Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

3

Спор о черном бароне. – Москва мобилизует силы. – Две руки Антанты. – Испытанные средства борьбы. – Что задумал Орлик? – Сказка наяву. – Друзья пускаются в обратный путь. – Появляется отец Кати. – Секретный разговор в Харькове. – Опасное задание. – «Сон Врангеля».

Вы бы видели, какая пшеница вызрела тогда в Таврии, как раз ко времени катастрофы! Ах, какая была пшеница! Давно не было здесь такого урожая. Выйдешь в поле – перед тобою степа густой желтизны, колос к колосу, руки не просунешь, и зерно отборнейшее, весомое!..

Попало в руки Врангеля много всякого добра и помимо пшеницы: склады с казенным продовольствием, фуражом, обмундированием, боеприпасами. Во власти белых оказались теперь и богатейшая экономия Фальц-Фейна, и Каховка, и Мелитополь, и многие другие населенные пункты Северной Таврии.

Где уж тут было думать о детских колониях, где их теперь устраивать? Не до них стало.

Теперь главным было задержать, остановить Врангеля, не дать ему распространяться дальше по Украине к Донбассу и предотвратить возможность соединения врангелевских дивизий с войсками пана Пилсудского на западе Украины.

На площадях Москвы с утра до ночи толпился народ, разглядывая начертанные на огромных фанерных щитах линии фронтов. Тревогу рождали черные стрелы – из Польши, из Крыма.

Слышны были такие разговоры:

– Выходит, жди опять нового похода на Москву? Так, что ли?

– Все возможно. Но вряд ли.

– Почему?

– Не дадут ему, Врангелю, ходу. Провалился с походом Деникин, провалится и этот.

– Кто же его остановит?

– Мы. Народ. Россия…

– Дай-то бог!

– Ничего, ничего. Обойдется. Как-нибудь.

В газетах и на митингах запестрели слова «черный барон» – так называли Врангеля. Расклеенные на афишных тумбах и заборах плакаты изображали его в виде отчаянного головореза в черной мохнатой папахе и такой же черной черкеске, с огромным кинжалом на поясе. В действительности он, Врангель, правду сказать, чаще носил белую, а не черную черкеску. Вот с кинжалом он, точно, не расставался и, позируя фотографам, непременно брался рукой за рукоятку, чтобы вид и поза были повнушительней. Но что-то похожее в плакатных изображениях барона было. Прозвище «черный барон» сразу привилось, и когда упоминался Врангель, то перед глазами вставало что-то темное, мрачное, косматое и страшное.

Вот что записала Катя в тетрадь в те дни:

«Сидим на Курском вокзале. Срывается все, ради чего мы ехали. Уму непостижимо, но факт. Врангель неожиданным ударом большой массы войск вырвался из Крымских перешейков и уже захватил почти всю Таврию. Наши отброшены за Днепр. Боже, опять кровь, кровь и кровь. После двух с лишним лет войны все снова под угрозой».

Взялся и Орлик за карандаш. И записал:

«Ах, сволочи! Хочу назад, прошусь и добиваюсь. И Катя тоже. Ничего, ничего, еще поглядим, кто кого! Смерть фон-барону Врангелю!..»

Как видим, настроение у Орлика оказалось стойко боевым. Не может контра победить – вот на чем твердо стоял наш юный кавалерист. Ни с чем иным, кроме победы, он бы не примирился. Да и как иначе? За три года расколошмачено много всякой контры, своей и иностранной. Побиты такие шишки белой гвардии, как Юденич, Краснов, Корнилов, Колчак, Деникин, теперь побит ясновельможный пан маршал Пилсудский. Ну, и Врангель будет тоже побит, ясно же! С любым, кто смел в этом усомниться, Орлик лез в драку. Если бы не Катя, то, пока они сидели на вокзале и ждали дальнейших распоряжений от коменданта, Орлик передрался бы со многими типами, в чьих высказываниях он находил что-то паническое.

Как-то Катя задержалась у коменданта вокзала, вдруг видит – ведут Орлика миленького и с ним какого-то тощего, очкастого «типа» (своих оппонентов Орлик иначе не называл). У этого «типа», еще молодого, но с длинной бородкой и морщинистым лбом, была избита вся «ряшка» (лица своих противников Орлик именовал только таким словом), одежда испачкана и на груди разорвана.

