Текст книги "Любовь на проводе (ЛП)"

Автор книги: Борисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Б.К. Борисон
«Любовь на проводе»

Для неисправимых романтиков.

И для тех, кто ещё только собирается ими стать.

Глава 1

Эйден

«ЛЮБОВЬ – ЭТО ЛОЖЬ».

Именно так гласит вывеска над входом. Буквы крупные, вычурные, с мелкими сердечками по краям и отпечатком губ в левом нижнем углу. Всё это больше напоминает школьную стенгазету, чем манифест о закате человечества, особенно – на фоне утреннего ажиотажа в кофейне.

На окнах – гирлянды: красные и белые, свисающие с подвесных корзин. Каждый раз, когда кто-то входит, они бешено закручиваются, а как только дверь закрывается – бессильно обвисают, превращаясь в унылые петли.

Я хмурюсь, глядя на красный шар с перечёркнутым сердцем, и чешу щетину на подбородке, пока жду, когда Джексон вернётся к нашему столику. Мимо проходит женщина с сумкой размером с небольшую страну и задевает меня по затылку. Я, скрестив руки на груди, вытягиваю ноги в проход – отвоёвываю личное пространство. Если Джексон не появится в ближайшую минуту, я, возможно, начну есть солонку. Я отчётливо просил: круассан, два бублика и кофе размером с моё лицо. Это цена за то, что вытащил меня из постели в такую бесчеловечно раннюю рань.

После ночных смен я едва поднимаюсь с кровати до десяти. Но Джексон настоял. А когда это не сработало – перешёл к угрозам. Я был слишком поражён его формулировками, чтобы успеть придумать отговорку. За все четыре года, что мы работаем вместе на радио, он ни разу не повысил голос – не говоря уже о том, чтобы угрожать физической расправой за отказ встретиться в этой странной книжно-кофейной лавке в двух кварталах от его дома.

– Будь в «Мошенничестве» в восемь, – сказал он. – Или я сам за тобой приду.

Я настолько впечатлился угрозой, что даже не удосужился спросить, какому кафе могло прийти в голову назвать себя «Мошенничество». Больше похоже на имя пиратского судна, чем на кофейню.

Джексон пробирается сквозь толпу у стойки и опускается на сиденье напротив, неся поднос.

На Джексоне серый свитер поверх клетчатой рубашки, рукава аккуратно закатаны. Всё безупречно – и одежда выглажена, и причёска идеальна: ни единого взъерошенного волоска. Готов поспорить, он встал в пять утра, в шесть закончил тренировку, а к семи уже заваривал свой хипстерский кофе. Я же надел худи, которое валялось на краю кровати. Кажется, на нём пятно от томатного соуса.

Нам повезло – заняли столик у стены, хотя наверху, на втором этаже, есть мягкие кресла, окружённые стеллажами с книгами до самого потолка. «Мошенничество» не только издевается над самой идеей любви – у него ещё и, по слухам, внушительная библиотека и лучшие краффины в городе. Что бы это ни значило.

Джексон протягивает мне стакан кофе с таким видом, будто вручает сокровище.

– Видел вывеску?

– Тут её сложно не заметить, – я снова смотрю на надпись над дверью и всё это театральное убранство. – Обезглавленные купидоны особенно вдохновляют.

Он разгружает поднос.

– Здесь каждый год устраивают Анти-День святого Валентина. Я подумал, тебе понравится.

«Понравится» – слишком сильное слово для этих демонических купидонов, свисающих с потолка. Один, каким-то чудом уцелевший, следит за мной так пристально, будто собирается напасть.

– И правда, это кому-то нравится? Вот… всё это?

– Просто решил, что отражает твоё нынешнее настроение, – он приподнимает бровь и костяшками пальцев поправляет очки. – Ты же у нас в расстроенных чувствах.

Когда Джексон только появился на «101.6 ЛАЙТ FM», он бы в жизни не произнёс словосочетание «расстроенные чувства» таким тоном – не говоря уже о том, чтобы вообще использовать это выражение вслух. Видимо, три года совместных ночных эфиров не прошли даром.

– Очень тонко, – ворчу я, тянусь к бублику, но передумываю и беру круассан. – Так вот зачем я тут? Мы пришли обсудить моё настроение?

– А ты думал, зачем?

