Текст книги "Сумерки разума (СИ)"

Автор книги: in-cognito

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Это правильно, – усмехнулся мой отец. – Думал, может, всё-таки шлем взять.

– Очень смешно, пап. Теперь хватит об этом… Нам пора, – сказала я.

– Не переживайте, сэр, я лично сам привезу ее домой, – пообещал Эдвард. – Даю слово, она не пострадает при игре.

Голос его звучал искренне, так что я тоже почти поверила.

– Вот и хорошо. Желаю вам прекрасно провести время.

Мы с Эдвардом вышли из дома, и я, прячась от дождя, почти сразу юркнула в его машину на первое сидение. Он подготовился, для меня тут работал обогреватель.

Едва он завел машину, я поняла, что всё это время у меня в голове вертелся только один вопрос. И я намеревалась задать его немедленно.

– Зверобой, вербена и папоротник. Почему ты не рассказал, что значит их аромат?

Эдвард словно окаменел. Мне не понравилась его лукавая, холодная улыбка.

– Старый волк приглядывает за дочерью лучшего друга, – мягко протянул он.

– Что значит этот аромат, Эдвард?

– Он способен отпугнуть охотника, вызывает неприятные рвотные позывы, способен охладить жажду упыря, – медленно выговорил он. – Но речь только о вербене. Зверобой и папоротник нанесенные на кожу сильно обжигают глотку, пить кровь почти невозможно.

Я ждала объяснений. Я ждала, когда он пояснит, какого черта он не пользовался этими запахами. Но Эдвард молчал. Ответ витал в воздухе, я просто не хотела осознавать его.

– Объясни, – потребовала я.

Эдвард вздохнул, покоряясь моему желанию столкнуться с ответом вслух напрямую.

– При мысли о том, что я перестану хотеть тебя съесть, мне становилось не комфортно. Я не мог есть тебя, но я мог ощущать аромат. Этот аромат – всё, чем я могу удовлетворить свой голод. Лишиться его было выше моих сил.

– Даже с риском убить меня.

– Да, – спокойно сказал он.

– Это значит, что рано или поздно… Ты понимал, что можешь не выдержать.

– Да.

– И был готов к этому.

– Верно. Но я не хочу этого. Просто этот запах – моя слабость. Я не способен от него отказаться, пока ты рядом. Я собирался рассказать тебе об этих травах после расследования, когда я должен буду уехать.

Я молчала.

– В дождь твой запах еще сильнее, – сказал он. – Джеймс точно на тебя клюнет. Помнишь инструкции?

– В точности.

Я не нервничала, и это казалось странным. Впрочем, мне уже некоторое время всё равно, останусь ли я в живых.

Небеса заворчали, сплотились тучами, нависли над городом, нагоняя ранние сумерки, так что на дороге уже горели фонари. В лучевых конусах света от фар стояла косая стена несильного дождя. По бокам машины раскачивали кронами, словно в болезненном трансе, из стороны в сторону деревья. Затем ненадолго кроны выпрямлялись, и особенно сильный порыв ветра склонял их еще ниже, рыча и воя в небесах.

Мы ехали к пляжу. Не к тому, где мы были с классом, а ближе к Форксу. Здесь мне бывать не приходилось.

Эдвард остановил машину резко, свернув ее чуть ниже обочины к деревьям, где просматривалась редкая тропа. С дороги в дождь эту машину никому не видно. Впрочем, тут никто особенно и не ездил. Он вышел из машины, и помог выйти мне. Я почувствовала, как мои кроссовки с толстой подошвой, тонут в мягкой почве с густой травой.

– Чёрт… Быстро идти не смогу, – предупредила я.

– Никто и не сказал, что тебе придется идти пешком. Я понесу тебя на спине.

– Ладно, – вздохнула я, – но имей в виду, обувь у меня грязная.

– Мелочи, – бросил он. – Держись как можно крепче. Ты не упадешь, потому что я подхвачу тебя быстрее, чем ты поймешь, что можешь упасть. Но всё-таки не разжимай рук.

– Ладно, – пожала плечами я.

Как это было опрометчиво с моей стороны. Я наивно обхватила его за плечи руками сзади и устроилась на его спине.

