Текст книги "Последняя жизнь (СИ)"
Автор книги: Ifodifo
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
– Шерлок… – Джон надолго замолкает, чем вызывает преувеличенное внимание не только Шерлока, но и любопытного омарочеловека. – Шерлок… – вновь начинает Джон и, наконец, формулирует свою мысль: – Спасибо тебе за все. Ты меня опять спас. В тот раз от позора, в этот раз от смерти. И я помню о своем долге и всегда к твоим услугам. А еще, если понадобится, ты только скажи, я все сделаю… для тебя, – это Джон говорит едва слышно. – Спасибо!
– Иди уже, – вздыхает Шерлок, – не хватало нам тут обоим расплакаться. Иди, малечек, я помню про выстрел, и я помню твое обещание однажды мне спеть. А теперь прощай, время дорого. Соревнования, скорее всего, признают не состоявшимися, ты не единственный, попавший в ту ловушку. Многих пилотов этого заезда не найдут, считай, ты – везунчик. Наверное, это последние мирные соревнования, скоро начнется война. И на будущее, береги себя. Будет плохо. Восточный ветер принес бурю. Не лезь в пекло по возможности.
Джон не понимает ровным счетом ничего из того, что говорит Шерлок, не знает, как правильно отреагировать на его слова и что пообещать, поэтому просто коротко по-военному кивает и уходит, давя в себе желание обернуться, чтобы еще хоть раз заглянуть в эти прозрачные раскосые глаза. Скорее всего, они больше никогда не увидятся, но как же Джон хотел бы еще раз однажды согреться в его теплых объятиях. Так, об этом больше ни слова, ни мысли. Назад, к своим, позвонить отцу и матушке, успокоить, сказать, что жив, а потом долго оправдываться за потерю кара перед руководством академии. Интересно, кто выиграл гонку? Неужели Шерлок прав, и до финиша никто не дошел? Нашли ли не явившихся на старт спортсменов? А тех, кто попал в ловушку? Как там Мюррей и лейтенант Осборн? Что сейчас делают алюмни? Наверное, все еще рыщут по горам со своими приборами, настроенными на органику? Домой, в тепло гостиницы, в безопасность… Но где-то в подсознании уже отложилась мысль о грядущей войне, Джон еще не знает, что по возвращению в академию сделает упор на военную подготовку и увлечет своей верой в скорое столкновение миров других курсантов. Джон еще не знает, что через полтора года начнется та самая война, которую пообещал в горах Латанги Шерлок.
========== Глава 3. ==========
Джон. 25 лет. Корабль-тюрьма нтога*.
* – место действия не ограничивается указанным
Джон попадает в плен в самом начале войны. Подробностей пленения он не помнит, а вот сам бой довольно отчетливо. Его звено должно прикрывать гражданский лайнер с беженцами. Трудная задача в условиях боя. Планету утюжат бомбардировщики нтога, то и дело взрываются гражданские суда, пытающиеся убраться подальше от сражения. Флот нтога, хоть и хаотический, укомплектованный разными моделями боевых кораблей, подчас не предназначенных для выполнения той задачи, которую они осуществляют, более многочисленный, чем строго упорядоченный военный конвой империи, состоящий из нескольких звеньев истребителей. Джон, ушедший на войну сразу из академии в числе первых добровольцев, возглавляет одно из таких звеньев. Это первое вмешательство военного флота империи в войну, если не считать катастрофического поражения под Турраной, после которого от планеты осталась лишь выжженная земля, а императрица надела траур. Сотни беженцев-турранов заполонили колонии империи во внутреннем мире, а империя официально объявила войну всем режимам, поддерживающим нтога, кем бы они ни были и каких бы целей ни добивались. Странная односторонне объявленная война – нтога в переговоры не вступают. Их будто бы и нет, а империя сражается с собственной тенью, отрастившей себе каким-то образом физическое тело. Гражданский лайнер с романтичным названием «Роза Сиеры» стартует с космодрома в четыре часа две минуты по местному времени, и на орбите его подхватывает звено Джона. Мюррей, идущий вторым номером, держит связь с капитаном судна. Их задача дать лайнеру возможность уйти из зоны боевых действий, а там лайнер встретят другие конвойные и помогут добраться до одной из планет империи. Мюррей ведет лайнер за собой, а Джон выстраивает оборону, пока успешно отражая наскоки одиночных истребителей нтога. В суматохе боя лайнер проходит незамеченным мимо кипящего сражения, развернувшегося вокруг одного из вражеских кораблей. Джон даже думает некоторое время, что им повезло проскочить, до момента входа в заданный квадрат, где их должны встретить имперские военные катера, осталось совсем немного, когда замечает рванувшую следом за ними группу истребителей класса «Зета», не самых новых технологий Эксперии Прайм, массово поставляемых во внешний мир. Истребители Джона новее и мобильнее, но их раза в три меньше. Джон даже не рефлексирует по поводу своего решения – установка, данная военным с самой первой ступени обучения в академии – жизнь гражданских приоритетна.
