Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

6

Фрунзе вспоминает минувшие дни. – Дорога к Перекопу. – Дума о русском пахаре. – Ультиматум Врангелю. – Диалог двух парламентеров. – Через сивашские топи. – Дед Оленчук. – Ночь великого штурма.

За четыре года после этих событий Фрунзе дважды обращался памятью к ним в заметках «Врангель» и «Памяти Перекопа и Чонгара». Поживи Фрунзе подольше, он, наверное, еще не раз обращался бы к тем событиям. К великому сожалению, рано ушел из жизни этот замечательный человек.

Читаешь его заметки и видишь, как он достоин победы, которую одержали его войска.

«Оглядываясь сейчас на минувшие дни славной борьбы и пытаясь дать им историческую оценку, – рассказывал Фрунзе в заметках о Врангеле, – невольно приходишь к выводу, что в лице Врангеля и руководимой им армии наша родина, несомненно, имела чрезвычайно опасную силу. Во всех операциях полугодичной борьбы Врангель как командующий в большинстве случаев проявил и выдающуюся энергию, и понимание обстановки. Что касается подчиненных ему войск, то и о них приходится дать безусловно положительный отзыв…»

Иной подумает: тут же явная похвала воинской доблести противника. Как мог Фрунзе написать эти строчки:

«Особенно замечательным приходится признать отход основного ядра в Крым 2 и 3 ноября. Окруженные нами со всех сторон, отрезанные от перешейков, врангелевцы все-таки не потеряли присутствия духа и хотя бы с колоссальными жертвами, но пробились на полуостров. Тем более чести приходится на долю славных бойцов Южного фронта, сумевших раздавить опасного и сильного врага».

«Тем более чести…»

Я хочу представить себе Фрунзе таким, каким он был ноябрьским вечером 1922 года, когда писал «страничку воспоминаний» о взятии Перекопа и Чонгара. Всего тридцать семь лет ему было в эту пору, но какая богатая жизнь прожита! Светловолосый, сероглазый, еще совсем молодой с виду, несмотря на бородку и коротко подстриженные усы. Кажется, у него и сейчас светится что-то юношески чистое на открытом, миловидном лице. Легкость и какая-то необыкновенная собранность чувствовались в каждом его движении, и сразу становилось ясно: этот человек умеет владеть собой. Да, рассказывают, эта черта отличала его с детства, и оттого он был смолоду таким прекрасным наездником, охотником и стрелком. Но вот что важно: то, что дали ему природа и настойчивость характера, Фрунзе сумел сам же развить в себе закалкой и годами упорного труда.

И вот он сидит, вспоминает и пишет и временами, морщась, глотает щепотками соду, запивая ее холодной водой. Это – чтобы утишить боль в желудке. Годы тюрем и скитаний оставили свой след, подорвали крепкий организм. И опять та же черта – сам, сам, все сам. Только одно лечебное средство он признает – соду, и сам же себя лечит ею, тем более по семейной традиции он как будто вправе это делать – сын лекаря!

Итак, сидел он за столом у себя в кабинете, пил соду и рассказывал, как все было, стараясь меньше всего говорить о себе:

«Сейчас, когда пишутся эти строки, 3 ноября.

В этот день, два года тому назад, завершился отходом врангелевских войск за крымские перешейки первый акт кровавой трагедии, известной под именем борьбы с южнорусской контрреволюцией. Невольно мысль переносится к этим незабвенным дням…

Так как вследствие стремительного продвижения наших армий вперед и неналаженности новых линий связи управление войсками из места расположения штаба фронта (гор. Харьков) было невозможно, я с полевым штабом и членами Реввоенсовета выехал 3 ноября на фронт. Местом расположения полевого штаба мной был намечен Мелитополь, куда мы и поставили себе задачей добраться в кратчайший срок.

Задача эта была не из легких. Дело в том, что белые, отступая, сожгли и взорвали все железнодорожные мосты, и восстановить их, несмотря на все применявшиеся старания и героические усилия ремонтных отрядов, так скоро было нельзя. В результате уже перед Александровском пришлось бросить поезд и двигаться дальше на автомобилях. Но и этот способ передвижения оказался ненадежен, так как в районе Васильевки (к югу от Александровска), вследствие отсутствия переправы через реку Янчокрак, пришлось машины оставить и двигаться дальше по способу пешего хождения.

