Текст книги "Сумерки разума (СИ)"

Автор книги: in-cognito

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Я слабо кивнула.

Перед тем, как уйти в ванную, я спросила:

– Ты передаешь Карлайлу всё о моей реакции?

Помолчав, он поднял на меня внимательный взгляд:

– Нет.

Почему? Одно дело – просто спасать мне жизнь, но сейчас он нарушает закон. По его твёрдому, проницательному взгляду я поняла, что если спрошу его об этом, он не ответит. А в худшем случае – рассердится.

У меня не просто не правильная реакция. Если бы меня информировал Джаспер, я была бы уже мертва.

Эдвард продолжал сурово взирать на меня.

Нет, лучше и правда ничего не спрашивать.

Я тихонько пробормотала:

– Спасибо.

Я вышла в ванную, чтобы немного привести себя в порядок. Когда вернулась, Эдвард нашелся на кухне. Он со спокойным видом всматривался в кофейные гранулы, что-то ворча под нос.

– Никуда не годится, – услышала я. – Он слишком крупный. Еще и механический помол сжигает зерна, потому что сила трения слишком большая. Но ничего не поделаешь… – после чего высыпал кофе в турку.

– Ты что творишь на моей кухне?

Обычно когда женщина задает вопрос таким голосом, со стороны мужчины самым разумным будет притвориться, что он оказался тут случайно, потому что его занесли туда бесы или коварные инопланетяне. Потом сделать невинные, круглые глаза, извиниться и почтительно встать где-нибудь, чтобы не мешаться. Эдвард так поступать не собирался.

– Кофе тебе варю, – спокойно ответил он.

– Зачем? – мрачно спросила я. – Ты думаешь, я не в состоянии сама сварить себе кофе?

Он посмотрел на меня с усмешкой:

– Пытаюсь тебя подбодрить. Мне нужно, чтобы ты сегодня хорошо держала себя в руках. И еще тебе можно задавать мне вопросы.

Я пожала плечами, а потом вздохнула:

– Мир устроен дерьмово. У меня нет больше к нему никаких вопросов. Я… нахожусь в такой растерянности, в подвешенном состоянии, что просто не понимаю, нужно ли мне что-то ещё знать о нём.

– Я думал… я тебе интересен. Это не так?

Он не рисовался, уточнял вполне искренне. То есть, он правда думал, что его возможно разлюбить, просто однажды проснувшись утром. Очаровательно.

– Так мне можно спрашивать о тебе? – удивилась я. – Ну, было бы здорово, если бы ты рассказал о себе.

Эдварду пришлось отойти в сторону, потому что я оттеснила его от плиты, а он не хотел лишний раз находиться ко мне слишком близко.

Он посмотрел в окно:

– Когда ты перестаёшь спать, время для твоего восприятия останавливается. День и ночь сливаются в одни длинные сутки. Я помню многое так, словно это было совсем недавно – всю эту карусель собственных перевоплощений и перевоплощений мира. Войны, болезни, смерти, революции и катастрофы – мир поразительно динамичен и не стоит на месте. Он менялся так быстро, что я едва успевал понимать его, понимать людей и их постоянную лихорадочную, почти демоническую тягу к саморазрушению. Я читаю их мысли, я исповедаю души их, но я так до конца и не понял, – он обернулся на меня. – Я родился в 1901-м году в Чикаго. Единственный сын в семье. Моя мама никак не могла забеременеть, поэтому для своих родителей я в буквальном смысле стал благословением. В юности я всерьёз собирался стать пианистом. Я сочинял музыку и играл её – в том числе за деньги. При этом меня всегда интересовали люди. Я рассчитывал, что играя в кафе и салунах, я смогу приблизиться к ним и изучить лучше. Люди были моей страстью. Они доверяли мне свои мысли, выговаривались мне, и среди своих друзей я славился проницательностью, умением понимать. Моим мечтам пришёл конец, когда грянула, как черный занавес, пандемия испанки.

– Ты из-за нее начал умирать?

