Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

* * *

«Ой, Катенька, ну и новость у меня! Как вернешься и прочтешь, то ахнешь.

Вдруг вчера вечером приносят мне прямо в землянку толстую книгу «Война и мир», про которую ты мне говорила раз, помнишь? Это когда я вернулась из белого тыла. Так вот: дают мне эту книгу и говорят: «Это тебе от Блюхера, по просьбе Кати твоей». Наш один фельдшер был в штабе дивизии, через него все это мне и передали с книгой.

Стала я искать то место, где про князя Андрея описано, как он в небо глядел и о жизни думал, когда был ранен. Пока еще то место не нашла, но зато другие места почитала. Вот помнишь, ты про Наташу Ростову говорила, и уже я теперь ее понимаю, как хорошо чувствую каждое ее переживание и настроение души.

И знаешь, Катенька, начинаю думать, что в жизни главное – это, я бы сказала, красная ленточка. Все в жизни бывает, но без красной ленточки нельзя обходиться никак. Вот у Наташи Ростовой она, ленточка эта, через всю молодость и чувства проходит. Не знаю, так ли я поняла и будешь ли ты согласна, когда вернешься и будем про это по-серьезному говорить.

Радость в жизни должна быть, и часто она самая простая – человека хорошего любить, с природой дружить и пользоваться от нее, как бы в усладу души…»

Это надо себе только представить: лежит Саша в землянке санроты и при свете каганца или фонаря, в котором горит сальная свечка, читает Толстого. Днем не до того Саше, работы хватает, даже если на передовой тихо, а вечером не оторвешь девушку от книги, пока не заглянет кто из начальства и не цыкнет:

– А ну, ты, Орлиха! Чего свет не гасишь?

Саша нехотя задует огонь, а потом лежит и думает.

Но судьба уже готовила новую перемену в ее жизни.

Вот подтверждающая это запись Саши:

«Ой! Помру я, кажется, от той новости, с какой пришел ко мне сегодня утром наш комиссар. «Приказ тебе, говорит, немедленно собираться в Москву. На съезд комсомола поедешь. Делегатом будешь от Крыма и Таврии. Как вернешься, потом нам обо всем расскажешь на митинге. Давай собирайся!»

* * *

«Не хочу ехать, воюю с комиссаром, а он: «Без разговоров. Не я один тебя наметил, это указание из вышестоящих органов. По дороге тебе еще в Харьков заезжать. Давай, давай!..»

3

Саша – делегат съезда. – О чем она думала по дороге в Москву. – Воспоминания о красной ленточке. – Встреча с Фрунзе. – Командюж рассказывает о текущем моменте. – Что сближает князя Андрея и Михаила Фрунзе. – Добровольцы уходят на фронт.

И вот опять едет Орлик-Дударь в Москву. Одета она опять в мужское, но в мандате записана Александрой. Просто удобнее в дороге, когда на тебе штаны, а не юбка.

Собственно, тем и ограничивалось временное возвращение Саши в мужской разряд. Гимнастерка, сапоги, шлем оставались те же, какие она носила и до этой новой поездки. Впрочем, все, что можно, было починено, выстирано и выглажено со всем тем старанием, на которое способна только женщина, а в ту, первую поездку, если помните, у Орлика были дыра на дыре и вид совершеннейшего замухрышки.

В Москве Саша рассчитывала надеть юбку, пока аккуратно уложенную в вещевой мешок.

А дневник? Увы, не взяла. Оставила в сундуке и наказала матери зорко поглядывать, чтоб не пропал, а при случае, если бы вдруг, не дай бог, пожар случился в доме, то первоочередному спасению подлежит тетрадь, а потом уже голубая люстра, которая теперь тоже полюбилась Саше.

Взяла с собой в дорогу только «Войну и мир» и вот уж начиталась – чуть не до одури. Целыми днями полеживала на своей полке и впивалась в книгу толщиною пальца в четыре, не меньше. Издание было дешевое, на желтоватой бумаге, с неразрезанными в некоторых местах страницами. Откровенно сказать, попытавшись раз-другой изловчиться и заглянуть в эти страницы, – а при Сашином зрении это было возможно, – она тоже стала пропускать их. И тут, в теплушке, имея для досуга времени больше чем достаточно, Саша наконец добралась до места, где раненому князю Андрею, когда он лежал на Аустерлицком поле, вдруг открылся смысл жизни…

Но прежде чем рассказать, как восприняла все это наша Александра Дударь, придется сделать небольшое отступление.