– Держись крепче, не жалей силы, ты и синяка мне не поставишь, – серьезно предупредил Эдвард. Я стиснула его плечи так, словно они из камня.

– Хотя бы так, – вздохнул он. – Хорошо бы рот тебе залепить, но уже времени нет. Надо спешить.

«А зачем мне залеплять рот?» – подумала я, а спустя секунду, чтобы не завизжать, вцепилась в его шею зубами…

Однажды мне приходилось ехать на мотоцикле на скорости более ста двадцати километров в час. Так вот это было не так страшно, потому что Эдвард несся гораздо быстрее. Я почти не чувствовала его тела, словно меня нес ветер. Легко и бесшумно. Мимо меня со свистом проносились ветви. Я зажмурилась, но во тьме и ветре не понимала, упала я, умерла или еще жива. Только его кожа под моими губами напоминала мне, что со мной пока всё в порядке.

То, как он двигался, было за гранью скорости, за гранью животной грации, за всеми возможными границами постижимого. Он несся призрачной стрелой, едва касаясь земли.

Наконец, я вынудила себя чуть приподнять голову и увидела, что лес кончился. Мы неслись по берегу вдоль бурлящего, черного океана, который слился для меня в вечное черное величественное ничто. Над головой танцевала гроза. Вспышки молний, как безумная иллюминация, озаряли первобытный, дикий мир стихии. И тогда место страху уступил восторг.

«Вот как они видят мир? Но это же…»

Они видели мир по-настоящему. Мир без страха смерти. Они видели мир, как его творцы, не скованные никакими оковами или слабостями. Они являлись этой молнией, этим океаном, этими камнями и деревьями. Эдвард был той самой стихией, сквозь которую несся, уверенно держа меня у себя на спине. Я перестала чувствовать страх, потому что знала точно – он и правда подхватит меня раньше, чем я смогу подумать о падении или слабости своих рук.

Я представила себе его охоту. Один хищник против другого. Представила себе Эмметта против дикого гризли, Розали против рыси. Это было олицетворение того, чем является истинно живущий человек – победителем, который существует с природой на равных.

Мне пришла в голову странная мысль. Человек обладает сильной, восхитительной творческой мыслью, способностью покорять материю, создавать нечто новое и подчинять реальность себе. Как же это странно, что он по-животному смертен. Ведь души не стареют и не умирают…

Лишь в те секунды на спине у Эдварда я осознала весь ужас нашего человеческого парадокса – бессмертной смелой души творца в теле слабого зверя, который, подчинив душу себе и своим страхам, сделал людей стадом баранов.

Сердце у меня билось и от этой мысли и от того, как быстро нес меня Эдвард.

– Знаешь, я кое-что поняла, – едва слышно шептала я. – Вся эта чушь про то, что смертность… смертность позволяет нам ценить жизнь – это нелепость, придуманная для того, чтобы отгородиться от первобытного отчаяния перед смертью. Понимаешь, словно мы не способны обожать жизнь, подари нам кто-то вечность. Словно мы не обрадовались бы, если бы были сильнее, здоровее и жили бы гораздо дольше, на много лет сохранив молодость и силы. Нет. Мы бы очень и очень обрадовались. Смерть вынуждает нас ценить жизнь, но эта любовь к жизни под дулом вечно направленного в нас пистолета. Это наша отчаянная радость смертельно больного. В кино вампиров часто изображают пафосными монстрами. Вы пьете кровь… и всё такое. Но мы хуже. Мы не пьем кровь, мы узаконили убийство, и едим животных приготовленными, лицемерно полагая, что это и есть культура. Вы охотитесь честно. Мы – потребляем. Вы вечны. Мы смертны… Я лишь теперь поняла, что такое эта хваленая людская радость к жизни. Это радость от отчаяния. Радость, как способ избежать страха и понимания грядущего ужаса смерти. Это вынужденная радость, потому что больше нам не ради чего существовать. И мы воспеваем нашу смертность. Мы любим ее только потому, что нам больше нечего любить. Мы не имеем права протестовать против смерти и приходится защищаться от нее этой жалкой радостью, которая умрет на смертном одре, где сотрутся маски, и сердца коснется вечная тьма. Ведь жизнь – не вечна, а смерть – вечна. И мы врем, пытаясь не называть вещи своими именами. На самом деле мы рождены в этот мир против воли и нам словно сказали – либо будьте тут счастливы, либо страдайте. И, опасаясь смерти, мы отчаянно любим жизнь или цепляемся за нее изо всех сил разными способами. Эдвард, любить жизнь, просто страшась смерти – это чудовищно. Это значит любить смерть. Любить жизнь можно только… понимая, признавая смерть без страха. Я не знаю никого, кто честно сказал бы мне, что не боится смерти. Таких нет, это всегда бравада. Или отчаяние.

