Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

3

Саша переживает. – Вести с фронта. – Снова в Харькове. – Шаги истории. – Новая встреча с командюжем. – Бои на плацдарме. – Танк «Москвич-пролетарий». – Грустный случай с сапогами. – А пока прощай, Степа.

А Саша-то как? Что делала в эти дни, где она, как доехала? Мы не скроем, в дороге она несколько раз намеревалась сойти с поезда и пересесть на другой. Почему? Не потому ли, что, возможно, чересчур развязно вел себя ехавший с нею в одном вагоне парень в кожанке?

Нет, не потому. Несмотря на свои шуточки и часто повторяемое: «Я же тебя люблю», он относился к Саше благороднейшим образом. Дело было в другом – в самой Саше, сама она за себя боялась, потому что уж очень нравился ей этот парень.

Оказалось, он, несмотря на свои молодые годы, уже депутат Московского Совета и давно состоит в партии. Был на фронтах. Для Саши последнее много значило. Молодых парней и девушек, не бывших на фронте, она готова была презирать.

В общем, новый знакомец Саши пришелся ей по душе по всем статьям, и, увы, как нередко бывает, вспыхнувшее в ней чувство стало для нее такой мукой, какую она никогда не испытывала. Теперь, услышав произнесенное веселым тоном «Я же тебя люблю», она вконец терялась, краснела и только ночью, лежа на своей полке, позволяла себе, и то лишь мысленно, произнести те же слова, адресуя их ему. Вслух она ни за что не произнесла бы эти слова, потому что для нее это уже была не шутка.

Сойдя с поезда, казалось Саше, она все сразу оборвет. К чему, в самом деле, зря кружить себе голову.

Себя как женщину Саша сама была готова ставить ни во что. Кто она? Что она? Замухрышка неказистая, и все. Ни стройной фигуры, казалось ей, ни тонкой талии, ни изящной шеи – ничего. Лицо почти черное, нос пуговкой. Даже брови у нее какие-то не такие, какие должны быть, этак чтобы от переносья шли две стрелы вразлет к вискам, как у Кати: у Саши они густые, кургузы и все волосики торчат в разные стороны, как у ежа.

Мы уже рассказывали, что еще до поездки в Харьков и Москву Саша завела зеркальце и стала заглядываться на себя. Делала она это и в Москве на съезде. Высокие думы о «Войне и мире», о князе Андрее, о красной ленточке в жизни и прочем не мешали Саше иногда полезть в кармашек за зеркальцем. Парней было вокруг много, один другого, казалось, интереснее, о чем свидетельствовали не только их внешность, а и умение говорить с трибуны, и блестящее знание стихов. Были, как видим, причины, из-за которых любая девушка не оставалась бы равнодушной. А девушки какие были на съезде! Куда Саше до них! В сравнении с нею это были просто красавицы, и какие умненькие, какие знающие, какие бойкие! И чем дальше Саша отъезжала от Москвы, чем больше думала о себе и обо всем увиденном за последние недели, тем горестнее становилось у нее на душе.

Ночью, когда эшелон стоял на какой-то небольшой станции, Саша одиноко прохаживалась по перрону, залитому лунным светом. Ничего не стоило нырнуть в дверь скупо освещенного вокзала, и никто бы ее там не нашел. Как-нибудь она добралась бы до Каховки. Езды туда хорошим ходом оставалось не больше суток.

Знамя не хотелось покинуть – вот что останавливало. И еще удерживала Сашу мысль, что вот пыталась Катя убежать от своего чувства к политотдельцу Борису, а как мучилась и к чему пришла? Стала себя утешать, что настоящая любовь делает жизнь ярче, богаче, что прекрасно, в конце концов, само чувство, к чему бы оно ни привело. Все это, конечно, хорошо, но утешение есть утешение, и полноты счастья в нем нет.

– А вот и я с тобой погуляю, – послышалось за спиной Саши.

Ясно, то был он – тот, о ком она думала. Саша сделала вид, что ей все равно, одной прохаживаться или вдвоем.

– Чего грустишь? – спросил он.

– Я не грущу.

– Ну не в настроении ты, вижу.

– У меня никаких настроений не бывает. Даже не знаю, что это такое.

– Серьезно?

– А я всегда серьезна… И честна, – почему-то вдруг добавила Саша и ох как тут же пожалела. – Да ну вас, ей-богу!