После революции в Каховке открылся комсомольский клуб. Еще совсем девчонкой Саша любила бегать туда с братцем. Ему очень хотелось записаться в Союз молодежи, а Саша во всем тянулась за братцем. Куда он, туда и она, и что ему хочется, того и ей хотелось.

И какие же бывали интересные митинги в том клубе, какие концерты и спектакли давались, а споров сколько возникало у парней и девчат, которые там после работы собирались! Если нет митинга, концерта или кино, собирались гурьбой в зале и давай хором песни петь, а то вдруг диспут заведут, а ты только слушай да держи ухо востро.

На одном из таких вечеров и услыхала Саша спор про красную ленточку. Возле клуба был тир, туда Сашу тоже влекло, но в этот вечер ее больше заинтересовал спор о красной ленточке, и она прослушала все до конца.

Одни говорили, да как пылко:

– Нельзя в жизни признавать только одну суровую целесообразность. Галстук – буржуазный предрассудок, ладно, отбросим. Кольца обручальные тоже. И романсы, только надрывающие душу и разлагающие молодежь, оперетту тоже отбросим – великосветская забава. Но что-то должно же красить жизнь? Ее поэзия-то в чем?

– В борьбе! – отвечали другие и с той же запальчивостью. – «Мы кузнецы», поется в нашей песне, и «друг наш молот, куем мы счастия ключи».

– Стойте, стойте, дружочки! Тихо! Я считаю так: в одном мы все должны сойтись. Через нашу борьбу должна проходить вроде бы красная ленточка, от нее, видите ли, товарищи, весь смак, так сказать, особая, извините, прелесть существования, а иначе все живое высохнет!

– Заливает, у-лю-лю! Бей Кольку, братва, я его знаю!..

– Нет, он все-таки прав, товарищи!

– Долой!

– Кто за красную ленточку, подымай руку, братва! Ну, смелей, кто – «за»?

Среди тех, кто поднял руку, оказалось больше девчат, чем парней, и, когда это обнаружилось, оглушительный хохот потряс стены клуба. Смеялись и девчата, но, правда, у многих из них от смущения заметно порозовели щеки.

Вот откуда Саша и взяла красную ленточку, о которой написала в дневнике. И сейчас, читая Толстого, она думала: не эта ли ленточка вдруг открылась князю Андрею на Аустерлицком поле? Хотя он и был князь, но человек думающий, признавала Саша. А она теперь больше всего уважала людей думающих и, кстати, в этом тоже видела доброе влияние Кати.

Вот так и было, рассказывают: ехала Саша делегатом на съезд комсомола в Москву, ехала с томом Толстого и по дороге все думала о красной ленточке.

Продолжим про Сашу. На этот раз никаких нападений бандитов на эшелон не было, и она благополучно добралась до Харькова. А тут вдруг произошло одно происшествие. В губкоме комсомола, куда Саша явилась с котомкой за плечом и с мандатом, как это и было ей предписано, нисколько не удивились, что она в штанах, только сказали, смеясь:

– А-а! Это ты Орлик? Знаем, слышали, слышали про тебя. На, держи талон на обед.

Тут уж Саше пришлось удивиться – откуда могут в губкоме знать про нее, кто им и что о ней рассказал? Недоумение и растерянность Саши еще больше возросли, когда к ней подкатился кто-то из губкомовских работников и спросил:

– Уже пошамала, Орлик?

Саша кивнула, хотя на самом деле еще не «шамала», то есть не ела.

– Тогда топай в тот зал, там Фрунзе выступит… Доклад нам сделает. В широком плане и с обзором. Ну, ты ж понимаешь.

Саша снова кивнула, хотя кто такой Фрунзе, не знала, и подчеркнутую важность слов «ну, ты ж понимаешь» еще тоже не очень понимала. Она уже было двинулась по направлению к залу, но губкомовец остановил ее:

– Т-р-р! Еще рано туда. Слушай пока меня, ясочка.

– Слушаю, – покорно сказала Саша.