«Или просветление», – подумала я, но с горькой иронией отмела эту мысль, потому что я не верила в существование таких просветленных, разве что они не безумцы.

Он остановился у каменистого пляжа, дождь постепенно оседал мягким туманом на землю, с широкой листвы падали огромные дождевые капли. Эдвард взглянул мне в лицо, и я поняла, что это лицо титана, которое омрачено печалью.

– Самое странное, что ты быстро учишься воспринимать мир, как нежить, не являясь ею. Немногие вампиры осознают то, что сказала вслух ты. Только чувствуют. Могущество опьяняет их, и они ведут себя, как дети с оружием. Это печальный парадокс. Мысль человека вечна, а его тело – нет. И может ли являться утешением тот факт, что ты способна облачить мысль в бессмертный мрамор, допустим, как Микеланджело? Нет, посмотри правде в глаза, это не утешение. То, чего ты хочешь – ощущать жизнь. И мрамор на это не способен. Жизнь мысли не настоящая. Это лишь осколки вечности, отпечаток души. Какая разница, насколько великий след ты можешь оставить в истории, если ты не увидишь этот след? Какая разница, что Нобелевскую премию тебе присудят посмертно, если ты будешь не в состоянии ощутить вкус её радости?

– Вот именно, – опустив плечи, пробормотала я.

Покачиваясь, я держалась за его плечо, чтобы не упасть.

– Это похоже на горячий, нежный шелк, скользящий по твоей коже, и покалывание серебряными иголочками, через которые пропускают совсем слабые разряды тока. Вот так ощущался твой укус, – глаза его улыбались, когда он это произнес. – И едва ли ты способна ощущать меня так же. У большинства заблокирован даже основной спектр ощущений из-за разных запретов и внутренних страхов. А быть хищником – значит быть свободным. Ты рождена хищником в этом теле.

– Я знаю, о чём ты думаешь, – пробормотала я. – Ты этого не сделаешь.

– Никогда, – он покачал головой, – я никогда не обращу тебя.

– Не потому, что это ужасно и плохо. Не будь лицемером. Теперь я знаю, что такое нежить. И если ты собрался нести эту чушь про отсутствие у вампиров души или про то, что вы убийцы…

– Я не собирался так говорить. Если кто и достоин силы хищника, то это такие, как ты, Карлайл или Элис. Вы ответственные и сознательные, вы родились бессмертными, потому что способны пользоваться разумом. Просто популяция вампиров строго контролируется Договором. К тому же, я не смогу тебя обратить, потому что убью. Даже не сомневайся.

А я сильно сомневалась, и мой взгляд сказал ему об этом.

– Господи… тебе всего семнадцать, – он неожиданно улыбнулся, а потом посмотрел в сторону леса: – Пора. Отец рядом. Я ухожу, а ты жди. Всё будет хорошо.

– Ладно, – сказала я. – Удачи тебе.

– Это тебе удачи, – и Эдвард исчез, только на том месте, где он был, слабо покачивалась побеспокоенная трава, растущая сквозь крупную, гладкую гальку.