– Мюррей, – командует Джон, – уводи лайнер на максимальной скорости. Мы с Третьим, Пятым и Седьмым вас прикроем.
– Пятый перестраивается.
– Вас понял, третий готов.
– Седьмой перестраивается.
– Джон, не глупи, – голос Мюррея срывается, – ты командир, тебе и вести. Давай я.
– Выполняй приказ, Второй, и быстрее.
– Продержитесь, мы вернемся, – просит Мюррей, но тут истребители нтога начинают атаковать, и Джон открывает огонь.
Поначалу они ведут бой по всем правилам, изложенным в учебнике, а потом жизнь вносит свои коррективы, и Джон впервые сталкивается с тем, что учебники не всегда правы. У него даже мелькает мысль написать когда-нибудь потом, когда все закончится, новый учебник, о том, как вести бой с превосходящими силами, когда подбивают Пятого. Джон пытается помочь, отвлечь на себя внимание врагов, но Пятого просто расстреливают на глазах товарищей. Джон в ярости, скрипя зубами, не особо заботясь о собственных пробоинах, мстит, мысленно рисуя звездочки на боку. За одного Пятого четыре истребителя нтога – неплохой счет. Когда подбивают Седьмого, он дает команду отступать, прикрывая его с Третьим, и с облегчением видит, как Седьмой уходит в слепую для поражения врагов зону. Успел, там свои, встретят. Дотянет. Помогут. И тут становится совсем жарко. Их с Третьим берут в кольцо и теснят, почему-то не расстреливая. Джон и Третий отбиваются, как могут, но сил и боеприпасов остается не так уж и много. Они не сразу понимают, что их не планируют убивать, они нужны живыми. Кодекс чести офицера не позволяет сдаться в плен, и Джон прощается с Третьим перед смертью:
– Жаль, что так сложилось, Карл. Мы плохо знали друг друга, но для меня честь умирать с тобой.
– Для меня тоже, Джон, был рад знакомству, встретимся на том свете, – голос Карла весел – он слыл оптимистом и жутким бабником.
Карл затягивает задорный кадетский марш, перед тем как взорвать истребитель, и Джон подхватывает. Он не учился в кадетском корпусе, будучи воспитанником академии, но сейчас они с Карлом вместе, и пусть их последней песней перед смертью будет именно кадетский марш. И горе тем, кто его услышит – уходя, сирены поют свою последнюю песню. В эфире взрыв истребителя Карла сопровождается лишь треском радиопомех, Джон наблюдает его сквозь слезы, продолжая шевелить губами слова марша, когда нажимает на кнопку детонатора взрывного устройства. Но взрыва не происходит, детонатор заклинило. Джон лупит и лупит по кнопке рукой, и кадетский марш звучит уже не весело, а отчаянно зло. Его истребитель захватывают сетью-ловушкой и втягивают на корабль-носитель нтога, а Джон все еще рассчитывает взорвать себя, исправив детонатор. Но поломка фатальна. Корпус истребителя вскрывают резаком очень аккуратно, чтобы потом можно было использовать машину по назначению, но Джон встречает врагов, обыкновенных людей в белых комбинезонах, с кортиком и мелкозарядным бластером в руках. Джон не собирается бесполезно убивать себя, предпочитая, чтобы это сделали враги, а он сам успел прихватить с собой на тот свет еще хоть парочку верных псов нтога. И ему удается уложить четверых, прежде чем бластер перестает стрелять, а еще двоих зарезать кортиком (оружие казалось в академии декоративным элементом парадной формы, но если знать, куда бить, можно умертвить и ложкой). Но самого его не убивают, лишь вырубают парализатором, и Джон теряет сознание. В себя он приходит в одиночной камере.
