Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Часть пятая
ДАЕШЬ КРЫМ!

1

Саша Дударь на съезде. – Исторический день. – Учиться, учиться и учиться! – Несостоявшаяся речь о красной ленточке. – Москва в те дни. – Встреча с будущим профессором рабфака. – Синеглазая кожанка. – Особый поезд с подарками. – Вещая надпись на знамени.

Крым, Крым, Крым!.. У всех он был на устах в ту осень. Действительно, теперь, казалось, весь мир начинает следить за ходом событий, разыгрывавшихся в преддверии Крыма – в Таврии, где борьба усиливалась.

В дни, когда Саша, потрясенная всем, что перед ней происходило, сидела в Москве на съезде комсомола, в Таврии шли ожесточенные бои. Никогда Саша с таким волнением не бралась за газету, как в те дни. Писали в «Правде» и «Известиях» о Южном фронте мелким шрифтом и очень коротко:

«Южный фронт. На Бериславском направлении нами отбита атака на наше расположение в 15 верстах южнее Каховки».

Или:

«На Крымском участке фронта наши части ведут упорные бои с конницей противника».

Подобно Саше, жадно набрасывались на свежие номера газет и другие делегаты съезда. Перед началом утренних заседаний все азартно шелестели газетами, перебрасывались замечаниями:

– Что у вас там на Западном?

– Да ничего… Как будто идет дело на мир с поляками.

– А у нас на врангелевском еще все впереди.

Шумный и бурный был съезд. Самым памятным, конечно, остался день 2 октября, когда перед делегатами выступил Ленин. Было это в субботу.

Еще накануне вечером Саша слышала, что на съезд придет Ленин, хотя и занят очень и очень. В холодных, прокуренных комнатах Третьего дома Советов в Каретном ряду, где разместились делегаты комсомольского съезда, до глубокой ночи шли разговоры, о чем же будет говорить Ленин. Многие прибыли, как Саша, прямо с фронта, и была надежда, что с таким боевым народом Ленин непременно захочет поговорить.

– Всем встать с утра пораньше! – слышалось в комнатах съездовского общежития. – Завтра день эпохальный!

Чуть свет делегаты уже наспех глотали свои скудные порции завтрака (восьмушка черного хлеба, чай с сахарином, суп из воблы) и бегом устремлялись на Малую Дмитровку. Шумной толпой вливались парни и девушки (все в шинелях и кожанках, а иные – в фронтовых телогрейках) в подъезд большого красивого дома, где некогда был купеческий клуб.

– Придет, придет! – слышалось в зале.

– Обещал прийти, значит, – будет!

И впрямь такое событие, как съезд Коммунистического Союза Молодежи, разве может обойтись без Ленина, без его доклада? Ожидалось, что он сделает доклад о международном положении и перспективах мировой революции. И еще ожидалось, что он, Ленин, вообще скажет о чем-то таком, что сразу сделает ясными многие вопросы, волнующие и народ в целом, и делегатов «красного молодежа» в особенности.

– Ведь он – Ленин! – шли разговоры среди делегатов. – На заре революционного движения написал знаменитую книгу «Что делать?». На всех решающих этапах революции давал ответ на самые главные, самые острые вопросы. И сегодня он тоже даст нам исчерпывающий ответ, увидите!

Было понятно, отчего так волнуются делегаты. Молодое поколение, только что пришедшее в революцию, хочет знать: что дальше делать, на что нацелиться, навалиться, в чем главный «гвоздь»?

Вечные вопросы: что же дальше? Как и кем быть? Что делать? Всегда эти вопросы вставали перед молодыми поколениями, перед юностью, и всегда она жадно и настойчиво искала ответа.

Гул стоял в зале невообразимый. Тут спорят, там поют да так нажимают на голоса, что стены дрожат. В фойе – карта фронтов, и около нее густо толпятся делегаты.

– Фронт, фронт – вот что главное! – говорят одни. – Контру добить!..

– А в деревне работать кто будет? А кто в продотрядах станет хлеб собирать? Тоже, милые, не обойтись без этого!