– После Фрунзе возьмешь слово и выступишь, ясно? Ты с фронта, а у нас тут как раз мобилизация. Вот так, сердяга.

– Что – вот так? – Саша просто обмерла.

– Ну, брось дурака валять, чудачка! Что тебе тут не ясно? Сядь и прикинь пока тезисы, и чтоб тоже, понимаешь ли, все было в широком плане, с обзором и анализом. На пять!..

– Да я не смогу! Что вы!

– Всё, всё, договорились. Зашпандоришь речугу. С трибуны. На, держи пять, некогда мне с тобой!..

Он потряс руку Саши и стремглав убежал, а она осталась стоять в коридоре как пригвожденная, не зная, что делать: смеяться или по-всамделишному заплакать. С ума сойти! Как это она вдруг станет выступать перед людьми, да еще по каким-то тезисам, и притом в широком плане, с обзором и анализом? Да еще с трибуны! Мама родная, да она, Саша, толком никогда и у себя в роте на политбеседе не выступала, а скажет с места несколько слов, и всё.

Вконец расстроенная, героиня наша присела в уголке на подоконник, котомку с плеча сняла и положила рядом. Голова кружилась, и все больше хотелось пореветь. Как убедилась Саша, слезы чудесно действуют: соленую влагу слижешь со щеки, носиком пошмыгаешь, и, глядишь, на сердце легче становится, даже улыбка как бы сама проступает на лице – смешно почему-то.

Но сейчас на Саше были штаны. Как же можно ей реветь? Откровенно говоря, Саша просто не учла, что до прихода в губком надо было как-нибудь ухитриться переменить штаны на юбку. В Москве, думала она, другое дело, а тут, казалось, никто и внимания не обратит, в чем она. Действительно, на ее штаны никто не посмотрел как на нечто необычное, потому что в почти таких же точно штанах, заправленных в сапоги, щеголяли в коридорах и комнатах губкома еще и другие девчата. Только на голове у них были не шлемы, а красные косынки. Оказалось, губком в эти дни проводил мобилизацию комсомольцев на фронт, и те, кто приехал из дальних мест, здесь же, в комнатах губкома и харчились, и ночевали.

Кроме талона на обед, прибывавшим сюда парням и девушкам выдавали еще и паек, состоявший из куска почти каменной твердости колбасы и полфунта грецких орехов, которые многие тут же принимались грызть.

Вот эти орешки и спасли Сашу. Она стала с ожесточением раскалывать их крепкими своими зубами.

– Здорово, – сказал, проходя мимо по коридору, какой-то невысокий военный человек с бородкой. – Завидно даже!

Саша уже чувствовала себя лучше. Оказалось, и орехи могут облегчить душу.

– Хотите? – Она с улыбкой протянула горстку орехов военному. – Коли вам так завидно, то пожалуйста! Угощайтесь!

– Нет, благодарю, – отозвался военный, тоже приветливо улыбнувшись ей. – Где тут народ собирается, не скажете ли?

– В зале, говорят.

– Ну да, но где этот зал?

– А я не знаю. Я приезжая.

– Откуда? – поинтересовался военный.

– С Таврии я… Про Каховку слыхали?

– Как же, слыхал, слыхал.

– А про плацдарм знаете?

– А вы оттуда? С плацдарма?

Он внимательно оглядел Сашу с головы до ног. Наверно, ему было странно – перед ним как будто паренек, а говорит о себе в женском роде. Но в следующее мгновение Саша различила во взоре военного нечто иное. Он не фигурку ее оглядывал, не лицо, а шлем, гимнастерку, штаны и сапоги. И в этот момент как бы тень нашла на лицо военного. Он постоял в задумчивости, перебирая пальцами пуговки своего френча, вздохнул:

– Из какой же вы части?

– А вам это можно знать?

– Можно, можно. Я Фрунзе.

– Ой, это вы докладчик будете! – обрадовалась Саша и вскочила. – Слушайте, тут вы должны мне помогти. Мне велели выступление делать после вас, а я не могу, я простая санитарка. Сделайте, чтоб я не выступала, ой, сделайте!

Смеясь, он развел руками:

– А это, милая, не в моей власти, пожалуй. Выступать надо, когда есть о чем сказать. Когда нечего – другое дело.

– Ой, вот же и оно – нечего!