Джона никогда не наказывали: ни родители дома, ни учителя в школе, ни наставники в академии. Даже в карцер никогда не сажали, хотя в академии, чисто теоретически, он имел место быть. Одиночную камеру, в которой оказывается Джон, сравнить не с чем. Она маленькая, метр на метр, в высоту метра два, без окон и дверей (Джон был без сознания, когда попал сюда, и как это произошло, не помнит), отделана черным холодным на ощупь материалом, без определенного источника освещения, однако с тусклым рассеянным светом. В углу находится что-то вроде отхожего места и убогой раковины. Больше ничего. Когда Джон приходит в себя, долго не может понять, где находится. Воспоминания возвращаются медленно, а осознание собственного позора – плен расценивается офицерами империи именно позором – шибает по мозгам. Джон лежит, скорчившись на полу (размер камеры не позволяет даже вытянуться в полный рост) в ожидании, когда за ним придут. Одетый в безликую холщовую робу, он чувствует себя маленьким и жалким. Так проходят не одни сутки. Такое ощущение, что про Джона забыли. Ему не дают еду, он пьет воду из так называемой раковины в стене, и это все, чем он поддерживает собственные силы. Джон пробует не впадать в панику, пытается делать физические упражнения, чтобы не ослабеть и не потерять форму, но голод и ожидание пыток (Джон уверен, что его непременно будут пытать, хотя он не знает совершенно ничего из того, что могло бы заинтересовать нтога), а также отсутствие свободного пространства быстро гасят все благие намерения. В приступе ярости он начинает колотить в стены, требовать, чтоб его отпустили. Затем наступает апатия. Джон теряет счет времени, а мозг погружается в паническое предчувствие грядущей боли. У сирен высокий болевой порог, значит, пытать будут особо жестоко. Джон жалеет, что не убил себя тогда, когда была возможность, теперь это будет сделать затруднительно. Отчаявшись, он всерьез обдумывает способы уйти из жизни, но в камере нет ничего, что могло бы в этом помочь. Почти все время он проводит в какой-то полудреме, но полноценного сна так и не приходит, вместо забытья постоянные мысли о том, что его ждет, почему никто не приходит, что от него хотят… Мысли угнетают и не дают возможности отключить мозг. Стараясь отвлечься, Джон пробует переключиться на воспоминания о родителях, сестре, о чем-то хорошем, но вспоминается только последний бой, и какой-то нескончаемый анализ – что сделал правильно, а где ошибся? Мог ли спасти Пятого и Третьего? Почему не сработал детонатор? Удалось ли Мюррею увести лайнер? Все идет по какому-то заколдованному кругу: бессонница, мысли о пытках, воспоминания о последнем бое… Джон чувствует себя пустым местом – неужели о нем действительно забыли?
Голос включают, когда Джон переживает очередной самоанализ принятых решений. Он не сразу слышит его, погруженный в собственные думы, а когда слышит, начинает удивленно оглядываться. Произношение выдает в голосе робота или автоматического переводчика, а текст… Джон подозревает, что его писал профессиональный политик. Этот текст, не длинный, но достаточно емкий, по сути – квинтэссенция предательства, этакий экстракт успокоительных слов для тех, кто решил сдать своих, довольно убедительный, надо сказать, экстракт после стольких дней молчания и отчаяния, доказывающий, что перейти на сторону сил добра, как именуют себя нтога, значит, не предать своих, а совершить благой и правильный поступок, ибо только добро нужно людям, добро следует защищать и насаждать, одаривать щедро и бескомпромиссно, раз и навсегда, разящей рукой справедливости и возмездия угнетателям. Большего агитирующего бреда Джон в жизни своей не слышал. Они крутят эту запись подряд бесконечно долго. Джон успевает выучить ее наизусть. Поначалу он еще язвителен и критичен к словам, но постепенно речь проникает в мозг, вытесняет все мысли, все чувства, даже чувство страха, воспоминания. Сутки напролет надоевший голос твердит одно и то же, и Джон готов лезть на стенку, лишь бы заткнуть его. Но заткнуть голос не получается, и Джон в какой-то момент начинает просто видеть галлюцинации – голос получает физическое воплощение в виде человека-тени, призрачного и безликого. Порой Джону кажется, что нтога именно так и выглядят, что они прячутся за других потому, что им нечего явить миру и людям, ибо они – ничто, но Джон приходит в себя и понимает, что начинает заговариваться. Он медленно сходит с ума, убеждаясь в собственной ненормальности – монотонный голос, говорящий то, что он ожидал услышать, всего лишь галлюцинация.
