сюда?! Завидуешь, что ли, что это не ты ее нашел и что теперь не сможешь заставить меня пить из того болота, которое притащил с собой, чтобы и у меня выросла такая вот конская башка, да?!
Ничего несправедливого или незаслуженного он, наверное – по крайней мере, сам так думал – не говорил, а Уолкер вот, кажется, выслушав все до конца, совсем двинулся: стал белым, стал резким, стал лезвийно-холодным, как метущая в бетонном городе пурга в глаза. Пока он еще не распускал рук, пока не открывал рта, пока просто дослушивал и переваривал, но когда вдруг подался навстречу еще ближе, когда протянул пальцы к подлокотнику кресла, где оставались барахтаться ноги сползшего на задницу мальчишки – внутри Второго клиническим набатом выбилась паническая мысль, что вот теперь пришла самая пора отсюда немедленно драпать.
Сам не зная почему, сам не зная зачем, Юу, сцепив вместе зубы, в неистовой агонии лягнулся: пятки и стопы, спружинив, ловко ударили в твердость чужой груди, попытались к чертовой мамаше отпихнуть ее от себя подальше, проехались углами соскользнувших, но оставивших синяки каблуков; один из носков, потеряв последний стыд, поднялся выше, поздоровавшись с клацнувшим подбородком, и от ударившего по слуховым перепонкам медузьего звука Второму сделалось вконец тошно.
Не соображая уже, что между ними происходит и куда недавнее временное перемирье движется на правах бешеной инерции, вслепую проносясь мимо тех городов, где атомная война и после шести вечера не встретишь уже никого, потому что отравляющие кислород призраки вылезают из могил закатными облаками, Юу, пнув придурочного шута посильнее, чудом увернувшись от попытавшейся перехватить за лодыжку руки, опрометью отпрянул назад, попутно вопя разодранной сигнальной глоткой, чтобы тупица немедленно проваливал, убирался жрать свою чертову рыбу и лакать отравленное болото, раз ему так хочется чем-нибудь себя помучить, а он останется здесь, будет пить нормальную воду и есть более-менее нормальную еду, которую тоже, если непонятно, прекрасно себе нашел.
Он пятился, перепрыгивал через каждые два кресла, едва не ломал себе шею – а, может, и ломал, но быстро возвращался в прежнюю собранность обратно, – и преодолел уже шесть чертовых стульев вширь, уверенный, что Уолкер его здесь не догонит, что попросту не пролезет в узком зазоре между сплющенными спинками и сиденьями, когда тот вдруг...
Тот вдруг, проявив чудеса не сноровки, а способности шевелить мозгом и привычки прошибать лбом каменную кладку любых лютых стен, так просто и так пугающе ухватился когтистой лапой за первый на пути стул, что Юу, сам того не желая, ненадолго замер, впал в оцепляющий его земноводный сон.
Вылупил покрасневшие перепуганные глаза, приоткрыл для непонятного еще даже самому себе крика рот...
И с грохочущим сердцем уставился на то, как проклятый экзорцистский монстр, не прикладывая как будто бы никаких особенных усилий, так просто и так играючи легко выдирает проклятое кресло из пола со всеми удерживающими винтами, креплениями, железом и пластом самого пола в замечательный подарочный довесок.
Кресло скрипнуло, взвизгнуло, слишком быстро развалилось по мелким, больше не стыкующимся друг с другом, частям, обивкам и каркасам, с грохотом отлетело в сторону, подняв смрадную пылюгу, раздробив кусок неторопливо разваливающейся стенки, отыскавшей в смерти единственное спасение от многолетней тоски.
Еще прежде, чем Юу успел даже сморгнуть, когтистая рука, очумев, легла на кресло следующее, закончив с тем в два раза быстрее, затем – взялась за третье...
Когда до прошитого мальчишки дошло, что его вот-вот схватят и пора немедленно делать ноги, когда вместе с тем сил на сопротивление не осталось от слова совсем, а сердце истерзанно забухало во рту, чертово когтистое чудище выдрало последнюю кочку на пути к своему лягушачьему принцу, оскалилось обнажившимися зубами, и Юу, успевший сделать ровно одно безнадежное движение, тут же оказался перехвачен длинными стальными стержнями за тощее горло. В следующее же мгновение его с грубостью перевернули, швырнули, вдавили в спинку кресла костлявой спиной и, что самое страшное, отодрали вместе с тем от пола, чтобы проклятый психопат, удерживая свою добычу на обескураживающем весу, будто та была пушинкой мотылькового брюшка, спокойным, неторопливым, размеренным шагом спустился вниз, установил поблизости от затушенного кострища кресло, вжал то задней ненадежной деталью в изгиб содрогнувшейся стены.
