Текст книги "Последний рубеж"

Автор книги: Зиновий Фазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

8

Бои у Каховки нарастают. – Гибель Петра Солодухина. – Совещание в штабе. – Разговор Блюхера с Катей. – До последней возможности. – Пятьдесят первая в бою.

«Пыль, пыль, пыль, и не видно людей на войне…»

Строка припомнилась и стояла перед глазами Кати все последние дни, пока шло каховское сражение.

Из детских лет вставала картина: отец стоит у окна и разучивает стихи, которые он очень любил. Может, строка оттуда?

Улыбчивое лицо отца Катя видела теперь перед собою часто – то оно явится во сне, то вдруг возникнет среди бела дня. И все казалось, что сейчас она, Катя, не узнала бы отца. Карточка его у Кати была, и в свободные минуты она вынимала ее и подолгу разглядывала.

Милый папа! Милый, много переживший неудачник! Мечтал играть Гамлета, Отелло, а жизнь трепала его, гоняла на вторых и третьих ролях по провинциальным театрам и театрикам, пока не пришла революция. Тут ему начало везти, и он очутился в первоклассном Соловцовском театре в Киеве, куда прежде и не надеялся попасть. И роли стали ему давать видные. Но вихрь гражданской войны опять выбил его из колеи. Где он теперь? Ах, папа, родной ты мой, скажи, чьи же это стихи?

 
Пыль, пыль, пыль…
 

Да, пыль стояла за Каховкой густой тучей, такой густой и темной, что среди бела дня пропадало солнце и, казалось, надвигаются сумерки.

– Ну жара, ну пылища! – ворчали командиры и их ординарцы, прибывавшие по тем или иным делам в Берислав.

Можно было подумать, что только жара да пыль больше всего досаждают на передовой.

А где-то там, в огне и пыли, – Саша.

Как стремилась Катя к ней, как жалела, что не находится с нею рядом, в одном полку, как переживала, передавая сводки о ходе боя в штаб Уборевича! Одного лишь она добилась: когда Эйдеман перенес свой полевой штаб в Берислав, опа чуть не со слезами упросила командующего группой, то есть Эйдемана, прикомандировать и ее к полевому штабу. И Катю взяли в отряд связи. Телефонисткой она была отличной.

Вот так Катя очутилась у Днепра и увидела наконец на той стороне родную Каховку, но горящую, в тучах дыма и пыли. Уже действовал наплавной мост, и по нему на тот берег тянулись легкие орудия, санитарные повозки, телеги с боеприпасами, походные кухни, а люди пробирались как-то среди этого грохочущего потока. Мост обстреливался вражеской артиллерией, но снаряды рвались в стороне, и высокие всплески воды вставали фонтанами над потревоженным Днепром. На оба берега вдруг накатывали волны, словно при сильной буре.

Гул стоял над Бериславом днем и ночью, почти не затихая.

На третий день наступления под вечер в штабе Эйдемана под этот гул решали вопрос: как действовать дальше. Весь день невозможно палило солнце, а люди говорили хриплым басом, будто простудились. На том берегу, казалось, все горит: по горизонту клубились черные тучи пыли, и порой небо над ними становилось мрачно-багровым. С бериславских высот (помните, как Эйдеман сам помогал выбирать наилучшие позиции для своей артиллерии на этих высотах) кое-где еще вели огонь отдельные орудия, а другие уже были переброшены на плацдарм.

Над штабом часто возникал вой снаряда. Пронзая сумеречное небо, повоет и унесется куда-то на юг.

Весь этот день Катя принимала по телефону донесения с плацдарма, быстро записывала и передавала оперативной группе Эйдемана. Работали вместе с Катей еще три других телефониста, и всем хватало работы по горло.

Иногда за трубку брался сам Эйдеман (у него за три дня посеребрились виски), и чаще всего он вел разговоры с начдивом Блюхером:

– Как идет дело, Василий?