Еще в Александровске мною было приказано подать из Мелитополя паровоз с вагоном, и в ожидании его мы расположились на ближайшей от реки станции.

Ждать пришлось немало, так как весь железнодорожный путь до Мелитополя был в разрушенном состоянии, затем не хватало топлива, и топить приходилось чем попало».

Я спрашивал у участников последнего сражения с Врангелем:

– А чем все же топили?

– Как – чем? Обломков всяких на войне много. Тут сгорела станция, там что-то еще. Повозка разбитая, тачанка без колес, а то просто поваленное дерево распилишь – и в топку!

«Но наконец, – вспоминал Фрунзе, – так долгожданный паровоз явился, и вся наша компания расположилась в вагоне, взятом из только что отбитого у белых бронепоезда.

К Мелитополю продвигаемся очень медленно. Всюду по дороге – следы разрушений, огромные массы брошенного белыми военного имущества: снаряды, пушки, лафеты, сломанные повозки и пр. Поздней ночью с грехом пополам добираемся до Мелитополя…»

Отсюда Фрунзе, не теряя ни минуты, двинулся к линии фронта. И вот что он видел по дороге:

«Уже несколько дней, как стояла ясная, довольно морозная погода, и о распутице, которой я так опасался при начале нашего наступления, не было и в помине.

Все проселочные дороги, шедшие в направлении с севера на юг, полны следов только что разыгравшихся кровавых событий… Вся степь, и особенно вблизи дороги, буквально была покрыта конскими трупами… При виде этих кладбищ ближайших друзей нашего пахаря как-то особенно больно становилось на душе, и перед сознанием вставал вопрос: каково-то будет впоследствии и как будем мы справляться с фактами такой колоссальной убыли конского состава…»

Фрунзе, рассказывают, и сам не заметив, высказал эту мысль вслух и не удержался от глубокого вздоха.

– Никакому Врангелю никогда бы не пришла в голову мысль о пахаре, – сказал один из ехавших с Фрунзе штабных. – А вам, вот видите, пришло.

Фрунзе пе любил лести и поморщился.

– Сопоставление ваше все равно не делает мне чести, – отозвался он с мягкой улыбкой и поправил папаху, съехавшую чуть набок. – Да и откуда мы с вами можем знать, о чем подумал бы Врангель, глядя на все это?

– Он барон. Что ему лошади?

Улыбка угасла на не бритом уже несколько дней лице командюжа. Он хмуро проговорил:

– Да, Врангель барон. Но при чем тут лошади, дорогой мой? Лошадей и он мог бы пожалеть. Тут в другом дело. Я сейчас подумал не просто о пахаре.

– О чем же еще?

– Ну как вам сказать? Я давно уже в одном убедился. Никакой другой народ, мне кажется, не мог бы столько вытерпеть… Нет, я так скажу: не оказался бы более подходящим для свершения революции в тех условиях, в каких ее совершил наш народ, русский в особенности. Сейчас, громя Врангеля, он продолжает то же дело и опять несет страшные потери. А еще предстоит штурм Перекопа и Чонгара. Вот о чем мы с вами должны сейчас думать. Как уменьшить жертвы, и, кстати скажу, не только с нашей, а и с той стороны, – закончил Фрунзе и очень удивил своими последними словами сидевшего с ним в машине штабника. – Я сейчас принял одно решение…

– Какое, Михаил Васильевич?

– Надо предложить Врангелю сдаться. Предъявим ему ультиматум – в течение такого-то срока сложить оружие. Ведь, кроме явных головорезов, есть в его войсках и простые солдаты, казаки. Наши же это, русские люди. Вам это не приходит в голову, друг мой?

Вот на что, рассказывают, навело командюжа в тот день грустное зрелище, открывавшееся его глазам из несшегося к передовой автомобиля.

Сколько надо было пережить и повидать на своем веку, чтобы прийти к решению, к какому пришел командюж!