– Да, – пробормотал он, задумчиво глядя перед собой. – Она началась стремительно, как цунами. Никто и не заметил, как это случилось. Понимаешь, мир тогда был занят первой мировой войной, политика многих стран находилась в нестабильном состоянии. Все поняли масштаб происходящего, когда на улице стали замертво падать люди… – он покачал головой. – Нам казалось, пришёл конец света. С одной стороны – война. С другой – эпидемия, которая косила самых молодых и сильных. Люди сгорали за сутки, порой даже за восемнадцать часов после заражения. Это было похоже на то, как если бы нас стало пожирать разумное, злое, никем невидимое чудовище, – пока я слушала и доваривала кофе, Эдвард рассказывал, мне казалось, сам голос его изменился. – Когда началась эпидемия, я был призван на фронт, но в последний момент, так как являлся единственным ребенком в семье и, к тому же, уже учился. Меня определили в санитарный отряд, так как я был образован и немного знал медицину. Хотя я не убивал, но мне пришлось видеть, как убивают и умирают другие. Я таскал на своём хребте умирающих – по двое, трое. Спасать порой приходилось своих и чужих. Под конец было не совсем понятно – что убивает нас сильнее – наш противник или болезнь. Пациентов разделили на две группы – с пулевыми ранениями и умирающими от болезни, чтобы хоть как-то минимизировать заражение, но это, конечно, слабо помогало. Я неизбежно заразился, подобно многим другим, в самом начале июля 1918-го. В тот день было очень жарко – до сих пор это помню… Солдатам раздавали почту и посылки от родных, но мне пришло лишь одно письмо. В нём говорилось, что мои родители умерли. Заболели оба. Карлайл тогда был полевым врачом, с которым я работал. Он узнал о смерти моих родителей… Они очень ждали меня, ведь я был их единственный сын. К тому же, война, кажется, заканчивалась, это чувствовали все. И вот, – он развел руками, – пришла «испанка». Я уверен, родилась она в Америке. Просто в Испании она позже скосила огромное количество населения.

Я слушала его очень внимательно. Он повидал уже, как минимум, две войны, раз за разом терял близких и любимых. Господи, и этот человек говорит, что я интересна? У меня не умещалось это в голове. Моя маленькая скучная жизнь, наполненная солнечными буднями и смешными трагедиями, едва ли может быть интересна.

– Уже через полдня я почувствовал признаки болезни, – продолжал Эдвард. – Карлайл боролся за мою жизнь, но ничего не мог сделать, я умирал. Я очень хорошо помню то, что он сказал мне… «Эдвард, ты не должен умереть. Только не ты и не так, не на этой войне от болезни». Он увидел во мне что-то, наверное. Он всегда был необыкновенным, даже для вампира. Карлайл обратил меня. Возможно, ему было одиноко. Или ему стало жаль меня, потому что я потерял надежду и нескольких друзей на войне. Если бы ты знала, сколько трупов тогда было. Никто их не считал. Трупы заболевших сжигали. Сначала пытались ещё как-то соблюдать уважение к смерти, но когда тела стали увозить битком на телегах, думаю, пришло всеобщее эмоциональное отупение. Так что, разумеется, никто даже не заметил, как я пропал, – он рассказывал это с поразительной холодностью. – Несколько дней агонии, безумия и самоуничтожения, а потом я очнулся совсем другим существом. И весь мир переменился для меня. Карлайл научил меня его принципам, но, думаю, изначально я показал себя плохим учеником. Меня тянуло к людской крови, а их мысли сводили меня с ума. Я не мог отключать свой дар, голова у меня разрывалась от голосов, воплей, криков, шёпотов, чужих мыслеобразов в два потока… Несколько месяцев я был готов проклинать его за то, что он меня обратил. Позже я как-то выкарабкался. Карлайл помог мне. После войны мы отправились путешествовать. Мы жили, как дикие, постоянно скрывались, были очень осторожны. За это время, можешь мне поверить, я возненавидел людей, хотя никогда не считал себя мизантропом. По большей части я предпочитал леса и далёкие от поселений поля. За всё время путешествий мы с Карлайлом не встретили ни одного вампира. Потом с ним случилось то, что может случиться с любым вампиром, – Эдвард печально улыбнулся. – Он влюбился. Мы оба понимали, какой это абсурд – полюбить человека. Он дал себе слово незаметно оберегать её и придушить в себе все попытки причинить ей боль или сблизиться с ней. Зная его… одержимость по отношению к верности собственным словам, я точно понимал, что он сдержит сказанное. Но, к несчастью, эта девушка упала со скалы, и спасти её он не успел. Карлайл не позволил себе сдаться. Он проследил за ней, пока ее везли в морг, а потом выкрал оттуда… Ее нервная система была еще целостна и жива, а кровь не испортилась – это самое главное. Так он обратил Эсме, с которой живёт до сих пор. По-моему сложно представить себе существо, менее предрасположенное к вампиризму. Это была очень набожная девушка, она любила своих родителей и считала Карлайла чудовищем. Однажды она убежала. Зов крови повёл её к людям, и там она, поддавшись слепой жажде, едва не убила человека. Карлайл спас её от этого поступка. Он терпеливо опекал её, наставлял и обучал. Мало помалу она научилась себя контролировать, а потом полюбила Карлайла. Думаю, в большей степени это благодарность, но я ни разу не видел её с ним несчастной. Вампиров очень мало. Когда они образуют пару – это, как правило, надолго по всем меркам. Иногда вампиры образуют пару вовсе не по любви, а просто чтобы держаться вместе и помогать друг другу. Это выгодно в мире, для которого ты чужой. Для нас любовь всегда несёт с собой понятие выгоды, с этим ничего не поделаешь.