– Идет, идет! Подвигаемся. Но трудно. Артиллерийского огня мало. Тут бы нам конницы побольше…

– Опять ты о коннице. У тебя пехота золотая, Василий, дорогой! Слушай! Начинай укрепляться. У нас тут принимаются все меры, чтобы перебросить на плацдарм побольше шанцевого инструмента, колючей проволоки и прочего. Из Главного штаба нам прислали крупного инженера по укреплениям, и было бы хорошо, если бы и ты мог присутствовать при разговоре, который мы с ним поведем. Можешь прибыть ко мне хоть на часок? У тебя же прекрасные комбриги. Оставь кого-нибудь за себя и приезжай!..

Блюхер был удивительно организованным человеком. Зовут – надо ехать. И вот он у Эйдемана. Черный, весь в степной пыли, но подтянутый, чисто выбритый. Лицо, правда, похудевшее, щеки запали и нет прежнего румянца.

Катя перед вечером сменилась с дежурства – у нее закружилась голова от переутомления, и она упала у телефона. Бросились к ней, подняли, дали воды и велели полежать. С полчаса Катя полежала, больше не смогла.

Уже смеркалось, когда из района Корсунского монастыря пришла скорбная весть: погиб в бою начальник 15-й дивизии Петр Солодухин.

Тут Катя, плача, взялась за дневник и записала:

«Боже, какая потеря! Ведь об этом человеке можно легенды сложить. Истый волжанин, коммунист, бывший унтер-офицер, гидротехник, он еще в Петрограде, говорят, начал свой боевой путь. Все донельзя опечалены.

Сейчас пришли подробности его гибели. С шашкой в руке ринулся он спасать положение – хотел остановить своих отступающих бойцов, а вышло так, что его самого окружили белые. Раненный тремя пулями, лежал он за своим убитым конем и отстреливался, пока мог… Когда белых отогнали, наши увидели: лежит комдив в одном залитом кровью белье. Подлецы! Мало что убили, так еще сняли с мертвого все, включая и орден и сапоги. А рядом лежал тоже бездыханный его вороной конь».

В тот вечер Катя еще записала:

«Сейчас видела в штабе у нас интересного человека, зовут его Карбышев Дмитрий Михайлович. Лет сорока, не больше, а выглядит совсем молодо. Скромен, прост, хотя за плечами богатое прошлое. Он военный инженер, окончил еще задолго до революции инженерную академию и руководил строительством фортов Брестской крепости, был в чине подполковника.

Лицо интеллигентное, тонкое, большой лоб, сразу чувствуется ум.

Я часто думаю: как хорошо, что такие люди – с нами, идут с революцией, верой и правдой служат ей.

Карбышев прибыл к Эйдеману с особыми планами, о которых я не имею права тут говорить.

Знаю, о чем речь, знаю и лишь одно могу позволить себе сказать: толково! Все будет сделано толково!..

А Солодухина нет уже на свете. Сидел бы и он на совещании. Обидно и горько до слез, и вспоминается Янышев. Нельзя терять таких.

Но что делать? Война!..»

Пока Катя все это писала, совещание у Эйдемана уже подходило к концу.

Ну, хоть немного послушаем, о чем же шел разговор в эти горячие минуты, и есть ведь у нас возможность очутиться в той комнате, где сидели командиры, – пусть снова сыграют свою роль чудодейственные три точки, к которым мы уже не раз обращались.

…Вот представьте себе карту, на которой уже отмечена территория захваченного войсками Эйдемана плацдарма за Каховкой. Успех сражения очевиден, карта это подтверждает. Донесения из штабов частей, ведущих бой на плацдарме, говорят о прекрасной работе артиллерии, поддерживающей продвижение своей пехоты. Сидящий на скамье рядом с Карбышевым Василий Блюхер кивает – он согласен с Эйдеманом, который обо всем этом рассказывает.

По словам Эйдемана, наблюдательный пункт начальника артиллерии выбран особенно удачно. Он расположен на чердаке одного высокого дома здесь, в Бериславе. Оттуда в бинокль были хорошо видны все перипетии боя в первый день сражения на том берегу. Достаточно было с этого наблюдательного пункта заметить, что какой-нибудь участок неприятельских позиций и окопов особенно упорно сопротивляется наступлению наших стрелков, как после короткого разговора со штабом или соответствующим пехотным начальником на указанный участок сосредоточивался огонь наших батарей, и противник отходил…

– Теперь, – говорил Эйдеман, – положение таково, товарищи. Слащевский корпус не выдерживает натиска наших войск и отходит. Территория, которую мы заняли, все больше расширяется. Смотрите по карте, товарищи!

