Текст книги "Упрямец Керабан"
Автор книги: Жюль Габриэль Верн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
– Дядя! Дядя! – кричал он.
Ван Миттен, Бруно, Низиб и Ахмет отнесли Керабана на край склона и попытались заставить его легкие заработать.
Наконец послышались вздохи. Это обнадеживало! Мощная грудь Керабана стала быстро опускаться и подниматься, изгоняя наполнивший ее смертоносный газ. Затем он вернулся к чувствам и жизни. Первыми его словами было:
– Осмелишься ты еще настаивать, Ахмет, что был прав, отказавшись поехать вокруг Азовского моря?
– Нет, конечно. Это вы были правы, дядя!
– Как всегда, племянник, как всегда!
Едва господин Керабан закончил свою фразу, как наступила глубокая темнота, сменившая яркий свет, освещавший всю степь. Конусы внезапно и одновременно погасли. Можно было подумать, что рука рабочего сцены выключила театральный рубильник. Все стало черным и тем более черным, что глаза сохраняли еще на сетчатке впечатление света, источник которого мгновенно иссяк.
Что же произошло? Почему конусы загорелись, раз никакой огонь не приближался к их кратерам?
Вероятное объяснение таково: под влиянием газа, самого по себе загорающегося от контакта с воздухом, произошло то же, что и в 1840 году, когда выгорели окрестности Тамани. Этот газ, фтористый водород, образуется при разложении трупов морских животных, погребенных в глинистых слоях. Он загорается и воспламеняет углеводород, представляющий из себя не что иное, как светильный газ. Так что в любой момент под воздействием ряда климатических условий могут произойти явления самопроизвольного возгорания, причем их невозможно предвидеть.
С этой точки зрения, дороги Керченского и Таманского полуостровов представляют серьезные опасности, которых трудно избежать, поскольку они могут быть внезапными.
Так что господин Керабан был недалек от истины, когда говорил, что любая другая дорога была бы предпочтительнее той, которую выбрал Ахмет.
Но, в конце концов, все избежали опасности – дядя и племянник слегка опаленные, а их спутники – даже без малейшего ожога.
В трех верстах впереди ямщик сдержал лошадей и остановил карету. Как только пламя погасло, он снова зажег фонари. Ведомые этим светом, путешественники, хотя и усталые, благополучно добрались до упряжки. Каждый занял свое место, и карета поехала. Ночь закончилась спокойно, но ван Миттен наверняка надолго запомнил волнующее зрелище. Вот так приключение! Такое можно увидеть разве что в Новой Зеландии, в тот момент, когда там зажигаются источники, расположенные этажами на амфитеатре вулканических холмов.
На следующий день, 6 сентября, в восемнадцати лье от Тамани, обогнув бухту Кизилташ, карета проезжала через городок Анапу, а вечером к восьми часам она остановилась в станице Раевской на границе кавказского района.
Глава шестнадцатая,
в которой речь идет о прекрасных качествах табаков Персии и Малой Азии.
Кавказ представляет собой часть южной России, образуемую высокими горами и огромными плато, вытянувшимися с запада на восток на триста пятьдесят километров [220]220
Это утверждение автора неверно: Большой Кавказский хребет вытянут в длину почти на 1500 км.
[Закрыть]. На севере располагается область донских казаков и Ставропольская губерния с калмыцкими и ногайскими степями. На юге – губернии Тифлисская (Тифлис – столица Грузии), Кутаисская, Бакинская, Елисаветпольская [221]221
Елисаветполь – так назывался в 1804–1918 годах азербайджанский город Гянджа (в советское время, в 1935–1991 гг., носил название Кировабаду.
[Закрыть], Ереванская, затем – провинции Мегрелия, Имеретия, Абхазия, Гурия. С запада от Кавказа – Черное море, с востока – Каспийское.
Вся эта область, расположенная к югу от главного Кавказского хребта, называется также Закавказьем и граничит с Турцией и Персией; все границы сходятся близ горы Арарат, где, согласно Библии, приземлился после потопа ковчег Ноя [222]222
Арарат – потухший вулкан на востоке Турции, близ границы с Арменией, состоит из двух конусов высотой в 5156 и 3925 м. По Библии, пророк Ной, получив весть о предстоящем всемирном потопе, построил корабль (ковчег), посадил на него свое семейство и по паре всех живых существ Земли, спасши тем самым жизнь на планете.