Просыпалась в ней старая ершистость, которая заставляла ее, бывало, даже досадуя на самое себя, задиристо грубить другому.

– Под Каховкой тяжелые бои идут, – сказал он со вздохом. – Что, по-твоему, плацдарм хорошо укреплен?

– А что такое? – заинтересовалась Саша.

– Сейчас был у начальника нашей делегации, телеграммы у него видел последние… с вашего фронта. Завтра утром будем авось уже в Харькове, там поточнее узнаем. Сам командующий собирается навестить нас на станции. Вот какая история, милая ты моя. – И еще раз вздохнув, кожанка продолжала, шагая рядом с Сашей: – Видишь, я серьезным почти никогда не бываю, шутить люблю, а за дорогу ты и меня серьезным сделала.

– Под Каховкой все время тяжело, – проговорила Саша, довольная, что вылетевшее у нее так некстати, в сущности, стыдное слово «честна» осталось незамеченным и затерялось в разговоре о Каховке. – Там уже три месяца так. Да ничего, – продолжала Саша. – Плацдарм здорово укреплен. А еще что узнали вы из телеграмм?

– По всему фронту бои.

Всю дорогу, когда кто-либо заводил с нею разговор о Каховке и спрашивал, как там, Саша давала самые обнадеживающие ответы. Что? Выстоят ли наши? Конечно, а как же? Сдюжат, ничего. А сейчас, повторив еще раз «ничего», она почувствовала какую-то неловкость перед кожанкой. Оставаться честной надо во всем, уж коли на то пошло. И скорее может оказаться, он, любящий балагурить, куда серьезнее, чем она, сама уверенная в своей полной серьезности.

– Тяжелые бои там, вы сказали?

– Да, да… – явно уже не желая больше об этом говорить, отозвался парень. – А скажи, пожалуйста, ты как же это смогла в кавалерии воевать? Непонятно. Хотя в истории, говорят, были примеры, – сам себе ответил он. – Ты и в боях бывала?

– Ну, бывала. Надоело, ей-богу…

– Эх, не грубила бы ты, Сашенька, – с сердцем проговорил он. – Я ведь вижу, грустишь ты… Все о чем-то думаешь, думаешь… Толстый роман про войну читаешь, этого графа с бородой. Слушай, – попытался он взять ее за руку, – ты же добрая, а все злишься, умная, а будто нарочно говоришь не то. Бог знает, зачем тебе это все нужно. Будь какая ты есть, я же… – Он запнулся, и в эту минуту у Саши страшно забилось сердце: он, наверное, хотел опять сказануть: «Я же люблю тебя». Он не договорил: значит, не может уже больше так запросто кидаться этим словом. А раз не может, значит, он то ли разгадал ее чувство, то ли сам в себе его ощутил.

Счастливая это была ночь в ее жизни. Мягкий лунный свет заливал мир и превращал явь в сказку. Да было ли то, что той ночью совершилось? Парень в кожанке поцеловал Сашу, сам при этом смутился и сказал ей на ухо:

– Ты славная!.. И верь мне: я тоже стою за честь и пролетарскую верность. Тут мы с тобой, чернявая моя, на одной точке.

Оказалось, его зовут Степой. И так приятно было произносить это имя: «Степа». А то все кожанка да кожанка, как до сих пор называла его про себя Саша.

В Харьков эшелон прибыл утром и простоял там долго. Погода за ночь переменилась, резкий ветер гнал с севера стаи лохматых туч, и временами падал мокрый снег. Необычно рано для здешних мест наступали зимние холода.

Саше и парню в кожанке, то есть Степе, а звали его все в эшелоне Степаном, еще в пути дали поручение: как только поезд придет в Харьков, быстренько выбраться на привокзальную площадь, встретить там Фрунзе и проводить его к тому месту, куда на время стоянки загонят эшелон. Станция большая, пути забиты, не сразу эшелон найдешь.

Еще в дороге Саша рассказала Степану про то, как опа познакомилась с Фрунзе. Хохотала, рассказывая, Саша, смеялся и Степан. Особенно ему нравилась и казалась смешной история с орешками. Самому командующему фронтом такое угощение предлагала! «Это да, – говорил Степа, качая головой. – Ты сильна, я тебе доложу». Теперь, спеша на привокзальную площадь, они опять вспоминали про орешки и были в самом веселом настроении.