– Этот бандит угрожал меня убить! – сразу стал жалобиться «тип», показывая рукой на Орлика, тоже имевшего неприглядный вид.

– За что он тебя хотел убить?

Собралась публика, на вокзалах ее всегда много, были тут военные, были и штатские, всем интересно, что за происшествие да еще с угрозой убийства.

По словам «типа», Орлик хотел зарубить его шашкой только за то, что он, «тип», позволил себе усомниться в правомерности той клички, которой окрещен Врангель. Какой он «черный барон»? Не бывает черных баронов и не бывает белых. Бывают вообще бароны, и это просто титул такой.

– Какой титул? – нахмурился станционный комендант, грузный мужчина на двух костылях. – Ты откуда знаешь?

– Так известно же, товарищ комендант. Это, как бы выразить, дворянский титул-с. Введен был еще при Петре…

– Ну и что? – раздались голоса в толпе. – А тебе-то какое дело? Что ты за них заступаешься?

– Я заступаюсь? Помилуйте! – вскричал «тип». – Что вы, товарищи! Я просто объясняю, откуда барон взялся!

– Подкуплен Антантой, будто не знаем! – зашумели в толпе. – Продался контре, сволочь. Нечего нам объяснять. Сам ты, видать, из той же контры! Задержать его!

Проверили у «типа» документы. Оказалось, он корректором работает в редакции газеты «Известия». «Типа» отпустили, а Орлику сделали внушение – чтоб не давал воли рукам в словесных спорах.

Катя потом сделала свой выговор Орлику: какая, мол, тебе разница, черный барон или белый? Все равно враг!

– Нет, он черный, черный, – твердил упрямо Орлик. – Ты не спорь!..

Одно оставалось – возвращаться назад, в Таврию, то есть туда, где сейчас находится штаб 13-й армии, а о поездке в Питер уже нечего было и думать. Бедные, бедные ребятишки! Так жаль было, так жаль, что все вдруг сорвалось! Увы, пока не побьют Врангеля и не покончат навсегда с белогвардейским гнездом в Крыму (а заодно и с теми мародерскими дивизиями барона, которые расползлись по Таврии), с детскими колониями придется подождать.

Не вышло. Что ж поделаешь? Действительно, вина за все лежит только на нем, на черном бароне. Конечно, черный; все темное и мрачное, все то, что мешает народу жить и творить прекрасное, сосредоточилось в нем, в этом баронском авантюристе.

Вся контра уже на него надеется.

Ну и правильно пишут в тех же «Известиях» и в «Правде»:

«Смерть черному барону!..»

В один из этих тревожных дней, когда с юга шли недобрые вести о продвижении вражеских войск по Таврии, главнокомандующий Красной Армии Сергей Сергеевич Каменев докладывал в Кремле членам Политбюро о положении на врангелевском фронте.

Есть свидетельство, что главнокомандующий, в прошлом царский полковник (один из тех генштабистов, перешедших на сторону Советской власти, о которых говорил Врангелю на «Аяксе» де Робек), очень волновался, выступая в тот день перед членами Политбюро ЦК большевистской партии. Причина для волнения, надо признать, была достаточной: к этому времени в руках Врангеля уже была почти вся Таврия и возникала угроза потери всей Южной Украины, угля и металла Донбасса, и еще неизвестно было, как поведут себя казаки Дона и Кубани. Барон мог рвануть и на запад, к Польше.

Каменев показывал по большой карте военных действий, висевшей на стене: так и так было дело. Тут же, у карты, стоял Ленин. Стоял и слушал и всматривался в карту, а видел огромную страну, уже почти три года напрягающую силы для защиты революции от многочисленных врагов, накинувшихся на нее изнутри и снаружи. Людей, присутствовавших на этом заседании, говорят, больше всего поразил задумчивый взгляд прищуренных глаз Владимира Ильича. Взгляд этот проникал куда-то далеко сквозь карту, сквозь стены зала, где шло заседание, и был таким выразительным, что у многих возникало странное ощущение, будто не Каменев докладывает, а он, Ленин, взвешивает положение и говорит о том, что надо делать.