– Ну, – ковыряю тесто, – думал, мы просто… завтракаем. Болтаем. Делаем, что обычно делают друзья.

– Удобно ты вспоминаешь, что мы друзья, только когда пытаешься отвертеться.

– Я не пытаюсь отвертеться, – бурчу, обиженно.

– Да ты вьёшься, как уж на сковородке. А вообще, я пришёл за краффином, но их раскупили час назад.

Повисает красноречивая пауза. Прозрачный намёк: если бы я пришёл, как просили, к половине восьмого, Джексон сейчас ел бы свой сраный краффин. Я прочищаю горло и ломаю круассан пополам.

– Мои соболезнования по поводу утраты.

– Принимаются, – тут же отбирает у меня половину. – А теперь поговорим, почему каждую ночь с шести до полуночи ты звучишь так, будто из тебя выкачивают душу. Ты же должен раздавать советы о любви, а не вгонять слушателей в депрессию. Даже мои прогнозы погоды страдают.

– Они в порядке, – бурчу я.

Наверняка его ежечасные сводки о пробках и температуре – самое популярное в нашем шоу.

– И я не знаю, что тебе сказать. У меня закончились советы. Всё. Я – автоответчик с функцией дыхания. Говорящая губка для людских жалоб. За шесть лет, что я веду «Струны сердца», Балтиморскую линию любви, я понял одно: люди не хотят решать проблемы. Не хотят слышать правду. Они просто хотят выговориться и услышать, что они правы.

А ещё – поныть двадцать шесть минут и тридцать две секунды о том, как муж не так загружает посудомойку.

Я вздыхаю:

– Значит, ты переживаешь, что мой настрой рушит шоу?

Джексон хмурится. Новые морщины прорезают его лоб – я, похоже, состарил его на десять лет этим разговором.

– Переживал – это вчера. Сейчас я точно знаю, что рушит. И эта беседа не о шоу. Она – о тебе, Эйден. О чём-то личном. Ты же, вроде как, любишь время от времени вспоминать, что мы друзья. Правда, подтверждаешь это редко, – он чешет подбородок и добавляет, – И да, Мэгги сказала, что если все продолжат ходить вокруг тебя на цыпочках, она сама надерёт тебе зад.

Мэгги – наша начальница на станции. Ходить вокруг да около она точно не умеет.

– Всё, сдал ты её, – вздыхаю я.

– Эйден, – Джексон подаётся вперёд, его лицо хмурится ещё сильнее. – Ты назвал кого-то куском дерьма. В прямом эфире.

– Потому что он был редкостным мудаком, – заявляю я, макая круассан в кофе.

Пара капель переливается через край оббитой кружки и стекает по потёртой столешнице. Почему-то к этим пятнам я чувствую куда больше привязанности, чем ко всем, кто звонил на «Струны сердца» за последние три месяца.

– Он сравнил женщин с коровами, Джек.

Джексон морщится:

– Я знаю. Но у тебя уже бывали такие слушатели.

Я кривлюсь. Он вскидывает руки в жесте: «Успокойся, мать твою».

– Я не говорю, что он был прав. Он – и правда кусок дерьма, это очевидно. Просто ты раньше умел с такими справляться, а не…

Он наклоняется ближе, бросает быстрый взгляд через плечо – в кафе полно народу. Понижает голос:

– …а не выдавать сочинённую на ходу, живописную и весьма образную тираду о том, куда таким персонажам стоит засунуть своё мнение. Мэгги до сих пор ждёт звонка из комиссии по радиовещанию. Единственное, что, по её словам, может нас спасти – эфир был после десяти вечера. И я прервал тебя экстренной погодной сводкой.

«Прервал» – это, конечно, мягко сказано. На деле он ворвался в студию, выдернул у меня микрофон и начал вещать о циклонах, антициклонах и давлении.

Я тру ладонью подбородок:

– Ты говорил, шторм приближается. Шторма не было.

– Потому что я соврал! – шипит он. – Ты вынудил меня солгать о погоде, Эйден.

Я сдерживаю улыбку. Джексон очень серьёзно относится к своей работе. Он мечтал попасть в Национальную метеослужбу, но бросил колледж, когда ему пришлось взять опеку над младшими сёстрами: их мать отправилась в гастрольный тур с бандой бродячих гармонистов. Он остался ради девочек. Сказал, что им нужно хоть что-то стабильное в жизни.