«Но я способна дотянуться мыслью до неба, – подумала я, глядя на густые тучи. – Не телом, лишь мыслью. И если закрою глаза, то смогу создать мир. Другой мир с другими законами. Еще я могу постигать величие математики. Я способна понять, как устроен самолет. Если только захочу и хорошенько вникну в суть предмета, я с помощью одной только мысли всё пойму. Ни одно животное на планете так не может. Лишь человек, но… – я опустила взгляд в океан, – мы прокляты. Все мы падшие ангелы. Он сказал, что мы стадо. И что с этим инстинктом бесполезно бороться. Быть может, мы когда-то боролись. А потом пришли века войн и цинизма, и ничего не менялось из года в год, только смерть маячила за кормой жизни… И стадность стала нашим вечным проклятием, нашим вечным смирением перед чьим-то наказанием и авторитетом, смирением перед самой смертью. Мы должны бунтовать вновь. Мы должны быть разумными, должны быть мятежными, сильными и свободными. Должны быть таковыми ради того, кем мы на самом деле созданы. Не стадом, а людьми. Этот Договор – самое чудовищное, что можно сделать и самое логичное. Но я никогда не приму его, потому что он ставит крест на самой возможности мятежа против зла, насилия и глупости».

На самом деле, мысли мои текли более сумбурно, но я точно помню их направление. Им отвечал лишь припадающий волнами к берегу океан. Будь я вампиром, нырнула бы туда и поплыла бы на самое дно. Вода бы придавила меня всей своей тяжестью. На этой глубине нет звуков, и есть лишь намеки на цвет, там правят вечные сумерки и покой. Над головой у меня проносилась бы и колебалась вечность, еще выше – грозовое небо. И всё, чего бы я хотела – смотреть ей в глаза, понимая ее. Диалог у нас был бы простой. Я бы сказала жизни, что люблю ее. И она бы мне ответила: я тоже тебя люблю.

Ледяная вода снова с шипением рванулась на берег, а потом беспомощно отступила. Нырять в такую воду может только тот, кто способен жить в ней. Природа устроена удивительно справедливо. Слабых она убивает, потому что не станет поддерживать тех, кто не может соответствовать ее законам. Сильные правят ею.

Я была так занята своими мыслями, что почти забыла об охоте. Но очень быстро вспомнила…

– Крошка, да ты самоубийца, – раздался у меня за спиной ласковый, мелодичный голос.

Я неторопливо обернулась и посмотрела в лицо охотника. Он, наверное, был красив, как и все вампиры, но мне бросилось в глаза не это, а его неряшливость. Он носил одежду только по привычке и потому, что так принято. Джинсы грязные, на рваную футболку сверху надета хорошая, но старая кожаная куртка явно с чужого плеча, потому что в руках она казалась ему великовата. Справа ко мне подбиралась высокая и гибкая девушка. Она была опрятнее, но ее рыжие кудри были в диком беспорядке. Не глядя на меня, она мечтательно шла по кромке пляжа, и ее белые, маленькие ступни порой пропадали под черной пеленой вспененных невысоких волн. Слева ко мне шла еще одна девушка. Она была одета лучше всех, и на ней единственной была обувь, только лицо показалось мне странно напряженным, а мимика казалась очень быстрой. Вскоре я поняла, что уже видела это лицо в газете. Это была пропавшая из больницы подруга девушки, которая была убита прямо в своей машине недалеко от пляжа.

– Совсем одна в такую погоду… здесь, – продолжал Джеймс, глядя на меня. – Будто ждешь нас.

Я улыбнулась ему:

– Я и впрямь вас жду.

Я не боялась, но не потому, что храбрая, а потому что чувствовала, что бояться бессмысленно. К тому же после путешествия на спине Эдварда я пересекла свой эмоциональный лимит.

Рыжеволосая вампирша нахмурилась и посмотрела на меня, она вымолвила грудным, красивым голосом:

– Джеймс, помнишь, что я говорила сегодня перед охотой?

– Замолчи, Виктория, – он смотрел на меня, не отрывая взора. – Она еще не поняла, кто мы. Мне интересно, догадается она или нет.

Я молчала, прикидывая, успеет меня унести отсюда Карлайл. Должен успеть. Я почему-то верила в те секунды только ему и Эдварду.

– Смотри, – Джеймс оскалил зубы. Взглянув на острые, белые клыки, я на секунду впала в ступор, а потом сказала:

– Какой кошмар. Ты не пробовал сходить к стоматологу? Такое лечат.

Светловолосая девушка как-то нервно засмеялась:

– Я голодна… Давай ее уже…

– Господи! – прорычал он, глядя то на Викторию, то на ее подругу. – Я сказал вам замолчать, дамы, это что слишком сложно?

