Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

3

Орлика тянет к исповеди. – О чем мечтали сотрапезники. – Кое-что о текущем моменте. – Чем закончился разговор Орлика с командармом. – Про охапку кленовых листьев. – Саша Дударь становится Орликом и начинает брать уроки правописания у Кати. – «В душе сохрани красивое».

Вечерело, как видим; и для уточнения заметим, что дело-то было в самой середине мая, когда темнеет поздно, часу в десятом, и то еще долго в воздухе как бы разлит солнечный свет и все мягко светится вокруг, сказочно искрится и сияет. Это в самом деле дивно и чарующе, Катенька права. И у кого в такой вечер сердце не растает, тоже верно. Догадываетесь, я думаю, что у Ласочки большая любовь к кому-то, кто остался там, в штабе армии. Вот и грустно ей, Ласочке, тоска ее гложет непреоборимая, и – читали мы только что ее собственное признание – ничего она с собой поделать не может.

Небось заразилась от Орлика; наверное, и ее потянуло к исповеди, душу свою раскрыть. Без этого никакой человек не человек, а бесчувственное бревно. В этом – и очищение души, и зарядка, и укрепление веры в себя и в ту необходимость, которая зовется добром.

Вот прочитала Катенька запись своего спутника и, хотя давно все знала, сильно разволновалась, отчасти от гордости за свою подружку, отчасти от мысли, что уж очень чудно все устроено на свете, но счастье все-таки есть и кто своего хочет, тот добьется, как Орлик.

«В любви, правда, все посложней, – записала Катя, – так мне кажется, и ты, Орлик, когда-нибудь это поймешь. Стать мужчиной как-то еще можно, а вот любимой стать попробуй! Но даже когда ты сама любишь, пока, допустим, без взаимности, все равно с человеком, то есть с девушкой, происходят такие превращения, по сравнению с которыми случай с славной девушкой-корнетом и с тобой, Орлик, не самое удивительное. Но хватит, хватит, кавалер мой уже притащил кипятка и разливает в кружки».

У Кати, как вы заметили, пока не хватило духу все выложить, а Орлик пе докончил своего рассказа просто потому, что захотел перекусить ввиду позднего часа да промочить глотку кружкой кипяточку. А кроме того, признаться, у него рука устала подряд все записывать.

За продолжение он взялся после ужина, пользуясь проникающим в окошко ярким лунным светом, чего ему при почти кошачьем зрении было вполне достаточно. А за ужином, грызя сухари свои солдатские и воблу-красноперку, оба сотрапезника предавались мечтам, то есть толковали о том, как они привезут в Таврию детей питерских и будут устраивать их в колонии. И при создании этих колоний надо будет уж непременно обеспечить, чтобы, скажем, у каждого дитяти была своя чистая постелька с полотенцем на спинке кровати и, желательно, с ночной тумбочкой при ней. Придется подумать – где-нибудь реквизировать, конечно, чтоб были ванночки или тазы большие, где детишек будут мыть, и мыла чтоб не жалели. Ну, ребятню уж обязательно хорошо кормить, и надо будет – это вполне осуществимо, – кроме положенных пайков пшена и других продуктов, завести в каждой колонии свое хозяйство: молочную ферму, парники, сады, чтобы для приварка всего хватало – и овощей, и фруктов, и молока, – о, молоко это обязательно, хотя бы по кружечке в день, а там видно будет.

Так мечтали мои Орлик и Катенька, а эшелон уже давно шел и теплушку трясло…

Может, вас заинтересует, о чем вели разговор другие пассажиры в этот призрачный ночной час. Народ тут попался взрослый, пожилой, – мужчины, бабы, один в очках, трое вроде из «бывших», еще какие-то люди, кто их разберет. О детских колониях эти пассажиры не мечтали, поскольку пока что даже представить себе такого не могли, а о затеянном деле ничего не знали. Нет, разговор у них шел, как говорится, кто в лес, кто по дрова. Одни вспоминали, как до революции было, даже еще до мировой войны. Другой толковал про то, что Англия, по слухам, уже готова торговать с Москвой, да Франция и Америка не хотят, а вместе они – Антанта, то есть союзники по догражданской войне, по мировой, в которой они побили Германию, Австро-Венгрию и Турцию, и теперь с них, с побежденных, стало быть, большую контрибуцию тянут. Сами богатеют, а соседей разоряют.