Помещение не отапливается – нет ни дров, ни угля, – но холода никто не чувствует. Лица у многих разгоряченные, иные даже будто вспотели от бойкого спора и с жаром спетой песни.

Бродя по фойе и огромному залу, Саша присматривалась к тому, что тут происходило, и терялась. Как много сложного в мире, как все непросто, хотя порой и кажется таким.

«Ах, Катя, Катя, была бы ты сейчас со мной, – думалось Саше. – Самой себе не верю, что это передо мной наяву».

Впервые Саша видела такой огромный зал с богатым убранством, с ковром на сцене и бархатным занавесом. Стены гладкие и до блеска отполированные, будто из мрамора. А люстры какие, а окна, а лестницы! И больших колонн сколько в богатом фойе! Все это поражало Сашу и, правду сказать, казалось ненужным. Колонны эти… для чего они? Карнизы лепные, люстры из хрусталя – тоже не поймешь, какой в них толк.

Не одна Саша тогда думала, что колонны, люстры, узорчатый паркетный пол и лепные потолки – чисто буржуйская роскошь. С каким увлечением и азартом у этих самых колонн велись споры: а будет ли в цене золото после победы пролетариата во всемирном масштабе? Плохо одетые, красуясь заплатами на гимнастерках, парни и девушки, приехавшие на съезд из глухой провинции, решительно высказывались против золота. И находились среди них политэкономы, которых стоило послушать. Вот Саша и слушает.

– Видите ли, товарищи, – говорит худой парень в ватнике с явными следами простреленных и зашитых потом круглых дырок, – в экономике золото при буржуазии стало основным денежным металлом. Можно проследить, как в ходе развития товарного хозяйства роль денег выполняли разные металлы, но все они были вытеснены золотом…

Видно было: парень знающий, башковитый. Немало их тут, башковитых, и все же – и Саша с удовлетворением отмечала это про себя – гораздо больше ценилась среди делегатов кипучая боевитость. Иной и с тихим характером, а все равно старается не отставать и шумит, бурлит, кипит, проявляет напористость и задор, чтобы быть достойным представителем «красного молодежа». Но все чаще и чаще нашей героине приходило в голову: знания-то ведь тоже нужны! Сколько в мире наук! Политэкономия, математика, история… Вспоминалось Саше, что Катя еще в школе мечтала стать историком, и недаром же ей, Катеньке, так удается дневник.

Из разговоров в зале и в общежитии Саша узнавала, что в Москве и во многих других городах страны, несмотря на разруху, голод и холод, создаются какие-то пока еще не известные Саше рабфаки при институтах и университетах, создан даже особый Коммуниверситет им. Свердлова. Некоторые делегаты, как слышала Саша, собираются после фронта поступать на эти рабфаки. Узнавала Саша новые имена людей, о которых, как ей теперь казалось, просто нельзя не знать. Это были имена руководителей партии и государства, известных артистов и художников, видных ученых. Впервые услыхала Саша имена вожаков комсомола.

Вот в углу фойе возле колонны стоит в группе делегатов шустрая кудрявая девушка и рассказывает об одном из первых организаторов Союза Молодежи Васе Алексееве. Девушку эту, как потом узнала Саша, звали Женей Герр. Она, Женя, провела бурный семнадцатый год в Петрограде и хорошо знала Васю.

– Ах, какой это был парень! – говорила Женя Герр.

И все слушали ее с большим вниманием: интересен был сам рассказ о Васе, о нем многие слышали и прежде, и вместе с тем привлекала внимание личность рассказчицы, активистки комсомола с первых дней его возникновения. На Жене шинель, сапоги, в руках она мнет простую окопную папаху. Знали: была на фронтах и не раз отличалась отвагой в трудных положениях. Саша сразу прониклась к ней симпатией.

– Это был настоящий вожак нашей питерской молодежи, – продолжала Женя свой рассказ о Васе Алексееве. – Сам из путиловских рабочих, с юных лет пошел в революцию…

– Как все мы, – подал кто-то реплику.

– Да, пожалуй, – покивала Герр, и Саша тут с искренней завистью проследила, как заколыхались шелковистые кудри рассказчицы.