– Попить бы чего-нибудь, – говорил Степан, когда они проходили мимо станционной чайной, где по проездным воинским документам и мандатам давали желающим по кружке кипятку с леденцом и два черных сухаря. – Тут небось на задах где-нибудь базарчик есть, а? – оглядывался во все стороны спутник Саши. – Молочка бы, а?

– Ну-ну, – погрозила ему пальцем Саша. – Никакого чаю, пока командюжа не встретим!

– Да я же шучу, родненькая ты моя. Я же… ты знаешь!

На площади у вокзала они заняли место, откуда лучше всего было обозревать окрестность, и стали ждать приезда командующего. Прибудет он, должно быть, на автомобиле. Руководители московской делегации хотели сами явиться к Фрунзе в штаб, но тот был где-то под Апостоловом и обещал прямо оттуда приехать на станцию. Какие-то автомобили, дымя и грохоча моторами, показывались на площади, но в их пассажирах Саша не находила Фрунзе, а она-то его знает!

– Ты не беспокойся, – говорила она Степе. – Ты на мои глаза положись. Я за версту малую тычинку вижу. Меня бы на флоте впередсмотрящим ставили. Вон ту заводскую трубу видишь? Вон-вон!

Саша показывала куда-то далеко поверх рыжих городских крыш; никакой трубы Степан там не замечал, а Саша уверяла, что видит даже цифры на трубе – «1914». Вот так зрение, действительно!

Прошел добрый час, а никакой автомобиль с командующим не появлялся. Степан продрог в своей легкой кожанке, да она и потерта была изрядно и даже на локтях залатана; а от холода лицо Степана становилось почти синим, все оттого, что у него малокровие, как признавали врачи. А что он с десяти лет на заводе вкалывал да только в семнадцатом году впервые кусок сливочного масла попробовал, до этого им, врачам, нет дела. Им бы диагнозы свои ставить, а там хоть земля не вертись. Так говорил Степан, подтанцовывая на месте.

– Что ж он, Сашенька, не едет, твой Фрунзе, а?

– Знаешь, Степа, может, пока то да се, сбегаем в буфет, а? Кипяточком согреемся и обратно сюда на пост.

– Давай.

Метнулись к буфету, а там очередь, шум, галдеж, толчея, не протолкнешься. Кто-то кричал:

– Мы на фронт едем, а тут тыловики порасселись!

– Все на фронт едут! Чего орешь!..

Степан взял Сашу за руку и потащил обратно к выходу. Что в такой толчее путаться, ну его к чертям. Рука у Саши теплая, у нее всегда теплые руки, а у Степана они как лед. И так хорошо было Саше от сознания, что она передает свое тепло ему, Степочке, что у нее вдруг вырвалось:

– Я же тебя люблю, милый ты мой!

– Гляди! – широко раскрыл он глаза. – При всех кричит, а? Ух ты!

– Ух я! – стала она повторять с шутливой ужимкой. – Я знаешь какая? Ты еще не знаешь!

Они стояли в проходе, ведшем из одного зала в другой.

Вокруг них толкались, куда-то пробирались с мешками, корзинами и узлами на плечах. А Саша, ничего не замечая, все растирала ладошками руку Степана и твердила:

– Я такая. Ты еще меня не знаешь!

Вдруг они увидели группку идущих к выходу из вокзала представителей московской делегации. С ними шел человек в длинной солдатской шинели, которого Саша сразу узнала. Это был Фрунзе.

– Ой! – вскричала Саша. – Мы все прозевали! Бежим!

Степан с силой удержал ее.

– Куда уж теперь? – сказал он сокрушенно. – К шапочному разбору? Постоим уж, коли опростоволосились.

Вид у Фрунзе был озабоченный, и чувствовалось – он спешит. От быстрого, энергичного шага полы шинели разлетались.