Он тыкал пальцем в некоторые места карты и объяснял:

– Вот здесь мы, вот здесь и здесь. Это все уже наше. Полки Слащева пятятся назад, топча и выжигая все при своем отступлении. Таким образом, товарищи, первоначальная задача выполнена.

– Да, можно считать, дело сделано, – закивал Блюхер. – Я сегодня прямо с командного пункта видел отход белых – по облакам пыли, которую подняли их обозы и артиллерия. Побольше бы подобной пыли, – добавил с улыбкой начдив. – Пыль благая!

– Благая, точно, – подхватил Эйдеман. – Но это еще не вся пыль, которой нам предстоит наглотаться. У нас задача расширить плацдарм еще больше, укрепить его, обеспечить переправы и держаться до конца! Есть сведения, что белое командование спешно подбрасывает Слащеву помощь.

Помолчав, Эйдеман произнес:

– Конный корпус Барбовича к нам движется. Такие сведения мы получили и сейчас проверяем.

Все было ясно. Предстоят тяжелые бои, и надо выстоять.

Раскатистый грохот ударил в окна домика, где находился полевой штаб и где шел тот разговор, который мы здесь приводим. Затрясся весь домик, со звоном вылетели стекла; казалось, побеленные стены и потолок вот-вот обрушатся. Вас, конечно, заинтересует, как повели себя Эйдеман, Блюхер, Карбышев и другие. Это были храбрые люди, поверьте, никто не дрогнул, даже не пригнул головы. Но вот что обращало на себя внимание: в момент нарастания грохота, когда не только пол под ногами, а и земля заходила ходуном, все посмотрели на Карбышева, потом друг на друга и странно, с каким-то даже удовлетворением улыбнулись. Что же это такое было?

Закаленные в боях люди могут улыбаться и в самые напряженные минуты сражения, это известно. Страх смерти одолим, это тоже известно. Но было еще что-то в переглядывании Эйдемана и его товарищей.

– Видите ли, – объяснял мне спустя много лет один штабник, присутствовавший при этом эпизоде, – Карбышев имел в старой армии чин подполковника и слыл очень боевым и выдержанным человеком. Вот и поймите сами, что произошло. Рожденные революцией военачальники показали этому человеку, как умеют они себя вести в минуту опасности. Показали, что не уступят ему ни в выдержке, ни в хладнокровии.

– А Карбышев? – спросил я.

– Улыбнулся и он. Понял все, наверно. И, словно ничего не произошло, стал излагать свой план инженерного укрепления захваченного нами Каховского плацдарма. Но тут произошел еще такой эпизод.

Эпизод был рассказан штабником вот какой. Едва Карбышев начал излагать свой план, в дверях появился ординарец Эйдемана. Бледный весь, шапка и телогрейка в штукатурке, руки и лицо в свежих царапинах. Но тянется, грудь выпятил, руки держит по швам и глядит браво.

«Что там произошло?» – спросил у него Эйдеман.

«Имею доложить, товарищ командующий… Так что почти за углом…»

«Не тянись, не тянись, милый, – остановил ординарца Эйдеман. – Не при старом режиме. Говори просто».

«Шестидюймовый трахнул, за углом, недалёко!..»

«Ну, так бы и сказал».

Когда Эйдеман произнес: «Не при старом режиме», у всех на устах снова заиграла улыбка.

– И знаете, – закончил рассказ мой знакомый штабник, – может, вам покажется, этого не могло быть, но Карбышев, еще улыбаясь, вдруг вытер заслезившиеся глаза и сказал: «Какие вы все молодцы, извините меня! Я бесконечно благодарен судьбе, что нахожусь в одном лагере с вами, в одном строю». – «И мы рады с вами рядом воевать», – сказал с чувством Эйдеман и крепко пожал руку Карбышеву.

Совещание длилось еще всего только минут двадцать. План Карбышева был принят. Весь плацдарм будет оплетен траншеями, заграждениями из колючей проволоки и другими оборонительными сооружениями. Блюхер назначался начальником всего армейского гарнизона на плацдарме.

Тем же вечером Блюхер отбыл на тот берег с приказом оборонять его до последней возможности. И всю ночь на плацдарме строили укрепления.