Он внимательно смотрит на меня:

– Что с тобой происходит?

Я снова макаю круассан в кофе, не зная, как остановиться:

– Не знаю.

– Ты раздражён.

– Угу.

– Вспыльчив.

– Так и есть.

– Замкнут и язвителен.

– Ну, это уже перебор… но допустим.

Джексон поднимает брови: мол, ты назвал человека куском дерьма, а потом швырнул кружку в стену, как будто на тренировке к Олимпиаде по метанию.

– Что-то с семьёй? – осторожно спрашивает он. – С мамой…

– Всё хорошо, – перебиваю. – Всё отлично. У неё ремиссия. Всё в порядке.

Полгода назад «в порядке» казалось чем-то невозможным. Теперь это слово даже не охватывает того гигантского шара облегчения, что затаился под рёбрами и каждый раз перекатывается, стоит только подумать, как близки мы были к тому, чтобы её потерять. Снова. Как невыносимо было видеть, как она борется с болезнью. В очередной раз.

Я с усилием тру виски, стараясь стереть перед глазами тот образ: хрупкое тело, больничная койка, провода, улыбка, дрожащая от усталости.

«Со мной всё хорошо, Эйден, правда. Всё позади».

Я качаю головой. Рак ушёл. Врачи настроены оптимистично. Всё действительно позади.

Я прочищаю горло и смотрю на Джексона:

– Мама с папой поехали в путешествие – решили отпраздновать. Едут вверх по побережью. Запланировали поездку ещё во время лечения, а теперь исполняют мечту.

Они шлют фото с надписями: «Добро пожаловать в…» – где бы ни оказались. На пляже в Делавэре – в длинных куртках, в Нью-Йорке – в одинаковых, потёртых бейсболках. Мама в вязаной шапочке, держащая у груди пакет с мармеладными червячками на фоне покосившегося дорожного указателя в Нью-Джерси. Их лица светятся такой радостью, что даже фото передают это тепло.

– И ты переживаешь, что пропускаешь это? В этом всё дело?

– Нет, – качаю головой. – Я за них рад.

– Тогда что? – тихо спрашивает он. – Что с тобой происходит?

Я проворачиваю кружку на столе. Я сам не понимаю. Всё раздражает. Всё как будто разваливается. Я захожу в студию – и будто что-то тяжёлое оседает на плечи. Каждый раз, когда нажимаю на мигающую красную кнопку и выхожу в эфир, внутри проваливается камень. Пустота. Глухая боль. Раньше я чувствовал связь с людьми. Мне нравилось слушать их истории, делиться своими. Это наполняло.

А теперь... только усталость.

– Я не знаю, – говорю тихо. – Просто…

Просто всё рушится. И мне страшно произносить это вслух. Потому что тогда оно станет реальным. Я тону – и не уверен, смогу ли всплыть. Мне кажется… я разлюбил саму любовь. После всех этих пустых звонков. После всего, через что прошла моя семья. Как будто каждый раз, когда я на что-то надеюсь, жизнь бьёт под дых. Я разучился надеяться.

Так проще.

Я отрываю кусочек круассана.

– Может, мне стоит подумать о чём-то другом. О новой работе.

На лбу у Джексона появляется морщина:

– Ты же не веришь в это.

– Не знаю, Джек. Возможно. – Я упираюсь локтями в стол. – Ты же слышал, что говорит Мэгги на совещаниях. Рейтинги падают. Спонсоры уходят. Звонков в два раза меньше, чем раньше, и каждый из них…

– …сложный? – подсказывает он.

– …убогий, – отзываюсь я.

Мы романтическая линия без капли романтики.

Он откидывается на спинку стула:

– Знаю. Но… у Мэгги есть идеи. Она предложила кучу новых сегментов – вполне рабочих. И запустила подкаст, чтобы слушатели могли подключаться в любое время.

– У подкаста четырнадцать подписчиков. Один из них – моя мама.

Он фыркает:

– А трое – мои сёстры.

«Струны сердца» не собирали нормальную аудиторию уже несколько месяцев. Мы держимся из последних сил.

Дверь кафе распахивается, и внутрь врывается резкий ветер. Здесь, у самой гавани, ощущение, будто сидишь посреди ледяного вихря. Люди у входа хором жалуются, дверь захлопывается, а подвесной колокольчик возмущённо звенит. Купидон с безумными глазами раскачивается взад-вперёд, направляя свой лук мне прямо в лоб.

