Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

Ведь Орлик-то знаете в какую переделку попал? О разгроме корпуса Жлобы вы уже читали, а ведь как раз в этот корпус и попал Орлик, когда расстался с Катей после возвращения из Москвы и ринулся на передовую. А там такое творилось в те дни, что страшно и рассказывать.

А все же придется рассказать.

6

Что произошло с корпусом Жлобы. – Орлик в разведке. – Что пели белоказаки. – Сверкали клинки. – Еще одна девушка из Каховки. – Разговор по душам. – Трудные дни скитаний. – Несчастье на рассвете.

С конным корпусом Жлобы случилась беда. В неравном бою с врангелевцами он был окружен и разбит.

По-разному описано это сражение в мемуарах и трудах историков. И, поскольку в записях Кати и Орлика мы подробностей не найдем, обратимся к тем свидетельствам, которые есть.

Тут вот что произошло.

Несмотря на страшную усталость, слабое вооружение (танков в 13-й армии не было, аэропланов было всего несколько) и немногочисленность красных войск, их упорное сопротивление дорого обошлось белым. Слащев и Кутепов понесли огромные потери, пока дорвались до Днепра. А уже вскоре их контратаковали конный корпус Жлобы и другие части 13-й армии. На всем фронте, изогнутом дугою по Таврии, завязались опять упорные кровопролитные бои.

Белых сперва основательно было потрепали и потеснили кое-где назад.

В Мелитополе, по признанию Врангеля, державшего там свой полевой штаб, стала слышна артиллерийская стрельба, и в городе поднялась паника: красные близко! «К вокзалу, – пишет Врангель, – потянулись толпы обывателей с пожитками, справляясь, не пора ли оставлять город. Работа в штабе шла своим порядком, однако чувствовалось, что нервы у всех напряжены до крайности. В моем резерве для прикрытия города оставался всего один юнкерский полк.

К полудню напряжение достигло предела. Корпуса находились в движении, и непосредственной связи с ними не было. Явственно доносился беспрерывный гул стрельбы. Наконец приближающийся звук пропеллера. Над поездом, низко снизившись, пронесся аппарат, дал сигнальную ракету и выбросил донесение: противник разбит наголову»…

Врангель, по утверждению очевидцев, кричал на весь штабной вагон, размахивая донесением:

– Господа! Нам открылась дорога на Донбасс! На Кубань! На запад Малороссии! Во все концы империи! Ура!

В тот день в самом деле могло показаться: теперь он, Врангель, уже «на коне» и куда захочет, туда и поведет свои полки. Контратаки красных не удались, надо признать.

Дело обстояло так (по утверждению одного из наших же историков): «Сводный конный корпус Жлобы, атакуемый с фронта, флангов и тыла и понесший большие потери в личном составе и оружии, отдельными группами, никем не управляемый, прорвался на северо-восток и восток. Некоторые его части вышли на север… Менее пострадала и почти целиком сохранила свою боеспособность 2-я кавалерийская дивизия Блинова. Она вышла из угрожавшего ей окружения в полном боевом составе и совместно с другими частями конного корпуса сосредоточилась в районе Черниговки».

Вот в рядах кавдивизии Блинова и сражался Орлик, и будь он историк, то весь ход сражения описал бы по-своему. Таких фраз, как «в полном боевом составе» вышли мы из окружения, он не употреблял бы. Были, разумеется, потери и в этой дивизии, и не один боец выбыл из строя, пока дивизия Блинова пробилась из окружения в район Черниговки.

Выбыл из строя и Орлик.

Вечернее солнце золотило степь. Полуэскадрон конников, остававшийся в заслоне, наконец тоже получил приказ об отходе на север, к своим.

Степь затихала к ночи, меркла, становилась такой, какой и должна быть, – мирной, покойной, все слышнее звенящей кузнечиками и чуть шелестящей ласковым ветерком. Уже первые звезды появились кое-где в светлом огромном небе. Над степью небо всегда кажется огромным и бездонным.

Орлик ехал в строю, понурив голову. Лошадка попалась ему неказистая, пегая и коротконогая, но выносливая. Казалось, она понимает настроение своего всадника и тоже не в духе. «Сколько же еще отступать?» – будто спрашивала она, недовольно похрапывая и встряхивая уздой.

С непрерывным отступлением никак не мирилось и сознание Орлика. Как это получилось, что белые оказались сильнее? Крым что? Маленькая часть России.