– От такой политики добра не жди, – рассуждал очкастый пассажир, лежавший на своих нарах в углу теплушки. – Мир чреват еще многими новыми войнами, вот увидите!

– Тьфу на тебя! – ворчали бабьи голоса в ответ. – Еще эта не кончилась, а он, обормот, другие предсказывает! Аж страшно жить!..

Ну, и всякие иные толки были. Про Врангеля, конечно, говорили, про Польшу, где у власти буржуйские шляхтичи, и приходили к выводу, что хрен редьки не слаще: что ясновельможный пан, что генеральский барон – одна сатана!

Какой-то другой пассажир высказал такую мысль: пока Врангель сидит себе в Крыму, за Перекопом да за Сивашскими мертвыми водами, еще ничего, терпимо, да ведь может, зараза, Врангель этот, взять да вдруг ударить да вылезть из Крыма.

– Куда он вылезет?

– А сюда, на Украину, в Северную Таврию.

– Не вылезет он из Крыма, – возразил кто-то из бывших, торговец или царский чиновник в прошлом. – Горлышко узкое у этой бутылки. Вы в географию загляните.

– Э, не говорите! Изо всякой бутылки пьют умеючи.

Потом мы увидим: тот безвестный пассажир, который предсказывал, что Врангель может ринуться из «крымской бутылки» в Таврию, как в воду глядел. И вообще, надо сказать, в обитателях теплушки чувствовалась немалая осведомленность. Отчасти этому помогали митинги и всякие беседы агитаторов, которых все достаточно наслушались за время революции, но, главное, сказывалась какая-то особая восприимчивость у людей: прямо на лету всё ловили, обо всем знали, про все имели свое суждение и даже, как видим, кое-что наперед предугадывали.

Народ такой… Порой не понять, как и откуда, а знает. Ну знает, и все. Уши чуткие. И отличались этим все – и городские и деревенские, и бывшие и не бывшие.

Вот кто-то заговорил про такую вещь, о которой ему и знать не полагается:

– Теперь, братцы, слышите, понятно, я говорю, почему вдруг сняли с нашего Южного фронта дивизию червонных конников Примакова и перебросили в известном направлении. На Запад, короче говоря, на белопольский фронт. А Врангель, думаете, про это не знает? Тоже не дурак!

Катя и Орлик, как услышали это, навострили уши, и не потому, что не знали о недавней переброске дивизии червонных казаков на Западный фронт, а потому, что не полагалось же об этом болтать.

– А ну, хватит байки рассусоливать! – прикрикнул Орлик на того болтливого всезнайку. – Спать пора, а тут тебе всякую ерунду порют!

Катя тоже сказала:

– Конечно, ерунда. Да еще на постном масле.

Но вот постепенно пассажиры поутихли, и Орлик, предоставив на правах мужчины Катеньке убрать остатки ужина обратно в вещевой мешок, сам опять взялся за дневник.

И пусть побыстрее пишет, а то скоро ему будет не до писанины.

«На другой день после моего незабываемого разговора с командармом, – читаем мы, – вместо девицы Александры Дударь появился и был зачислен в строй особого эскадрона связи и охраны штаба армии кавалерист Александр Дударь. Во мне как бы воскрес брат!.. И только одно условие было мне предъявлено командармом перед оформлением приказа о моем зачислении. А условие такое: чтобы меня, как девушку, никто не мог знать.

– И смотри, держись крепко! – наказал мне командарм. – Раз уж взялась служить в кавалерии, то будь примерным бойцом. Наша задача – идти вперед, Крым освобождать и все другие земли наши от белой нечисти, и потому мы должны быть во всем примерными. Попятно, товарищ боец?

– Есть! – отрапортовала я по-флотски. – Рад стараться!