– Ну, тогда лучше молчать, я за это.

– Скажете им? Так буду благодарна!

– Скажу, скажу. Как вас величают?

– Орлик… то есть… Дударь я. Саша. Уговорились? Дайте пять, ну дайте!.. Спасибо.

Вот такой уговор заключили между собою в тот осенний денек Фрунзе и героиня нашей повести, и оба остались довольны, хотя еще мало знали друг о друге. Саша явно понравилась ему своей непосредственностью и независимым видом, он понравился ей потому, что был по-свойски прост и добродушен. Все шло до сих пор отлично, и Саша уже была уверена, что от «речуги» с трибуны она будет освобождена, как вдруг опять все зашаталось, и уговор дал трещину.

Уже пожав Саше руку, Фрунзе спросил:

– Из какой же вы части? Вы так и не ответили.

– Могу ответить. Комдив у нас Блюхер.

– Ну, знаете! – воскликнул Фрунзе. – Так есть же у вас о чем сказать с трибуны! Должно быть! Дивизия Блюхера прекрасно дерется! И вообще все, что на плацдарме происходит, – это целая эпопея!

Вот тут не удержала Саша слез. Они брызнули помимо ее воли, разумеется, и она поспешила поскорее слизнуть их, чтоб не так стыдно было перед докладчиком.

– Ну, ну, ну, – произнес он ласково. – Зачем такие страсти-горести? Ладно, ладно…

Он легонько потрепал Сашу по плечу и пошел по коридору. А Саша все стояла, собираясь с мыслями, но из этого ничего не выходило: мысли куда-то разбрелись, как стадо в поле.

«Вот история! – говорила она себе. – Хоть ложись да помирай! Ну и ну!..»

Сколько ни было в зале народу, все уместились вокруг длинного стола, а Фрунзе стоял у стены и, держа одну ногу на перекладине стула, рассказывал о текущем моменте. Еще до того, как он начал говорить, Саша успела спросить у паренька, сидевшего рядом:

– А кто он, этот Фрунзе?

– Как – кто? Командюж.

– Что ты говоришь? Он командюж?

– Он, он, а кто же еще? Фрунзе. Михайлов поточнее. Известный старый большевик!

Был серый денек, за окнами сеялся унылый осенний дождик. Мы забыли сказать, что ехала Саша до Харькова долго, больше недели, и по дороге уже попадалось много желтеющих деревьев. Акации, еще только начинавшие блекнуть в Каховке, тут, в Харькове, уже роняли листья… Да, пока Саша ехала сюда, изменилось многое, но не только в природе.

Всё (разве только кроме пассажирских поездов) быстро двигалось в те дни. События наплывали одно на другое и сразу, как в скачущей киноленте, обрывались, сменяясь тем новым, что и входило в понятие: текущий момент. И не было в ту пору ничего более интересного, чем слушать про этот самый текущий момент. Пока Саша ехала, в Западной Европе где-то бушевали забастовки и слетали правительства, за эти дни белополяки опять стали катиться назад, а Врангель не только не сложил оружия после провала кубанского десанта, а наоборот, начал новые наступательные операции вдоль Азовского побережья в сторону Донбасса и готовился к прыжку через Днепр, чтобы, похоже, теперь уже ринуться на запад, на соединение с поляками, и там поискать живой силы, которой ему так не хватало.

Много было каждый день новостей, так много, что их не успевало охватить воображение и не удерживала память.

Слышала Саша в пути разговоры о каком-то командующем Южфронтом. Будто бы в частях его новый приказ объявляли – держаться стойко, не уступать Врангелю ни пяди, час полного разгрома барона близок.

А он вот, командюж, – тут, в зале. Все держит ногу на перекладине стула, а ладонь – на колене, говорит не спеша, без ораторских жестов, не митингует, а как бы делится своими мыслями. И внимательно слушают его эти две сотни юношей и девушек, которые по комсомольской мобилизации скоро отправятся туда, откуда прибыла Саша, чтобы скорее барона добить.