Оказалось, он прибыл на станцию пешком, и уже давно, около часа назад. Никем не замеченный, командующий походил по путям, нашел московский эшелон и поговорил с делегатами Моссовета, едущими с подарками на фронт. Очень благодарил за помощь, сказал, что рад повидаться с москвичами, что московские пролетарии всегда молодцы и он это хорошо знает еще по дореволюционным годам, когда работал в подполье. Потом, как передали Степану и Саше, он сообщил, что на фронте положение пока трудное, но скоро-скоро Врангелю будет дан решающий бой. Сейчас вся остановка за 1-й Конной армией, которая все еще в пути. Уже сам Ленин телеграфировал Буденному и Ворошилову, чтоб принимали все меры вплоть до героических, и надо отдать должное этим товарищам – почти без передышки Конармия прошла больше половины пути.

Все это Степан узнал от своих товарищей из московской делегации и передал с их слов Саше.

– Знаешь, – сказала она, выслушав рассказ Степана, – я будто вдвое выше ростом стала за эту поездку. Выросла и стала такое видеть и понимать, чего прежде не видела и не понимала.

– Ты это к чему? – спросил он.

– А вообще. Почему, например, звезды светят, я знала и раньше, еще до революции книжку такую прочитала. И про всякое другое читала, увлекалась, могу сказать, многим. Всё, всё старалась в себя впитывать, я любознательной была. А сейчас я начинаю слышать и понимать еще и такое, чего ни в одной книжке не прочтешь.

– Например?

– Как история делается, – с серьезным лицом ответила Саша. – Я теперь прямо-таки слышу, как она вперед шагает – топ-топ. Тяжелые у нее шаги, но твердые, и не остановишь ее ничем. Нет такой силы – вот что я поняла, Степушка!

Он все смотрел на Сашу и о чем-то про себя думал, а она, словно радуясь тому, что вот нашелся у нее собеседник, не менее достойный, чем Катя, со счастливой улыбкой продолжала:

– Вот ты про Ленина упомянул, сам телеграммы шлет, чтоб Конармия поскорее двигалась… Вот я еще до Москвы в здешнем губкоме слушала Фрунзе про все происходящее… Потом на съезде сама Ленина слушала и все другие речи. Про все это же потом будут писать и говорить…

– Ну конечно, будут, – подтвердил Степан, все не отрывая от нее глаз.

– Ты-то в Москве вырос, а я где росла? Господи!..

– Я вижу, ты из низов. Так и я из низов, не барчук. Слава богу, на своем веку тоже малость хлебнул.

– Ну, тогда ты должен меня понимать.

– А я и понимаю. И люблю.

– Ну-ну! Кидаешься ты этим словом, я вижу.

– Не кидаюсь, я знаю, кому говорить.

– Небось скажешь, мне первой кинул?

– Не кинул, не кинул, – затвердил он. – В общем, я тебе на все твои слова вот что отвечу. Самородок ты, Шурочка, позволь тебя так называть. У тебя не только зрение хорошее, а и природный ум есть.

– Да ну! – разыграла обиду Саша. – Не хвали ты меня, дурочка я еще ой какая! Все впервые для себя открываю, все впервые, а уже ж я не маленькая!

Он попытался ее обнять.

– Тр-р-р! – отшатывалась она и старалась выскользнуть из его рук. – Тр-р-р! Осади назад! Тихо, тихо, тихо! Без рук, пожалуйста. По-серьезному так по-серьезному.

Скоро эшелон опять катил к фронту и почти не делал остановок. Степан объяснял это тем, что продвижению эшелона помогает сам командующий. Плохо одетым бойцам надо поскорее доставить все то, что везет эшелон. Конечно, все дивизии не оденешь и не обуешь, но пусть хоть какая-то часть бойцов получит шинели и сапоги. Вот он, Фрунзе, и делает все, чтобы эшелон быстрее добрался до фронта.

– А славный, по всему видать, у нас командюж! Широко все понимает. Сильный человек, хотя и скромный, – говорила Саша, все чаще позволявшая себе теперь рассуждать о политике, военном положении и о других вопросах, которые, правду сказать, прежде не слишком ее интересовали. – Вон он какой, оказывается, этот Фрунзе. А знаешь, Степан, я и про Ленина только сейчас начинаю понимать. Когда я его на съезде слушала, то как-то еще не все до меня дошло.

Степан и Саша стояли в эту минуту у вагонного окна. С шумом пролетали мимо телеграфные столбы.

– Хорошо едем!.. – радовался Степан.