Командарму мое «рад стараться» не поправилось.

– Так отвечали старые солдаты унтер-офицеру, а я не унтер.

Тогда я спросила:

– Как же мне выразить вам свое благодарное чувство, ежели я на сёмом небе от радости?

– «На сёмом, на сёмом»! – передразнил он меня добродушно. – Тебе, знаешь, подучиться грамоте не мешает, хотя ты и, говоришь, начитанная. Вот что, товарищ Дударь, у нас тут при штабе работает одна телеграфистка, Катя. Она уже многих читать и писать выучила. Так ты представься ей и передай мое приказание тобою заняться и вообще взять над тобою шефство. Чтоб через два месяца ты у меня правильно выговаривала любое русское слово.

Он улыбнулся вроде бы даже по-дружески и добавил:

– А отвечать мне надо: рад служить пролетариату и мировой революции. Ну, можешь идти. Все будет сделано.

Теперь я продолжу про себя опять уже в мужском роде. Итак, стал я кавалеристом Александром Дударем. И в тот же день я получил коня, седло, винтовку, шашку, шинель, гимнастерку, брюки, нательное белье, сапоги. И начал учебу со старым кавалеристом Махиней Егором Иванычем в езде рысью, галопом, карьером, во взятии препятствий и рубке через барьеры. А у Кати стал я брать уроки русского языка, то есть грамматики, и с тех пор мы с ней самые близкие корешки.

Остается досказать, что же было с охапкой кленовых листьев.

Помните, я подобрала их на улице и держала за пазухой ватника. И когда говорила с командармом, то совсем забыла про них, а он, оказывается, их приметил и запомнил. И вот этак денька через три случайно попадаюсь ему в поле на учении, и вдруг он меня подзывает и задает неожиданный вопрос:

– Послушай-ка, товарищ Дударь, а зачем у тебя за пазухой тогда торчал букет кленовых листьев? Для чего они были тебе?

– Так… – смутилась я. – При мне этих листьев многие бойцы подбирали со сбитых ветвей. Вот мне и пришло в голову: дай тоже подберу. На счастье.

– Это хорошо. В этом поэзия есть, – ласково потрепал меня по плечу командарм. – Видишь, какие у нас бойцы? Воюют уже который год, а прекрасное любят! Не забывают. Не забывай и ты, не грубей, в душе сохрани красивое. Ради того и воюем, чтобы красоту в жизни утвердить!..»

4

Ночное происшествие с выстрелами. – Бронепоезд спасает положение. – Как пропал дневник героев нашей повести. – Бандиты удирают. – Горе Орлика и Кати. – Идет починка моста.

Не успел Орлик дописать свое признание, теперь уже, кстати, не оставлявшее сомнений, что в лице юного кавалериста мы имеем дело как раз с незаурядной личностью, как вдруг по всему поезду прокатилась судорога. И, еще прежде чем пассажиры услыхали крики и выстрелы, все поняли, что налетела банда. Вот беда, ах ты горе, горе-горюшко! Что за жизнь такая! Ни закона, ни порядка, ни покоя! А тут еще эти ночные разбои! Боже, боже, дай им, бандитам, подавиться награбленным, захлебнуться собственной кровью за свои злодеяния! Ну вот, вот! Уже поезд остановлен, уже шарят по теплушкам. А вот кто-то кинулся искать спасения в ближний лесок, и слышно, как бандюги кричат:

– Стой! Стой, чертова душа! Убью, гада!

Бах-бабах! – только и грохочет в ночи.

Потом опять голоса, и уже совсем близко:

– Тю! А у него, гада, тильки одна николаевска трешка в кишени найшлась. От шантрапа! От голота! И куда вона издить? Чего с нее брать?

– Пощупаем, пощупаем, може, и буржуазия якась знайдется. Поховались, сучьи сыны!