– Эмметт встречается с Розали, если только они не притворяются. А Джаспер состоит в отношениях с Элис. Почему ты одинок?

– Я читаю мысли, – вздохнул Эдвард. – У меня было довольно много попыток обрести своего человека, но каждая такая попытка обрекалась на провал, просто потому что я очень быстро узнавал свою пассию – от и до. И со временем это уже раздражало. Сложно встречаться с человеком, мысли которого для тебя абсолютно предсказуемы. В клане я как бы держусь особняком. Эсме меня по-матерински любит и опекает больше других. Карлайл мне очень близок, и у меня действительно особенная связь с Элис, потому что она… Она уникальна, – улыбнулся Эдвард. – Она останется непредсказуемой, даже если я прочитаю её всю. В итоге я сделался старым ворчуном, мизантропом и вообще отказался от мысли обрести пару. В самом деле, не думаю, что мне это нужно.

Мне нравилось его слушать, потому что я здорово отвлекалась от тянущих сердце мыслей.

– Следующей, кого на своём пути повстречала наша семья, была Розали. Мы тогда были в Нью-Йорке. Обычно Карлайл не обращал людей. Это случилось два раза – со мной и Эсме. И он считал, что обязан нести ответ за тех, кого обратил. В Нью-Йорке его привлекали перспективы и возможности развиваться в качестве хирурга. Как-то раз он принёс в наш домик изломанное, несчастное создание. Это была невероятно красивая девушка в дорогом платье, висевшем на её теле клочьями. Карлайл был очень бледен. Он ничего не стал объяснять нам. Только сказал, что она обращена и должна пережить следующие пару дней. Позже выяснилось, что он нашёл её по запаху крови на улице, выброшенную, как ненужную куклу. Она не плакала и не звала на помощь, хотя находилась в сознании. Когда Розали пришла в себя после обращения, она не задавала вопросов и, вообще, молчала, представляя собой ледяную, как мрамор, красивую куклу. Когда же она, наконец, заговорила, то первым её вопросом было: “Насколько я стала сильной?” Она спрашивала только о своих способностях. Она не сказала, что именно с ней случилось. Я, впрочем, знал… Я видел это её глазами – её воспоминания, – он нахмурился. – Но никому не рассказал об этом. И когда она однажды ушла ночью, я попросил Карлайла не вмешиваться. Он сопротивлялся и говорил, что Розали нужно вернуть. Она отличалась от нас всех – сильная, сдержанная и закованная сама в себе.