О Васе Алексееве сегодня написаны книги, а тогда имя его еще не было широко известно. В городе, носящем имя Ленина, за Триумфальной аркой, где когда-то начиналась Нарвская застава, можно увидеть стоящий в садике бронзовый бюст рабочего паренька в кепке. Это и есть Вася Алексеев. Когда кто-нибудь из вас, читатели, попадет в Ленинград, не забудьте побывать у памятника и положить к его подножию цветы.

– Так вот, – говорила Герр окружавшим ее делегатам, – я хотела бы подчеркнуть, ребята, что это был не просто вожак, а очень начитанный и знающий парень. Он и стихи писал, и был редактором первого нашего печатного молодежного журнала. Широкий ум отличал Васю, и все ему хотелось знать, ко всему он жадно тянулся. По целым ночам при свече читал и успевал уйму книг прочитывать, а днем – он первый на митингах, в гуще рабочих ребят!

– А как он погиб? – спросил кто-то.

– Как гибнут наши вожаки, не знаете? – Глаза Герр сурово блеснули. – Сгорают в борьбе. Сгорел и он… Год назад его похоронили…

Саша отошла, не могла больше слушать. Сколько юных жизней сгорело и сгорает сейчас на фронтах и от кулацких пуль в деревнях, где возникают первые комсомольские ячейки! Жаль было Васю, и в то же время Саша испытывала волнующее чувство гордости оттого, что был такой парень на свете!

«Да разве нет сейчас в зале здесь еще таких же? – спрашивала себя Саша. – Есть они, есть!»

Все оказывалось серьезнее, чем представлялось на первый взгляд. Стоят в зале у стен и у окон, везде и всюду кучки делегатов, и слышен говор, гул, топот сапог, выкрики, а сколько пережитого за спиной у каждого!

Уже было точно известно, что Ленин ведет в Кремле очередное заседание Политбюро и, как только оно закончится, он прибудет сюда.

С волнением ждали этой минуты. Волновалась и Саша – не прозевать бы момент, когда Ленин покажется в двери сбоку сцены. Зал был битком набит, и недолго думая Саша уселась у самой сцены на ступеньки. Очень скоро сюда подсели другие, и каждый, устраиваясь, приговаривал по-приятельски:

– В тесноте, да не в обиде. Так ведь, а, братва?

– Сидай, сидай, чего философствуешь?

Саша, признаться, все еще не верила, что Ленин действительно сможет оторваться ради этого шумного «красного молодежа» от своих великих дел и придет на съезд. Теперь Саша понимала, что такое «штаб руководства», о котором ей говорил несколько месяцев назад здесь, в Москве, солдат-ходок из-под Калуги. Саше часто вспоминался тот пыльный июньский день, и все, что в тот день она впервые увидела и узнала, еще живо стояло перед глазами.

Она задумалась. И вдруг…

– Ленин, Ленин! – раздались радостные голоса, сразу потонувшие в громовом плеске рук.

Саша не раз слышала – он простой, Ленин, совсем простой с виду. Что же, подтвердилось это в глазах нашей героини? Увидела она его совсем близко – почти рядом прошел энергичным, быстрым шагом. Нет, не показалось Саше, что он очень простой, потому что и в улыбке его, и в прищуренных глазах сразу почувствовалось что-то необычное. И в то же время он, в самом деле, был удивительно прост.

Но вот потрясенный зал притих, и зазвучал проникновенный голос.

Речь Ленина на съезде известна, она потрясла гениальной прозорливостью не только тех, кто сидел в тот октябрьский субботний день в зале, – она прозвучала на всю страну призывом учиться, учиться и учиться, усваивать знания, накопленные человечеством за прошедшие века, чтобы строить коммунизм.

– Ты слушай, слушай! – проникали иногда в сознание Саши оброненные кем-то рядом слова.

Порой кто-то хватал ее за плечо и крепко дергал, восклицая:

– Здорово, а?