Очевидцы утверждают, что такое ощущение возникало у них часто, когда они встречались с Владимиром Ильичем. Следя за его взглядом, старались понять, уловить, а как он оценивает то, что всех волнует, что об этом думает?

У нас нет возможности подробно пересказать весь разговор, который произошел на том вечернем заседании. Политбюро собиралось часто, и все, что случалось в мире и в стране, там находило немедленный отклик. И все, что там решалось, тотчас отзывалось на судьбе многих и многих.

«Опасность Врангеля становится громадной», – скажет Владимир Ильич через несколько недель. Вот об этой опасности и шла речь на Политбюро, и теперь все вспоминали, что Владимир Ильич предупреждал о том же и раньше и требовал двинуть больше сил на врангелевский фронт.

Еще позже он скажет, что Врангель и польские легионы Пилсудского – это «две руки» Антанты. Это ее новый поход против красной России, новая попытка удушить революцию в бывшей царской империи и вернуть ее в свой лагерь.

Орлик и Катя еще сидели на Курском вокзале и ждали приказаний, как быть дальше, когда в «Правде» и «Известиях», самых главных газетах Москвы, на первых страницах, где печатались сводки с фронтов, запестрела зовущая строка:

«На пана и барона!»

А имелись в виду Пилсудский и Врангель.

Никогда так часто не упоминалось слово «мобилизация», как в эти дни. До революции о нем редко слыхали и придавалось ему одно определенное значение: военное.

Большевики придали этому слову с первых дней революции более широкий смысл; оно стало обозначать всеобщий подъем народа на защиту республики от врагов и на строительство новой жизни. «Страна мобилизована» – так и писали газеты, так и говорили ораторы на митингах.

Казалось порою – ведь уже все подчистую мобилизовано, где еще возьмутся люди и средства для фронта?

Нет, не все. Находились новые силы, и армия все росла, сколько ни несла потерь.

В эти дни по всей Советской Республике прокатилась новая волна мобилизаций. «Все на помощь фронту!» – звали ораторы на митингах в цехах заводов и фабрик. «Все на разгром врага! Все на пана и барона!»

Как ни трудно было, фронт против Врангеля начали укреплять новыми дивизиями. Мы скоро увидим: туда, на юг, против вылезшего из Крыма новоявленного «спасителя России», будут брошены лучшие красные части. Лучшие командармы и комиссары поведут красные войска в бой с Врангелем.

Теперь, рассказав обо всем этом, поглядим, как отразились события последних дней на судьбе дружков наших – Кати и Орлика. Естественно, на наш взгляд, говорить прежде всего о них: они, Катя и Орлик, – герои нашего повествования, о них, понятно, и речь.

Так вот, раз уж так, скажем, что тот, кто услышал бы их разговоры между собой в эти дни, несомненно, воздал бы должное их сознательности и твердой вере в то, что Врангеля непременно побьют.

Мы уже видели, как воинственно задирался Орлик с теми, кто выказывал хоть малейшие признаки паники.

Но этим воинственный пыл Орлика далеко не исчерпывался.

– Слушай, – сказал он Кате, – пока придет ответ, что нам делать, я уже решил. Хочу в белогвардейский тыл ехать, в Крым. Как думаешь, пошлют меня или не станут?

– А что ты там будешь делать, голубчик?

– Как – что? Заберусь в штаб Врангеля и взорву его. Ежели дадут хотя бы пуд динамиту, – добавил Орлик. – Я бы взялся. А ты, Катя?

– Не знаю… Это не нам с тобой решать. Кого надо, того и посылают.

Орлик начал было горячиться, как это так, даже желания у Кати нет, скажи пожалуйста, какая покорность, и вообще так не рассуждают: «Не знаю…», «Это, мол, не нам с тобой решать». Кончил Орлик тем, что махнул рукой и сердито проворчал:

– Да ну! С тобой дело иметь!..

Катя помалкивала.