Поэтично.

– Радио и не было планом на всю жизнь, – медленно говорю я. – Может, это знак. Что пора уходить.

Джексон тянется через стол и отбирает у меня остаток круассана. Я не сопротивляюсь.

– Теперь ты веришь в знаки? Ты же тот самый человек, который фыркал, когда Мэгги предложила рубрику с гороскопами.

– Потому что гороскопы – фигня.

Он закатывает глаза:

– Классический Телец.

Я его игнорирую:

– Что-то должно измениться.

И, похоже, это «что-то» – я сам.

Кто-то задевает меня в спину, пробираясь к стойке. Локоть впечатывается в лопатки. Я сдвигаюсь глубже в угол, кряхтя.

– Всё? Миссия «Интервью для Мэгги» выполнена? Можно я пойду за ещё одним круассаном?

Джексон сжимает губы:

– Конечно. Передам ей: ты не знаешь, что с тобой, не уверен, хочешь ли продолжать шоу, и, похоже, вообще больше не любишь людей – несмотря на то, что ведёшь самое популярное в Балтиморе ночное радиошоу.

– Когда-то популярное, – бурчу я, покачивая наполовину пустую кружку, надеясь, что она наполнится сама собой. – Думаю, нас уже передвинули в сетке под то шоу о кошках.

– «Праймтаймовые Пушистики»?

– Они самые.

Он хмурится:

– Это реально про кошек?

Я бросаю на него взгляд:

– А про что ещё, Джек?

– Ну... «пушистики» – странное слово. И эфир у них поздний. Перестань так на меня смотреть.

Я давлюсь смешком, допивая остатки кофе. У «Пушистиков» в эфире крутят песни, в которых обязательно есть слово «кот». Всё остальное время – обсуждают наполнители для лотков и делятся советами, где купить лучших котов в Балтиморе. Почему-то это действует успокаивающе.

Я видел их цифры. У них аудитория втрое больше нашей.

Вздыхаю и откидываюсь на спинку стула – едва не получаю по затылку чьей-то сумкой. В кафе всё ещё толпа: люди набиваются у стойки, спасаясь от свинцовых туч, надвигающихся с воды. Лофт наверху тоже забит – народ сидит на полу, уткнувшись в книги.

– Считай, ты своё задание выполнил, – бормочу, глядя, как за окном небо темнеет до цвета оружейной стали. Февраль в Балтиморе – сплошная слякоть, и эти чёртовы безголовые купидоны никому не поднимают настроения. – Я получил нагоняй. И прочее, и прочее.

– Я вообще-то не для этого пришёл.

Я знаю. Но всё равно испытываю стыд. Как будто именно за этим. Я и не думал, что кто-то заметил, как я выгораю. Хотя… швырнуть кружку в стену – не самый незаметный способ выразить разочарование.

– Я знаю, – говорю я.

Джексон – друг, и, скорее всего, он просто хочет убедиться, что у меня всё в порядке. Обычное дружеское участие – как он это сам так ловко сформулировал.

– Я постараюсь. Ты прав. Может быть, подкаст действительно сможет что-то изменить. Подумаю над новыми идеями. Попробую придумать что-то свежее.

– А ещё можешь попробовать медитацию, – предлагает он. – У меня есть отличное приложение, могу скинуть.

Он уже собирается пуститься в подробности своей медитативной рутины, но меня спасает оглушительный, внезапный рёв судового горна. Половина посетителей кафе морщится и зажимает уши, другая – хлопает. У нашего столика мнения разделяются примерно поровну.

– Что за чёрт? – выкрикиваю я, прижимая ладони к ушам.

– Если кофе не забирают после двух объявлений, они включают сирену, – спокойно поясняет Джексон, размешивая чай, словно ничего особенного не происходит.

Видимо, эта акустическая пытка здесь – в порядке вещей.

– Сейчас, когда стихло, бариста снова назовёт имя.

За стойкой появляется девушка с белыми волосами и выражением добродушной досады. В правой руке – огромный айс-кофе, который она поднимает над головой, едва не задев лысеющего мужчину, углублённого в карманное издание какого-то романа.

– Брукс Робинсон¹! Кофе с молоком для Брукса Робинсона! – выкрикивает она голосом, ничуть не уступающим по мощности сирене.