Об этом человеке говорят, что единственным его недостатком была излишняя скромность и какая-то прямо-таки девичья застенчивость. Он всегда стремился оставаться в тени. А ведь какая у него была судьба! Шутка сказать – два смертных приговора за революционную деятельность, восемь лет кандальной каторги, бегство из ссылки, организация большевистских ячеек при царизме, когда это ежеминутно грозило смертью… Точные и в то же время прекрасные слова об этом человеке сказал другой, такой же самоотверженный и скромный, – это Михаил Иванович Калинин: «Сотни и тысячи большевиков погибали в борьбе с царизмом, сотни и тысячи отпадали по слабовольности от партии, и только одна небольшая часть уцелела, закалилась, выработала в себе волю. К этой категории закаленных, выработавших в себе волю, принадлежит и Фрунзе…»

Когда у Фрунзе спрашивали: «Где вы научились военному делу?» – он отвечал, что если говорить о низшей военной школе, то он ее окончил тогда, когда первый раз взял в руки револьвер и стрелял в полицейского урядника во время забастовки Иваново-вознесенских и шуйских текстильщиков. Средняя его военная школа – это колчаковский фронт 1919 года… А высшая – это разгром Врангеля в Таврии и потом у ворот Крыма.

Других школ у него не было. Академии генерального штаба, как Врангель, он не кончал. А знал больше, свободно читал по-французски и по-английски, владел («не столь свободно» – по собственным ответам в анкетах) немецким и итальянским, любил хорошие стихи и часто повторял строки из Шекспира:

 
Таков уж долг солдата:
Вставать от сладких снов
Для распрей и для битв…
 

Солдат… Таким его и увидели в те ноябрьские дни войска Южфронта, густо сбившиеся у ворот Крыма, – совсем почти неприметный человек в простой армейской шинели без всяких знаков отличий и в папахе. Он заезжал в штабы армий и дивизий, в полки и эскадроны и торопил, требовал, объяснял, приказывал – скорей, скорей готовьтесь к штурму. Нельзя терять ни минуты, нельзя дать врагу передышки после его поражения в Таврии.

Ночью над Турецким валом пролетел краснозвездный аэроплан. Прожекторы врангелевцев, укрепившихся на валу, видели, как с аэроплана разлетались по темному безлунному небу белые птицы. Ветра не было, и птицы, покружившись в воздухе, упали на вал, на блиндажи и орудийные площадки Перекопа.

Это были листовки. Их подбирали с земли, хватали на лету и читали потом при свете электрических фонариков и коптилок.

В листовках говорилось:

«Офицеры и солдаты Перекопского гарнизона!..

Врангель делает последние усилия загородить вашими трупами Перекопский перешеек, чтобы вновь не дать трудовому народу раскрыть вам тот обман, ту ложь, в которую впутаны многие из вас.

Посмотрите вокруг себя и к себе в тыл, разве вы не видите засилия союзников и их намерений. Разве не видите, что ваша цель войны – «спасение и возрождение России» – превращается в закабаление ее союзниками, капиталистами и темными личностями. Разве вы не видели, как торговали богатствами нашей страны Деникин, Колчак и другие, а теперь торгует Врангель. Разве вы не чувствуете весь тот кошмар спекуляции, обмана, дороговизны, голодовки, которые достигли невероятных размеров в Крыму…

Офицеры и солдаты врангелевской армии! Теперь от вас самих зависит прекращение дальнейшего бесцельного кровопролития… Теперь от вас зависит уничтожить ту пропасть, которая разделяет вас от трудовых масс России, родных мест и семейных очагов…

Если вы действительно хотите видеть нашу страну сильной, могущественной и свободной… Если вы действительно не являетесь врагами народа и находитесь в рядах Врангеля по заблуждению или обману, предлагаю вам, рядовое офицерство и солдаты, немедленно составить революционный комитет и приступить к сдаче Перекопа…

От имени Советской власти и русского народа объявляю полное забвение и прощение прежней вины всем добровольно перешедшим на сторону Красной Армии…»

Подписана была эта листовка Блюхером, и заканчивалась она предложением выслать парламентеров на переговоры.

Долго не являлись парламентеры от белых, но вот наконец под вечер на валу появился офицер с белым флагом. Он спустился вниз и, дойдя до ближайшего ряда колючей проволоки, стал ждать красного парламентера.

Была тихая минута, впервые за несколько дней обе стороны прекратили стрельбу.