Спасает Джона от окончательного помешательства, как ни странно, появление конвоиров, которые выводят его из камеры через бесшумно отодвинувшуюся в сторону стену и волокут куда-то по длинному коридору. Конвоиры выглядят как обычные люди – сирены, праймы, централы или сфинксы. Только все они одеты в белоснежные комбинезоны, идеально белые, без единой черной отметины, даже в глазах, привыкших к сумраку камеры, от этой белизны резь и слезоотделение. Джона ведут долго, петляя коридором мимо одинакового ряда дверей вдоль стен, без иллюминаторов и смотровых площадок, и в какой-то момент Джон узнает модель этого судна – баржа, обычная транспортная баржа, произведенная в Экспериа Прайм, на таких империя перевозит грузы в свои колонии, неповоротливая и тихоходная, переделанная в тюрьму. Но, судя по натужности работы двигателей, дополнительно бронированная и укрепленная оборонительным оружием – баржа-крепость, неприступная тюрьма, из которой не сбежишь, которую не взорвешь и даже подземный ход, как граф Монте-Кристо, не выроешь. Джон впервые понимает всю безнадежность своего положения – он здесь навсегда. Концом пути становится небольшой спортивный зал, скорее даже ринг, арена, на которой в обычном благополучном мире устраивают боксерские бои, с синим и красным углами. Абсолютно пустая арена. В красном углу находится клетка, в которой можно только стоять, в синем – обычное кресло для боксера. Джона вталкивают в клетку, закрывают. Конвоиры уходят, а вместо них приходит тот, с кем Джону предстоит сражаться – Джон не дурак, и уже понял, для чего его сюда привели. Лучшее средство подготовки бойцов – не манекен, а живой человек, тот, кого не жалко, кто будет сопротивляться до последнего, потому что альтернативой станет смерть. Отлично придумано – не вышло с вербовкой, значит, послужишь тренажером для наших солдат. Джон рассматривает из-за решетки своей клетки противника, настраиваясь не на победу, а на смерть – его задача заставить солдата себя убить – жизнь в плену для Джона невыносима. Конечно, им даже не стоит тягаться. Боец в белоснежном костюме и таком же белоснежном шлеме в меру упитан, выглядит отдохнувшим и полным сил, в то время как Джон истощен, изнурен бессонницей и депрессией, а также еще и возможной черепно-мозговой травмой (по крайней мере, длительные головные боли некоторым образом развлекали его между мыслями о пытках и черным отчаянием). Клетка автоматически распахивается, и Джон делает шаг вперед, выходя на ринг. Белоснежный боец движется легко и свободно, он не нападает, пока еще проверяя реакцию Джона и его возможности в плане сопротивления. Джон некоторое время также уклоняется от столкновения, отмечая отличную технику противника, а потом, плюнув на всякую осторожность, просто кидается в бой. Джон бьет зло, стараясь сделать больнее, распалить, вывести из себя, заставить убивать, но все, чего он добивается, это град болезненных ударов, в результате которых ослабевший Джон просто летит на маты и не может встать. Боец прыгает сверху, продолжая избивать в кровь. Голова Джона мотается как кукольная, глаза давно заплыли, во рту какое-то зубное крошево. Сопротивляться бесполезно, да и не хочется. Джон просто лежит, позволяя себя избивать, отринув боль и обиду. Он прощается с жизнью, и даже, кажется, слышит шелест морского прибоя и видит белую пену, из которой вышли сирены на песчаный берег однажды, чтобы стать обычными людьми. Умирая, сирены вновь становятся морской пеной и возвращаются в породившее их лоно океана. Так гласит легенда, и Джон хочет в нее верить. Все тело превратилось в сплошную гематому, а удары сыплются и сыплются, убивая, отбирая жизнь. Свисток судьи почти не слышен сквозь морской прибой, однако убийство прекращается. Чьи-то сильные руки волокут Джона назад в клетку, вздергивают на ноги и оставляют. Он падает, но узкая клетка просто не дает возможности приземлиться на пол. Джон заваливается на бок, теряя сознание, но тут его поливают холодной водой, не давая отключиться. Джон с трудом открывает заплывшие глаза – ринг опять идеально чист, вокруг никого, только быстро уходящая в сливное отверстие в клетке кровавая вода. Джон стоит бесконечно долго. Он не может даже сесть, настолько здесь узко. Джона мучает голод и жажда, а еще его периодически тошнит кровью. Плечо адски ноет, от этой боли хочется лезть на стенку. Время идет, и Джону кажется, что о нем опять забыли. Холщовая роба высыхает, раны стягиваются подживающей коркой, синяки наливаются цветом и постепенно бледнеют, сам Джон слабеет и периодически впадает в забытье, мечтая о смерти, как избавлении от мук.