Ищут «буржуазию», а отнимают у перепуганных пассажиров их жалкие торбы и корзины, лишают последнего рублика. Деньги и так ничего не стоят, черт с ними, а, скажем, сапоги, которые у тебя снимают, жалко; сапоги дороги; и пиджак, ежели он еще не совсем заношен, тоже жалко, когда остаешься без него, – поди достань другой, да еще в дороге. Ну что тут поделаешь, не расставаться же с жизнью из-за сапог или пиджака, – отдаешь, на, бери! Что тут поделаешь, куда денешься, когда на тебя наставляют револьвер или обрез.

В глазах ограбленных, вернее в душе, – страшная ненависть и презрение к бандитам, а с виду – покорное смирение и немая мольба о пощаде. И стоишь, подняв руки, пока тебя обшаривают. Ну, действительно, «что поделаешь и куда денешься?» – как часто эти выражения помогают нам примиряться даже с тем, с чем никак не следует примиряться, а мы пробормочем вслух или про себя эти самые слова и готовы уже на все рукой махнуть.

«Что же, – спросите вы, – так повели себя все?» Нет, конечно. Все было в ту ночь – и трусость, и отвага; и, разумеется, в достойном поведении Орлика и Катеньки можете не сомневаться. Они, как и некоторые другие пассажиры поезда, не дали себя ни раздевать, ни грабить.

Собственно, им повезло. Еще прежде чем оба наших путника успели выскочить наружу, среди бандитов произошел переполох. В ночи, несмотря на крики и стрельбу, ясно послышались грохочущие железом звуки приближающегося поезда. Грохот был тяжелый, от него земля тряслась. Не бронепоезд ли?

Бандиты повыскакивали из теплушек, и слышно было, как они в тревоге совещаются, что им дальше делать.

– То «Красный Питер», братва, надо тикать! – говорил один. – Он тут и вчера вечером курсировал, наши его бачили!

– Мабудь, он, – соглашался другой, – только он сюда не подойдет: мост!

Паника, охватившая самих налетчиков, однако, не принесла спасения пассажирам эшелона. Перед нападением банда разобрала деревянный мост, чтобы не дать эшелону дальше дороги. А бронепоезд – наверно, то был он – приближался как раз с севера и близко подойти к месту, где орудовала сейчас банда, не мог бы – мешала река.

Заминка все же позволила многим пассажирам выскочить из теплушек и попрятаться в кустах по обе стороны железнодорожного полотна. Последовали этому примеру Орлик и Катя. При них воинские документы и оружие, и тут уж, верно, никуда не денешься – обоим грозила смертная расправа на месте. Тем более, у них и крестиков-то не было на шее, а бандиты прежде всего начинали обыск с этого места – с шеи, есть ли на ней крестик. И хоть все равно грабили, но, если человек без оружия, не комиссар и не коммунист, – к стенке не ставили.

У бандитов были пулеметы на тачанках, так что даже те пассажиры, которые имели при себе оружие, ничего не смогли бы сделать. Все же человек десять вооруженных собрались невдалеке от паровоза, у кирпичной путевой будки, и порешили отстреливаться до последнего. Вот к ним-то и присоединились наши герои. Между тем бронепоезд уже светил прожектором где-то за поворотом дороги; скоро он упрется с той стороны в остатки разрушенного моста и сюда подойти не сможет. Надо продержаться хотя бы час.

– Скосят нас тут из пулемета, – сказал поездной слесарь, который тоже оказался здесь, у будки. – Надо к реке спуститься, там безопаснее. – Он еще посоветовал: – А кому-нибудь, ребята, хорошо бы на ту сторону переплыть и стрельбу поднять, чтоб с бронепоезда услыхали и пришли на помощь.

Разумеется, первым вызвался Орлик – он среди днепровских плавней вырос, что ему эта темнеющая чуть поодаль неизвестная речка! Он только не понял, зачем подымать стрельбу на том берегу, когда можно открыть огонь из револьверов и на этом. Тут уж ему другие объяснили: бандиты вон, видишь, притихли, грабеж продолжают, но уже без шума, а стрельбу совсем прекратили.

– А как начнем тут палить, они нас прикончат в момент, – говорили Орлику. – Так что давай, валяй, ты молодой, шустрый, крой, браток, на тот берег, да поживей!