А Катя сделала в этот вечер еще вот какую запись в дневнике.

«Удивительно! Сейчас узнала: в дивизии у Блюхера сорок одна тысяча книг! Подумать только – ведь это воинская часть! Ее дело – война! Сражения! А говорят, среди этих книг есть и сказки, и буквари, и всякая беллетристика. Непостижимо!

Вечером, еще до отбытия Блюхера на ту сторону, я не постеснялась, подошла к нему и спросила:

– А как воюет моя Саша Дударь?

Он не сразу понял, в чем дело, голова у него, конечно, была занята своими делами; я уже знала, что он назначается начальником каховского гарнизона, но еще по первым встречам с ним составила себе впечатление, что это очень чуткий и отзывчивый человек. И потому, собственно, я так смело подошла к нему и позволила себе задать ему вопрос о моей Саше. И не ошиблась я – он очень внимательно ко мне отнесся, тепло так на меня посмотрел своими запавшими и красными от бессонницы глазами, стал что-то вспоминать, потом закивал, заулыбался:

– А-а! Дударь, та самая! Кавалерист-девица! Ну что? Ну, помню! Да, да, докладывали мне: хорошо себя ведет в бою, молодцом! А вы кто ей? Сестра?.. А-а! Да, да, – и опять закивал. – Теперь вспоминаю: о вас мне тоже рассказывали, знаю, знаю, милая, теперь знаю. Ну что ж, передать ей привет ваш, что ли? Прикажу передать. Но сейчас она в бою. Ее полк на самом горячем месте. Да, голубушка! – Он заторопился, помахал рукой: – Извините, дела.

Дела! Целый плацдарм ему оборонять, а он просто сказал: «Дела». Удивительные у нас люди!..»

…Комиссара Телегина из 51-й дивизии помните? Небольшие отрывки из его дневника мы уже приводили.

Вот продолжение его записей:

«11 августа. По понтонному мосту наш полк переправился через Днепр и остановился в Любимовке (это чуть западнее Каховки). Приказ по дивизии: Каховка должна быть превращена в укрепленный плацдарм. Целый день красноармейцы рыли окопы и устраивали проволочные заграждения. Настроение у бойцов превосходное…

12 августа. Сегодня наш полк продолжал рыть окопы. Во время работ на правый фланг наших соседей сделала налет белая кавалерия, но была отбита. Начинаем втягиваться в боевую жизнь.

15 августа. Утром получили приказ о наступлении на Перекоп. Наш полк шел на левом фланге дивизии. Правее, на хутор Зеленый, наступал 457-й полк. Около 11 часов утра двинулись вперед.

Не успели выйти на линию своего сторожевого охранения, как на участке 457-го полка завязался упорный бой. Он оттянул 457-й полк вправо. Между ним и нами образовался разрыв около одного километра. Неубранные подсолнухи и кукуруза мешали нашему наблюдению за противником. Высланная вперед пешая разведка продвигалась с большими предосторожностями и все-таки неожиданно наскочила на пулеметные тачанки врангелевцев. Они были искусно замаскированы на кукурузном поле.

Белые открыли сильный пулеметный и артиллерийский огонь по нашим частям. В разрыв между полками ринулась белая кавалерия, стремясь охватить наш правый фланг. Мы бросили на подкрепление туда 3-ю роту первого батальона и пулеметный взвод. Белые конники приблизились к нашим цепям метров на триста. Стоя под сильным артиллерийским огнем, бойцы почти в упор стреляли в белогвардейцев.

Не выдержав нашего удара, их конница повернула назад. Артиллерия и пулеметы противника, запрятанные где-то вблизи в кукурузе и подсолнухе, открыли бешеный огонь. Подбадривая бойцов, поднятых на контратаку, геройской смертью погиб помощник командира полка Грудман. Это был преданный Советской власти старый военный специалист. Пробегая вдоль цепи и размахивая высоко поднятым маузером, он кричал:

– Вперед, товарищи, не дадим опомниться врагу!

Раздался оглушительный взрыв. Мы увидели Грудмана, отброшенного от места взрыва метров на пять… Когда я подбежал к нему и крикнул санитаров, он приоткрыл глаза, как бы очнувшись от забытья, поднялся на обе руки и что есть силы своим резким голосом закричал:

– Товарищи, вперед!..