«Нужно было в качестве парламентера от нас отправить человека, у которого хватило бы смелости пройти по открытому полю к Турецкому валу, все подступы к которому белые держали под убийственной огневой завесой, – рассказывает Блюхер. – Это поручение я дал политруку 1-го ударного полка.

– А дойду ли я до белых? – спросил политрук.

Я ответил откровенно:

– Вряд ли. Скорее всего вас убьют еще до вала. Беретесь ли вы за это поручение?

Он ответил, не думая ни минуты:

– Я буду считать это почетной боевой задачей…»

Кто он, политрук этот? Забылось, затерялось имя, и никто из тех, кто был свидетелем разговора с ним, даже сам Блюхер, не запомнил, как звали политрука. Получил человек приказ и пошел. Ровное, открытое поле расстилалось перед валом. Город Перекоп уже весь был разрушен снарядами, и только кое-где еще дотлевали сгоревшие домишки. К ночи крепчал мороз, и каждый шаг политрука по отверделой земле был слышен, казалось, за десять верст. Топ, топ… Ближе, ближе. Когда человек весь напряжен, он не все замечает. Вот и он, политрук, ничего не замечал на пути – ни воронок от снарядов, ни трупов убитых. Он знал: его видят с вала, и если оттуда грохнет хоть один выстрел, то, значит, всё. Звук выстрела – его судьба.

Но было тихо. И вот сошлись, рассказывают, оба парламентера. Остановились шагах в десяти друг от друга. Оба в серых шинелях, у обоих лица молодые, русские, только один без кокарды на окопной шапке, а другой с кокардой на такой же шапке и с зелеными погонами на плечах.

По свидетельству лиц, слышавших рассказ политрука, когда он вернулся к своим, разговор у проволоки был такой:

– Вы кто? С кем имею честь?

– Я политрук. А вы?

– Офицер я. Чин не имеет значения.

– Офицер… Да знаете ли вы, за что воюете?

– А вы за что?

– За Россию.

– И мы за Россию.

– Вы?

– Да. Мы! И сдаться мы не можем. Зря будете штурмовать наш вал. Не взять вам его, и лучше уйдите.

– Значит, вы не уполномочены заявить о сдаче?

– Нет, не уполномочен. Я другое обязан заявить вам и прошу это передать своему командованию. Перекопа вам не взять!

На этом и кончился разговор. Два почти одинаково одетых и очень похожих человека разошлись в разные стороны, и, пока каждый не дошел до своих, мертвая тишина стояла в мерзлой и уже вечереющей степи…

А ночью опять бухали орудия и степь вся сотрясалась и гудела.

В одну из таких ночей Фрунзе отдал приказ штурмовать Крым, и теперь в его душе не было жалости. Наступать! Стремительно и всей мощью пяти армий! Фрунзе принадлежал к тем полководцам, которые хорошо знают, как ободряет войска приказ о наступлении. Весь фронт ожил и ринулся к перешейкам:

– Даешь Крым! Смерть Врангелю!

И начался штурм…

Трудно без дневника Саши и Кати рассказывать о штурме. Кати-то не было при штурме, а Саша была. В ту самую ночь, когда две бригады блюхеровской дивизии и две другие дивизии переходили вброд через Сиваш, а остальные бригады Блюхера (по три полка в каждой) и Латышской дивизии бросились в атаку в лоб на Турецкий вал, в ту самую пронизывающую холодную ночь Саша тоже была в бою, и все, что испытали бойцы, испытала и она; ее полк двинулся первым через Сиваш, но об этой ночи она, к сожалению, ничего в дневник не записала.

Помните, весною, когда корпус Жлобы попал в беду и Саша натерпелась лиха, пока добралась до Апостолова, то на предложение Кати описать свои мытарства в дни скитаний по тылу белых Саша ответила, что о поражениях не стоит писать.

Тут была победа, а все равно добыта она такой ценой, столько жизней при этом было потеряно, что Саша долго не могла опомниться и даже при ее закаленном характере не могла вспоминать об этом без слез.

Что произошло? Почему двинулись в эти проклятые сивашские топи? Ведь, даже добравшись до того берега, еще надо было с боем брать Литовский полуостров, то есть землю, где на каждом шагу были врангелевские окопы, пулеметные гнезда и колючая проволока.