Все это Орлику объяснили, пока спускались по откосу вниз к пахнувшей теплом реке. Вся надежда была на то, что на бронепоезде услышат стрельбу Орлика и придет помощь. На беду, стук бронепоезда притих – он где-то там вдруг остановился.

В общем, доводы были резонные, Орлик с ними согласился и пополз к тому месту, где чернел мост. Катя, разумеется, не оставила друга. Еще бы, чем она хуже – плавать не умеет, что ли? Да и вообще ей тоже хочется на тот берег, и все такое. Ладно, пускай так. Орлик успел своим кошачьим зрением заметить темное пятно под ближней ракитой и определить: там покачивается на воде лодочка.

– Давай туда, – скомандовал Орлик.

– Давай туда, – повторила команду Катя.

– За мной.

– Есть за тобой!

– Тут осторожней ползи. Яма.

Под ракитой у берега действительно оказалась лодочка-плоскодонка. Привязана к колышку, какой-то рыбак ее тут держит. Орлик нащупал на днище весло и уселся с ним на корме, а Кате велел распластаться по днищу.

– Ну! – пришлось Орлику повторить команду. – Давай, Катя, живей, живей!

Она не захотела распластываться, но Орлик настоял.

Днище было мокрым – неприятно. Ну ничего. Плыть недалеко и недолго. Орлик мастерски орудовал веслом – он греб и одновременно легкими поворотами лопасти правил.

– Тебе шашка не мешает? – заботливо спросила Катя, когда они уже были на середине реки. – А то дай подержу.

– Не надо… Лежи!..

Насколько Орлик был в эти минуты суров и молчалив, настолько Катя была, наоборот, говорлива и оживлена.

Он греб, а она что-то все говорила, растянувшись на днище.

Иногда можно было разобрать:

– Ничего, ничего… У меня две гранаты, при случае пустим в дело. Такую пальбу поднимем – небу жарко станет. Ух! – повторяла она и вся, казалось, горела боевым задором. – Ух, они получат, бандюги! Ух, получат!

Лодчонка уже приближалась к заросшему кустарником противоположному берегу, когда Орлик вдруг спросил:

– Ты вещевой мешок свой прихватила?

– А как же.

– Дневник у тебя там?

– Чего? – приподнялась с днища Катя.

– «Чего, чего»! – пробурчал Орлик. – Я говорю: дневник не потеряй.

– Да что ты? – поднялась уже совсем Катя со дна, но тут лодка с ходу уткнулась в берег. – Ой, ой! – крикнула Катя, едва не вываливаясь за борт. – Он же у тебя, дневник, Сашенька!

Уже стоя на берегу, оба схватились за голову, то есть первым схватился Орлик, а за ним она.

– Ох! – только и произнес Орлик.

– Ох, ох! – повторила она эхом. – Ой, боже!

– Катя! – выдохнул Орлик. – Ох, Катенька! А не сама ты схватила его с полки, когда…

– Я? Сашенька, милая! Я и не трогала, не прикасалась даже! Ты же писала!

– Уже не писала я, что ты? Наган я выхватила и курок взвела. А ты стала что-то за пазуху пихать.

– Ничего я не пихала, Сашенька! Я свой «пипер» доставала, а тетрадь и не трогала!

Столбняк обуял обеих. Мы говорим «обеих», потому что от волнения и ужаса Орлик потерял контроль над собой и сам заговорил о себе в женском роде, что пока еще ни разу не случалось за все минувшее полугодие кавалерийской службы.

А надо сказать, побывала наша милая Саша Дударь за это время в немалых переделках.

Как ни называй Крымский фронт в тот период, о котором мы тут рассказываем, второстепенным или таким, где, как Катя записала в злосчастном дневнике, теперь, кажется, уже попавшем в руки бандитов, происходят пока только «бои местного значения и поиски разведчиков», все же это был настоящий фронт.