Смутилась, конечно, Саша, когда поняла, кого собиралась угостить орешками. Но, как и все в ту пору, героиня наша не была подвержена подобострастию и все воспринимала запросто. Командюж он, оказывается. Ну и хорошо: как видно, человек достойный и с некичливой душой – это раз; старый большевик, значит, в тюрьмах сидел, страдал за народ, что само по себе заслуживает уважения, – это два; а в-третьих, здорово знает все про текущий момент и по-военному точно все определяет. Саше вспоминалось, что в дневнике есть одна запись Кати про молодость красных командармов, и с удовлетворением отметила:

«А и он тоже почти молодой еще».

А бородка – это ничего, она почти у всех старых большевиков имеется. Иные из народных комиссаров и галстуки носят, ну и что? Ничего, ничего.

– Сейчас Врангель предпринял новый отчаянный шаг, – говорил Фрунзе. – Барон, как видно, чувствует свой близкий конец и мечется туда-сюда, как в мышеловке.

Оживление в зале. На лицах сияние улыбок, уже почти торжествующих, – победа близка, раз так говорит сам командюж. Скорее бы на фронт!

– Но опасность еще велика, товарищи, это надо признать, – продолжал Фрунзе. – Армия Врангеля – серьезная сила. И все же мы уверены – враг будет разбит, и в самом недалеком будущем. Порукой этому – наша растущая мощь. Сила черного барона держится на Антанте. За нами – вооруженный революцией великий народ!

– Браво! – выкрикнул кто-то в зале; на него зашикали.

Подняв руку, Фрунзе сказал:

– «Браво» надо кричать тем, кто с весны противостоит напору офицерских орд Врангеля. Кто не дал им этим летом распространиться далеко по югу России. Кто отвоевал и удержал Каховский плацдарм. Кто разбил и вышвырнул десантные войска белых с Кубани. Кто сегодня ценой больших усилий отбивает новый поход барона в сторону Донбасса. Вот кому надо адресовать ваше «браво», товарищ! А я человек новый здесь, только прибыл. И если говорю «мы», то имею в виду народ, армию, их мужество и героизм. Вот им и крикнем: «Браво!..»

Мощное «браво» вырвалось из сотен глоток и потрясло стены зала. За «браво» последовало «ура». Кричала и Саша, и всё пряталась за чужие спины, чтоб командюж ее не увидел. А он как раз в ту минуту поискал ее глазами, но, так и не найдя, усмехнулся и возобновил рассказ о текущем моменте.

Пока он рассказывает, продолжим еще про Сашу. Тут вот что любопытно. Саша-то, в общем, почти всё знала про текущий момент. Знала, не только потому, что еще до отъезда с плацдарма не одну политбеседу прослушала, а и по той причине, что стала почитывать газеты и интересоваться текущим моментом. Правда, на время, пока ехала сюда и увлекалась Толстым, текущий момент заслонился тем новым, что на нее хлынуло из «Войны и мира». Не было ли и это своеобразным текущим моментом? Может быть. Во всяком случае, в сознании Саши как-то слитно укладывались и красная ленточка, и думы о князе Андрее, и вести о положении на фронтах против белополяков и Врангеля. Бегая на станциях за кипяточком, Саша успевала и на газетную витрину взглянуть, а иногда и митинг послушать.

Все призывало напрячь, нажать, утроить усилия. Поднять, наладить, добиваться и держать революционный шаг. Левой, левой, левой! «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Все на Врангеля – добьем гадину и скорее за мирный труд возьмемся! Все это звучало и в речи Фрунзе, но было в ней и что-то выходящее за рамки обычного языка агиток и плакатов.

У старых большевиков (Саша не так много видела таких, но приходилось) бросался в глаза какой-то свой особый язык, в нем ощущалась и захватывающая дух широта обобщений, и страстная сила убежденности.

В понятие «старый большевик», на взгляд Саши, как мы видели, входило многое: скромность, большой революционный стаж, глубокие знания и опыт, преданность народу. Но до сих пор Саше не приходило в голову, что это и особые, характерные для России личности, как вроде князь Андрей или Пьер Безухов. И хотя сама Саша приходила в ужас от такого сравнения, сколько она ни говорила себе, что если граф Толстой возвеличивал дворян, то она, комсомолка Саша Дударь, не должна этого делать, все равно князь Андрей и Пьер Безухов ей оставались милы, как живые, интересные и даже выдающиеся личности.