Наверно, и сама Саша в некоторые моменты тоже в сильном волнении что-то восклицала и дергала от избытка чувств чье-то плечо рядом с собой, – она не помнила, не замечала… Но вдруг, словно бы очнувшись, бросала взгляд в зал, и поражалась: сотни глаз горят, одни блестящие глаза светятся, и ничего больше, ничего другого нет. И казалось, только глазами и впитывают в себя скопившиеся тут люди все то, что звучит со сцены. Голос негромкий, слова веские; они в одно и то же время казались только что рожденными и как бы давно слышанными в собственной душе. Ну конечно же, надо учиться, овладевать знаниями, ведь это – в мечте у каждого, ведь иначе нельзя новый мир строить, иначе и само существование человека бессмысленно. Веками жили в темноте деды, прадеды, еще и сейчас отцы многих из сидящих здесь не знают грамоты. Так хватит же, другая пора пришла! Открывается путь в университеты, на рабфаки, на курсы, куда угодно, хоть в Академию наук, если добьешься, – так дерзай же, дерзай, ребята, это вас зовут в будущее!

Саша понимала, что и ей, дочери безграмотного рыбака-горемыки, Ленин говорит: «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество». Вот твой долг, Саша!

И чем дальше она слушала речь, тем больше волновалась. В ином свете представала и собственная жизнь, и все, все, что до сих пор она видела, слышала и знала.

– Мы можем строить коммунизм только из той суммы знаний, организаций и учреждений, – говорил Владимир Ильич, – при том запасе человеческих сил и средств, которые остались нам от старого общества.

Это было ново для Саши, и она, замечая, как удивленно переглядываются другие, недоумевала: неужели это ново и для других? Ведь все тут, казалось, такие башковитые, все такие знающие, умные! И она не могла себе представить, что слова оратора – и для них открытие. Он призывал учиться коммунизму в борьбе, строить новое, обогащая свой ум знанием всех фактов, без которых не может быть современного образованного человека. В зал летели слова:

– У предыдущего поколения задача сводилась к свержению буржуазии… Перед новым поколением стоит задача более сложная… Вы должны построить коммунистическое общество… Перед вами задача строительства, и вы ее можете решить, только овладев всем современным знанием…

Нет, похоже, для многих это открытие, и теперь Саша уже начинала понимать, что и для нее, и для всех этих ребят будущее только что озарилось ясным светом ленинской мысли. Еще не все, по-видимому, полностью в ней разобрались, но весь зал из конца в конец восхищен и потрясен. И уже возникает временами среди делегатов оживленный гул, и уже летят записки к столу президиума, и все чаще в прищуре глаз оратора появляется хитроватая улыбка – уж он-то хорошо понимал настроение зала!

И потому снова и снова подчеркивал, как бы вдалбливал в горячие головы своих молодых слушателей: нелегкое дело вам предстоит, знайте, нелегкое, но великое, и потому – учитесь!

Сердце у Саши сильно билось и порою на глазах навертывались слезы. Украдкой она смахивала их рукавом шинели, было неловко, в самом деле, к чему тут слезы лить. Вот донеслись слова: «Это нужно заработать, выстрадать, создать. Это создается в ходе борьбы», – и снова непрошеная влага туманом застелила глаза.

Саша замечала: некоторые делегаты торопливо записывают речь Ленина в свои тетрадки и блокноты. Неподалеку от Саши сидел, как многие, прямо на полу сцены комсомольский поэт Александр Безыменский. Он с особым старанием орудовал карандашом, и Саша видела – свои записи поэт еще и подчеркивал где одной, а где и двумя чертами. «Ну, значит, об этом обо всем напишут после, – думалось Саше. – Будут статьи, стихи…»

Так получилось, что в душе своей Саша все сохранила, все навсегда запомнила, а в дневнике не найти ни строчки: ни о ее поездке в Москву, ни о съезде; не записала Саша потому, что решила: другие это лучше сделают.

…Вечерами в общежитии делегаты обсуждали речь Ленина, вникая в ее смысл. Большинство пока что не собиралось в рабфаки. Это потом, после фронта, там поглядим. Тянуло и Сашу обратно в Таврию. По примеру других, Саша тоже набивала свои карманы газетами и таскалась с ними. Днем не успеешь прочесть – ждешь вечера. А вечером – споры, песни, хождение по ночной Москве.