За окнами вагона пролетали, как эти столбы, сумрачные дни и такие же, только потемнее, ночи. И в один из этих дней, что ли, а может, то было ночью, по эшелону разнеслась весть, что в Риге только что подписан мир с Польшей. И странное можно было увидеть зрелище: летит среди голых, бесприютных степей поезд, и у всех вагонных окон и у раскрытых дверей теплушек стоят люди и ликующе что-то кричат.

– Умные у нас руководители, – говорил Саше Степан. – Сумели добиться мира с Польшей, теперь всеми силами сможем навалиться на Врангеля и покончить с ним.

Когда эшелон наконец подошел к станции Апостолово, а отсюда уже было совсем недалеко до Днепра и Каховского плацдарма, прибывшие из Москвы гости увидели лежащие на крыше станции белые пятна.

Вот новость! Уже снег выпал здесь! Правда, он скоро растаял, но грязи было на станции – ни проехать ни пройти. И еще одна новость встретила приехавших: этой ночью крупные силы врангелевских войск начали наступать на Каховский плацдарм. Тут Саша не выдержала и совершила поступок, за который ее опять будут ругать, как не раз уже было в прошлом. Она тихонько выбралась из вагона и, никем не замеченная, покинула станцию.

…Вот что рассказывают о последнем судорожном усилии Врангеля сбросить красных с Каховского плацдарма и тем избавиться от того, что грозило стать его ахиллесовой пятой.

Говорят участники сражения:

Блюхер. «Каховка, находящаяся на кратчайшем пути к Крыму, не только сдерживала прорыв Врангеля к Криворожью и Донбассу, но и мешала соединению с войсками Польши. Эту занозу на живом своем теле Врангель отлично чувствовал и не раз пытался ее вырвать, расходуя на это лучшие свои части и технику, но безуспешно атакуя Каховку с августа по октябрь. Все эти атаки успешно отбивались… С этого же Каховского плацдарма ударом в тыл по Врангелю на Мелитополь было остановлено его наступление в августе на Донбасс и Криворожье. В октябре, в канун решающих сражений, Врангель, решив помешать сосредоточению войск Южного фронта, наносит свой последний удар, ставший началом его поражения, переплавляется у Кичкаса с задачей нанести удар на Апостолово – базу красного фронта, а также с целью удара по правому берегу Днепра в тыл Каховки. Одновременно вторым корпусом Витковского, насыщенным лучшей техникой интервентов, наносит удар со стороны Дмитровка – Черненька на Каховский плацдарм. Врангель был бит на пути к Апостолово, еще более серьезно был побит под Каховкой».

Телегин. «Ночью с 14-го на 15 октября крупные пехотные и кавалерийские силы белых при поддержке 14 танков атаковали первую линию наших окопов. Красноармейцы после упорного боя отошли на вторую линию. Железные чудовища, с грохотом и треском выбрасывая огонь, обрушились на вторую линию нашей обороны. Пять или шесть танков ломали проволочные заграждения, делая проходы для наступающих, остальные ринулись через окопы в тыл на переправу…»

Рассказ об этом сражении, имевшем огромное значение для всего дальнейшего, ведет здесь уже знакомый нам комиссар Телегин. Жарко стало на плацдарме с первых минут сражения, и вся тяжесть этих первых минут, всегда самых трудных, пала на бойцов 51-й блюхеровской дивизии; это о них, об их мужестве и стойкости, рассказывает участник боя Телегин:

«Начало светать. Наша артиллерия била по танкам. Прорвавшийся на Терны танк был уничтожен прямой наводкой. Другой танк двигался по полевой дороге, левее Перекопского шоссе. Он наскочил на артиллерийскую батарею, свернул с дороги и провалился в красноармейскую баню. Это была глубокая яма, где мылись красноармейцы. Сверху она была закрыта камышом. Наши батарейцы в упор открыли огонь по одному танку, пробив его в нескольких местах. Казалось, все уже было покончено. Командир взвода с бойцами подбежал к разрушенному танку и крикнул, чтобы оставшиеся в живых сдавались. Ответа не было. Красноармейцы открыли люк, внутрь полез командир взвода. В углу корчился тяжело раненный офицер. У него была оторвана нога. Он бросился на командира взвода с кинжалом и ранил его. Бойцы застрелили озверелого беляка на месте.