– Что с ней такое случилось, что её не удивило даже превращение в вампира?

– Не скажу, – ответил мне Эдвард.– Это не твоя боль. Розали ненавидит, когда кто-то вспоминает об этом. И она имеет право на это.

– Кто-то причинил ей сильную боль, да? Она ушла мстить?

– Мстить? – он улыбнулся бледной, загадочной улыбкой. – Это была бойня. И я помогал ей в этом. Мы подружились после той ночи и договорились, что никто из нас не скажет о произошедшем. Мы стояли перед пылающим особняком, держась за руки. Розали не плакала, она смотрела на пламя с гордой яростью в глазах. Потом сказала мне: “Пошли. Сквозь огонь они в огонь и вошли”. Она имела в виду ад. Благодаря мне Розали осталась с нами, но ещё долго хранила к нам холодность. Я слегка потерял от неё голову, но понимал, что между нами никогда ничего не будет. Она ненавидела мужчин. Я мог быть ей только другом. Кроме того, она знала, что я читаю её мысли и относилась ко мне очень настороженно. Её раздражало то, что она не может закрыться. Ей, как воздух, требовалась возможность хранить секреты, и я не мог ей этого дать.

– Мне жаль, – искренне сказала я.

– М-да… Она долго была моим наваждением. Но через два года ей пришлось спасти от гризли одного охотника. Тот истекал кровью. Увидев, кто именно его спас, умирающий парень посмотрел на Розали восхищённо и спросил: “Та ангел, который пришёл забрать меня?” Учитывая, что он спросил это прямо перед своей смертью, едва ли он собирался сделать ей пошлый комплимент. Искренне подумал, что Розали – его галлюцинация. Сначала она хотела бросить его умирать, но что-то заставило её передумать. Она обратила его. На самом деле, никто не думал, что она, вообще, способна на такой подвиг воли. Но это в характере Розали – выглядеть хрупкой, светловолосой куклой и являться по своей натуре солдатом. Она сумела правильно обратить Эмметта, выходить его. Она по-матерински ухаживала за ним. Тогда я впервые увидел, на что она способна, когда любит кого-то. У неё сердце львицы.

Я не испытывала и капли ревности, когда он рассказывал это. Всё это звучало в таких красках, что я вместе с ним сопереживала Розали.

– По началу она не планировала сближаться с Эмметтом, – сказал Эдвард. – Но у этого парня… своеобразный характер. Он очень простой, открытый, страстный и упорный человек. Розали представляла собой лёд, а он – пламя. И пламя победило. Он постоянно шутил, не обижался на неё. Ему первому она по своей воле рассказала, что с ней случилось, и это было проверкой для Эмметта. Он сумел повести себя правильно и стал к ней ближе. Нельзя сказать, что меня это не расстроило, но я заставил себя перестать страдать и с тех пор рад за них обоих. В нашей семье теперь было пятеро, и я всё больше стал отдаляться от остальных. Но появление Элис всё изменило. Она сама нашла нас. Однажды осенью она постучала к нам в дом. Мы по запаху поняли, что наш гость – вампир. Оглядываясь вокруг, Элис пробормотала: “Я… слишком рано? Его ещё нет?” Она напоминала потерянного ребёнка. Выяснилось, что она ищет израненного вампира с белыми волосами и алыми глазами. У него на теле должны быть следы от укусов, и он скоро умрёт, если не спасти его. Мы ответили, что не знаем, о ком она говорит. Тогда она подумала и сказала, что если останется тут, то время приведёт её к нему. Нам казалось, она сумасшедшая. Её мысли… и меня самого сводили с ума. Она думала совсем иначе, нежели другие люди. Её мысли постоянно длились в несколько потоков, как линии вероятности событий, словно разумом она существует одновременно в нескольких временах. Элис почти ничего о себе не знала. Она никогда не кусала людей, питалась только животными. Иногда ей нравилось играть в супергероя, она использовала свой дар предвидения, чтобы спасать людей. Собственно… из-за её шила, в смысле, из-за её очаровательной неугомонности она постоянно влипала в неприятности и вытаскивал её я. Она понятия не имеет о своём прошлом. Регенеративных способностей вампира не хватило, чтобы вернуть ей память. Скорее всего память не возвращается исключительно из-за психологических блокировок. Так или иначе, Элис в своих видениях время от времени видела вампира, которого полюбила. Она не знала его имени и не знала, где он. Могла только чувствовать, что она должна спасти его. Однажды она всё-таки его отыскала. Когда она привела его к нам, нам показалось, что перед нами воплощённый дьявол. Может, в нём не было силы Эмметта, но я чувствовал, что этот человек – прирождённый убийца. Даже по меркам вампиров. Я читал его мысли, он читал мои эмоции, и так мы могли говорить, почти не разговаривая вслух. “Кого ты, чёрт возьми, к нам притащила?” – сурово спросил я Элис. Она встала перед ним и заговорила: “Это Джаспер. Он теперь будет с нами”. “Ты в своём уме?” – я посмотрел на его руки, испещрённые укусами – страшные шрамы, которые едва заметит человеческий глаз. Такие шрамы оставляет только вампир. Их были десятки. “Будь добр, не пытайся нами манипулировать”, – вымолвил Карлайл. Джаспер обладал потрясающей, очень опасной способностью – абсолютной эмпатией и способностью манипулировать эмоциями. Он как бы чувствовал музыку чувств и мог дирижировать ими, как ему хочется.