Хоть ты что ни делай, а все же от них, казалось Саше, тянется какая-то соединительная ниточка к тому человеку с русой бородкой, который докладывал сейчас в губкомовском зале о текущем моменте собравшимся тут комсомольцам.

Он говорил:

– Перед нами стоит задача еще до зимы покончить с Врангелем и заодно вообще с гражданской войной. Когда по дороге сюда из Туркестана я беседовал в Москве с товарищем Лениным, он так и ставил вопрос. Вся Россия ждет окончания войны к зиме, страна измучена и жаждет мира как никогда. Голод и холод грозят нас задушить, сорвать все завоевания революции. В такое время, товарищи, никто не может оставаться в стороне!..

Саша слушала речь Фрунзе и думала: вот и князь Андрей тоже не смог остаться в стороне и пошел на войну, чтобы делать одно общее дело с народом, который не захотел терпеть разорение и муки от наполеоновского нашествия. Саше слышались даже обрывки разговора князя Андрея с Безуховым о войне, и разговор этот причудливо как-то связывался с тем, что говорил в конце стола докладчик.

– Мира, только мира жаждет республика наша и, зная, что борьба с Врангелем потребует новых жертв, все же готова на это. Что поделаешь, товарищи? Я напомню вам: Россия и в прошлом не раз подымалась на смертный бой с врагом, когда народу становилось невмоготу больше терпеть разорение и муки. Вот тут и решается все исполинской силой народа. Так было и при разгроме Наполеона в 1812 году…

Поверите вы или нет, но где-то в глубине души Саши еще таилась вера в колдовство, но понимаемое по-своему.

Неистребима, казалось ей, сама вера в чудесное, а раз так, раз все-таки возможно чудесное, – а и жить-то как, если чудесного нет, – то верилось и в то, что лекторы хотя и называли сверхъестественным, а на самом деле было тем, что просто не сразу объяснишь, но вполне объяснимо, ежели хорошенько разобраться.

Ну как объяснить такое: очутилась Саша в городе, где и не думала никогда бывать, сидит в зале, где и не предполагала оказаться, и слушает речь командюжа, с которым-то уж во всяком случае и не предполагала знаться. Но вот же поди – всё как в сказке, а свершилось. Мало того: сидит она, слушает, и стоит ей о чем-то подумать, как сразу докладчик тоже как бы о том же подумал и сказал.

И видятся Саше вперемежку то князь Андрей, то оживленное лицо докладчика. Разные они, а что-то их роднит. Это просто, наверное, лучшие люди своего времени, а поскольку время их жизни и деятельности разное, то и они сами разные, а для России их значение велико, они лучшие сыны ее.

Вон куда, как видим, унесли Сашу нахлынувшие на нее мысли из «Войны и мира» и речи Фрунзе. А говорил он, продолжая развивать свои мысли об исполинской силе народа, о том, что и в 1917 году сказалась эта сила, когда стремление поскорее покончить с войной было одной из главных движущих сил революции. Так было и при разгроме белых армий генералов Юденича, Колчака, Деникина. От руки исстрадавшегося народа падет и Врангель, если мы не пожалеем усилий и поднимемся все, как один, на врага.

Потом Фрунзе сказал:

– Не скрою от вас, товарищи, готовился наш удар по Врангелю, и своим теперешним наступлением он несколько помешал нашим планам. Вы, конечно, хотели бы знать, каковы они, наши планы? Могу заверить вас, что они предусматривают полный и быстрый разгром врага и освобождение Крыма. Мы думаем, что операция, которую мы хотим провести, не уступит по размаху и смелости всем нашим предыдущим операциям против белых. Великой революции соответствует и величие военного и трудового подвига народа!

Опять оживление в зале, и все с восхищением смотрят на командюжа. Это он, наверное, создатель такого замечательного плана предстоящей операции. Но докладчик уже уловил настроение зала и вдруг заявляет:

– Видите ли, товарищи, я лично не мог бы приписать себе честь выработки этого плана. Он рожден умом и опытом многих наших военных работников, от главкома до низового штаба. И точно так же коллективной волей мы должны его осуществить. Правда, одну оговорку тут можно было бы сделать.

В зале улыбки, перешептывание, кашель.

Ждут, пока командюж, уже снявший ногу с перекладины, оправит на себе френч и скажет, в чем же состоит оговорка, которую он хочет сделать.