Над резко очерченной и, куда ни погляди, ровной линией горизонта осталось как бы на память от солнца одно лишь розовое облачко. Завечерело в степи, засвежело, а она все еще далеко просматривалась во все четыре стороны. Противника нигде не видно было. Но по дороге, густо пылившей и сейчас, только не темной, как днем, а светлой пылью, бросались в глаза следы только что прошедших здесь боев. Всюду брошенные двуколки, разбитые передки орудий, трупы лошадей, ящики со снарядами, какое-то тряпье.

Скоро на шляху попался отставший от своих раненый беляк – молоденький юнкер, он лежал у обочины и стонал. Допросили юнкера и узнали, что красные давно ушли на север, а вслед им помчались два полка дроздовцев. Полки дроздовцев считались лучшими во врангелевских войсках, состояли почти сплошь из офицеров и носили черную форму. А на рукавах гимнастерок и френчей – нашивки с изображением черепа и двух скрещенных костей.

Юнкер был уже слаб, умирал от потери крови. Орлик слез с коня и взялся перевязывать раненого. Белокурый, совсем еще молоденький, стало жаль его. Маменькин сынок, воевать пошел за белых, эх, дуралей ты, дуралей. Орлик обматывал бинт вокруг окровавленной груди юнкера и все бормотал:

– Дуралей ты, сморкач, вот кто! За кого воюешь? Ты подумал, балда?

Когда Орлик оставил раненого и догнал своих, командир полуэскадрона, старый Махиня, сделал ему выговор:

– Чересчур ты добрый, парень.

Орлика любили бойцы. В бою не трусил, не отставал от лавы в атаке и особенно бывал незаменим в разведке. Всюду пролезет, заберется в самое логово врага и мигом все разузнает. По приказу командира Орлик держал при себе в притороченной к седлу сумке старый рваный пиджачок и брюки из домотканого рядна. Переодевшись в эту одежку, он становился похож на пастушка из кошары, а этих кошар тут, в степи, было немало. На плечо Орлик брал палку, на нее навесит ведерко, будто бы за водой пришел из степи, где вышел из строя кошарный колодец. Воду тут, в селах, добывали нелегко: на все село – один-два колодца. Назывались они «пробивными» и были глубокими, а воду давали на вкус солоноватую.

В таком маскараде Орлик проникал всюду, куда посылали, и часто приносил в эскадрон ценные сведения. Про Орлика не в шутку говорили, что в разведке он разузнает не только все о противнике, но и про то, сколько собак в селе и как их зовут.

Было у Орлика еще одно качество, за которое его еще больше ценили в эскадроне: великолепное зрение! Он лучше других мог разглядеть даже самые малозаметные точки на горизонте. Поэтому Орлика чаще, чем полагалось, посылали в ночные дозоры и в сторожевое охранение. Не раз Орлик первым замечал появление всадников противника там, где, казалось, их еще и в бинокль нельзя было увидеть, и тотчас доносил командиру.

Тот не верит, сам пытается разглядеть, что там вдали видится, а Орлик твердит свое:

– То белые, товарищ эскадронный, ей-богу же! Да вон они за тем дальним курганом! Чуть влево смотрите… Вон, вон! Видите, на курган птица села.

– Какая, к черту, птица? Где?..

Скоро выяснилось, что Орлик действительно прав, те едва различимые на горизонте точки – вражеский конный дозор.

– Ну и глаза у хлопца! – говорили в эскадроне с восхищением. – И верно же, что Орлик!..

Ночью выяснилось, что своих уже не догнать. Белые и спереди, и сзади, и с боков, и всюду в окрестных селах и хуторах стоят их войска.

Орлик, переодевшись в свой пастуший костюм, пробрался на разведку в ближний поселок.

Вид у Орлика был такой убогий, сиротский, что какая-то старуха пожалела его, завела в хату и накормила. Только он успел допить молоко и выспросить хозяйку, много ли солдат или казаков в селе, как из соседнего двора донеслись страшные крики.

– Кто это там кричит, бабуся? – спросил Орлик.

– Ай! – тяжело и скорбно вздохнула старуха. – На што тебе, сынок, все знать? Беда пришла, и все. Конец нам.

Бабка рассказала, что в соседней хате стоят на постое казачьи офицеры. Перед вечером сегодня к ним откуда-то приволокли пленного красного комиссара, и вот весь вечер уже мучают его. Комиссар, говорят, при последнем издыхании, весь израненный и избитый, а они, звери, все не отстают.

– Спаси и помилуй, царица небесная! – причитала бабка, утирая слезы. – Чуешь? Поют, нехай им бис!