[Закрыть].
Самые разнообразные племена, оседлые и кочевые, населяют эту область. Они принадлежат к картвельской, армянской, черкесской, чеченской, лезгинской группам. На севере обитают калмыки, ногайцы и татары монгольского происхождения, на юге – татары тюркского происхождения, курды и казаки.
Если верить наиболее компетентным ученым, именно из этой полуевропейской-полуазиатской области вышла белая раса, которая населяет ныне Азию и Европу. Поэтому ей и дали название – «кавказская раса».
Три большие русские дороги пересекают этот огромный барьер, над которым господствуют вершины Шат-Эльбруса [223]223
Шат-Эльбрус – здесь, видимо, автор подразумевает Большой Кавказский хребет, соединив местное и общепринятое название главной его вершины. Трудно объяснить, почему в соседних строках автором указаны две цифры, характеризующие высоту Эльбруса – 4000 и 5600 метров (последняя цифра правильна, а еще точнее высота равна 5633 м).
[Закрыть]в четыре тысячи метров, Казбека [224]224
Казбек – гора в центральной части Большого Кавказа, высота 5047 м (у Жюля Верна цифра неправильна).
[Закрыть]в четыре тысячи восемьсот метров – высота Монблана – и Эльбруса в пять тысяч шестьсот метров.
Первая из этих дорог – с двойной стратегической и коммерческой значимостью – тянется из Тамани в Поти вдоль побережья Черного моря. Вторая, из Моздока в Тифлис, проходит по Дарьяльскому ущелью. Третья, из Кизляра в Баку, пролегает через Дербент.
Само собой разумеется, что в согласии с Ахметом господин Керабан из этих трех дорог должен был выбрать первую. И действительно, зачем было углубляться в кавказский лабиринт [225]225
Лабиринт – сооружение или природный объект со сложным и запутанным планом.
[Закрыть], подвергать себя трудностям и, следовательно, задержкам? Первая дорога доходит до порта Поти, а на восточном берегу Черного моря деревень и поселков вполне достаточно.
Существовали, конечно, железные дороги из Ростова во Владикавказ и из Тифлиса в Поти. Ими можно было последовательно воспользоваться, поскольку их разделяет не более ста верст, но Ахмет мудро воздержался предлагать способ передвижения, встретивший слишком плохой прием у его дяди, когда поднимался вопрос о железных дорогах Тавриды и Херсонеса.
Все было условлено, и несокрушимая почтовая карета, которой сделали лишь незначительную починку, утром 7 сентября покинула станицу Раевская и выехала на прибрежную дорогу.
Ахмет решил двигаться с максимальной скоростью. Ему оставалось двадцать четыре дня, чтобы закончить путешествие и добраться до Скутари к назначенной дате. И в этом пункте дядя был с ним в полном согласии. Ван Миттен предпочел бы путешествовать без спешки, наслаждаться обилием впечатлений и не быть связанным точной датой. Но он был не более чем сотрапезником, приглашенным обедать у своего друга Керабана. Теперь его везли в Скутари. Что мог ван Миттен желать еще?
Однако Бруно перед тем, как направиться в Кавказскую Россию, счел нужным для очистки совести сделать ему несколько замечаний, а заодно и предложений.
– Почему бы нам, хозяин, – сказал Бруно, – не предоставить господину Керабану и господину Ахмету мчаться обоим без отдыха и без передышки вдоль этого Черного моря?
– Бросить их, Бруно? – удивился ван Миттен.
– Да, бросить, хозяин, бросить, пожелав им доброго пути.
– И остаться здесь?
– Да, остаться здесь, чтобы спокойно осмотреть Кавказ, раз уж наша злосчастная звезда привела нас сюда. В конце концов, здесь мы найдем такое же хорошее убежище, как и в Константинополе, от притязаний госпожи ван…
– Не произноси это имя, Бруно!
– Я не произнесу его, хозяин, чтобы вам не было неприятно. Но ведь это из-за нее мы должны впутываться в подобную авантюру. Мчаться день и ночь в почтовой карете, рисковать увязнуть в болоте или поджариться на огне в провинции! Искренне: это слишком! Очень даже слишком! Итак, я предлагаю не спорить с господином Керабаном – вы не возьмете верх, – но предоставить ему ехать дальше, предупредив коротко и любезно, что снова встретитесь с ним в Константинополе, когда вам будет угодно туда вернуться.