Я вспомнила неподвижное лицо Джаспера и покачала головой:

– Какой кошмар.

– Он относится к людям, как к… биологическим устройствам, каждое из которых очень его раздражает. Он постоянно живёт в океане чужих чувств и в результате почти растерял способность ощущать что-то своё. Джаспер – чистое зеркало. Он искренне полюбил Элис за то, что она давала ему свет. Ему нравилось окунаться в её чувства, делать её счастливой. С ней он мог быть настоящим и чувствовать что-то самостоятельно. Она стала его островком спокойствия. Я всегда по-чёрному ему завидовал, – пробормотал Эдвард. – Эли с Джаспер уникальные, создают не менее уникальный тандем.

– Откуда у него шрамы?

– Всю свою жизнь Джаспер был солдатом. Сначала армия, а потом ему пришлось драться и с остальными вампирами. Его обратили вампиры с целью привлечь в свои ряды опытного воина. Его использовали, как убийцу и манипулятора. Долгие годы он учился только двум вещам – управлять другими и убивать. Всему этому он учился не вполне по своей воле, поэтому однажды ему это осточертело. Он бросил свой клан и отправился в добровольное изгнание. Но убийце, который сошёл со своего пути, некуда идти. Какое-то время он был совсем диким, одиночкой. Но потом ему пришлось смириться с тем, что он разучился чувствовать самостоятельно, людей он ненавидит, и у него больше нет причин притворяться перевоспитавшимся демоном. Так что, пока его не встретила Элис, он просто убивал и прятался. Такая жизнь в конечном счёте стала ему поперёк горла. У него никого не осталось, у него почти не осталось самой способности ощущать, люди были для него противны, а вампирам он не доверял. Поэтому он решил взобраться на высокую гору и сброситься оттуда, гонимый одиночеством и безумием. Таким его нашла Элис прямо на краю обрыва. Она привела его к нам. Джаспер способен как бы повышать и понижать тон настроения людей вокруг, поэтому в качестве чистильщика он незаменим. Если назревает какая-нибудь катастрофа, связанная с тем, что нас могут обнаружить люди, Джаспер успокаивает людей, способен даже внушить им, что они ничего не видели. В нашем нынешнем расследовании очень помогает дар Элис. Предвидение. Но… – он нахмурился, – самое странное, что все ее видения о том, как те вампиры ускользают от нас. Такого никогда раньше не было.

– Выходит, вы и правда семья… – пробормотала я.