Командир полуэскадрона, заночевавшего в степной балке, строго наказывал Орлику не рисковать. «Ты мне смотри там, понял? На рожон не лезь!» Услышав рассказ бабки, Орлик с трудом усидел на месте. Теперь он знал, что в селе белых немного, эти сведения надо обязательно доложить командиру. Пора было уходить.

– Спасибо, бабуся. Я пошел.

– Куда, сынок? Переночевал бы. Я одна. Хата моя бедная, казаки у меня не стоят. Они себе побогаче где нашли.

– Я прогуляюсь. Туточки, возле села.

Ночь была ясная, лунная. Гудели лягушки в ближнем пруду. Орлик тенью прошмыгнул к соседней хате, где светились окна. То, что он увидел, когда осторожно заглянул в окно, заставило его схватиться за спрятанный на груди револьвер.

В горнице за столом сидели пятеро офицеров в черкесках и пели всё ту же песню, которая так полюбилась во всей армии Врангеля:

 
У нас теперь одно желание —
Спеть у Кремля «Алла-верды»…
 

В углу на вбитом в потолок крюке болталось тело комиссара, повешенного вниз головой. Время от времени какая-то из пьяных рож с озорным криком: «А ну, шевелись!» – толкала сапогом голову комиссара, и тот начинал раскачиваться, как колокол.

Орлик понимал, что если он выстрелит, то и сам пропадет, и навлечет беду на весь свой полуэскадрон. Но если он не выстрелит, то, наверное, потом сойдет с ума.

В голове от злобы все у него потемнело, и он едва различал теперь окружающие предметы. Отпрянув от окна, наткнулся на ствол яблони и чуть не выколол себе глаз. Как слепой, на ощупь, выбрался из сада и пошел, спотыкаясь, вдоль улицы.

Скоро зрение к нему вернулось, и он благополучно нашел дорогу к своим.

Этой же ночью лихим налетом полуэскадрона были перебиты в селе все оказавшиеся тут белоказаки. Орлик успел первым ворваться в хату, где пели при повешенном комиссаре гадкую песню «Алла-верды». Прямо с порога он разрядил пистолет в мертвецки пьяных офицеров, замучивших комиссара.

Шашкой Орлик рубить не любил.

Когда Орлик вышел из хаты на крыльцо, недалеко от него разорвалась брошенная кем-то граната. Ярко сверкнуло, загрохотало, ударило как бы ветром и заложило уши. Осколками, к счастью, Орлика не задело, но его же ошалевшая лошадка, когда он ее отвязывал от крыльца, с испугу шарахнулась и крупом с такой силой прижала своего хозяина к крыльцу, что от невыносимой боли молодой наш боец потерял сознание и рухнул на землю.

Ничего, ничего, в этот раз снова обошлось – Орлика нашли, положили в двуколку и постарались выходить.

Очнулся он уже засветло.

Отряд конников – осталось в полуэскадроне уже не так много бойцов, и потому мы называем его отрядом, – лежал, спешившись, у железнодорожной насыпи и отстреливался, а на него наседали сотни две беляков.

– Лежи, лежи! – прикрикнула на Орлика рыженькая девушка с белой косынкой сестры милосердия.

– Что ты? – буркнул Орлик и выбрался из тележки, в которой лежал.

Схватив свой карабин, он, чувствуя себя еще не совсем здоровым, кинулся к насыпи и залег в цепь. Вернее, не залег, а стал стрелять с колена.

– Лежа надо! – закричала снизу рыженькая. – Эй, ты, хлопчик! Убьют!

Командир полуэскадрона уже был убит разрывом снаряда. Беляков поддерживали три орудия, укрытые вдали в кукурузе. Картечь отчаянно повизгивала в воздухе.

Вдруг вдали показался паровоз с одной бронеплощадкой. Следом за ним скакало много всадников. Кто же они? Свои?

– Ура-а-а! – загремело в степи.

Но война шла такая, что обе стороны кричали то же «ура» при атаке. Вот с бронеплощадки ударила трехдюймовка. Снаряд запел, просвистел над головой, удалился в сторону беляков и там ухнул взрывом в кукурузе.

– Ну, значит, свои! Ура-а-а!

От паровоза, развернувшись широкой лавой, скакало туда же, к кукурузе, до сотни всадников, и это тоже были свои. И побеждало их «ура», а «ура» беляков уже не слышно было – они поспешно уходили за овраг, в дымную степь.

Сверкали клинки, ржали лошади…

Оказалось, еще один отставший отряд из корпуса Жлобы прорывается к своим на север.

Все переменчиво на войне. Беляков прогнали, Орлик и его товарищи уцелели благодаря подоспевшей помощи, но слишком далеко ушли свои, и некуда было деться отставшим в голой безбрежной степи.