Но вот, усевшись в общежитии где-нибудь в уголке в очень поздний час, тесный кружок парней и девчат берется за газеты. Интересные сообщения прочитываются вслух. Саша присаживается, слушает.

Однажды так была прочитана заметка о положении в Крыму. Сначала взялся читать газету дюжий русый парень с сабельной раной на бритом затылке:

– «Недавно в Крыму…» Эх, попасть бы туда, поглядеть бы!.. «…возле Керчи были взорваны Беш… Бешуй…ские копи, откуда черный барон…» Да, ребята, а почему «черный»? Ну, идем дальше. «Это новый факт, подтверждающий что…» Ох, и пишут же! «Подтверждающий»!.. Слова-то, а? С пуд весу!

Газету у этого пария скоро забрали, и читать стал другой, худенький, в больших очках, с черной гривой давно не чесанных волос. Он тоже запинался, но читал глаже.

– Ну, цыть, братва! Сейчас мое слово! – начал он с комичной ужимкой. – Итак, мы имеем, пишет неизвестный автор из Крыма, «факт, подтверждающий, что в тылу Врангеля ширится партизанское движение. Сами власти в Крыму не скрывают, что копи взорваны партизанами, получившими откуда-то взрывчатку».

В заметке далее сообщалось о большой дороговизне в Крыму. Точно перечислялись цены: скромный обед стоит до 10 тысяч рублей, фунт сахару – 14 тысяч, стакан чаю – 500 рублей. Пара сапог до 800 тысяч рублей, костюм – около миллиона. Чтобы кое-как прожить месяц в Севастополе, нужно не меньше миллиона. Особенно в ходу английские фунты и старые царские деньги.

Сообщалось в заметке и о том, что иностранные корабли увозят из Крыма зерно, табак, шерсть. Недавно из Севастополя увез во Францию полные трюмы отборного ячменя пароход «Мирабелла».

– Долой Антанту! – выдохнули разом парни и девушки, окружавшие чтеца, и кто-то забасил из Маяковского: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Другой подхватил: «Вильсон, мол, Вудро! Хочешь крови моей ведро!» И тотчас, к удивлению Саши, затеялась хоровая декламация стихов. Поражало, что знают наизусть эти стихи многие.

До сих нор Саше казалось, что стихи – это удел избранных. Вот, к примеру, много стихов знала Катя. Так ведь она особенная, а тут, гляди, самые с виду простые девчата и парни шпарят и шпарят стихи как ни в чем не бывало.

Весело было Саше все это слушать, и только об одном жалела она, что Катеньки нет рядом. Вот бы с Катей все обсудить, всем поделиться! Угрюмая по натуре, Саша была однолюбом: кого полюбила, с кем подружилась, то уж на всю жизнь. И больше ей никто не нужен. Изредка, правда, вспомнится ей и матрос Прохоров.

Но сама тут же говорила себе:

«Да ну его… Чудак…»

Иногда вдруг во время заседания вспоминалась мать, и тут же почему-то вставала перед глазами голубая люстра. Вся она светится, люстра эта, неземным сказочным светом, а мать сидит на сундуке и любуется. И ноги у нее, у Евдокии, уже не черные и не босые, а в башмаках со шнурочками, и бормочет она – странно! – почти те же слова, которые говорил Ленин: «Учись, доченька, учись. Все знай!»

Эх, умела бы Саша складывать стихи, вот бы сочинила – и про Каховку, и про погибшую в Таврии сестру милосердия Аню, и про Катю свою, и про мать с люстрой, и даже про дневник написала бы: как он лежит-полеживает взаперти в кованом старом сундуке, как некий клад, о котором никто не знает. А кто доберется да прочтет, тот сколько заветных дум обнаружил бы там – ее и Кати.

И еще вставила бы Саша в свои стихи про красную ленточку, о которой она думала и в Москве. Запомнилось крепко и очень понравилось это все. Нельзя же, в самом деле, без красной ленточки в жизни; жаль, на съезде с трибуны никто из молодых делегатов об этом не сказал. И минутами Саше представлялось, как она берет слово и говорит с трибуны о ней, о красной ленточке. Но слишком уж головастые парни и девушки брались выступать – после них Саша казалась самой себе совсем убогим несмышленышем.