Врангелевские войска, хотя и отсиживались пока за Перекопом и Чонгарскими укреплениями, причиняли немало хлопот командованию 13-й армии дерзкими вылазками и артиллерийским обстрелом. В свою очередь, и командование 13-й армии не дремало и продолжало свои наскоки на перегораживающий Перекопский перешеек, Турецкий вал и мосты Чонгара.

Налетали не раз на штаб 13-й армии самолеты белых – тоже штука не из приятных, и однажды Орлик едва живой остался, спасая лошадей из горящей конюшни. А еще как-то был такой случай. Послали Орлика в полк со штабным пакетом, а дело было ночью, и беляки под покровом темноты той ночью как-то перебрались из Крыма по одному из Сивашских озер в расположение красного фронта, и надо же, чтобы Орлик на всем скаку наткнулся на вражескую засаду. Хотели его живым взять, дьяволы, а он все-таки отбился и отчаянной лихостью своей поразил даже врангелевцев – отстрелялся, ускакал и пакет в полк в сохранности доставил, хотя у самого оказались два прострела в шинели и сильный ожог в мякоти левой ноги повыше колена.

Но постойте, постойте, что же с дневником?

Когда столбняк прошел, Орлик и Катя мигом бросились опять в лодку и давай обратно грести, туда, где грабили эшелон.

– Быстрей! – подгоняла Катя Орлика. – Давай, давай!..

Великое слово – «давай». Но было в ту пору слово еще более великое: «Даешь!» Вот Кате первой и припомнилось это распространенное слово, без которого тогда в бой не шли; с ним и на субботник ходили, с ним и тяжести поднимали, и дороги мостили, и паровозы ремонтировали, и дрова заготовляли, и хлеб добывали в деревнях, и многое еще другое делали.

Вот это могучее слово Катя и повторяла, подгоняя Орлика:

– Даешь! Даешь! Даешь, Сашенька!

Будь здесь кто-нибудь третий, не столь обеспамятевший, как наши герои, то он, может быть, отметил бы про себя: девушка эта – мы имеем в виду Катю – с виду такая сдержанная и тихонькая, оказывается, до чертиков азартна и горяча в некоторых случаях. Она не лежала пластом на днище, а стояла посреди лодчонки во весь рост, мешая Орлику видеть, куда грести теперь. У Кати был вид чрезвычайно воинственный, и, казалось, нет такой преграды или опасности, которая могла бы ее остановить. Орлик же только покряхтывал и с ожесточением работал веслом.

Посреди реки он вдруг остановил лодку.

– Что даешь? – сдавленным голосом произнес Орлик. – Куда и чего даешь? У нас же задание!

Ну в самом деле, как могут они вернуться к эшелону, не выполнив того дела, которое им поручено. Люди ждут помощи, спасения, и как же всем этим пренебречь?

Орлик с яростью взмахнул над головой веслом и развернул лодку. Опять поплыли назад, туда, куда следовало, куда долг повелевал плыть.

А в это время… Ах, что тут расскажешь? Отрадного пока было мало. У эшелона продолжался грабеж. Бандиты, успокоенные тем, что шум бронепоезда заглох и его совсем не стало слышно, еще больше зверствовали у теплушек.

Непонятно, зачем налетчики с яростной бранью выкидывают из теплушек все, что там находилось, – подушки, одеяла, тряпье всякое, ведра, кружки. Ничего ценного у пассажиров уже не оставалось, и вот теперь какой-то остервенелый дух бесчинства охватил напавших на поезд. Словно какая-то тысячелетняя злоба, долго таившаяся в сердцах, вдруг прорвалась в темных душах махновцев, и они озверели. Они, казалось, и эти теплушки разрушили бы, и паровоз подорвали бы, и даже рельсы растащили бы да шпалы, и срыли бы к чертям саму насыпь, чтобы не ездили тут всякие, которые, может, и не буржуи, и не комиссары, а все равно – чужие, пришлые, не местные, не из окрестных деревень и сел, во всяком случае.

– Шо це таке? – кричал один бандит другому, выкидывая из теплушки какой-то тяжелый предмет. – Наче кукла якась? Э-гей! А ну, берегись!