– Джеймс! – встревоженно крикнула рыжеволосая. – Уходим! Сейчас…

– Нет… только не сейчас, – Джеймс схватил меня за руку, но Виктория неожиданно рявкнула, рванув его к себе за плечо:

– Она приманка Калленов!

Толкнув Джеймса, она помчалась прочь, а вместе с ней блондинка. Джеймс зарычал, стиснул руку так, что я вскрикнула, а потом отшвырнул меня в сторону и умчался. Я летела к воде, чтобы оказаться на самом дне неспокойного океана, но меня поймали. Я мягко упала кому-то на руки. Он был слишком бережен, слишком невесом и аккуратен. Не похоже на Эдварда. Он не сказал ни слова. Мимо меня промелькнули три тени.

– Белла, порежь себе руку, – прошептал Карлайл.

Я решительно достала перочинный нож и полоснула себя по ладони.

Затем Карлайл помчался в противоположную от Джеймса сторону. Он услышал, и все услышали, как бегущий вампир остановился, зрачки его хищно расширились, лицо вытянулось в животной неспособности контролировать свою страсть. Он бешено помчался ко мне.

Я ни о чём не думала и ничего не могла видеть перед собой. Только старалась, чтобы на ветру кровь не запеклась слишком быстро, поэтому иногда вдавливала лезвие в ладонь, не ощущая боли, только напряженную сосредоточенность.

Джеймса гнали в ловушку – я это знала, но понятия не имела, что происходит.

Неожиданно Карлайл остановился. Ненадолго, секунды на две, затем пробежал еще немного и остановился уже окончательно.

Мы бежали не очень долго. Он опустил меня на землю.

– Он сбежал… Точнее, его сумели унести.

– Как? – изумилась я.

– Третья новообращенная, – пробормотал Карлайл, – очень неординарна. Белла, ты в порядке?

– В полном, – сообщила я, – только рука болит, и пальцы не сгибаются…

– Боже… – он, хмурясь, посмотрел на мою ладонь, – зачем ты это сделала?

Что сделала?

Я тупо посмотрела на свою ладонь. Она была глубоко и страшно рассечена таким образом, что на землю густо и быстро лилась кровь.

– Я боялась, что она перестанет течь, – виновато произнесла я.

Карлайл быстро затянул мне ладонь эластичным бинтом, вытащив его у себя из кармана. Он нёс его с собой, помня, что я могу порезаться.

– Белла… – Эдвард буквально влетел к нам, лицо его было искажено тревогой, – почему такой запах, словно тебя сильно ранили? – лицо его переменилось, он отскочил назад. Несколько секунд он боролся с собой.

– Эдвард, тебе лучше уйти немедленно… – предостерегающе вымолвил Карлайл.

Он посмотрел мне в глаза, сделал ко мне шаг, и я понимала, что сейчас передо мной не вполне Эдвард. Затем лицо его исказилось мукой. Он зажмурился, закрыл лицо руками, прикусил собственную ладонь клыками. Глубоко вздохнул и спросил, стараясь не смотреть на меня:

– Что случилось, Карлайл?

Голос сдавленный, но явно взволнованный.

– Просто немного не рассчитала силы, – пробормотала я, – сильно порезалась.

– Эдвард, ты в порядке?

Он выпрямился, опустил руки, лицо его казалось бледной неподвижной маской.

– Да… у меня получится, – произнёс он.

– Ты отведёшь её к машине? – спросил Карлайл.

– Я смогу…

– Эдвард, ты уверен?

Он перевёл на меня взгляд и ответил более твёрдо:

– Да.

– Поторопись. И будь с ней до моих распоряжений.

– Чёрт! – прошептал он.

– Мы это предусматривали, это был риск. Ничего такого не случится. Просто будь с ней. Мы дома подготовим аварийный план. Будь на связи.

– Хорошо, – он взял меня на руки и помчался вперед, так что я даже не успела попрощаться с доктором Калленом. На сей раз мы неслись слишком быстро, и я была у него на руках, а не на спине.

Меня мутило, и я уже не могла восхищаться видом. Голова кружилась. Надо же было так сглупить. Я не справилась с шоком, слишком сильно порезалась, теперь он будет сердиться.