Наутро после этого разговора Орлик самостоятельно предпринял «операцию», о которой следует рассказать. Один, без подружки, пустился в город. Шел, пытливо приглядываясь ко всему, что попадалось на пути, и всё спрашивал у прохожих:

– А где тут у вас Кремль?

Был хмурый денек с резким северным ветром, пыль забивала глаза. Ну и ну, такой пылищи, едкой и всепроникающей, даже и в Таврии нет, так там земля голая, а здесь же все в камень одето!

В больших городах Орлик не жил, и вы, естественно, можете подумать, что он чувствовал себя каким-то потерянным, робел и терялся в круговороте московских улиц и переулков, среди великого нагромождения стен, то каменных, то деревянных, то в первом этаже кирпичных, а сверху – сложенных из тяжелых бревен, то высоких-превысоких зданий, у которых и крыши не видно, то почти рядом – самых настоящих избушек на курьих ножках. Нет, не это заставляло Орлика теряться и робеть.

Трудно сказать, откуда и как составилось у Орлика впечатление, что Москва – это город не то чтобы сказочный, как изображался в книжках город царя Гвидона из пушкинской сказки, которой в детстве зачитывался наш герой. Москва виделась ему в ореоле какого-то неземного сияния; казалось Орлику, что это уже давно не старая Москва, что революция все тут сломала, изменила и теперь это нечто вроде того города, о котором Орлик как-то читал в одной книжке. Называлась та книжка «Город солнца», и вот как раз таким чудесным городом солнца представлялась Орлику Москва на третьем году революции.

Иной подумает: да что Орлик, с неба, что ли, свалился? В стране война, разруха, голод, обнищание. О, все это наш герой, разумеется, слишком хорошо знал. Он, помните, любил с журавлиной высоты смотреть, но видел и то, что рядом происходит, и глаз у него был острый, с малолетства привыкший к лишениям жизни. Нет, Орлик это все учитывал, а вот как хотите, иначе представлять себе Москву не мог.

Не Москва же это просто, а столица мировая, где куются счастия ключи для всех рабочих и крестьян. Это, верил он, не какой-то там город, не буржуйский Париж или Лондон.

Но вот, видит Орлик, стоит на углу женщина в жалком рваном ватнике, продает стаканами семечки. Насыпала она и Орлику стакан этих семечек, деньги взяла немалые, а объяснить, где Кремль, не смогла.

– Я не бывала, не знаю, миленький.

– Небось приезжая?

– Нет, я тут сроду живу, за вокзалом.

– И никогда в Кремле не была?

– Говорю, ну даже и не видела, какой он. Возле Кремля ведь прежде одни знатные богачи жили. А мне-то что было там делать? Я пролетарка, без мужа. На фронте погиб.

У Орлика снялось сердце. Не мог он видеть бедствующих женщин, они ему напоминали родную мать – тоже одна-одинешенька, и что она там делает в Каховке, Орлик себе не мог представить. Белые, как видно, уже и туда добрались, страшно и подумать. Были у героя нашего два сухаря черных – отдал торговке семечками и пошел дальше. Встретились добрые люди и показали: туда, мол, иди, потом налево сверни, потом прямо и дойдешь, братик, до Кремля.

Орлик ждал, что на пути будут ему встречаться оркестры музыки с марширующими колоннами рабочих и красноармейцев и всюду он увидит красные полотнища и флаги, а на перекрестках встанут перед ним триумфальные арки с революционными надписями и венчающими их громадными молотами и серпами.

Оркестры духовой музыки действительно попадались, и арки из фанеры с красными флагами тоже встретились, и серпы и молоты – на плакатах. Но какой старой, унылой, запущенной казалась Орлику Москва в тот день! Прежнее представление рассеялось, а к новому видению Москвы он еще придет. Это не сразу дается – понять большой город, его душу. Месяца через три с лишним Орлику предстоит снова побывать здесь, и тогда он увидит Москву другими глазами.

Но это еще предстоит, а сейчас он шел и смотрел по сторонам и чем дальше, тем больше недоумевал.

Ничего сказочного не было.