Творил он нечто со всех сторон ненормальное: удерживал, легонько надрезал когтями ноющую шипением кожу, придвигался следом сам, нависая так низко и так безумствующе близко, что у Юу не хватало воли духа толком забиться, попытаться сделать хоть что-нибудь, кроме как хвататься пальцами за мучающие его когти, таращить глаза и почти не дышать, надеясь раствориться глупым бесполезным телом в трухлявой растерзанной обивке неудавшихся прошлых времен.
Даже раскрыть рта и пролаять заслуженного седым проклятья – и того не получалось, потому что драка – дракой, в драке Второй мог при некоторых обстоятельствах побыть хорош, в драке имел достаточно неплохие шансы, в драке и для драки был изначально создан, как бы белохалатные идиоты ни пытались это перефразировать под второсортную мораль о спасении сокрушающегося мира, а вот с убивающими его незнакомыми чувствами справляться совершенно не умел. Наверное, он даже изначально не должен был их испытывать. Наверное, в заложенной в шкуру программе случился непредвиденный сбой, делающий его жалким и бессильным перед пожирающими вербными глазами, но тело, наплевав на догадки, страхи и доводы, немело, губы немели тоже, надутые шары легких прокалывались под внутренними иголочками, и этот вот Аллен Уолкер, неотрывно заглядывающий бескрылому в зрачки, зачем-то все наклонялся, все приближался, все втекал в запретное для соприкосновений нутро, раздвигая проникающими дальше допустимого пальцами трескающуюся болящую радужку...
Когда его ухватили пятерней за подбородок – Юу вздрогнул, едва не взорвался кровавыми ошметками, жалобно и бессмысленно стекая незавидным тельцем вниз, пытаясь спрятаться, укрыться, отыскать хотя бы один подходящий ответ на то, что здесь и сейчас происходит, но так или иначе оказавшись не в силах сделать ничего – теперь хозяином его жизни становился Уолкер, теперь только Уолкер принимал единственные для них двоих решения, мастерски внедряя внутрь сердца свою волю, и Уолкер, играющий в понятную только ему игру, очевидно не собирался никуда пойманной переломанной бабочки отпускать.
Белое лицо с красным шрамом оттенка свежей розы, все еще сжимаемой в подрагиваемых холодных пальцах, приблизилось, опустилось ниже, прожгло навылет глаза, чтобы в тех застряли соленые капли готовящейся вот-вот пролиться ртути. Пальцы подняли послушную голову выше, губы приблизились теснее, и когда шут заговорил – Второй отчетливо почувствовал и запах, и вкус, и дух его дыхания, внедряющегося в трепетно расширяющиеся ноздри, охваченные пороком временного удушья.
– Если ты так хочешь знать, что такое настоящая отрава – то хорошо, я попробую тебе подсказать. Те бочонки, которые ты нашел – в них вода, да. В них замечательная вода, которая не портится ни от времени, ни от гнили, ни от попадания в нее инородных организмов, просто потому что любые организмы она сама убивает. Убивает и переваривает в прямое продолжение себя самой. Прекрасная радиевая вода в хранящем вечную прохладу ревигаторе – ниспосланное счастье для утопающих от жажды пилигримов, сердце мое, не правда ли?
– О чем... о чем ты... говоришь, дурак? – Юу, хоть и не особенно старался, не понял ни одного из обращенных к нему слов. Юу остро чувствовал, что и с той водой, и с самим Уолкером творилось что-то не то, но связать концов по привычке не мог, осмыслить – тоже, и по коже продолжали сновать донимающие колючки, нервозно покалывая в накрытые кожей да хрупкой косточкой почки. – О чем ты болтаешь, если...