Второй бой происходит после того, как Джона купают. Купание на самом деле – очередной ливень из холодной воды, который взбадривает Джона, заставляя открыть глаза и начать хотя бы шевелиться. Странные ощущения – он не умер, не замерз, не впал в прострацию, вот ведь жив и даже трепыхается. Второй боец, для которого он предназначен – разумный паук с Кратолакта. Слава богу, хоть он не белоснежный, обычный паук, с панцирем и щеточкой волос на лапках. Клетка открывается, и Джон, шатаясь, выходит, пытаясь сжать кулаки. Вот только ничего у него не получается – сил нет даже на это, все что он может – держаться на ногах, пусть и не твердо. Паук кружит вокруг, подбираясь ближе, шевеля и мелко перебирая лапами, хищно разевая ротовые отверстия и злобно вращая шестью глазами. Арахнофобией Джон не страдает, но погибнуть от паучьего яда – самое последнее, о чем может мечтать сирена. Паук выстреливает в Джона своей паутиной, и вот тут Джон начинает метаться. Он не знает, что на него находит, возможно, какой-то древний инстинкт трепыхаться, оказавшись в сети, но Джон рвется из последних сил, пытаясь разорвать липкую и крепкую паучью нить, но тут паук запускает в него свой яд, присасываясь одновременно в нескольких местах к коже, и Джон чувствует, как конечности начинают неметь. Неужели действительно конец? Джон не успевает обрадоваться, отключаясь.
Очередное возвращение в пугающую реальность случается опять в клетке. Тело медленно отходит от парализующего паучьего яда, кожу колет, словно в нее воткнулись тысячи иголочек, к горлу вновь подкатывает тошнота. Ноги Джона трясутся, более не удерживая, и подкашиваясь, но узкая клетка служит своего рода фиксатором, не давая упасть. Когда она открывается в следующий раз, Джон просто вываливается на маты под ноги третьему участнику драмы, пернатому представителю Вандраса. Джон не помнит, чем заканчивается их встреча, потому что благословенно теряет сознание, где-то далеко отмечая болезненные удары клювом по вывихнутому плечу (он непременно сравнил бы себя с несчастным Прометеем, если б не отключился).
К сожалению, смерть так и не приходит, потому что при очередном пробуждении Джон обнаруживает себя совершенно голым на полу в каком-то бараке, полном уголовников.
– Привет, сладенький, – ухмыляется самый здоровый из них, весь заросший рыжими волосами от пяток до макушки – не человек, а какой-то мохнатый зверь вроде йети. Джон в ужасе шарахается. – Ну что, развлечемся?
Джон видит, как под короткой, ничего не скрывающей арестантской робой, встает огромный багровеющий член, и пытается отползти. Но вокруг стоят и другие желающие поразвлечься. Их глумливые лица сливаются для Джона в какое-то тошнотворное вытянутое по кругу пятно, а отчетливым остается только волосатая морда рыжего. Джон инстинктивно перебирает слабыми ногами по холодному полу, но не в состоянии сдвинуться даже на сантиметр. Рыжий сгребает Джона в охапку и как-то очень ловко ставит на четвереньки, жестко фиксируя бедра своими лапищами. Джон дергается, стараясь уйти от ненавистных прикосновений, но рыжий предупреждает:
– Будешь сопротивляться, себе же хуже сделаешь, – раздвигает Джону ягодицы и без предупреждения, со всего размаху входит в него.