Толпа начинает оживляться, кто-то выглядывает из-за книжных полок на втором ярусе. По залу проносится шёпот: имя Брукса Робинсона слишком весомо для Балтимора, чтобы остаться без внимания.

– Думаешь, это и правда он? – спрашивает Джексон, разворачиваясь на скамейке, чтобы разглядеть получше.

– Сомневаюсь, что величайший игрок на третьей базе за всю историю решил зайти в книжное кафе за кофе с молоком – особенно в день, когда тут отмечают Анти-День святого Валентина, – фыркаю я.

Джексон пожимает плечами:

– Кто знает?

Я скрещиваю руки на груди:

– Если это и правда он, стоит спросить, не хочет ли он поучаствовать в «когда-то самой популярной ночной радиопередаче Балтимора».

Джексон снова поворачивается ко мне с ободряющей улыбкой:

– Вот это уже похоже на настрой. С позитивным мышлением мы ещё вытащим этот корабль на воду.

Я молчу. Потому что, если честно, по-моему, этот корабль давно на дне.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Ты когда-нибудь задумывался, в чём вообще смысл всего этого?»

Звонящий: «…Что?»

Эйден Валентайн: «Ну, зачем всё это? Зачем мы здесь? Мы просто бродим наугад, надеясь, что всё как-нибудь сложится?»

[Пауза].

Звонящий: «Я вообще-то спрашивал, стоит ли почаще дарить девушке цветы».

Эйден Валентайн: «Цветы умирают. Всё умирает».

Звонящий: «Я думал, это романтическая радиопередача…»

Глава 2

Люси

В коридоре что-то есть.

Я снова слышу этот звук – то ли шорох, то ли тихий скрежет, будто кто-то закинул в сушилку пригоршню мелочи вместе с одеждой. Прямо как Майя, которая вечно забывает вытаскивать монеты из карманов. Скребущее царапанье – и глухой удар.

И снова – тишина.

Я откидываю книгу себе на грудь и приподнимаюсь. Каждый раз, когда убеждаю себя, что мне просто показалось, звук повторяется. Но в том конце коридора – только комната Майи и бельевой шкаф, который я никогда не могла открыть больше чем на два дюйма. Там мы храним полотенца, коробки с салфетками, до которых никак не добраться, и прочую мелочь, которую впихиваем в щель.

Господи. Что, если этот шкаф – прибежище призрака? Злого духа, мстящего за то, что я не умею складывать огромные простыни? Если наш дом и правда проклят, я сожгу его к чёртовой матери. Мы с Майей переселимся в кофейню напротив. Будем пахнуть круассанами и слишком крепким кофе, зато – никакой нечисти.

Я соскальзываю с кровати и хватаю пустую кружку из-под чая. Держу её как оружие. Что я с ней собираюсь делать, если увижу силуэт викторианской женщины, плывущей по коридору, – не знаю. Но так мне чуть спокойнее.

Высовываюсь из комнаты и бросаю взгляд вниз, к входной двери. Замок на месте. Уличный фонарь заливает прихожую тёплым золотым светом, проходящим сквозь витражи по бокам и рассыпающимся на полу мозаикой из винных, лиловых и янтарных оттенков.

Всё как должно быть.

Обувь под вешалкой выстроена в аккуратную шеренгу. Моя сумка стоит рядом с рюкзаком Майи.

Никаких злобных фантомов.

И тут снова – звук. Ближе. Уже не у шкафа. Я резко поворачиваю голову. Что-то торчит из щели под дверью в комнату Майи. Тёмно-синее... Наверное, её одеяло. И ещё один звук, тихий, скользящий по паркету. Смех.

Смеётся девочка. Двенадцатилетняя девочка.

Моя двенадцатилетняя девочка.

Которая должна спать. Одна.

Под одеялом. Без собеседников.

Я крадусь к двери и прижимаюсь ухом к панельке. Мы покрасили её в бледно-розовый и украсили блестящими звёздочками, когда Майе было восемь. В одиннадцать она заявила, что это «отстой». Я пыталась отодрать наклейки, но некоторые остались – в самом верху, куда нам не дотянуться. Уголки выцвели и чуть подгибаются.

– Не знаю… – доносится приглушённый голос Майи. – Думаю, маме это не понравится.

Пауза.

– Ну да… Ты прав. Её ведь сейчас нет. И мы уже так далеко зашли.