– Так выглядит, но не спеши представлять себе семейную идиллию. Мы не привязываемся к людям в том смысле слова, какой вкладываешь ты. Мы часто образуем пары и входим в семьи, как я уже объяснил, но только потому что это для нас выгодно, и мы не скрываем этого под маской. Мы должны очень нуждаться друг в друге, чтобы привязаться. Ты, например, теоретически можешь влюбиться с бухты барахты под влиянием запаха или еще чего-нибудь. Мы – никогда. Нашей любовью всегда правит рассудок. Без исключений. Мы влюбляемся в личность и ее практические качества. Отчасти поэтому я был поражен тому, как ты устроена. Почти, как мы. Но даже привязанность членов семьи ко мне не спасет меня от казни, если я нарушу Договор или раскрою нас. Я знаю, что Карлайл попытался бы уберечь меня, но все мы уже достаточно стары, чтобы отвечать сами за себя. А Карлайл… он один из самых старых вампиров, что я знаю. Он убежденный пацифист, но даже с его добрым сердцем он бывает жесток. Так что мы, скорее, небольшой клан, объединенный общими особенностями, чем семья.

– И на досуге вы убиваете других вампиров, – пробормотала я.

– Вроде того.

Помолчав, я устало вздохнула.

– А на кого именно вы охотитесь теперь?

– Его зовут Джеймс. Известно о нём немного. Я повстречал его однажды давно вместе с Элис. Почему-то он очень хотел убить ее… Мы едва выжили против него одного, но к нам на помощь подоспел Джаспер, и с ним Джеймс уже не справился. Он исчез, но с тех пор я очень хочу найти его. Он охотится виртуозно, однако в последнее время стал практически неуловим. Кто-то… или что-то помогает ему. Либо он натренировал этот навык сам. Моё общение с ним было непродолжительным, – добавил Эдвард. – Однако, я понял, что он гораздо старше меня, сильнее. И он настоящий психопат. Из тех, кто обожает устраивать шоу из своей охоты, развлечение. Ему нравится мучить жертву как можно дольше. Почерк у него одинаковый. Чем больше на теле жертвы следов пыток, тем выше вероятность того, что это был Джеймс. И теперь этот маньяк недалеко от Форкса. Так говорят видения Элис, она чувствует его. Странно, что он так долго поблизости. Обычно всякий раз, когда к нему приближаются, он уходит.

– Выходит, ему помогает вампир, который способен заранее чувствовать преследование, – предположила я.

– Это первая догадка, которая пришла мне в голову, – согласился Эдвард, посмотрев на меня с одобрительной улыбкой. – И мы с подобными сталкивались, но, если Джеймсу помогает такой вампир, то он должен быть стар и очень опытен. Пока нам ни разу не удалось его перехитрить. Даже Элис, которая обычно видит на несколько шагов вперед. С некоторыми деталями дела я познакомлю тебя позже. Сейчас ты должна учить Договор.

Я со вздохом кивнула.

– Но я не могу допустить неточности… Эдвард, я скажу это тебе, и мне всё равно, как ты распорядишься этой информацией. Я не признаю Договор. Я считаю его бесчеловечным. Но подобно этому я считаю бесчеловечной саму систему, сам разум, который породил данный Договор. Это значит, что для меня нет больших чудовищ, чем безответственные люди, стоящие у власти и манипулирующие целыми массами, в высокомерии полагая, будто без них человек – слепой зверь, не способный идти по жизни согласно законам собственной совести.

– Белла, но люди именно таковы.

– Если я поверю в это, то стану такой же, как вы все, – очень четко произнесла я, прямо посмотрев ему в глаза. – Но я не верю. Мне кажется, простой человек виноват только в одном непростительном грехе – он искренне поверил в то, что он слаб, глуп и не может обойтись без железного жезла, которым его пасут. И за это он платит своей свободой, гордостью и жизнью. Поэтому он отвратительно труслив и туп. Поэтому я презираю его – каждого представителя человеческой расы, который искренне поверил в собственную слабость и никчемность. Но это не значит, что я не верю в потенциал каждого из людей. И потому я ненавижу Договор.

– Осторожно, Белла, – прорычал он глухо. – Помни, что я пообещал соврать ради тебя. Это наказуемо.