На землю рухнула с глухим стуком отлитая из чугуна небольшая скульптура бородатого гномика в колпаке. Кто и зачем вез эту штуку, трудно сказать.

– От бесстыдство! – ругался здоровенный дядька с обрезом под мышкой, разглядывая удивленно фигуру смешного карлика. – Урод який-то, страх… Тьфу!..

Не хочется пугать читателя жуткой картиной: вот кто-то из бандитов наткнулся на оставленный впопыхах нашими героями дневник, страницам которого они так простодушно успели поверить свои тайны, и – увы! – одни только клочья остались от тетради. Нет, к счастью, не было этого. Хотя тетрадь и попала в злодейские руки, не летели клочья от дневника. Бумага – всякая, какая бы ни была, – в ту пору ценилась дорого.

– От бачь, добрый зшиток! – воскликнул тот, в чьи руки попал дневник в ту ужасную ночь. – На мисяц курить хватит.

И сунул тетрадь себе за пазуху, под пулеметные ленты, довольный находкой.

Но, видимо, какой-то добрый бог благоприятствовал в ту ночь нашим юным путешественникам. Задание свое, можете себе сами представить, они выполнили, то есть, очутившись на том берегу, с досады и горя выпалили все патроны, какие при них были, и обе гранаты взорвали тоже. Всю боль души вкладывали они в пальбу, и их услышали.

Бронепоезд подошел близко к мосту и дал гудок, такой густой и мощный, что все вокруг затряслось. С площадок по противоположному берегу, где орудовала у эшелона банда, ударили ярким светом, точно острыми карающими мечами, лучи двух прожекторов. И хорошо видно было, как заметались бандиты у своих бричек и тачанок с награбленным добром. С бронепоезда по ним застрочили пулеметы. Человек десять матросов сыпанули с площадок и бросились в реку, чтобы вплавь добраться до того берега.

– Даешь! – гремело в ночи.

Вот в эти минуты и произошло то, что заставило нас сказать что-то о боге, благоприятствовавшем Орлику и Кате. Бандиту, который зацапал дневник, не довелось пустить его на курево. Случилось так, что, когда злодей, напуганный, как и вся банда, светом прожекторов с бронепоезда, бросился в панике к своей бричке, тетрадь выскользнула на землю, а он, бандит, этого и не заметил. Спохватился, когда уже сидел в бричке.

– Я тут, а вин там.

– Кто? – спросил другой бандит, погоняя лошадок.

– Зшиток. Доброе було б курево!

– Нехай ему бис.

– Нет, жалко! Ей-бо!

– Ну шо тут зробишь. Ну жалко!

…Затерялась, значит, тетрадь в ту ночь совсем? Нет, не совсем. В то время, как… Точнее, так: когда банда умчалась к дальнему лесу и люди, сидевшие в кустах по обе стороны железнодорожного полотна, стали возвращаться в свои теплушки, какая-то бабка увидела при ярком свете прожекторов валяющуюся на земле тетрадь и, разумеется, тут же подняла ее и спрятала. Цену бумаге и она знала, чертова бабка. Спрятала и унесла в свою теплушку, а теплушек-то этих в составе была уйма.

Впрочем, что ругать бабку – всякий, увидев на земле такую ценность, не прошел бы мимо. И спрятал бы. Что нашел, то твое, – общепринятое дело.

А в это время Орлик и Катя, бедняги, еще только добирались назад, к эшелону.

Вот добрались. Добежали до своей теплушки и, конечно, дневника там не нашли. А когда кто-то из обитателей теплушки сказал: «Бандит унес», – оставалось только махнуть рукой.

Той же ночью началась починка моста, и всем трудоспособным пассажирам пришлось поработать.

Орлик и Катя тоже трудились и порой говорили друг другу в утешение:

– Нас же голодные дети в Питере ждут. Что дневник, правда? Пустяки!

– Пустяки, а то что же! Главное – до Питера добраться и детей забрать в нашу Таврию. Добрые будут колонии, а?

– Конечно, будут… Тяни эту доску, давай!

– Ну и все… Тяну, тяну!

– Давай, давай!..