Джон кричит от дикой, разрывающей пополам боли, даже кровавое месиво на плече не приносит такого жгучего страдания, на глазах выступают слезы. Но никто не обращает внимания на крики, слышится смех, свист, улюлюканье…
– Давай его, Пэтти…
– Жарь…
– Насади на свой вертел…
– Покажи ему звезды…
– Я следующий…
– Оставь и мне, хочу попробовать…
Член Пэтти, словно какой-то здоровый поршень, долбится в Джона, размеренно, руки сжимают бедра до синяков. Пэтти удовлетворенно пыхтит сзади, наваливаясь всем весом, и в этот момент чьи-то руки задирают голову Джона вверх, всовывают крепкие пальцы, повелительно открывая рот.
– Только попробуй укусить, – звучит отдаленно мерзкий голос, – будем драть без передышки. Сдохнешь как последняя сучка, – обещает он.
Но Джону все равно, как сдохнуть, лишь бы сдохнуть, и он с наслаждением бы откусил то, что сейчас засовывает ему в рот обладатель мерзкого голоса, которого разглядеть Джон не может из-за заливающего глаза пота пополам с кровью, но даже собственные лицевые мускулы не слушаются. Джон просто не может сжать челюсти с должной силой, и потому кто-то уже долбится ему в рот своим членом, дергая на себя за волосы. Джона имеют с двух сторон, а он даже сопротивляться не может, превратившись в сплошной оголенный нерв – острая нескончаемая боль, приправленная унижением от насилия. Когда рыжий кончает, сыто рыкнув напоследок и особенно больно толкнувшись, на его место приходит другой энтузиаст. Когда из члена обладателя мерзкого голоса выплескивается горькое семя, Джон давится, вынужденно глотая, и в освободившийся рот тут же толкается очередной желающий. Джон теряет счет своим насильникам, а в какой-то момент и сознание благословенно покидает его, уплывая в далекое детство.
Джону было пять лет, когда они с родителями пошли покупать подарок племяннику. Гарри существовала еще только в перспективе. Джон, разодетый мамой в пух и прах, походил на хорошенькую девочку своими золотистыми локонами и ясными синими глазами. В большом супермаркете игрушек сердце замирало от восторга, когда он видел заводных роботов или огромных плюшевых медведей, мигающих клоунов или прыгающих кенгуру. Работники магазина, переодетые эльфами и феями, приводили маленького Джона в священный трепет. Он ехал на буксире маминой руки, завороженный стеллажами с машинками и ракетами, а когда буксир пропал (матушка с папой разговорились с консультантом), Джон тут же отправился в свободное плаванье, даже не осознав этого. Он шел на зов сердца, словно под гипнозом, мимо зайцев, кошек и собак, больше самого Джона, мимо разодетых в кружево и атлас кукол, мимо игрушечных домиков с лужайками, и замков с драконами и принцессами. Он шел и шел, с восторгом разглядывая это великолепие, пока не оказался в игрушечном лесу с маленькими елочками, прячущимися под ними ежиками, столами-грибочками и избушкой на курьих ножках, возле которой в ступе сидела игрушечная баба Яга с большим изогнутым носом. Баба Яга Джона не напугала, а привела в еще больший восторг, и он углубился по тропинке к компании гномов, вокруг Белоснежки, и трем медведям возле искусственных роз. Белоснежка покорила сердце Джона, такая она была красивая, изящная, беленькая-беленькая, с тонкими пальцами, в которых держала красное яблоко. Джон сказку помнил и строго велел Белоснежке яблоко выбросить.
– Оно отравленное, не ешь! – звонко сказал он, задирая голову (Белоснежка была в полтора раза выше самого Джона).
– Какой хороший мальчик, – послышался за спиной мужской голос, – ты беспокоишься о Белоснежке?
Джон обернулся и увидел мужчину в неприметном костюме с ничего не выражающим лицом и приторно сладким, как сахарная вата, таким же вязким и липучим голосом. Джон был храбрым мальчиком и совсем не испугался незнакомца, забыв, как матушка строго-настрого запрещала общаться с теми, кого не знаешь.
– Конечно, сударь, я беспокоюсь о Белоснежке. Разве вы не знаете, что яблоко отравлено? – удивился Джон глупости взрослого человека.
– Я-то знаю, – ответил тот, – а вот ты, сладенький мой, неужели не видишь, что эта Белоснежка ненастоящая? – Джон недоверчиво оглянулся, отмечая пластиковый блеск на щеках и мертвую неподвижность красавицы. – Настоящая Белоснежка уже съела отравленное яблоко и спит в хрустальном гробу. Она ждет своего избавителя, – значительно посмотрел незнакомец на Джона. – Ты же хочешь ей помочь? Разбудить ее?