Пять танков начали уходить обратно. Наша артиллерия подбила еще два из них, а три, спустившись в лощину, скрылись. Белая пехота, шедшая за танками, близко было подобралась к нашим окопам, но была встречена губительным огнем. Несколько раз она пыталась подняться, но вынуждена была снова ложиться на землю. Понеся большие потери, врангелевцы отступили…»

В схватку с танками бойцы Блюхера вступали и раньше и уже знали, как действовать, когда на тебя движется «Танька», по никогда еще белые не пускали сразу в ход такую по тем временам страшную железную армаду – целых четырнадцать танков! И все же люди устояли.

У Врангеля мы находим всего несколько строк об этом сражении:

«На рассвете части генерала Витковского перешли в наступление. Однако штурм укрепленной Каховской позиции был отбит. Наши части, дойдя до проволоки, продвинуться дальше не смогли, залегли и понесли тяжелые потери от жестокого артиллерийского огня. Отряд танков, прорвавшийся в Каховку, почти целиком погиб…»

Грустное признание. Кажется, барон теперь уже начинал понимать, что готовит ему мудрая Клио.

Но бог с ним – понимал, не понимал.

Нас теперь больше занимает: подоспела ли Саша к этому сражению или нет. Судя по ее записям в дневнике, сделанным примерно через неделю после сражения, она добралась из Апостолова до плацдарма только лишь к вечеру, когда первый натиск врангелевских частей уже ослабевал. Но на другое утро бой опять возобновился, и тут уж, судя по тем же записям Саши, «досталось и ей на орехи».

«Пережила я за эти несколько дней столько, что всего и не расскажешь, да и некогда, – записала Саша в дневнике, когда снова взялась за него после долгого перерыва. – Одно скажу: кипит фронт и великие дела на нем происходят. Теперь я все понимаю, и не хочется даже про свое участие записывать. Научилась кое-чему и куда зорче стала во всех смыслах. Эх, интересно стало мне жить, а вот ты-то как там, Катенька, где ты, что делаешь?»

Увы, приходится отметить: хотя Саше стало интереснее жить, ее записи в дневнике мало раскрывают ее собственную жизнь в эти дни. О себе она почти ничего не рассказывает. Дневник пестрит записями примерно такого рода:

«Ах, и какие же молодцы наши артиллеристы! Особенно отличились бойцы из 3-го легкого артдивизиона, где командует молодой Говоров. Он и его ребята подбили вчера два танка! Знай наших! А комроты Голованов и стрелок Паршин вдвоем, как древние богатыри, вышли на единоборство с танком «Рикардо» и гранатами доконали эту гидру…»

Еще запись:

«К нам в дивизию влилась новая бригада из Казани – называется ударно-огневая, и воюет она здорово».

Записала Саша и такую новость:

«Эйдемана у нас уже нет, отбыл, говорят, на другой фронт, а новой 6-й армией, куда и мы входим, командует другой. А Уборевич все еще на своем посту в 13-й армии, и, по слухам, ей тоже достается, бои все время и там не затихают.

И все-таки Катя не узнала бы сейчас нашего фронта. Какая-то крепость в людей вошла, только раздетых и разутых бойцов много, а идет осень… И чтоб история знала, как наши воевали, несмотря ни на что, я позволю себе привести одно описание».

Дальше Саша приводит описание случая грустного и, очевидно, происшедшего в ее же полку:

«Во время боя это было, на хуторе в двух верстах позади переднего края, где устроился перевязочный пункт. Хирург доктор оказывал на месте нужную помощь раненым. А где устраивается перевязочный пункт? В простой хатке, где селяне живут. На столе солдату ногу режут, а на печи куча детишек лежит и трясется со страху и глазенки закрывает, чтобы человеческого страдания не видеть. А больше негде. Все хаты забиты и ранеными, и умирающими, и селянами, куда денешься, когда в хуторке-то всего три-четыре хатки, а других помещений нет.

И холод уже за дверью, и ветер, и дождь. Грязь по колено. И вот как раз в минуту, когда доктор делал операцию одному раненому стрелку, входит другой стрелок, не раненый, совсем здоровый, с винтовкой, но босой, и весь он озябший до невозможности, и спрашивает:

– Доктор, может пара сапог каких-нибудь найдется, а то я свои разбил вконец и не в чем больше воевать.

Ну, доктор на него посмотрел сердито и сказал:

– Ты, брат, не видишь, что ли? Тут перевязочная!