Он не давал забинтовать ногу, ругая нас, что мы мешаем ему командовать. С трудом уложили мы его, ослабевшего от потери крови, на носилки. Пока его несли, он часто поднимал голову и смотрел в сторону боя. Грудман умер на перевязочном пункте.

Вместе с ним погибло еще шесть бойцов, пятнадцать были ранены. Ночью мы отошли к Каховке, так как конница Барбовича угрожала нашему тылу».

Делал свое дело Блюхер. Умело и основательно укреплял плацдарм Карбышев. К 11 августа, то есть на четвертый день с начала сражения, уже действовали четыре переправы через Днепр. А к утру следующего дня на всей основной линии обороны плацдарма чернели окопы, и начиналось строительство второй линии обороны с многорядными проволочными заграждениями и минными полями против танков врага.

«Пыль, пыль, пыль… И все-таки люди видны на войне», – записала в эти дни Катя.

Ниже появилась такая запись:

«А у меня новость! Скоро буду в…»

Что означали эти три точки?

Разгадка – в следующей части нашей повести.

Часть четвертая
В ЦАРСТВЕ ЧЕРНОГО БАРОНА

1

Катя в Каховке. – Встреча и прощание с детством. – Человек, довольный войной. – Трудный разговор подруг. – «Такой и оставайся». – Прощание с Блюхером. – Пять «гаванок». – Крушение Слащева.

В судьбе Саши Дударь, мы видели, многое переменилось, и об этом рассказано. Теперь пришел час Кати.

Недаром она в эти дни часто вспоминала отца. Не зря рвалась в Каховку.

Были причины, о которых рассказывают так. В последние дни Катю все чаще вызывали на секретные беседы в политотдел, а раза два-три с нею вели такие же секретные разговоры в разведотделе штаба. В последний раз Катя вышла отсюда, уже окончательно зная, что ей предстоит.

Вся красная, возбужденная, она вернулась в аппаратную и сообщила новость: ее прикомандировывают к штабу Блюхера, а что там прикажут делать, она не знает.

– Куда ты рвешься? – сказали Кате телеграфистки. – Там все горит, гляди!

Переправляли Катю на ту сторону Днепра ночью. Наспех наведенный наплавной мост шатался и хлюпал под ногами. Каховский берег светился пожарищами, и хорошо были видны вспышки артиллерийской канонады на плацдарме. За плечами у Кати был вещевой мешок, и в нем лежал дневник.

Вот и Каховка. Во мраке затаились домишки городка. Ночная мгла пахнула на Катю запахом гари. Ветер шумел, гнал по земле светлые песчаные вихри. Патрули на улицах, тачанки с пулеметами.

В полевом штабе Блюхера, куда Катя благополучно добралась, прочитали ее удостоверение и сказали:

– Ладно, девушка, посидите. Блюхеру уже звонили насчет вас…

Собственно, это был и полевой штаб, и командный пункт вместе. Мало кто из штабных дивизий Блюхера оставался еще на правом берегу. В Бериславе стояли только тылы дивизии, хотя и считалось, что ее штаб тоже там.

В третьем часу ночи Катя, борясь со сном, сидела в одной из комнат штаба (это был одноэтажный домик в центре города) и ждала, пока ее позовет Блюхер. В штабе у него, чувствовалось, установился обычай не то чтобы бравировать храбростью, а просто не обращать внимания ни на какие трудности и помехи. Противник старается помешать тебе, а ты знай делай свое дело. Сняв френч, в одной рубахе, Блюхер работал, словно находился в домашней обстановке. Пожилой ординарец приносил чай, подавал сахар в блюдечке, наколотый кусочками. Блюхер пил вприкуску и то разбирался по карте со своими штабистами, то брался за полевой телефон. Отопьет глоток из кружки и кричит в трубку:

– Слушай, милый, я же не Крез и не Ротшильд! Нет у меня того, что ты просишь! Где взять тебе столько? У Антанты разве? Так она нам не дает!

Всем наказывал:

– Окапывайтесь, братцы! Дух вон, но чтобы к утру были окопы в полный профиль. И проволока в два ряда!