Иного выхода не было, вот в чем дело.

Турецкий вал пока не поддавался. Блюхер бросал в атаку полк за полком. Доберутся бойцы до проволоки и под страшным огнем белых залягут. Были уже бойцы и на валу, но каждый раз откатывались обратно. Слишком укреплен был вал, и атаки захлебывались в крови.

Восточнее, на другом конце Сиваша, тоже не удавалось прорваться в Крым. Враг сильно укрепил Чонгарские ворота и отбивал огнем все атаки 30-й дивизии Грязнова.

Тогда Фрунзе принял решение: пустить часть войск в обход Перекопа. Путь был один – через сивашские топи. И произошло то, чего белые меньше всего ожидали.

Есть много воспоминаний о том, как это было. И уж если ссылаться на них, то лучше, пожалуй, привести рассказ старого колхозника Ивана Оленчука «Как я провел Красную Армию через Сиваш»:

«Мне сейчас шесть десятков лет. Очень многие люди интересуются моей стариковской жизнью, приезжают в наше село Строгоновку и все расспрашивают меня:

– Расскажи, Оленчук, как это было?

На досуге, меж колхозными делами, я сажусь где-нибудь в саду на зеленый бугорок и в двадцатый раз начинаю вспоминать.

Ежели по порядку все рассказывать о жизни, о доле моей бедняцкой, так, пожалуй, немало времени уйдет. А я лучше начну с самого главного, что было в ту далекую осень, которую я никогда не забуду, хоть проживу на белом свете еще полсотни лет. Словно острым клином врезалась она мне в память. А такое в жизни бывает один раз.

Ну, так слушайте…»

Прервем здесь на минуту рассказ Оленчука; ошибся он: не один, а два раза довелось ему показывать нашим войскам дорогу через Сиваш в Крым. Был в его жизни и «второй раз» – двадцать четыре года спустя, уже в дни Отечественной войны, при освобождении Крыма. В апрельскую ночь 1944 года Оленчук опять повел колонны советских войск вброд на тот берег, еще занятый врагом.

История может и повториться, она неисчерпаема и вечна, не вечен только человек. Когда летом прошлого года я ездил на Перекоп и ходил по сивашскому берегу с Бирюковым и Донцом, старого Оленчука уже не было в живых.

Но жив ого рассказ о том, как это было в первый раз.

По словам Оленчука, Врангель, уйдя за перешейки, надеялся еще долго отсиживаться в Крыму. Но вот прибыл на фронт Фрунзе. Нацелил он свои войска на Крым и стал действовать.

«В один прекрасный вечер сижу я близ своей хаты, – рассказывает Оленчук, и в скобках отметим, только лишь к слову он назвал этот вечер прекрасным, а на самом-то деле вечер был злой, темный, с лютым промозглым туманом. – На селе стоит гомон и шум от массы войск. Здесь скрипят обозы, там громыхает артиллерия, с красными знаменами идут полки. Ну, думаю, и силища прет. Теперь держись, барон!

Только что успел я это подумать, как вдруг смотрю – идет дежурный из ревкома, гражданин Строгоновки Вдовченко, а с ним красноармеец на лошади. Подходит ко мне Вдовченко, здоровается и говорит:

– Ну, Оленчук, идите до штабу. Вас там требуют.

Прихожу в штаб, который находился в середине села. Тут я увидел шесть военных, сидящих за большим столом, на котором была постлана какая-то бумага.

Посадили меня на стул. Потом подходит ко мне один из военных, среднего этак роста, с небольшими усами.

– Здравствуйте, – говорит. – Как вас зовут?

– Иван Иванович Оленчук, – отвечаю. – А вас как?

– А меня Фрунзе.

И начинает меня товарищ Фрунзе расспрашивать:

– Вы знаете, Оленчук, Сиваш? Как он сейчас, сухой или мокрый?

– Есть, – говорю, – сухой, есть и мокрый.

– Почему так?

– А потому что есть такие места, которые никогда не высыхают. Сквозь, значит, прогнили…

– А расстояние вы знаете, сколько от этого до того берега?

– Может, восемь, а может, и десять верст.