«Войну и мир» она в дни съезда не читала и с собой не носила, но тоже не раз вспоминала о полюбившейся книге.

Кормили делегатов плохо, в общежитии и даже в зале заседаний (это происходило в том же бывшем купеческом особняке – клубе) ежились от холода, порой даже начинали притопывать озябшими ногами, чтобы как-то согреться. Но дней десять спустя, когда Саша вернется к себе на плацдарм и у нее спросят: «А как там в Москве? Небось холодно и голодно?» – она с запальчивостью ответит: «А вовсе нет! Я жалоб не слыхала. Зато слышала много интересного и повидала тоже!..»

Перед самым отъездом из Москвы Саша узнала, что Московский Совет направляет на Южный фронт особый поезд. Было так. Сашу вызвали в секретариат съезда и сказали:

– Вот тебе пропуск, товарищ Дударь. Отправляйся быстренько в Моссовет. Это близко, два шага. Найдешь комнату и товарища, которые указаны тут в пропуске. Валяй, договорись. Поезд вечером.

Помчалась Саша на Тверскую, до которой от места, где заседал комсомольский съезд, было и впрямь – да еще при Сашиной стремительности – не больше десяти минут ходьбы. Прохожие с недоумением оборачивались: куда так спешит эта смуглая девушка в сапогах и армейской шинели?

Сеялся острый, колючий снежок, а она держала шлем в руке, и ветер трепал на обнаженной голове Саши уже порядком отросшие волосы. Теперь она мало была похожа на паренька, во всем ее облике проступало женское, несмотря на резкость и угловатость движений.

«Какой же была тогда Москва?» – могут задать вопрос. Ну, вкратце кое-что скажем. Была та самая пора, когда по московским улицам ходил Уэллс и готовился после встречи с Лениным в Кремле написать свою нашумевшую потом «Россию во мгле». То была пора, когда по Москве возили в автомобиле старую немецкую революционерку Клару Цеткин и та радовалась всему, что видела, а видела она будущую Россию совсем иной, не так, как Уэллс, вовсе не во мгле, а в сиянии новой зари. В эти дни уже болел сыпным тифом и в роковой борьбе с ним погибал мужественный Джон Рид.

Мы обо всем этом говорим к тому, что хотим отметить: так или иначе, хоть краем уха, Саша про это слышала. В зале съезда или вечером в общежитии, с трибуны или в кулуарных разговорах, но мигом узнавались все новости.

– Братцы, а я сегодня в Третьяковку забегал. Репина смотрел, Левитана, Серова. Сам, признаться, балуюсь, рисую. Да времени нет, я ведь секретарь Укома! Поесть, попить некогда!

Нельзя было, слыша эти разговоры, не рваться самой в Третьяковку, не хлопать проезжающей по улице Кларе Цеткин, не стремиться вслед за другими парнями и девушками везде поспевать, хоть разорвись на части. Саша все эти дни жила, как в каком-то бешеном водовороте, и на то, чтобы поесть, попить, ей тоже не хватало времени.

Оттого часто кружилась голова.

Бежит Саша, несется к Моссовету, и уже волнуется – что-то новое ей предстоит. Опять у нее голова не своя, сосет под ложечкой, мутит. Не ела с утра ничего, ни крошки.

«Какое это имеет значение», – вспоминались слова Кати.

Летом, когда Саша ходила с ней по этим улицам, Москва казалась незнакомой. Правда, как и тогда, сейчас тоже жались очереди у хлебных лавок, встречались оборванные беспризорники с голодным блеском в глазах, много нищих. Витрины магазинов, некогда блиставшие великолепием и роскошью, были все так же запылены и пусты. Вдруг бросится в глаза: висит за зеркальным стеклом уже летом виденная здесь дамская шляпа, украшенная перьями, и никому она с тех пор не понадобилась.

Но теперь Саша знала: кроме этих жалких витрин, покосившихся заборов, есть Москва заводов и фабрик, Москва институтов, университетов и курсов, Москва великолепных театров, музеев и художественных галерей, Москва поэтов и писателей.