Силы соединившихся отрядов таяли с каждым часом. Их непрерывно атаковали с разных сторон, не давали передышки ни днем ни ночью.

На закате дня Орлик опять несся в строю, уже не на север, а куда-то на запад. За уходившим отрядом красных гнались по пятам дроздовцы. И вот в какой-то момент Орлика вдруг чем-то стукнуло сильно, а чем он сгоряча не разобрал. Обожгло жаром, вырвало из руки саблю, сметнуло с коня и трах о землю. Потом оказалось: близко разорвался снаряд.

Больше всего Орлик боялся ранения.

Пускай лучше убьет! А ранение для него хуже смерти; он понимал: стоит потерять сознание и попасть в руки санитара или сестры милосердия и – конец, – не станет Александра Дударя. Обнаружится, кто он на самом деле, а потом уже ничего не поправишь. За полгода, которые прошли со дня, когда Саша зашла с охапкой кленовых листьев к командарму и попросилась в кавалеристы, ей приходилось попадать в разные переделки, но в руки санитаров и сестер милосердия – ни разу.

Везло!..

Повезло и на этот раз. Орлика не ранило, а только обожгло, исхлестало взрывной волной и на время лишило сил. Сознание ясно работало, а мускульная сила вдруг куда-то ушла из рук, и они повисли как плети. Хочешь за что-то ухватиться, а пальцы как вата – ничего не в состоянии удержать.

Он пытался привстать с земли, но безуспешно. Сесть бы, поглядеть по сторонам. Все, что было впереди его запылившихся песком глаз, заслоняла разбитая тачанка, перевернутая колесами кверху. Слева лежал труп убитой лошади Орлика, и там тучей жужжали мухи. Справа, почти у глаз, вздымался из травы большой серый валун. Повернуться бы на спину – и это не удавалось.

Ах, проклятье! Вот и лежи лицом вниз, и дыши прижатыми к траве ноздрями…

Боли не было никакой, а беспомощность приводила в отчаяние.

Опять глаза плохо видели. Какое-то дымное марево стояло над степью. Что это? День? Вечер? Пить очень хотелось, водицы бы! Ах, черт возьми!

И вдруг Орлика окликнул молодой женский голосок:

– Милый! Ты здесь? А я ищу, куда делся? Трава высокая, не видно. Ну, дай сниму гимнастерочку. Ты, может, ранен, а так не разберешь.

К Орлику присела и задышала часто та самая рыженькая сестра. Рядом остановилась, скрипя колесами, крестьянская телега.

Сильные руки рыженькой помогли Орлику привстать, но гимнастерку он с себя снять не дал.

– Ты чего? Я не ранен.

– Ну? А лежишь почему? Прохлаждаешься? Эх, чудак человек! Дай осмотрю!

– Иди, иди отсюда, – заупрямился Орлик. – Чего пристала?

– Ну, не желает, не надо! – закричал кто-то с телеги.

Орлик, еще сидя на земле, увидел – в телеге развалились два раненых красноармейца, оба со свежими перевязками. У одного рука на перевязи, у другого голова вместе с бородой забинтована.

Свои, значит. Ну слава богу.

– Лезь! – крикнула рыженькая. – Живо!

– Куда?

– В телегу, золотой мой. Как принца повезем.

– Брось! – Орлик не любил, когда с ним заигрывали девчата. – Это куда же едете?

– Сам не видишь разве? – отозвался с телеги бородач. – Отставные обозники… Тащимся вот куда глаза глядят, пока можно.

– Так полезешь, нет? – все приставала к Орлику сестра. – Ну миленький, ну ненаглядный мой, черноглазенький, давай, давай, а?

Зол Орлик, люто смотрит на сестру, будто она ему первый враг. И вообще, в трудные минуты жизни он становился злобно отчаянным: не подступись. Самых близких людей обругает, ничьей ласки не примет, руку помощи отшвырнет, если она протянута из жалости. А тут какая-то чужая лезет: «золотой, миленький, ненаглядный»! «К черту катись! Не надо твоей помощи!»

Как нашел в себе силы Орлик, не попять, но он ухитрился сам встать на ноги, и вид у него был все еще злой, воинственный и непреклонный. Оглянул он потом свою гимнастерку, штаны, сапоги – все как будто было в порядке, только пыль да грязь налипла, а крови нет.

– Ты псих! – сердилась сестра. – Ну ходи ногами, ходи!.. – И крикнула – Поехали!

Крикнула она, собственно, самой себе. Схватила вожжи, подергала, зачмокала, и запряженные в телегу такие же рыжеватые, как сестра, лошадки затрясли мордами и тронулись.