«Не дай бог операция из-за меня провалилась…» – подумала я со страхом.

Он подлетел к своей оставленной машине и почти впихнул меня на переднее сиденье. Затем быстро пристегнул меня ремнем безопасности, сел за руль и резко выехал на дорогу. Лицо его было абсолютно неподвижно, губы побелели и поджались, а глаза сделались черными. Он не волновался и не нервничал, это было что-то другое. Какое-то иное очень сосредоточенное напряжение.

Я открыла окно, чтобы ему было проще справиться с жаждой, и молчала, вжавшись в сидение машины.

Но мысли Эдварда текли в другом направлении.

– Джеймс ищейка, – начал он холодно и бесцветно.

– Да, – как можно более спокойно кивнула я.

– Ты понимаешь, что случилось из-за того, что мы его упустили?

– Ну… это значит, что он спрячется так далеко, что мы его не достанем, – предположила я неуверенно.

Лицо Эдварда исказила улыбка, как ножевое ранение, он сверкнул клыками:

– Не правильно.

– О…

– Он выбрал тебя своей жертвой. Он фанат сложной охоты, а ты заветный запретный плод. Он с удовольствием, долго и аккуратно будет искать брешь в нашей защите, а когда найдет, убьет тебя.

Помолчав, я спросила:

– Тогда придется найти его первыми? Теперь мы знаем два его козыря. У Виктории радар на чувство опасности. Вторая новообращенная… Это же из-за нее охота провалилась?

– Во-первых, все новообращенные невероятно сильны первое время жизни. Её обратили примерно год назад, но она ещё очень крепкая. Во-вторых, она способна ненадолго парализовать всех вокруг. Это происходит путем сильного нервного потрясения, но дар этот опасен для нас. Она сначала заставила нас всех замереть. Эмметт как раз был готов схватить Джеймса. Потом она буквально выдернула Джеймса из рук Эмметта и потащила за собой.

– Взрослого вампира?

– Любой новорожденный сильнее любого взрослого кровопийцы, как минимум, в два раза. А она должна неплохо питаться, так что сейчас с ней не справится даже Эмметт. Разве что Джаспер, потому что он имел дело с новорожденными и знает, как их бить.

– Это хорошая новость, – попробовала ободрить его я.

Но он только раздраженно вздохнул.

– Куда мы едем? – спросила я тихо.

– Подальше отсюда и как можно быстрее. Нельзя сразу ехать домой.

Мне показалось лишь теперь, что тело его тоненько, едва заметно дрожит.

– Тебе плохо? – нахмурилась я.

Он не отвечал.

– Эдвард?

– Помолчи, – негромко прорычал он.

Я съежилась и предпочла не отвечать. Я понятия не имела, что происходит и о чём он думает. Это сводило с ума.

– Ты только скажи… Я могу как-то исправить…

– Что исправить? – тем же рычанием спросил он.

– Ты выглядишь…

– Я вежливо попросил тебя помолчать.

– Прости, – вздохнула я, – видеть тебя невыносимо. Я хочу помочь, но не вижу, что моё молчание помогает. Я не понимаю, за что, конкретно, ты злишься.

Он заговорил, проигнорировав мои слова:

– Мы приедем к тебе домой, и ты должна будешь сказать своему отцу, что улетаешь в Финикс. Карлайл останется в Форксе вместе с Эсме и Розали. Они присмотрят за твоим отцом.

– У Джеймса есть шанс… поймать меня?

– Есть, – ответил Эдвард. – Это лучший охотник и ищейка из всех, что я встречал за всю мою жизнь. Если потребуется, он будет долго выжидать.

– Моя мама… – прошептала я, – он ведь может начать ее искать?

– Может.

– И что мы будем с этим делать?

– Тебе придется позвонить ей и посоветовать уехать подальше вместе с мужем. Далеко он за ней не побежит, ему нужна только ты, – он так сжал руль ладонями, что он скрипнул.

– Ты не мог бы остановиться?

– Нет.

– Пожалуйста… Мне плохо.

– Пакетики в бардачке перед тобой.

– Эдвард!

– Я сказал – нет, – прорычал он.

Скорость доросла до ста шестидесяти. Я решила терпеть. Если бы я не знала, кто он, решил бы, что он нервничает из-за того, что мне угрожает опасность.