На улицах бросалось в глаза: театральных объявлений, извещений о диспутах и поэтических вечерах так много, что, казалось, после работы в холодных цехах заводов и нетопленных конторах москвичи только то и делают, что ходят в театры, спорят на литературных диспутах и аплодируют или свистят на поэтических сборищах. Но на каждом шагу давала себя знать и война. С уличных тумб сурово глядели конные красноармейцы в шлемах и звали:

«Пролетарий – на коня!..»

На Тверской Саша увидела витрину с только что наклеенной листовкой:

«Южный фронт – последний рубеж войны! Разобьем Врангеля – и войне конец!»

Саша с маху остановилась, будто ее очень поразили эти слова. Часто дыша, она стояла, как пригвожденная, у листовки. А ведь это так и есть! Последний рубеж взять – и конец стольким мучениям и бедствиям народа, и наступит время, когда действительно уже можно будет взяться за учебники. Саше представилось, как она ходит со стопкой книг под мышкой на рабфак, и голова у нее закружилась.

Очнувшись, Саша увидела – стоит перед ней пожилой человек, желтоволосый и узколицый, в стареньком обшарпанном пальтишке и держит перед ее носом флакон, издававший острый запах нашатырного спирта.

– Вам дурно, товарищ? – спрашивал этот человек.

А Саша уже пришла в себя и отвалилась от стены, к которой ее прижало в минуту, когда в голове все потемнело. Первым делом она отвела рукой флакон, потом, бегло оглядев того, кто оказал ей помощь, недовольно буркнула:

– Вот еще! Идите себе, знаете!..

Но в следующую минуту спохватилась, вынула из кармана завернутый в бумагу сахар.

– Возьмите. Раз носите с собой эту гадость в бутылочке, то, наверно, вам худо. Берите, берите!

Пожилой мужчина взял и хотел что-то сказать, но вдруг отвернулся, и плечи его затряслись. Кто он был? Что подумал и что хотел сказать Саше? Не угадаешь. Хочется предположить, что не случайно этот человек встретился Саше на ее жизненном пути. А вдруг она его еще встретит через годок? И встретит, представьте себе, в аудитории Московского университета, где он выступит с очередной лекцией перед молодыми рабфаковцами. Все ведь бывает!..

В здании Моссовета, где Саше встретилось много людей в кожаных куртках, с ней разговаривал рослый парень, сразу видно было – рабочий, тоже одетый в черную кожанку. Усы у него были светлые, глаза синие, с веселыми искринками. Саше он сразу понравился, а когда ей человек нравился, она терялась и смотрела себе под ноги или куда-то еще.

– Вот что, милочка, – сказала кожанка. – Ты из Каховки, как сообщили нам. Так вот, поедешь с нами. Мы везем… – кожанка вдруг пошутила, – одним словом, везем как бы зайца в разобранном виде, поняла? Едем на Южный, а особое дело у нас к тебе, красавица. Ты ведь из дивизии Блюхера, так?

Саша кивнула.

– Говорить ты, я вижу, не мастерица. А еще делегат комсомольского съезда! Ну, что там у вас под Каховкой, расскажи. В чем бойцы особо нуждаются?

Потупившись, Саша отвечала:

– Обувки нет… мало. Белья тоже. Шинелей. Полушубков…

– Ну, это мы где возьмем тебе полушубков? Еще шуб на соболях потребуешь?

– Ничего я от вас не требую, – хмурилась Саша. – Вы спросили, я сказала.

– Ладно, ладно, не обижайся, что ты, я же тебя люблю, касатка моя!..

А Сашу уже начинали злить эти шутки, и тут, как часто с ней бывало, ее конфузливость быстро сменилась атакующей напористостью:

– Может, перестанем бухтеть, а, товарищ? Просто – не можете?

Кожанка рассмеялась и прекратила шутки. Оказалось, человек хороший, только шутить, как решила Саша, не умеет. И когда он заговорил просто, Саша сразу все поняла.

Суть дела была вот в чем.