– Товарищ доктор! – говорит боец жалобно. – Да я разве требовать с вас зашел? Я просить зашел, на всякий случай… Вот-вот в наступление идти, а я без сапог.

Тут доктор вспомнил: в соседней хатке, как ему доложили, кончается один тяжело раненный в голову. Вот доктор и сказал босому просителю:

– Направо от нас хатка под черепичной крышей. Там погляди: если человек уже кончился, то и возьми себе его сапоги.

Кинулся боец за дверь и через минуту, глядь, вертается уже с сапогами того покойника. Сел у печки на табурет и давай их натягивать на себя. Натянул, потопал и такой довольный стал.

– Ну, – говорит, – теперича я не то что до Перекопа, а до самого моря Черного дойду, а надо – так и далее. Спасибо вам, доктор, великое!

Схватил он свою винтовку, поклонился низко доктору – и бегом из хутора к окопам. И так бежал, так бежал, аж земля под ним дрожала».

Только под конец недели, когда бои у плацдарма притихли, в дневнике стали появляться записи, из которых можно узнать кое-что и о самой Саше.

«Опять мне влетело по десятое число, – говорится в одной записи. – Выговор я получила крепкий и попарилась при этом до красноты. Зачем-де сбежала из московского эшелона, как так, и все такое прочее. Хорошо, что наш доктор санчасти за меня заступился… «Очень, говорит, кстати как раз она ко мне прибежала». Ну, командир полка доложил эти слова Блюхеру, и тот сказал: «Не трогать ее (то есть меня), но второй награды, к которой она (то есть я) представлена, мы ее за самовольство лишим».

Ну и бог с ней, со второй наградой.

Я и первой не пользуюсь, лежат часы вместе с дневником в мамином сундуке».

Ниже следует такая запись:

«Вторую награду мне все-таки вручили – кожанку дали желтую, новую, со скрипом. Положила и ее в сундук. Скоро наступать, в шинели будет теплее и лучше».

А вот опять грустная запись:

«Страшно умирают люди. Я чуть позади окопа лежала. Бой шел. И косит людей смерть так незаметно, что даже не можешь понять, как это происходит. Вот, вижу, присел боец и почти тихо говорит: «Ох, меня что-то кольнуло». Ползу к нему, чтобы рану перевязать и в тыл немного назад оттащить, а он уже мертвый, не дышит».

В дневнике есть запись и о том, как в Каховке на торжественном митинге прибывшие из Москвы представители Моссовета вручали Блюхеру свое знамя. Саши при этом не было, и она записала все со слов матери, которая была в толпе и все видела. Был парад, потом всему народу показали два захваченных танка. На броне одного из них успели закрасить старое название и написать крупными буквами новое: «Москвич-пролетарий».

«При вручении знамени, – записала Саша, – играл военный оркестр духовой музыки и выступали с речами разные товарищи, в том числе, говорят, и мой Степан».

Ничего больше о Степане, ни слова. Поссорились, что ли? Нет, никакой ссоры между ними не было. Просто так, из скромности, скорее всего. Саша оказалась в личных чувствах донельзя стыдливой и застенчивой. Ну, и кто же ее за это укорит?..

Зато, рассказывают, все эти дни она совершенно себя не щадила, лезла прямо в огонь, и когда ей, бывало, скажут: «Не лезь ты, Шурочка, под пули», она отвечала: «Меня пуля не берет!..»

Был уже конец октября, когда в «Правде», которую Саша старалась обязательно прочитывать, ежели газета попадалась под руку, встретилась заметочка: «На Южном фронте». В этой заметочке говорилось, что московская делегация вернулась в Москву и очень довольна своей поездкой.

«Кроме 1-й Конной, наш поезд посетил 6-ю армию, в составе которой находится и та дивизия, которая теперь, кроме своего названия, имеет и звание Московской. Ею командует герой Урала, первый получивший орден Красного Знамени тов. Б… Всю армию мы нашли в полном боевом порядке и уверенной в победе».

Саша читала эти строки и утирала слезы. Вернулся, значит, ее Степан к себе домой. Ну и хорошо. Теперь она знает, где он, а он знает, где она. И хорошо. Пока больше ничего не нужно, а дальше видно будет. Свела их судьба раз, сведет и другой, если захочет. А пока прощай, Степа, и знай: Саша Дударь тебя крепко любит.