– Эдвард, я не допущу, чтобы ты пострадал из-за меня. Я слишком дорожу твоей жизнью и жизнями моих родителей, чтобы бунтовать, – слабо улыбнулась я, посмотрев в окно. – Пока у меня нет способа изменить тот порядок, который ты мне показал.

– Пока, – сощурившись, повторил Эдвард и кивнул. – Ты не в своём уме. Я буду считать, что твои слова – результат шока.

– Это не так, – я легко пожала плечом.

– Юношеский максимализм, – печально пробормотал Эдвард. – Ты привыкнешь ко всему этому, Белла. Так же, как привыкла жить в этом мире, постепенно вырастая в его системе и не видя в ней ничего плохого. Сейчас тебе кажется, что я открыл тебе глаза, но это пройдет. Человек ко всему привыкает.

Он снова напоминал старца этой грустной улыбкой, за которую я была готова его возненавидеть. Но вместо того, чтобы начать с ним спорить, я отмахнулась:

– Давай я просто вызубрю Договор. Я должна хорошо понимать, что именно ненавижу.

Когда его красивые губы произносили отвратительные пункты договора, мне хотелось ударить его, заткнуть уши и зажмуриться, чтобы отрицать сам факт того, что подобное возможно. Я видела в его глазах и в том, как он говорил, что и он сам ненавидит Договор. Но я так же видела, что Эдвард считает, будто мы его полностью заслуживаем. С этим я спорить не могла. Его заслужил каждый из нас – каждый маленький человечек в мире.

Наше занятие длилось около двух часов. Договор небольшой, и я выучила его хорошо, но еще пару дней должна была повторять, чтобы закрепить.

Мы с Эдвардом пошли к лесу, потому что дождь закончился. Слякоть и грязь меня не волновали. Впрочем, твердая, поросшая высокой травой, почва была, скорее, сырой, чем мягкой, и я спокойно шла в объятия мрачного леса впереди. На сей раз – не одна. Мне хотелось немного остудить голову после занятия.

– На время второй мировой наша группа была в Венгрии, хотя и недолго, – неожиданно сказал он. – Я не стану тебе рассказывать, что мы делали. Я только расскажу кое-что, что мне довелось услышать… Сам я не видел. Знаешь, что такое газовая машина? Она похожа по устройству на обычную машину, только с единственной дверью и без окон. Позднее машины заменили на душевые и ванные. Герметичное, тесное помещение, куда заводили пленных. Их было очень много, они шли партиями к этой машине. Количество входящих туда людей просто поражало. Как на заводе или в очереди в магазине. Все подходили, потом оказывались в машине, а потом их вываливали, как мусор в огромную яму, вырытую накануне этими же пленными. А сзади столпилась еще партия людей. Так вот… – Эдвард посмотрел в небо, – при этом их сопровождало меньше двадцати солдат. Соотношение в количестве людей огромное. По всем подсчетам и здравому смыслу, даже автоматы не спасли бы этих солдат, если бы пленники все разом взбунтовались бы. Но они не взбунтовались. Никто из них. Они сами шли к газовой машине, – Эдвард помолчал и добавил в тишине, разбавленной пением птиц. – Теперь смотри. Есть население страны. Или взять хотя бы население всех более менее развитых стран. У них в доступе интернет, СМИ. Это здоровые люди, свободные. Их очень много. А есть кучка эмоциональных инвалидов, которая решила, что имеет право отнимать жизни, переписывать законы, диктовать условия, отнимать деньги. И любимое их развлечение – пытаться заполучить как можно больше до тех пор, пока жизнь отдельного человека не значит ничего. Эти люди не гнушаются ничем – ни покупкой человеческого товара, ни вкладыванием денег в терроризм. Я говорю о тех ворах, которые готовы устроить войну в странах третьего мира, потому что там нашли, скажем, ценный источник природного газа, и его получит та страна, которая покровительствует одной из этих враждующих стран третьего мира. Таких воров немного. И вытащить их имена на свет, в сущности, ничего не стоит, потому что они особенно и не скрываются. Мы ведь образованные, верно, Белла? Мы сильные, здоровые люди. Мы способны думать, искать ответы, выводить их на чистую воду и самостоятельно казнить, потому что имеем на это полное моральное человеческое право. Мы можем. Каждый из нас. Мы хоть сейчас физически на это способны. Но… мы просто идем к газовой машине под дулами автоматов. Понимаешь, стадность – это инстинкт. Коренной, важный инстинкт человеческой природы, который лежит на наших плечах. Сломать его почти невозможно, на это нужна сильная воля, мотивация, не безразличие.