Москва, эта самая голодная и холодная Москва, как уже не раз делала, посылала на Южный фронт подарки для красноармейцев. Целый эшелон отправится сегодня вечером с Курского вокзала, где Саше и надлежит быть к пяти часам, так потребовала кожанка. Рабочие и служащие Москвы собрали в течение двух дней подарков на три больших пульмановских вагона. И все уже почти погружено. И если она, Саша, не отказалась бы помочь погрузке, то лучше поспешила бы сейчас же на Курский. Бойцам Южфронта эшелон повезет табачок, спички, мыло, карамель, чай, кофе, белье, шинели, башлыки на случай морозов, рукавицы, чайники и кружки.

– Но это не все! – вскричала кожанка, когда Саша недолго думая уже метнулась к высокой двери.

– Так я помогу грузить, – сказала Саша и опять потупила глаза, уж очень хорош был парень в кожанка. – Чего еще?

– Горяча ты, – покрутил он кудлатой головой. – Ноздри так и ходят у тебя!

– Давайте о деле говорить!

– Верно, значит, сказали, что ты в кавалерии была. Была же, а?

– О деле давайте.

– Но была?

– Ну была, была, господи!..

Парень в кожанке скользнул взглядом по худенькой фигурке Саши тем особым мужским взглядом, который был ей хорошо знаком.

– Я пошла, – решительно шагнула она к двери. – Прощайте!..

– Стой! Стой же!

Но Саша уже выбежала из дверей и вмиг сбежала вниз по лестнице к подъезду. Кожанке так и не удалось ее догнать.

Неслась Саша к Курскому вокзалу еще стремительнее, чем до того к Тверской. И лицо у бегущей, как многие замечали, было какое-то счастливое. Но как прохожие могли знать, что день у Саши и вправду счастливый. Сегодня она впервые услышала: «Я же люблю тебя», и хоть это было сказано в шутку, все равно радостно билось сердце. Впервые ведь…

Весь день до мглистых сумерек грузились на Курском вокзале вагоны и открытые платформы уходившего на юг эшелона с подарками. Саша помогала грузить, и же тут, на вокзале, узнала, что еще везет едущая с эшелоном делегация московских рабочих.

В момент, когда Саша, раскрасневшаяся и потная, подхватила с платформы тяжелый тюк и, взвалив его себе на плечи, понесла к вагону, кто-то сзади легко, точно перышко, снял тюк с ее плеча. И еще до того, как Саша обернулась, она услыхала веселый голос:

– Это я, не пужайся, родная! От меня, знай, не убежишь, нет!

Синеглазая кожанка опять стояла перед ней. Свалив тюк в вагон, где ношу подхватили другие руки, кожанка стала с шутливой сердитостью выговаривать Саше:

– Ты чего ершишься? Тебе важное дело хотят доверить, а ты – бежать! Э-эге! Пойдем, покажу, – потянул он за руку Сашу. – В кавалерии служила, конем под собой управляла, а сама осталась необузданной!

Потащил он Сашу к головному пульмановскому вагону, у которого стояла охрана. Кожанку часовые, как видно, хорошо знали и беспрепятственно пропустили ее и Сашу в заваленный ящиками вагон. Отодвинув дверь одного из купе, кожанка показала Саше на стоящее в углу свернутое знамя с золоченым острием на верхнем конце древка.

– Видишь это? Бачишь? – повторил парень еще зачем-то и по-украински. – Вот что везем твоей дивизии!

И пояснил: это знамя будет вручено на торжественном митинге дивизии Блюхера за героическую стойкость на Каховском плацдарме.

– А надпись на знамени какая замечательная! – говорил с улыбкой парень. – А ну-ка, дай пройти!

Он стал протискиваться в купе.

Заигрывая с Сашей, он нарочно и с явным удовольствием прижал ее к выступу двери, ссылаясь на то, что проход в купе тесноват.

– Во, гляди! – сказал он с горделивым видом, когда широко развернул алый шелк знамени.

Саше показалось, что все купе заполонили два слова, вышитых белым на полотнище: «Уничтож Врангеля!» Мягкого знака в конце первого слова не было. Саша этого не заметила, а парень в кожанке, наверно, тоже не ощущал в мягком знаке особой необходимости.