– Конечно, – кивнул храбрый Джон, – я поцелую ее, и она проснется. Где же хрустальный гроб?
– Я знаю, где, сладенький, – неприятно улыбнулся незнакомец, – дай мне свою руку, я отведу тебя к ней.
Тут Джон вспомнил про матушкин запрет:
– Но мама не разрешает мне разговаривать с незнакомцами, – с сомнением произнес он.
– А мы познакомимся, – улыбнулся незнакомец, – меня зовут дядя Фил. Так что, идем?
Поразмыслив и придя к выводу, что матушкино условие выполнено, а Белоснежка там, в хрустальном гробу, ждет, Джон кивнул. Дядя Фил крепко ухватил Джона за руку и поволок к выходу, приговаривая:
– Идем скорее, сладенький, Белоснежка ждать не будет. Какой ты хорошенький, какие у тебя волосы, шелковые. Какой ты весь сахарный, сладенький… Твои щечки, ручки… Только представлю, как ты сжимаешь ими мой…
– Почему же Белоснежка ждать не будет? – спрашивал Джон, перебивая непонятное бормотание. – Куда же она сбежит? Она ведь спит! – но дядя Фил не отвечал, продолжая свои странные приговорки.
Их задержали на выходе из супермаркета. Охранник обратил внимание на странного мужчину в форме уборщика, тянувшего за собой хорошо одетого ребенка. Тут по радио как раз объявили о потерявшемся мальчике, совпадающем по приметам, и охранник попросил мужчину остановиться. Мужчина бросился бежать, но его задержали подоспевшие на помощь полицейские. Появилась рыдающая матушка. Бледный отец схватил Джона трясущимися руками и прижал к себе так крепко, что Джон испугался, что не сможет дышать. Он даже заплакал, чтобы его отпустили, но мама забрала Джона у отца и не отпускала до самого дома. Конечно, ему устроили головомойку, но наказывать не стали. Потом Джон с родителями долго ходил в полицейский участок и давал показания, то есть рассказывал, как познакомился с дядей Филом. Дядю Фила судили. Оказалось, что он, работая в супермаркете уборщиком, похищал детей и делал с ними нехорошие вещи. Он и с Джоном бы сделал такое, но Джону повезло. Мама с папой не говорили, что за нехорошие вещи планировал с ним сделать дядя Фил, но однажды по визору, когда родителей не было дома, он увидел дядю Фила, а потом стали показывать обезображенные детские тела. Диктор говорил, что дядя Фил, надругавшись, убивал их и закапывал у себя на участке за домом. Джона затошнило, он выключил визор и побежал в туалет. Его вырвало овсянкой, марципановыми булочками и мороженым. Джон пошел к себе и лег спать, когда матушка и папа вернулись, они обнаружили, что у Джона начался жар. Ночью Джона увезли в больницу, где он пролежал месяц. За этот месяц он полностью забыл о дяде Филе и о том, что увидел по визору. Лишь в кошмарах дядя Фил иногда возвращался безымянной тенью, мучая и пугая даже взрослого Джона, но утром память рассеивалась, как тьма с первыми лучами Солвейга. Джон не вспоминал дядю Фила ровно до того времени, когда потерял сознание во время изнасилования в плену. Память вернулась, а с ней прежний ужас и тошнота.
Джон открывает глаза, захлебываясь сухой рвотой, в ужасе переживая то, что случилось однажды в детстве. Постепенно страх уходит на второй план, уступая место осознанию действительности. Джон, в крови и чужой сперме, лежит голый на полу барака, полного озабоченных уголовников. Самое необъяснимое и самое плохое – он еще жив, значит, мучения будут продолжаться. Он настолько измотан и обессилен, что не может встать, даже пошевелиться. Словно впавший в анабиоз зверек, Джон бездумно смотрит в потолок, уже не стесняясь собственной наготы, не стыдясь того, что с ним случилось, не боясь того, что еще предстоит. Голова пуста ровно настолько, чтобы ни о чем не думать. Он безучастно встречает наступление следующих суток, когда к нему приближаются несколько уголовников, о чем-то тихо переговариваясь. Один пинает Джона, проверяя, жив ли, другой задирает робу, пристраиваясь сзади. Его опять насилуют, словно тряпичную куклу, и Джон бесчувственно открывает рот, принимая чей-то дурно пахнущий член. Ему не нужно закрывать глаза, чтобы отключиться от происходящего, его просто нет в этой камере с этими людьми, его вообще больше нет. Так проходит еще двое суток. Джон лежит на полу барака, его периодически насилуют, без особых уже изощрений, вероятно, безропотность и покорность жертвы не возбуждает насильников. Чувства и силы уходят, слабая улыбка трогает губы Джона, когда он понимает, что скоро умрет. Сознание гаснет постепенно, и последнее, что он чувствует, грубые толчки спереди и сзади – какая горькая насмешка судьбы, действительно, умереть шлюхой, с чьим-то членом в заднице и во рту. Джон бы посмеялся над собой, если б мог.