Иногда он заглядывал на минутку в комнату, где сидела Катя, и, когда она привставала, говорил ей:

– Сиди, сиди. Еще успеем.

Перед рассветом, часа в четыре утра, в степи притихло. Фронт ушел вперед. Латышская стрелковая дивизия была уже чуть ли не на полпути к Перекопу. Далеко к Чаплинке продвинулись и полки Блюхера.

Но вот Катю наконец позвали к комдиву. Усталый, бледный, в кителе, застегнутом на все пуговицы, он расхаживал по комнате, о чем-то думал.

– Садитесь, – вдруг уже на «вы» обратился Блюхер к Кате. – Чайку выпьем? Берите, чай на столе.

От чая Катя не отказалась.

– Ну и подружка у вас, ай-яй-яй! – круто остановился перед Катей комдив и скрестил на груди руки. – Что мне делать с ней, а?

– А что случилось? – спросила Катя.

– Семнадцать раненых сама вытащила из горящего сарая, где был перевязочный пункт. Молодчина девка! А придется ее наказать!

– Но за что?

Катя уже догадывалась – опять Саша, наверное, за кого-то или за что-то заступилась. И Блюхер это подтвердил.

– Хоть передавай дело в трибунал и суди! Избила, представьте, одного бойца. Прикладом стукнула. Придется у нее отнять карабин, раз она такая драчунья!

Катя успела уловить, что Блюхера не следует ни перебивать, ни просить о чем-нибудь, тем более не надо ему возражать. Лучше дать ему выговориться до конца. Как поняла Катя, у этого человека развито чувство справедливости, и он сам все решит к лучшему.

Но что с Сашей опять, господи! Всегда она за кого-нибудь заступается, и сколько уже было с ней из-за этого всяких историй.

– Не отнимайте у нее карабина, скажешь, а? – продолжал Блюхер. – Вы ее подружка, мне сказали. Ну ладно, не отниму. Но бить своих санитаров не дам. Ишь какая! Прямо прикладом!

Катя решилась: хоть словечко надо замолвить за Сашу.

– Значит, было за что проучить того бойца, товарищ комдив. Я Сашу Дударь хорошо знаю. Она тоже справедливая!

– То есть как – тоже? – с недоумением переспросил Блюхер. – Кого еще вы имеете в виду?

Катя смущенно молчала.

Он, видно, понял, что она хотела сказать, улыбнулся в усы и показал пальцем на стол:

– Пейте свой чай.

– Спасибо. Выпью.

– Не стесняйтесь, берите сахару. Можете сладкий сделать, только размешать будет нечем. Это у нас еще свой, сибирский, сахар.

Катя безумно любила сладкое. Но выпила чай вприкуску и больше чем два кусочка не позволила себе съесть.

…Пора тут наконец сказать, ради чего Катю откомандировали в штаб Блюхера и в чем был вообще ее секрет.

Дело обстояло таким образом. Да, речь шла о деле, и очень серьезном.

По указанию из Харькова и, возможно, от того же товарища М., который месяца четыре назад беседовал с Иннокентием Павловичем, Катю разыскали (через штаб Уборевича) и, скажем без обиняков, предложили пойти по стопам отца.

Так рассказывают. Подобно отцу, ей тоже предстояло вести двойную игру в тылу противника. Поручение было опасным и трудным, тем более – она-то не была актрисой и не имела за собой такого опыта, как ее отец.

Но в Катю поверили (характеристик на нее было послано из политотдела и штаба Эйдемана целых три). Отзывы были такие, что она-де принципиальная, выдержанная, положительная, хороший работник связи, знает немного французский, а в целом сознательная и преданная комсомолка с двухлетним стажем.

Теперь-то, должно быть, понятно, зачем ее вызывали на беседы в политотдел и разведотдел штаба. Нетрудно догадаться, конечно, для чего ей был выдан узел с женской одеждой, которая по тем временам могла показаться разве что сказочным нарядом для Золушки.

Катю откомандировали в штаб Блюхера лишь для отвода глаз; на самом деле ее отсюда должны были переправить дальше, в тыл белых. И не позже завтрашнего вечера ей предстояло перейти линию фронта под видом сбежавшей от красных дочери артиста, живущего в Севастополе.