– Наполеон как-то сказал: решает дело не тот, кто разработал план какой-либо военной кампании, а тот, кто взял на себя ответственность и смелость ее осуществить.

– Вот именно! – раздался одобрительный гул в зале.

Слова командюжа многие тут самонадеянно приняли на свой счет. Им ведь план этот исполнять! Хитрая улыбочка сузила в щелочки светлые глаза командюжа.

– Вот именно, пожалуй, скажу и я. Но наше время более сложное, чем время Наполеона. Вот что надо учесть, товарищи. Когда замысел правилен, легче и победа дается…

И вдруг, как бы противореча последним словам, и без того содержавшим в себе противоречие, оратор добавил уже без улыбки, со вздохом:

– Но жизнь всегда сложна, во всякое время. Такая вот штука, товарищи!

Аплодировали командюжу с азартом, некоторые хлопали, держа руки у рта: этак хлопок звучал покрепче. А выступать после Фрунзе никто не стал. Раздались выкрики с мест:

– Чего там выступать? На фронт!

Потом тот же шустрый губкомовец, который уговаривал Сашу закатить «речуху», занял место Фрунзе и прочитал резолюцию – воззвание ко «всем-всем» идти на фронт бить крымского барона, чтобы страна поскорее смогла перейти к мирному труду. В конце резолюции были лозунги: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует III Коммунистический Интернационал!», «Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия!» Опять в зале гремело «ура», и Саша тоже кричала и хлопала в ладоши.

Пока аплодировали, Фрунзе прощально помахал рукой публике и исчез за какой-то боковой дверью. А зал еще долго шумел, гудел и пел песни, потом с теми же песнями, держась тесной гурьбой, добровольцы повалили из зала в губкомовскую столовую обедать.

А в конце этого долгого дня, при ранних осенних сумерках и мелко моросящем дождике, отряд добровольцев выстроился на залитой лужами площади возле губкома, и с напутственной речью выступил на этот раз товарищ М., и пока он говорил с балкона, парни и девчата, хоть и стояли уже в строю, еще доедали остатки сухой колбасы и орешков, потому что успели проголодаться после скудного обеда и еще потому, что по молодости лет не любили думать про черный день. Живем, хлеб жуем, пока есть, а там видно будет.

Одеты все плохо – вот что бросалось в глаза и вызывало грусть.

На проводы отбывающих комсомольцев подходили делегации с заводов и фабрик, и опять бросалось в глаза – плохо одеты и молодые, и старые, и женщины, и мужчины.

– Небось там оденут ребят, а? – слышались разговоры в толпе провожающих. – На фронте-то должны им казенное выдать.

– А есть оно? Много мы шинелей и рубах туда шлем? Из чего и шить-то?

– С голым пузом не навоюешь.

– Надо, так и с голым повоюешь. Что сделаешь? Война!

Зажглись фонари, и тут все как-то сразу преобразилось. Не стало видно серости, убогости, дыр и заплат; хоть и скупым, но золотистым светом озарились лица, пальто, пиджаки, полушубки, сапоги и постолы, улыбки засияли, смех брызнул, песни взвились в темное небо. Ударили оркестры (целых три), и вся толпа, кто строем, а кто так, вразброд, потянулась к вокзалу.

Пошла с толпой и Саша.

По дороге непонятно как ее разыскал все тот же губкомовец, и сперва она было шарахнулась от него, как бы опять не потребовал чего-нибудь «зашпандорить», но оказалось, он другого хочет.

– Ты, ясочка, в поезд с ребятами не садись, смотри! Будет на Москву поезд, наш, делегатский, вот с нами и поедешь. А документы и харч на дорогу – не твоя забота, поняла? Наш вагон будет третий, ясно?

На вокзале снова звучали речи, музыка. Была суета, потом под звуки бравого марша и паровозного гудка поезд (нашлись настоящие пассажирские вагоны для добровольцев) двинулся на юг, к Таврии, и скоро его огоньки исчезли в потемках сентябрьской ночи.

А Сашу другой поезд унес в ту же ночь в Москву, и вместе с ней в третьем вагоне оказалась еще добрая дюжина ребят, тоже ехавших делегатами на съезд комсомола. Ехать было весело, что говорить.