Он остановился только через сорок минут, чтобы дать мне подышать свежим воздухом. Я, покачиваясь, вышла из машины. Меня обдал прохладный, сырой ветер, и тут же стало лучше. Темно-зеленые листья в ярком свете фонарей казались контрастными, четкими. Тени углубились, но я видела их словно бы через бордовую пленку перед глазами.

Эдвард подошел ко мне и взял под руку, я заметила это как-то запоздало. Неожиданно он притянул меня к себе и в странном, почти отчаянном порыве прижался губами к моему виску. Потом нерешительно поцеловал скулу. Я закрыла глаза и почувствовала, что дрожу. Он коснулся кончиком носа моего уха, а потом с большим усилием отстранился от меня и поднял на меня спокойный, открытый взгляд.

“Не может этого быть”, – подумала я.

Я вспомнила, как он посмотрел на меня, когда в коридоре школы я выпалила ему, кем хочу стать. Такой печальный, пренебрежительный взгляд. Вспомнила, как он твердил, что ему очень нужно, чтобы я стала предсказуемой, скучной, шаблонной. Он старался сделать меня понятной.

Я вспомнила, как он десятки раз преодолевал собственную жажду подле меня. Такая фанатичная сила воли кажется невозможной.

“Ты нужна мне так же, как и я тебе” – вот, что он мне сказал. Прямым текстом.

“Не может такого быть, – думала я. – В смысле, это же в действительности невозможно. Он воспринимает меня, как ребёнка. Проклятье… или он притворялся? Он ведь виртуозно играл роль богатого пресыщенного мизантропа в школе, ему все верили, даже я. Но почему он притворялся?”

Эдвард продолжал смотреть мне в глаза, и я больше не чувствовала себя так, словно он видит во мне неразумное дитя. Жёлтые глаза ошпарили, словно огнём.

– Не спрашивай, – вымолвил он.

“Как? Совсем? Что это было? Ты только что чуть не поцеловал меня. Это просто естественное желание по отношению к жертве? Думаю, что нет. Почему мне нельзя задавать тебе вопросы? Почему ты молчишь?”

Мне казалось, мы играем в некую опасную игру, где определенность значила крах всего. Мы оба ненавидели эту игру, стеклом протянутую между нами и затыкающую нам рты. Мы оба вынужденно играли в нее, надеясь, что не пересечение границы что-то изменит. Даст нам время…

Пока нас видели только сумерки. Только ночные сумерки могли что-то понимать. Но они никогда и никому не проговорятся, даже нам самим. Они не скажут то, что сказал мне взгляд Эдварда. Когда он собрался сесть в машину и сделал шаг назад, я резко схватила его за руку – похоже на жест отчаяния —, но не решилась поднять глаза, опасаясь, что это движение слишком честное. Оно им было. Я спросила, постаравшись сделать это спокойным тоном:

– Ты, наконец, отвезешь меня домой?

– Разумеется, – негромко ответил он.

– И я должна буду… сказать папе, что уезжаю прямо сейчас… Он не отпустит меня ночью одну.

Эдвард посмотрел мне в глаза:

– Сделай так, чтобы отпустил.

И я знала, что нужно для этого сделать.

– Хорошо, – выдавила я. – Это можно устроить.

«Позже я буду сильно-сильно просить прощения, пап, но я делаю это, чтобы ты остался жив».

Я знаю, что хотел бы сказать Эдвард. Он меня предупреждал. Он говорил, что счастье и жизнь закончатся, когда я узнаю правду. Так оно и случилось. Можно как угодно оправдывать Договор, но я не приму его. И единственная причина, по которой я не бегу и не бунтую – моя беспомощность. Я ненавидела себя за эту беспомощность, но пока не знала, что делать. И еще я понимала, что после сегодняшнего разговора отец не станет никогда искать общения со мной. Не потому что разозлится или обидится, а потому что будет разбит. И даже если я потом сильно-сильно извинюсь, стена между нами не исчезнет, лишь станет тоньше или ляжет на его сердце шрамом, который никогда не изгладится. К сожалению, это единственный способ заставить моего отца действительно отпустить меня в ночь одну. Он ведь сильный… Он очень сильный, и решимость его пробить нелегко. Точнее, почти невозможно для любого, к кому он безразличен. А я его единственная дочь.