Штабу Блюхера было поручено все это организовать и обеспечить благополучную перебежку будущей подпольщицы в логово врага.

И вот, пока Катя пила чай, Блюхер, оставшись с нею наедине, сказал:

– С нашей стороны все готово. А вы как?

– Я? – пожала плечами Катя. – Я тоже готова.

– Не боитесь?

– Нет.

– Хорошо. Завтра я вас свяжу с моими разведчиками. Они все сделают. А пока можете заняться чем угодно. Спать, читать, собираться с духом; до завтрашнего утра вы свободны. Впрочем, – тут Блюхер взглянул на свои ручные часы, – уже почти утро.

Собираясь оставить ее, он спросил:

– Просьбы какие-нибудь у вас есть?

Катя решила действовать напрямик, так она всегда поступала, когда очень стеснялась:

– Есть одна… Я хотела бы побывать в домике, где прежде жила. Если позволите, товарищ начдив, то я завтра…

– Вы каховчанка? А цел домик?

– Не знаю, товарищ начдив.

– Ладно, устроим. Вы хотите с Каховкой проститься? Я это понимаю. А еще что? Деньги и документы для вас приготовлены, и завтра вы их получите. Может, вам еще что-то нужно? Рад помочь…

– А можно у вас утюг достать? – спросила Катя, сама понимая, как нелепа эта ее просьба.

– Утюг? – Он серьезно посмотрел на Катю. – Я думаю, где-нибудь найдем. Я прикажу. А еще что?

– Больше ничего, спасибо.

– Утюг – это срочно?

– Нет, нет! – Катя уже жалела, что спросила у комдива об утюге: ведь завтра утром ее свяжут с разведчиками, и те всё сделают.

В вещевом мешке Катя прихватила с собой и ту одежду, которую ей выдали в виде подарка в политотделе. Переправляться через линию фронта Кате велели именно в этой одежде. Вот и хотелось перед тем привести все в порядок и выгладить.

– Хорошо, голубушка, – сказал Блюхер, уже стоя на пороге. – Будут вам и белки, будет и утюг.

После ухода Блюхера Катя прикорнула в уголочке и расстроенно думала, что ведет она себя еще совсем по-ребячьи. Захотела проститься с родным домиком, где она провела свое детство, вдруг об утюге заговорила, да еще с кем – с начдивом!

«Дурочка я еще все-таки, – ругала себя Катя и уснуть не могла. – А мне ведь такое дело поручили, такое дело!»

И она давала себе слово поработать над своим характером, стать по-взрослому серьезной, твердой, решительной и научиться ненавидеть, как это умеет Саша. Минутами Кате представлялось: вот она уже в Крыму, и попалась. Отстреливаясь, она бежит по Севастополю, но вражеская пуля ее догнала и сразила. И вот лежит она, Катя, и в последние мгновения, истекая кровью, она, как Саша, тоже рубит и рубит огненным мечом по стоголовой гидре.

В какую-то минуту, открыв глаза, Катя увидела, что лежит на топчане и укрыта чьей-то шинелью. И такое тепло разлилось по телу Кати, так по-человечески тронула ее чья-то забота, что сердце радостно забилось, и пришла мысль: есть, есть и на войне доброта, и как же иначе?

Августовский рассвет занялся розовой полоской над черным краем горизонта. Врангелевцы возобновили артиллерийский обстрел плацдарма и самой Каховки. С воем пролетали снаряды и взрывались близко от полевого штаба Блюхера.

Весь день Катю готовили к переходу линии фронта. Ей давали читать белогвардейские газетки, захваченные в Каховке, заставляли часами сидеть и слушать допросы пленных и при этом советовали все запомнить, не делая, однако, никаких заметок на бумаге.

Трудно живется людям в Крыму – вот что становилось Кате все яснее и яснее из ответов пленных офицеров и солдат. И много крови еще прольется, пока Врангель и его свора будут изгнаны из Крыма. Слишком забиты головы этих пленных чудовищной чепухой.