– О том, радость моя, – чертов Уолкер, потеряв последние отсохшие мозги, почему-то вдруг оказался настолько низко и настолько близко, что у Юу треснуло сердце, и, черти, в его случае, где давно задействованы нитки, лески и пришитые дополнительные клапаны, это, наверное, вовсе не было никакой дурацкой метафорой. – О том, что пока ты не познакомишься с настоящим миром поближе и не поймешь, что он на самом деле из себя представляет, тебе волей-неволей придется прислушиваться к моим тебе советам, потому что иного я попросту не допущу. Я не знаю, насколько удивительными могут быть особенности твоего организма, но хорошо понимаю, что во всей Вселенной, которой нам даже не постичь, ничего неизнуряемо-бесконечного нет: любая батарея однажды перегорит, если не оставлять ей времени на отдых и не пытаться ее сберечь. Поэтому просто смирись. Просто смирись с тем, хороший мой, что тебе придется забыть о том, что я сочту для тебя недопустимым, и радиевая вода... О да, славный. Она, увы, как раз-таки недопустима.
Чокнутые губы изогнулись, исковеркались, отнимая всякое желание с ними спорить – зачем спорить с тем, кто на всю голову одержим, кто все равно тебя не услышит, даже если ты засунешь ему в ухо проклятый фитиль, динамит да наждак в попытках прочистить замусоренный серой слух?
На последних силах, слившихся с дурманящим рассудок розовым ароматом, Юу попытался все-таки оттащить со своего горла неотцепляемые когти, но добился лишь того, что порезал об острые сколы пальцы, захрипел, стек грядой алых капелек. В бешенстве вскинул глаза, намереваясь высказать хоть что-нибудь обидное, даже плюнуть придурку в морду, если это понадобится, чтобы привести того в прежние чувства...
И вдруг – застыл, только распахнув дрогнувшие из самого нутра глаза, когда Уолкер, обласкав ему кончиками пальцев поддернутый подбородок, соскользнул за ухо, переплелся изучающей кожей с волосами. Бесстыдно за те дернул, потянул на себя и, пользуясь разгоревшимся на детском полуубитом лице невменяемым недоумением, склонившись еще ниже, чтобы порвать снарядом последнюю грань, прижался губами к его губам, с первого толчка пропуская в раскрывшийся в поражении рот настойчивый жаркий язык, забивший собой все оставшееся для воздуха пространство, как каштановые листья забивают по осени покрывшиеся сажей франклиновы дымоходы.
***
– Скажи… Скажи мне уже, что... что такое твой чертов... «радий»...? – голос – тихий и невнятный – прошелся над пыльными театральными панорамами, покружил кипарисовой вуалью над белой и темной головами, налип на потолок тусклой раздавленной звездой и скатился по щеке на подушку из Уолкеровского плеча, к которому Юу, сам того до конца не понимая, прижимался, сбереженный окутывающей его плечи рукой.
Рот все еще горел от недавнего, первого и такого раннего поцелуя, о факте существования которого Юу раньше и не догадывался, и даже чертова проглоченная рыба с лошадиной головой, которую Уолкер все же умудрился в него запихнуть, не смогла отравить познанного нежного причудливого вкуса, до сих пор слизываемого юрким розовым языком с десен, зубов, языка и щек.
На полу, в углу, возле затоптанного до пепла кострища, омерзительным тухлым запашком чадила вырвавшаяся из непривыкшего к животной тяжелой пище желудка рвота – Юу тошнило не раз и не два, и все равно этот Аллен продолжал его кормить, все равно всовывал кусок за куском, свергая упрямый желудок, насыщая его, заливая сверху гнилой на вкус водой, от которой немедленного желания протошниться не последовало, зато проснулось непривычное желание отлить, и Юу пристыженно шарился по укромным створкам, приспуская штаны, удерживая двумя пальцами маленький член, прикусывая зубы от слишком звонкого тока выливающейся наружу струи, пока Уолкер с какого-то черта ошивался слишком непозволительно близко, косился из-под спадающих на лицо выбеленных прядок, ощупывал взглядом спину и дьявол поймешь, о чем там, в своей серой голове, при этом думал.