Опять был закат – черт знает, сколько их уже было. Опять сразу после захода солнца степь зачернела, а днем и она, право, рыжая. Орлику со зла все казалось рыжим, как вьющиеся волосы сестры. Аней, оказывается, ее звали. Аня так Аня, все равно.

Орлик из дикого упрямства все не садился в телегу, шел сзади, держась за край руками, и ни слова нельзя было от него услышать. Порой сестра, обернувшись, опять начинала упрашивать:

– Да садись же, миленький!

Дотащились до заброшенной овечьей кошары и здесь сделали привал. Под соломенным навесом поместились и кони, и телега. Аня дала раненым попить.

– Ну, голубчики, пока отдыхайте.

Недалеко в потемневшей степи мерцали огоньки. Село там, наверное.

Орлик улегся под воз и скоро задремал. Среди ночи он проснулся. Кто-то, забравшись к нему под воз, устроился рядышком.

– Ты что? – вскинулся Орлик, узнав сестру.

– Зябко мне что-то, не спится… Ты лежи, лежи.

Орлик с нарочитой грубостью проворчал:

– Да иди ты… Вот еще… Разбудила ни с того ни с сего!

– Не ругайся, глупенький, я же так просто… Поговорили бы, поделились.

Орлику стало вдруг смешно от этого приключения, и он подобрел.

– Поговорить могу с тобой, пожалуйста, – сказал он Ане. – Ты сама откуда?

Оказалось, она тоже из Каховки. Землячка! Ну, диво, где только каховчане не встретятся. А давно ли Аня оттуда? Да нет, по ее словам, не так давно, да, говорят, там сейчас ужас что творится, при беляках. Опять все стало как при старом режиме. Богачи вернулись в свои дома; тех, кто большевикам помогал, в тюрьмы посадили, офицерня белогвардейская пьет и гуляет, а в городе стон стоит.

Аня рассказывала, что перед уходом красных много каховских девчат записалось в сестры милосердия, и хорошо, что они так сделали, а то с приходом обратно белых в город, для девушек совсем житья не стало. Офицерье пьянствует и безобразничает, как при старом режиме, если не похуже.

Орлик зачем-то соврал Анечке, что у него есть невеста, зовут ее Катей, а работает она в штабе армии телеграфисткой. Умеет и по телефонной части и вообще бедовая очень.

– Позавидуешь, – со вздохом произнесла Анечка. – Девчата у нас все хорошие, а среди парней не все.

Орлик научился за время своей службы в кавалерии лихо заговаривать зубы и сбивать собеседника с мысли. Он вдруг спросил у Ани:

– Слушай, а куда мы путь держим?

Та отвечала шутливо:

– В рай везу.

– Да ну тебя! Говори, куда?

– Есть такой рай на земле. В степи тут он, уже близко нам. Вот увидишь!

Оказалось, Аня батрачила с год в имении одного из крупнейших землевладельцев Таврии Фальц-Фейна – «Аскания-Нова». Там, по ее словам, все богатейшее: постройки, сады, огороды, пашни, много и скота, и всего, всего! Нигде больше Аня такого не видела. Там посадки леса так разрослись, что в них заблудиться можно. А какие озера, пруды, и сколько там птицы!

«Вот где хорошо было бы устроить колонию для питерских ребятишек», – с горечью думал Орлик, слушая сказочные описания Ани.

До «Аскании-Новы», бывшей лишь одним из имений Фальц-Фейна в Таврии, оставалось еще верст десять. Аня надеялась спрятать там раненых у знакомого ей садовника.

– И сами там с тобой сховаемся, идет? – предлагала она.

– Там посмотрим, – увиливал он.

Еще не рассвело, когда Орлик двинулся на разведку в ту сторону, где ночью мерцали огни. Но не прошел Орлик и двух-трех верст, как услышал выстрелы. Где-то там, сзади, стреляли. Слышался конский топот. Сердце замерло у Орлика – не напали ли на Аню и раненых красноармейцев случайно заехавшие в кошару беляки? Криков никаких не слышно было, только выстрелы…

Вот стихло. Кони зацокали где-то ближе. Орлик теперь уже не шел, а сидел на корточках в высокой траве и выжидал.

Неизвестные всадники (он пе разобрал, кто там) проехали стороной, по другой дороге, за бугром. Белые, наверно. Когда цокот копыт стих, Орлик со всех ног пустился бегом обратно к кошаре.

Но он уже не застал в живых ни раненых красноармейцев, ни рыжей Ани.