«Я отправляюсь в мир лжи и обмана, – говорила себе Катя. – Выдержу ли? Я в ад иду…»

Бой на плацдарме кипел весь день. Земля гудела от разрывов и тряслась. Только к вечеру, когда притих орудийный огонь, Кате разрешили наведаться к тому месту, где она когда-то жила. Но одну ее туда не пустили, а дали провожатого. Им оказался белобрысый красноармеец, еще совсем молодой и росту такого небольшого, что он на голову был ниже Кати. Одет он был в красную рубаху, мешковатые галифе, а на голове у него красовалась окопная папаха, лихо заломленная набок. Сапог на нем не было.

Катя обиделась – ее не считают взрослой, что ли? Впервые она в боевой обстановке, что ли? Взглянули бы на ее послужной список, господи! Где она только не побывала за этот и прошлый год!

На всякий случай Катя прихватила с собой свой вещевой мешок. Там лежал дневник, и она надеялась оставить его у матери Саши. Адрес она знала.

По дороге Катя разговорилась со своим провожатым. Годами-то он, видно, был ровня ей, но чувствовала она себя куда взрослее.

Оказалось, он откуда-то из-под Казани. Вихрь войны увлек и его. Родителей нет, и вот он приткнулся к дивизии Блюхера и доволен. Кормят, поят, чего еще? Он с восторгом говорил Кате:

– На военной службе милое дело! Сыт, одет, чего еще надо? Солдату хорошо!

Катя с недоумением смотрела на своего провожатого. Сколько же надо вытерпеть в детстве и юности, чтобы война вполне устраивала человека!

– Кашу дают, тарань, консервы, и одежой тоже не обижают. Рубаху вот выдали новую. Где такое сейчас возьмешь?

– Ты грамотный?

– Не. Пока учат азбуке. – Он рассмеялся и покрутил головой. – Писать буквы учимся знаете на чем? На лопате!

– Это как же?

– А просто. Мелом пишем «а», «б», «в»… Потом эти буквы сотрешь с лопаты. – Он поплевал на ладонь и показал, как это делается. – Эти, значит, сотрешь и другие пишешь. Ну, как положено: «г», «д», «е»… Во как! Я при штабе. Повезло, видишь. Еще и учат. Я доволен. Что на войне хорошо, то хорошо!

Когда где-то близко ударял снаряд, паренек этот силой старался утащить Катю в ближайшую подворотню. Она сопротивлялась, и он укоризненно отчитывал ее:

– Я же за тебя отвечаю, барышня!

– Какая я тебе барышня? Пусти!

Домик свой Катя нашла, но дальше покосившегося палисадника ее не пустили; дорогу загородил бородатый часовой в смешно сидящем на макушке матерчатом шлеме:

– Нельзя! Ревтрибунал тут…

Домик был небольшой, из светлого камня, одноэтажный, уютный, с милым резным крылечком, у которого сейчас стояла тачанка, а в ней два полуголых красноармейца, сидя у пулемета, чинили свои выгоревшие гимнастерки.

Увидев Катю, они отвернулись.

Окна соседних домиков были наглухо заколочены ставнями; наверно, там не жили, на воротах висели замки. Даже не поговоришь с людьми, которые могли бы что-то рассказать Кате.

Впрочем, что ей могли бы сказать? Мать давно умерла, в домике одно время квартировал какой-то дальний родственник, потом и он куда-то съехал, и при частых переменах властей здесь селились то одни, то другие, какое было добро и мебель порастаскали, переломали, и черт с ним. О чем жалеть, о чем плакать?

Прощанием с юностью, говорят, был тот день для Кати, и, видимо, это произошло как раз в те немногие минуты, когда она стояла и смотрела издали на залитые солнцем стены домика, где родилась и выросла. Ощущение было радостным и в то же время грустным. Радовали знакомые тополя за палисадником, красный флаг над крыльцом, резные наличники на окнах, в которых кое-где не хватало стекол. А грусть рождалась от сознания, что юность ушла.

«Я уже взрослая, совсем взрослая, – говорила себе самой Катя. – Прощай, милый домик!»

И почему-то она еще подумала:

«Я не барышня, я женщина, совсем женщина. И Саша тоже. И это главное в нашей жизни, что бы там ни было. Несмотря ни на что и вопреки всему. Это самое, самое главное».

Провожатому Катя сказала:

– Я должна побывать еще в одном месте. – И соврала: – Мне разрешено.

– Ну, пойдем, коли так. А где это?