Но судьба оказывается еще более несправедливой к нему. Тьма расступается, с ней уходит физическая боль, чужие пальцы больше не сжимают бедра, не тянут волосы, в него никто не долбится, развороченное клювом плечо слабо ноет, а во рту даже на месте все зубы. Джон боится открыть глаза, прислушиваясь к ощущениям – лишь отдаленная тупая боль во всем теле напоминает о произошедшем. Все еще не открывая глаз, Джон ощупывает себя – видимых повреждений нет – его капитально подлатали, чтобы продолжить пытки. Он стонет в отчаянии, жалея, что не умер. Решаясь открыть глаза, понимает, что находится все в той же камере, в которой лежал после пленения. Джон обследует ее, чтобы убедиться – все верно, именно она, даже вкус воды из-под крана тот же, даже роба точь в точь такая же, какая была. Все повторяется, как страшный сон. Долгое время снова ничего не происходит, пока Джон от ожидания не начинает сходить с ума. Тишина давит и угнетает, от нее хочется выть и лезть на стенку, а еще Джон до дрожи боится и в то же время хочет узнать правду – то, что он помнит, было ли на самом деле, или это какая-то фантастическая игра воображения, памяти, может быть, это гипноз, сон, альтернативная реальность… Остатки боли и следы увечий говорят о том, что все ужасы имели место быть, а вот разум спасительно проталкивает идеи внедренной реальности. Джон сходит с ума от этой борьбы внутри себя. Когда тишина становится совсем невыносима, включается запись голоса с агитационной речью. На сей раз Джон слушает внимательно, пытаясь вычленить суть послания, почему-то уверенный, что оно зашифровано в этом пафосном бреду, но кроме одной единственной здравой мысли, заключающейся в коротком предложении: «Если решитесь сотрудничать с нами, просто скажите об этом вслух», ничего разумного не находит. Пытка механическим голосом продолжается, как и тогда, бесконечно долго, Джон теряет счет времени. Он умоляет своих мучителей прекратить издевательства, убить его, оставить в покое, но голос все говорит и говорит, с механической безучастностью и монотонностью. Все прекращается так же внезапно, как началось, а затем приходят конвоиры. Джон не удивляется, уже знает, куда его ведут знакомым коридором, мимо ряда дверей, под мерное гудение двигателей баржи-тюрьмы. Знакомый ринг с красным и синим углом кажется Джону величайшей насмешкой, равно как и клетка. Какое-то повторяющееся безумие. Словно его хотят лишить разума, чтобы он начал сомневаться в собственной адекватности. Джона заталкивают в клетку и оставляют ждать соперника, которым оказывается боец в белоснежной форме. Помня предыдущую встречу, Джон не сопротивляется, позволяя избивать себя. Он не провоцирует противника, экономя силы на будущее. Когда его бьют, он группируется, чтобы прикрыть наиболее уязвимые места, при этом стараясь не показать, что не сломлен. Побои – не самое страшное из того, что его ждет. Встречу с пауком и пернатым с Вандраса он переживает с легкостью, отключая сознание, чтобы не вымотаться болью. Если постоянно не заставлять себя находиться в реальности, если не сражаться с болью, а позволить ей управлять тобой, то сознание будет отключаться по щелчку пальцев, при каждом пике боли, выходящим за рамки болевого порога. Ноухау Джона Ватсона, капитана Очевидность – раздается бесплатно всем желающим. Когда Джон приходит в себя на полу барака, обнаженный и избитый, его реакции не так уж и плохи. По крайней мере, он может встать и занять оборонительную позицию – не для того он позволил себя избить, чтобы очередной раз стать жертвой изнасилования, не зависимо от того, имело оно место в прошлом или нет.