И вдруг – уже ни на что подобное не надеясь – Орлик ахнул. Перед ним открылась многолюдная широкая площадь, мощенная камнем, а за ней вставало наяву почти сказочное видение – стена с зубцами, башни, теремки и купола, одно над другим, все в причудливом нагромождении, ну совсем как в пушкинском городе царя Гвидона!

Трепет обуял Орлика. Видал он виды, а такого еще не видел. Сердце сперва замерло, а потом быстро забилось в радостном волнении. Он и не помнил, как содрал с головы шлем. Долго стоял любуясь. Это – Кремль. Вот чудо, ты подумай!..

Мимо красноватой стены с высокой стрельчатой башней и часами на самом верху бежал трамвай. Рельсы пролегали как раз в том месте площади, где теперь Мавзолей и трибуны.

Трамвай – это было не совсем понятно; он нарушал впечатление сказки.

Орлик прошелся вдоль стены, потрогал седые, кое-где поросшие мхом кирпичи, чтобы потом мог сказать – он не только видел сказку, а и прикасался к ней.

У самой стены бросались в глаза могилы с увядшими и свежими венками и надписями на лентах: «Павшему в бою…», «Погибшему от рук белых наемников империализма…» Давно уже Орлик заткнул за пояс свой шлем и дивился, почему другие ходят по площади в шапках. И в ворота Кремля ныряют, тоже не сняв головного убора.

Он все выискивал, Орлик, к кому бы подойти да порасспросить о том, ради чего он и очутился здесь.

Часовой у Спасских ворот попался неприветливый, строгий. Лицо худющее, на носу ржавые железные очки. Лихо заломлена на голове серая окопная папаха.

Все же он старался понять Орлика.

– Ну чего тебе надо? Куда?

Орлик мнется, глаза косит в сторону, отвечает уклончиво:

– Да есть у меня дело.

– Какое дело? К кому?

И вдруг очкастый раскричался. Голос громовой, зычный, чуть ли не по всей площади слышно. Орлик уже и не знал, куда деваться, а тот все гудел:

– Ты чего? Это почему у тебя вид такой неподобающий? Ты при шашке и оружии, а без головного убора стоишь, – куда это годится? Э-э, братец! На губу хочешь попасть? Можешь посидеть!

Пришлось надеть шлем и отойти от часового подальше. На гауптвахту еще попадешь, чего доброго. Очкастый часовой что-то еще кричал вслед, кажется, за партизанщину ругал: хватит, мол, этого самого, пора к дисциплине настоящей привыкать и так далее.

Теперь что оставалось делать? Орлик нашел решение: он двинулся вдоль кремлевских стен и башен с твердым намерением обойти Кремль и разглядеть со всех сторон. От Спасских ворот дошел до Троицких, оттуда – до Боровицких. Потом шел вдоль Москвы-реки и держался лишь одного направления: куда стена ведет, туда и он шаг держал.

Часа полтора это заняло. Шел он, шел, пока снова не добрел до Красной площади. Ноги, признаться, гудели, да и есть хотелось, а уже было за полдень, а еды не оставалось в карманах у нашего путешественника ни крошки, да и денег тоже.

А теперь что оставалось делать?

Опять само пришло решение: застегнуть потуже ремень, что Орлик и сделал. Доплелся он до Иверских ворот (тогда еще такие существовали) и потолкался тут среди прохожего люда. С иными заговаривал, если это были, на взгляд Орлика, свои. Ну, скажем, стоит у газетной витрины человек в кавалерийской фуражке и потертой окопной шинели. К такого рода личностям – молодые ли они или уже седые – наш герой сразу проникался симпатией. И вот как раз у одного такого человека и как раз в кавалерийской фуражке Орлик и стал спрашивать:

– Слушай, батя, ты мне скажи: что в Кремле? Снаружи поверх стены купола, да кресты, да башни, а внутри что?

Собеседником Орлика оказался уже действительно по годам вполне «батя», если не дедушка. Сидел он у Китайгородской стены и перематывал разъехавшиеся обмотки.

– Ты откуда? – перво-наперво осведомился он у Орлика. – С фронту?

Орлик начисто все выложил. Ехал вот с товарищем по такому-то делу, не доехал и теперь не знает, что дальше-то делать.