– Скажи, что ты жалеешь об узнанной правде, – тихо сказал Эдвард в тишине, которая нарушалась только нежным скольжением шин по гладкому асфальту.

– И что будет тогда?

– Я попытаюсь вернуть тебя…

– Даже мне ясно, что это невозможно.

– Я могу инсценировать твою смерть. Скажи, что жалеешь, – он говорил с усилием. Я взглянула на Эдварда, понимая, какими трудами ему удалось заставить себя предложить мне это.

– Я не жалею.

– Это неправда.

– Я не хотела счастливой жизни. Никогда не хотела зависеть от эмоционального понятия «счастье». Я хотела осмысленной жизни, даже если она будет тяжелой. И я получила ее. Так что ни жалеть, ни сокрушаться я не собираюсь.

– Хорошо. Я больше не стану делать таких предложений.

– Ладно, – ответила я.

– Что ж ты за человек такой? – пробормотал он вполголоса, словно не обращаясь ни к кому конкретно.

– Плохой, – спокойно ответила я.

– Зря ты так думаешь.

– Нет. Я говорю так не из чувства вины, у меня его нет. Не будь тебя, что было бы в моей жизни? – я подняла глаза к потолку. – Давай подумаем. Я не особенно склонна ловить счастье за хвост и не фанатка ощущать жизнь по полной программе. Я не люблю детей. У меня очень высокие стандарты относительно лиц противоположного пола, так что с моей разборчивостью я останусь старой девой. Я бываю резкой на язык. Я высокомерна и часто недооцениваю и не люблю людей. Я не люблю эту страну и считаю, что она построена путем захватничества и грабежа. И если у древних людей это было в порядке вещей, потому что речь шла о дикарях, то захватничество малых народов более развитыми странами можно назвать только низостью, и никак иначе. И речь не только о нашей стране. Теперь представь, что ждет меня в конце, – я говорила совершенно спокойно. – Меня ждет смерть. Обыкновенная смерть, после которой мир хладнокровно через меня перешагнет и будет прав. Это факт – мы с этим миром друг друга недолюбливаем. Я не люблю эту жизнь, и говорю об этом совершенно спокойно.

– Только всё равно не ясно, почему ты плохой человек.

Я раздраженно вздохнула и нахмурилась:

– Эдвард, это смешно… Всё ты понял. Я не люблю жизнь.

– Потому что любишь смерть.

– Ну, да, – хладнокровно ответила я. – Похоже на то.

– Точнее, ты любишь вечность. И не абстрактную, а вполне реальную.

Лес по краям дороги шумел, гибко изгибался стволами деревьев, ветер бросал в лобовое стекло капли дождя. Я поняла, что наконец нахожусь в эпицентре сумерек мира. Постоянно в состоянии между жизнью и смертью – это ощущалось куда ярче, чем в повседневной жизни.

«Мне нужно причинить боль отцу, – подумала я, – потому что того требует истина, которой я живу? Но так просто не может быть… Тут кроется какая-то страшная ошибка».

========== Сумерки. Часть вторая – последствия выбора ==========

В окнах нашего дома горел свет в гостиной. Чарли не спал и ждал меня. Наверняка нервничал. Увидев эти прямоугольники уютного желтого цвета, я неожиданно поняла, что нет страшнее преступления, чем причинение боли человеку, который эмоционально связан с тобой крепкой пуповиной.

Я вспомнила, как обрадовался отец, когда я сказала, что приехала в Форкс по своему желанию. Это было его моральной победой, это было осознание того, что он кому-то действительно нужен.

Мы с отцом никогда не говорили по душам. Это и представить себе было сложно. «По душам» – значит просто честно. О том, кто я. О том, чего я хочу. О том, как я отношусь к семье. С мамой говорить по душам невозможно, хотя сама она уверена, что мы с ней лучшие подруги. С папой это хотя бы гипотетически реально, потому что он умеет держать удар и отвечать на него. Он умеет принимать информацию ровно так, как она ему преподнесена. Это единственная черта в нём, которая всегда делала наше общение более-менее комфортным.