Я молчала, раздавленная его жестокими словами.

– И если кто-то вроде тебя вздумает сказать правду, смерть тебя и тех, кем ты дорожишь, будет не самым трагичным событием. Самым трагичным будет то, что тебя… проигнорируют. Толпа просто сожрет новости за завтраком и будет жить дальше. Да, новости ей не понравятся. Да, будут протесты, но немного, и они быстро потухнут. К тому же, профессионалы по делам пропаганды придумают про тебя историю, которая навсегда испачкает в грязи и тебя и всех тех, кто из-за тебя погибнет. Тех, кто не верит истории, назовут, скажем, – он задумался, – сторонниками теории заговоров. На них поставят клеймо, над ними просто посмеются. И ты знаешь, что это так, – вздохнул Эдвард. – Твоя жертва, Белла, будет напрасна. Про тебя тоже сделают историю. И кто-то в сети про тебя в комментариях обязательно напишет, что ты террористка, продавала, например, наркотики. Или что тебя выдумала оппозиция. Или ты была шпионкой. И этому обязательно поверят просто из страха прослыть сторонниками теории заговоров. Так работает пропаганда – если ты не веришь официальным источникам, то с тобой не всё в порядке.

Лес встал ко мне вплотную – непререкаемый ничем. Лес готовился проглотить меня снова, и над головой бесшумно плыло гигантское серое небо.

Я остановилась.

В голове моей звенела мгла. Ни единой мысли.

– Нет чудовища страшнее человека, – сказала я тихо непонятно зачем.

В такие минуты мне казалось странным, что время течет дальше. Мир казался таким невыносимым, что было бы логично, если бы он провалился в пропасть от стыда и отчаяния за самого себя. Но он продолжал существовать наглый в своем бесстыдном позоре. Зло невозмутимо и нормально.

В ту минуту я очень хорошо поняла, что не могу так существовать. Не могу спокойно ходить в школу, улыбаться и играть в этом лицемерном театре абсурда, где принято игнорировать правду.

– Может, я просто не отсюда? – я схватилась за голову. – Понимаешь… то, что ты говоришь… я понимаю умом, но это не укладывается в голове. Словно ты говоришь на малопонятном языке или я привыкла жить в совсем другом мире с другими законами. А теперь вдруг оказалась тут. И понимаю, что я тут чужая. Меня будто бы и не должно тут быть! Почему все так спокойны? Почему для них вся эта правда ничего не значит? Почему они искренне считают это нормой? Это они безумны или я? Как можно жить на этой планете, честно понимая, что ты по факту никто и ничего не значишь, и однажды машина общества просто раздавит тебя, если ей этого захочется.

– Во-первых, она давит только тех, кто напрашивается. Поэтому никто и не напрашивается. Это банально стадный инстинкт самосохранения. Во-вторых, ты принимаешь всё очень близко к сердцу.

– Нет, – почти простонала я, чувствуя, как меня снова начинает лихорадить. – Нет же, Эдвард! Это и есть нормальная реакция. Боль, протест, отчаяние, желание что-то менять… Ты не видишь? Это и есть нормальная реакция любого нормального человека на моём месте! – я посмотрела на него в ярости. – Мыслить, рассуждать, быть не безразличным и желать действовать – это норма для человека. Не норма – быть скотом. Кем мы стали? Как мы только смеем лицемерно изображать из себя индивидуальность, зная, что мы – никто для тех, кто руководит нами, не имея на это никакого морального права? Мы скот. Вот, в чём правда. Каждый, для кого зло – это норма, обыкновенный скот… – я задыхалась.