– Ага! – покивал пожилой кавалерист. – Понятно. Сам я тоже бывший фронтовик, Деникина бил, до Новороссийска дошел, а там тифом меня сразило. А сейчас я в Москве тут по особым делам. Из-под Калуги мы… Ну, а тебе для чего про Кремль надо знать? Я там сейчас был и могу все тебе рассказать.

Орлик ахнул:

– А как допустили вас?

– А просто. Я к Михаилу Ивановичу Калинину заходил. По крестьянским делам. Ну, поговорили. Обещал помощь оказать. А тебе, сыпок, по какому делу?

– Я в белый тыл хочу, – признался чистосердечно Орлик. – Помог бы мне в этом Калинин? Как же к нему попасть?

– Э, милый, – усмехнулся пожилой кавалерист. – Ты порядка не знаешь, что ли? У нас же теперь не то, что было. Власть укрепилась, и порядку куда больше стало. Москва видишь какой сделалась? Не Москва, брат, а штаб руководства! Вся мировая революция тут на виду, про все тут знают и думают… Понял ты? Международная дипломатия, война, хлеб – все берется во внимание. Так-то, милый ты мой герой!

Он все усмехался, кавалерист, и продолжал свое дело – переобул, не торопясь, левую ногу и взялся за правую.

– А ты, значит, в белый тыл собрался, к барону Врангелю? – опять заговорил солдат и все с той же ухмылкой продолжал: – И чего бы ты там стал делать, а? Эх, милок! Я вижу, ты хотя и в буденовке, а по уму-разуму как бы еще дитятко… Да, да, не обижайся, я это говорю тебе всурьез, по-отечески. Порядок же есть, братишка ты мой хороший. Ежели бы, допустим, нашему главному штабу руководства понадобился какой человек для взрывной работы в белом тылу, то, поверь, само руководство нашло бы тебя или кого другого, и все дело бы сделалось по всем положенным правилам и секретам. Понял? Во как! А ты сам лезешь – берите меня, я лучший! А может, они кого другого хотят? Может, уже послали кого надо. Ты же сам солдат, братец мой, должен субординацию знать. Это тебе, милый, не по крышам лазить, да!

Орлика не так-то легко взять на мушку. Оп все выслушал и хмыкнул:

– А вот вы же ходили? Сами!

– Как – сам? – возмутился кавалерист. – Я ходок… от общества, от крестьян своих поручение имею. А у тебя от кого поручение, а? Кто это тебя в белый тыл к себе требует? А ну, покажи бумагу.

Ну что оставалось Орлику делать после такой нотации, скажите. Одно: пряча смущение, поскорей распрощаться с кавалеристом и вернуться восвояси на Курский вокзал.

Вот так он и поступил.

А Кате он что рассказал? Да ничего. Так, в общих словах, кое-что выдавил из себя. Побывал, дескать, в Кремле, то есть, вернее, возле Кремля, и кое с кем виделся, то есть виделся не с какими-то там случайными людьми, а с вполне заслуживающими доверия военными товарищами. И они многое объяснили Орлику.

– Что же именно? – поинтересовалась Катя.

Орлик увидел по ее лукавым глазам, что у нее тоже есть новости.

– Нет, ты скажи раньше, – потребовал он от Кати. – Приказание пришло?

– Пришло.

– Ну? И что? Куда нам?

– Обратно в свой штаб ехать.

– Ну и правильно, – одобрительно произнес Орлик. – Эти военные товарищи тоже так советовали. А в тыл Врангелю, сказали, нечего нам соваться. Обойдутся и без нас.

– А я и не просилась туда, – смеясь, пожала плечами Катя. – Это ты, наверно, ходил проситься.

В тот же день они получили от военного коменданта документы и вечером уже катили обратным поездом на юг, к Таврии.

Пока дружки наши ехали, а путь у них был долгий, трудный, изнурительный, в стране, взбудораженной новой напастью – баронским нападением из Крыма, – события шли своим чередом. И об одном из них хотелось бы здесь же рассказать.

Орлик, как мы видели, вознамерился было в белогвардейский тыл ехать, штаб Врангеля взорвать, и всего только пуд динамиту ему бы на это потребовалось. Поговорив с кем-то там у Кремля, он угомонился.