Мы? Кто «мы»? Как далеко они зашли?

Желудок уходит в пятки. Горло сжимает паника.

Перед глазами проносится каждая история про детей и интернет, которую я когда-либо читала.

Я хватаюсь за ручку и, как сжатая пружина, распахиваю дверь.

Моё тело будто остаётся позади, а я превращаюсь в облако тревоги. Кружка каким-то образом летит в кресло у окна – то самое, где Майя любит читать. Уверена, моё сердце улетело туда же.

Майя вскрикивает, закручиваясь в одеяле, как куколка. Пытается спрятать телефон, но я уже срываю с неё покрывало и бросаю его вслед за кружкой.

На этом этапе я, очевидно, страшнее любого призрака из шкафа.

– С кем ты разговариваешь?! – кричу я, чувствуя, как тревога душит и режет.

Я – полная противоположность той спокойной, мудрой мамы из книг по «мягкому воспитанию», которые пачками таскала из библиотеки, когда Майе было шесть.

Но мне плевать.

Моя дочь шепчется с кем-то по телефону посреди ночи.

Так начинаются выпуски «Даты»².

Майя всегда говорит мне всё.

Всё.

Иногда даже слишком много.

Она солгала мне всего один раз – в третьем классе. Тогда у неё «таинственным» образом исчезали деньги на обед. Оказалось, она каждый день покупала одноклассникам солёные крендели. Назвала это «вечеринкой кренделей». Я объяснила, что так нельзя, и она потом две недели тихо плакала об этом за ужином.

Она у меня добрая.

Сердечная.

Учит уроки. Помогает по дому. Терпит мои сумасшедшие рабочие часы.

И точно не устраивает тайные ночные звонки.

Я тянусь за её телефоном, но она прижимает его к груди. Её глаза – точно такого же мшисто-зелёного цвета, как у меня, – распахнуты от страха.

– Нет, – шепчет она. – Нельзя.

Из динамика доносится голос – низкий, с лёгкой вопросительной интонацией в конце.

Мужской голос.

Мужской голос, который разговаривает с моей несовершеннолетней дочерью посреди ночи.

– Майя, – я стараюсь дышать.

Вдох через нос, выдох через рот.

– Отдай телефон.

Она сжимает его ещё крепче.

– Это не то, что ты думаешь, – шепчет.

– Ты понятия не имеешь, что я думаю.

– Ещё как имею. У тебя лицо будто ты героиня «Даты». Сто процентов уже жалеешь, что не следила за моим телефоном и историей поиска в браузере, но я клянусь – это не то, что ты думаешь.

Она не отводит взгляда и медленно подносит телефон к уху.

Я чувствую себя героем остросюжетного фильма. На пике. У злодея на краю крыши – милый пушистый щенок.

Не знаю, кто я в этой сцене.

Щенок? Или злодей?

– Одну секунду, – говорит она в трубку.

У меня дёргается глаз.

Я – злодей.

И это моя предыстория.

– Ни секунды. Дай мне телефон, – говорю я, стараясь держаться, но Майя вздрагивает – слишком резко.

Кивает, потом качает головой, потом снова кивает.

– Ладно… – бормочет, будто сама себе. – Всё идёт чуть быстрее, чем я планировала, но сойдёт.

– Что «сойдёт»? – рявкаю.

– Этот звонок, – отвечает она и поднимает телефон.

Время разговора – десять минут. Моё сердце делает сальто и уходит в пике.

Десять минут.

Пока я валялась в кровати и рассуждала о призраках в сушилке.

– Это тебе.

– Что?

– Этот звонок. Для тебя, – повторяет она спокойно.

Я общаюсь с четырьмя людьми. Один из них – в этой комнате.

– Прекрасно. Тогда дай.

– Только… – Она прикусывает губу. – Дай шанс. Будь с открытым сердцем.

Моё сердце будет открыто, когда оно разорвётся от ужаса прямо здесь, в этой комнате.

– Телефон. Сейчас.

– Окей, – говорит она и осторожно протягивает трубку, как сапёр. – Класс. Спасибо, мам. Ты супер.

– Не лести, – шепчу я сквозь зубы.

Она дрожащей рукой показывает мне большой палец.

Я подношу телефон к уху. Дышу, как дракон. Или как маньяк. Или как маньяк-дракон. Пытаюсь урегулировать сердцебиение – не выходит.