– Хорошо. Так вот что, Оленчук, вам предстоит задание: вы будете нашим проводником, когда мы поведем наступление в Крым.

Меня так и кольнуло.

– А почему, – говорю, – Оленчук, а не кто другой?

– А потому, что на вас указали, что вы хорошо знаете место. Вы больше других занимались соляными промыслами.

А и верно: больше меня никто из местных не знает Сиваша так, как я.

Тогда я говорю:

– Семь душ у меня. Надо их упредить. Убьют меня, что тогда получится?

А Фрунзе усмехнулся и говорит:

– Вас не убьют, Оленчук. Вы только проводите войска до того берега и будете свободны…»

И вот вечером 7 ноября, в день праздника, головной отряд красных дивизий сосредоточился на берегу Сиваша, готовый к бою. Тачанки, орудия, пулеметы, обозы – все тут, только не видно этого всего из-за темноты. Мир окутала свинцовая мгла. Было холодно, зябко.

– Проводник, вперед! – сказали Оленчуку.

Он был в простой крестьянской свитке, а в руке держал высокий посох.

«Я вышел вперед, – продолжает Оленчук, – и мы двинулись. Над Сивашем стоял густой туман. Прожекторы с того берега, словно молнии, сверкали по Сивашу. Но из-за тумана белым все равно нас не было видно. Сама природа на подмогу нам стала. Так дошли до середины. Все было спокойно.

Тут появилось много чаклаков, или черных пятен. Песок в них зыбкий и тонкий. Если ступишь, враз утянет. Я предупреждаю красноармейцев, чтобы держались осторожнее, а сам иду впереди и прощупываю дорожку. Миновали чаклаки, пошли веселее. Вот и противоположный берег. Я остановился.

– Товарищи, – говорю, – вот вам и Литовский полуостров.

Они стали готовиться к атаке. А я подался назад. В скором времени бой начался, загрохотали пушечные залпы, затрещали пулеметы, открылся частый ружейный огонь. Все бросились вперед, и бой открылся по всему фронту. Задрожал весь Крымский перешеек, как будто хотел провалиться…»

Память человеческая… Она не хочет видеть того, что не по ней, а не по ней – все тяжкое, темное, плохое. Она сама себе создает иллюзии и прочно утверждается в них, предварительно переработав по-своему, на светлый лад. В действительности многое было вовсе не так гладко, как получается из рассказа деда Оленчука. Люди и кони падали, тонули в ледяном болоте. Густо растворенная в ней соль разъедала ноги, часто слышалось:

– Ой, братцы!.. Ратуйте! Гибну! Помогите!

Обнаружили белые двигающуюся на них армаду еще до того, как ее головные колонны приблизились к берегу Литовского полуострова. Берег этот крутоватый, глинистый и голый – ни деревца, ни кустика. Ведь надо только представить себе – перешли бойцы вброд не речку, не озеро какое-нибудь, а огромное водное пространство, недаром прозванное гнилым морем, и вот, из последних сил дотянув почти на себе орудия и тачанки, люди еще только начинали бой за обладание берегом, на который и без боя не так-то легко выбраться. А тут еще и холод, и ветер, и неизвестность чужой земли, покрытой мраком, а из мрака хлещут и хлещут пулеметы и выплескиваются в небо багровые отсветы пушечных выстрелов.

Саша, милая, ты ведь шла в ту ночь по Сивашу и все это видела. Но мы уж говорили – видеть видела, а ничего потом не записала, и приходится нам, чтоб самому не выдумывать, обращаться к свидетельствам других. Вот таким путем и удалось нам узнать, что Саша в ту ночь вела себя так же самоотверженно и геройски, как и до того. Рассказывают – и не от одного я это слышал, – когда при выходе на вражеский берег некоторые бойцы головной колонны, где была и Саша, заколебались, опасаясь вражеских мин, она первой выскочила на крутизну берега, прошлась на виду у всех сперва в одну сторону, потом в другую, потом запрыгала, затопала ногами, будто в пляс пустилась. Этим она показывала бойцам – мин нет, братцы! И, видя такую смелость девушки-сестрички, бойцы, говорят, в восторг пришли и густо полезли вверх по круче.

И ничто уже не могло их остановить.

К утру в тылу белых на полуострове уже находились две дивизии.