Но то, к чему Орлика потянуло, то есть к борьбе с врагом в его же тылу, – дело это, неимоверно трудное и смертельно опасное, делалось. Усиливались не только войска врангелевского фронта. В тыл белых – в захваченную часть Таврии и в Крым – было послано в эти дни немало людей, и среди них оказался, представьте, родной отец Кати.

Вот как бывает. Сведениями мы располагаем на этот счет совершенно точными. Разумеется, не уже знакомый дневник послужил нам источником. В дневнике об этом ничего не найти.

«Откуда же взялись эти сведения?» – спросите вы. Источники верные, но, только дочитав нашу повесть до конца, вы все узнаете.

Итак, об отце Кати.

Где-то уже было сказано, что он артист. Да, известно, что он смолоду очень увлекался театром и хорошо, говорят, играл. Мечтой его было попасть в Московский Художественный театр, но годы шли, а мечта все так же оставалась мечтой.

Жил он в Киеве и работал там в Соловцовском театре, вдали от семьи, которая оставалась в Каховке. Катя была единственным ребенком в семье, и мать, пока была жива, не расставалась с дочерью. В восемнадцатом году Ирина Васильевна умерла от сыпняка. С тех пор и началась для Кати самостоятельная жизнь. Она окончила краткосрочные курсы телеграфисток и пошла добровольцем на фронт, когда ей не было еще и пятнадцати лет.

С отцом Катя переписывалась, когда такая возможность возникала. Ведь война! В Киеве то и дело менялись власти, но и Катю судьба бросала из одного места в другое.

«Наши дни полны удивительных событий, – записала Катя в дневнике на одной из страниц, которую мы приводим здесь, немного забегая вперед. – Даже самое ординарное событие, самое простое вдруг озаряется особым светом и потрясает своим величием. Прошлым летом я ездила к отцу в Киев, ну, и, конечно, побывала в Соловцовском театре, где он играл. Ставили «Овечий источник». Спектакль шел специально для красноармейцев, и многие сидели рядом со мной в партере с винтовками. И что творилось в зале, трудно передать! Я такого воодушевления никогда не видела! С каким волнением следили сотни глаз за смелой борьбой Лауренсии с преследующим ее диким тираном, а когда представление кончилось, в партере, на галерке и в ложах разыгрался другой спектакль, только куда более величественный. Вскочили все, как один, и вместо аплодисментов потрясают винтовками и кричат: «На фронт! На фронт!» Рядом со мной один даже саблей размахивал, и не забыть ее сверкания в луче прожектора на фоне красных сукон сцены!

А потом отец рассказал мне, что наше командование после этого спектакля решило водить на «Овечий источник» каждый красный полк перед отправкой на фронт. Ну когда бывало подобное в истории? Папа говорил: «Не бывало!»…

Вскоре после своей прошлогодней поездки к отцу героиня наша потеряла его след: в Киев пришли деникинцы и до самой зимы хозяйничали в нем, а когда их выгнали, Катя уже больше не смогла вырваться в отпуск – на крымском участке фронта становилось все горячее и горячее. Писала Катя в Киев не раз, но ответа не было… Адресат куда-то выбыл.

Вот тут мы и подошли к тому событию, о котором следует рассказать хотя бы вкратце.

…Весенний теплый день в Харькове. Большое каменное здание в центре города. Над зданием – транспарант: «Все на пана и барона!» Здесь помещается Центральный Комитет Коммунистической партии большевиков Украины. У входа на столбах – большая карта, где обозначены линии фронтов, польского и врангелевского. Пыхтят возле подъезда автомобили. То и дело подъезжают мотоциклы, верховые всадники. Это штаб, мозг, направляющий центр борьбы с контрреволюцией на всей территории Украины.

Отсюда каждый день говорят с Москвой, здесь знают и учитывают все, что решается в Политбюро партии во главе с Лениным и в Главной Ставке красных войск.

На втором этаже, в небольшом кабинете, сидит Иннокентий Павлович, и вид у него смущенный, точно у ученика на экзамене. Ночью он прибыл сюда из Брянска и вот уже принят ответственным работником Центрального Комитета.