– Кто… – облизываю пересохшие губы, стараюсь выровнять голос.

Хочу звучать внушительно. Хочу – устрашающе.

– Кто это, чёрт возьми?

Пауза. На том конце лёгкий звук. То ли кашель, то ли… смешок?

Всё моё беспокойство сжимается в ком. Осталась только ярость.

– Я сказала что-то смешное?!

– Думаю, вы сами поймёте, что именно, – отвечает голос.

Он слишком спокоен, чтобы удивиться тому, что вместо ребёнка с ним говорит разъярённая женщина.

– Здравствуйте. Меня зовут Эйден.

– Прекрасно, Эйден, – говорю я, глядя на дочь, сидящую на краю кровати с ногами, подтянутыми к груди.

Она укутана в одеяло с русалками, и на мгновение мне кажется, будто ей снова четыре – волосы в неровных хвостиках, босые ножки болтаются над полом. Мигаю – ей снова двенадцать. Взгляд внимательный. Взрослый.

– И почему ты разговариваешь с моим ребёнком в десять часов сорок две минуты вечера?

Ещё одна пауза.

– Представляешь, она мне позвонила?

– Мне плевать, что она тебе позвонила, – у меня срывается голос. – Хоть бы она оказалась тайно Джеком Ричером³ и это был захват заложника – ей двенадцать лет!

Майя хлопает ладонями по глазам и с тяжёлым вздохом падает на кровать.

– Мне не нравится, на что ты сейчас намекаешь, – говорит он.

– А мне не нравится, что ты этим занимаешься.

– Подожди секунду. Если бы ты дала мне объяснить…

– У тебя что, привычка болтать по ночам с несовершеннолетними?

– У меня вообще нет никаких привычек, связанных с несовершеннолетними! – он заикается.

Голос Эйдена срывается – и это прекрасно. Никакого веселья больше. Наконец-то.

– Я не... – он пыхтит, фыркает, издаёт целую симфонию раздражённых звуков. – Знаешь что? Давай начнём сначала.

– Нет уж. Мне этого разговора вполне хватило. Я кладу трубку.

– Подожди!

– Чего?

– Объяснения.

– Уверена, у тебя отличное объяснение. Мне оно неинтересно.

Он издаёт ещё один глухой рык в трубку.

– Тогда спроси у Майи.

– Что?

– Раз уж ты мне не веришь, спроси у Майи, зачем она со мной разговаривает по телефону в такое позднее время.

Голос Эйдена становится низким. Хриплым. Как шторм, который резко обрушивается на бухту и застревает там – один раскат грома накрывает другой, пока всё вокруг не начинает дрожать. Или это у меня внутри буря. Я уже не различаю.

Я щурюсь, отодвигаю телефон от лица и прикрываю микрофон ладонью.

– Ты вступила в секту? – спрашиваю я у Майи.

Он и правда звучит как сектант. Или, как минимум, глава пирамиды по продаже эфирных масел.

Она качает головой. Молча.

– Это крик о помощи?

Уголки её губ подрагивают в намёке на улыбку, но она вовремя одёргивает себя.

– Не для меня, – бормочет она.

– Это что сейчас было?

– Она имеет в виду, что это крик о помощи для тебя, – вмешивается Эйден.

Может, его голос и действует на доверчивых бедняжек, которых он втягивает в свой масляный культ, но на меня – нет.

– Да, это крик о помощи. Но для тебя. Именно поэтому она позвонила.

– Помощь в чём? – раздражённо бросаю я.

Меня бесит, что он это услышал.

Я в двух секундах от того, чтобы швырнуть телефон в мусоропровод. Моё терпение испарилось. Исчезло. Превратилось в пыль и забилось куда-то в бельевой шкафчик к махровым полотенцам и машинкам на батарейках, которые Майя запихнула туда лет в шесть. С тех пор никто их не видел.

– Я веду радиошоу, – спокойно говорит Эйден. – Майя позвонила, чтобы попросить совета по поводу свиданий.

– Совета? По свиданиям? Ей двенадцать! – стискиваю телефон так, что костяшки белеют.

– Она звонила не для себя. Она звонила для тебя. – Он тихо фыркает. – Меня зовут Эйден Валентайн, и вы слушаете «Струны сердца» – романтическую линию Балтимора.