– Радий? – тихо, нежно, приглушенно переспросил экзорцист, с чувством чмокнув зажмурившегося мальчишку в макушку. Притиснул поближе, обхватил ладонью за бок, принимаясь неспешными ручными шажками оглаживать и его. Приподнял голову, задумчиво посмотрев на розу, продолжающую разливать опиум ароматов да сверкать неестественной зеленью бодрых шипастых листков, а после, прикрыв ресницами глаза, задумчиво проговорил: – Весьма двоякая штука, наверное. Я не могу сказать, что он – такая уж стопроцентная отрава, потому что отрава он только тогда, когда его вырывают из-под земли, крошат скалы ради его откопки и уничтожают при этом все живое, что вращается вокруг в неуемной своей жадности. Пока же он остается храниться в природе, точно так же как уран, ртуть, астат, торий и прочие опасные элементы – ничего страшного, надо заметить, не происходит, поэтому, на мой скромный взгляд, нашумевшая в свое время горячка с радиацией – не более чем полезный, но не принятый во внимание урок людям: не трогайте то, что трогать не следует, природа разберется и без вас. Но если говорить в целом и без моих скучных заумствований, в нашем с тобой мире и в наше с тобой время изначальный радон стал одним из страшнейших веществ, причиняющих всякому организму непоправимый вред.
– Почему? – Юу, поудобнее устроив голову, покрепче ухватился пальцами за холодную складку на чужой груди; чем больше он узнавал от этого человека причудливых откровений, никогда прежде не заглядывающих в потемки его сознания, тем страннее и страннее казалась ему и планета, и живущие на ней люди, и все те штуки, изобразить в скудном воображении которые попросту не получалось, а узнавать их оттого хотелось только больше, понимать – глубже, пусть и чаще выходило делать вид совершенно противоположный. – Чего в нем такого страшного? Та вода тоже была сделана из него? Но она же выглядела и пахла как самая обыкновенная вода, я сам видел...
Аллен, выслушав его, неоднозначно кивнул. Притронулся к лепесткам не оставляющей его в покое розы свободной правой рукой, выглядя при этом таким озабоченным, будто уже давно жалел, что и вовсе предложил мальчишке забрать этот цветок из насиженного земляного гнездовища. Немного помолчал, немного потерся щекой о чужую заалевшую щеку и, словив промелькнувшее в черно-синих глазах смущенное недовольство, беззлобно усмехнувшись, пояснил:
– Да, она была с радием, славный. Вернее, вода-то была самой обыкновенной, если говорить о ее изначальном составе, но штука, в которой она хранится, называется ревигатором. Или активатором – вот уж чего не могу сказать наверняка: оба этих приспособления всегда выглядели для меня совершенно одинаково, да и отличаются только тем, что ревигатор вылит из любого материала с включением в него урановой или радиевой руды, а в активатор добавлялся лишь фильтр, позволяющий радиоактивировать любую жидкость, залитую внутрь. Ревигатор стоил намного дешевле, материалы в нем использовались попроще, правда, это вовсе не означало, что сделан он хуже, а оттого опасных примесей в нем меньше. В данном случае мы имеем такой вот замечательный парадокс: все как раз-таки наоборот, и следует помнить, что дешевые предметы не всегда стоит так уж сильно недооценивать. Ты... ты ведь не понимаешь, о чем я здесь таком глупом толкую, верно, славный мой? – с мягкой виноватой улыбкой пробормотал вдруг он, потрепав вспыхнувшего мальчишку по взъерошенным барсовым волосам.
Поймал отрицательный качок головой. Сбойнувшее замявшееся сопение о том, что да, не понимает, конечно, идиот ты такой. Научись объясняться проще и прекрати использовать чертовы надуманные словечки, от которых на спине шерсть растет, будто у крысы – ну кто, по-твоему, меня бы им здесь учил?
– Хорошо, хорошо, прости меня, славный. Сейчас я постараюсь рассказать тебе по-другому. Давай представим, что в мире полным-полно разных пород: камней, металлов, соединений, смесей, деревьев, глины, песка. Их находят, обрабатывают, из них в свое время построили эту вот лабораторию, из них делается, в принципе, все, что существует в нашем с тобой мире, а пока они остаются в диком виде, то обычно похожи просто на куски неотесанных камней или железок. Это у тебя представить получится? – Юу, помедлив, с усердием кивнул. – Хорошо. Так вот. Большинство из них совершенно безобидны для жизни, некоторые обладают удивительными чертами – например, светятся в темноте, хоть и просят взамен определенного рода подпитки, – а другие, хоть их и относительно немного, как раз-таки представляют опасность. Говоря прямо и просто – Бог создал их такими, что, едва оказываясь рядом с человеком, эти элементы начинают влиять на него не самым лучшим образом: пробуждать зачастую неизлечимые болезни, отравляют организм, а если вещества рядом много или человек находится среди него недопустимо длительное время, то, к сожалению, неминуемо встречает летальный исход. То есть, говоря проще, умирает.