Портрет этого работника мы дать не можем, и даже фамилия его нам неизвестна; что касается Иннокентия Павловича, то о нем есть такие данные. В ту пору ему было лет под пятьдесят, он носил пенсне, и это придавало его лицу вид интеллигентный, но седеющей стриженой головой больше походил на бывалого солдата, чем на артиста. Крупные морщины на лбу и по углам губ, орлиный нос… Казалось, перед вами решительный и твердый характером человек. А на самом деле, по утверждению людей, знавших его близко, это был человек мягкий и обходительный.

Но послушаем, какой разговор идет между ним и ответственным товарищем.

– Иннокентий Павлович! Вы хорошо помогали нам в подпольной работе, когда деникинцы были в Киеве. Мы знаем, что вы беспартийный, но считаем вполне своим.

– Благодарю.

– Вы Крым знаете?

– Знаю, конечно. Бывал не раз.

С Иннокентием Павловичем до этого вели разговор в Брянском губкоме партии. О цели его приглашения в Харьков, в Центральный Комитет, он знает.

Сложное, опасное дело хотят поручить Иннокентию Павловичу, и предварительное согласие он уже дал. Но сейчас, очутившись в кабинете у человека, с которым предстоит обо всем точно договориться, Иннокентий Павлович вдруг почувствовал себя как на экзамене.

Человек этот – обозначим его как «товарищ М.» долго рассказывал о положении в белогвардейском Крыму; не скрывал, что работать в подполье там трудно; часты провалы. Но борьба есть борьба, что поделаешь. То, что в интересах революции, должно делаться, несмотря ни на что.

Дальше разговор протекал в виде как бы драматического диалога, который был очень привычен Иннокентию Павловичу как актеру.

Товарищ М. Нам очень, очень нужны свои люди в Крыму. Воцарение там Врангеля грозит нам большими неприятностями. Могут развернуться грозные события, учтите.

Иннокентий Павлович. Я понимаю.

Товарищ М. Должен сообщить вам, что я вчера только вернулся из Москвы. Присутствовал там на ряде очень важных совещаний. Положение таково, что партия подымает все на ноги. Меры принимаются чрезвычайные. Я видел Ленина, и никогда еще он не казался мне таким озабоченным.

Иннокентия Павловича эти слова так разволновали, что у него вырвалось:

– Боже мой! Но почему такое творится? Разве положение столь трагично?

В дверь постучали. Вошла худенькая девушка в сапогах и подала товарищу М. кипу газет.

Девушка. Я могу удалиться?

Товарищ М. Да, да. Спасибо.

Когда за девушкой закрылась дверь, Иннокентий Павлович со вздохом проговорил:

– Как она напоминает мне мою дочь!

Товарищ М. Я знаю из вашей анкеты, что у вас дочь и она служит в одном штабе наших войск. Отзываются о ней хорошо, так что можете ею гордиться.

Иннокентий Павлович. Благодарю… Знаете, давно не видел ее… Очень давно!..

Как видно, товарищу М. в эту минуту пришла в голову какая-то мысль. Он скосил глаза в сторону и некоторое время задумчиво барабанил пальцами по столу. Потом сказал:

– Ладно. Это потом.

Обращался он сейчас, похоже, к самому себе. И, что-то решив про себя, опять уставился на артиста:

– Итак, вы согласны в Крым? Работа предстоит опасная. Поедете?

– Да, если это надо.

– Очень надо.

– Но чем я как артист смогу вам помочь?

– Многим.

И вдруг, заулыбавшись, товарищ М. спросил:

– А знаете, кто нам, большевикам, особенно много помогал в старом подполье? Я имею в виду царское время. Для явок, пожалуй, одними из самых удачных были квартиры портнихи и зубного врача. К ним всякие люди ходят, и никто не заподозрит вас, если и вы зашли к портнихе заказать себе, скажем, сорочку или наведаетесь к зубному врачу с больным зубом. Для подпольщика – самая удобная возможность, и мы этим часто пользовались.

Иннокентий Павлович. Но позвольте снова напомнить вам, что я человек театра.