– Это было бы неприлично, – возразил ван Миттен.
– Это было бы благоразумно, – сказал Бруно.
– Ты считаешь, что есть основания жаловаться?
– Очень даже есть, и к тому же, не знаю, заметили ли вы, но я начинаю худеть.
– Не слишком, Бруно, не слишком!
– А я чувствую это, и если подобный режим продолжится, то скоро я дойду до состояния скелета.
– Ты взвешивался, Бруно?
– Я хотел взвеситься в Керчи, – ответил слуга, – но нашел только весы для писем.
– И этого не хватило?.. – спросил, смеясь, ван Миттен.
– Нет, хозяин, – сказал Бруно серьезным тоном. – Но еще немного, и этого хватит, чтобы взвесить вашего слугу. Ну так что, предоставим господину Керабану следовать своим путем?
Ясно, что их способ путешествовать не мог нравиться ван Миттену, человеку степенного темперамента, никогда и ни в чем не торопящегося. Но мысль огорчить своего друга Керабана, покинув его, была столь неприятной, что он отказался даже обсуждать ее.
– Нет, Бруно, нет, – сказал он, – я – его приглашенный…
– Приглашенный, – вскричал Бруно, – гость, которого обязывают сделать семьсот лье вместо одного!
– Не важно!
– Разрешите мне сказать, что вы не правы, хозяин! – горячо заговорил Бруно. – Я это повторяю в десятый раз! Наши беды еще не закончились, и у меня предчувствие, что вам достанется, может быть, даже больше, чем остальным.
Исполнятся ли предчувствия Бруно? Будущее должно показать это. Как бы там ни было, но, предупредив хозяина, он выполнил свой долг преданного слуги, и раз ван Миттен решил продолжать путешествие, столь же абсурдное, сколь и утомительное, то ему ничего не оставалось, кроме как следовать за ним.
Дорога вдоль побережья почти неуклонно повторяла очертания береговой линии Черного моря. Если иногда она и отклонялась, чтобы обойти препятствие или обслужить какой-либо поселок, то не больше, чем на несколько верст. Последние отроги Кавказского хребта, проходящего здесь почти параллельно берегу, сходят тут на нет. На горизонте, на востоке, обрисовывается, как рыбья челюсть с неровными зубами, кусающими небо, вечно заснеженная вершина.
В час после полудня путники начали огибать маленькую Цемесскую бухту в семи лье от Раевской, намереваясь еще через восемь лье добраться до городка Геленджик. Как видим, эти селения находятся довольно близко друг от друга.
На побережье черноморских районов на таком приблизительно расстоянии встречается в среднем по одному поселку, но за пределами этих жилых островков, иногда не более значительных, чем деревня или деревушка, страна почти пустынна. Торговля осуществляется только каботажниками [226]226
Каботаж – прибрежное плавание судов.
[Закрыть]побережья.
Эта полоса земли между подножием хребта и морем имеет приятный вид. Почва здесь лесистая. Буйно растут дубы, липы, орехи, каштаны и платаны. Их переплетают дикие виноградные лозы, подобно лианам [227]227
Лианы – древесные и травянистые лазающие или вьющиеся растения, использующие в качестве опоры другие растения, скалы, стены зданий и т. д. Около Двух тысяч видов. К лианам относятся, например, виноград, хмель.
[Закрыть]тропических лесов. Повсюду соловьи и славки, чвиркая, взлетают с полей азалеи [228]228
Азалея – горные кустарники семейства вересковых, растут в Малой Азии и Закавказье.
[Закрыть], взращенной из семян самой природой на этой плодородной земле.
К полудню путешественники встретили целое племя кочевых калмыков, делящееся на улусы, а те, в свою очередь, – на хотоны. Эти хотоны – настоящие бродячие деревни, состоящие из определенного числа кибиток или палаток, которые ставятся то в степи, то в зеленой долине, то на краю водного потока – по воле вождя.
Известно, что калмыки – народ монгольского происхождения. Некогда их было очень много в кавказском регионе, но строгости, если не сказать притеснение, со стороны русской администрации вызвала их значительную эмиграцию в Азию [229]229
Калмыки появились в Предкавказье в первой половине XVII века; калмыки являлись частью монгольского племени ойратов и состояли из четырех колен: джунгаров, хошоутов, дурботов и тогоутов. Калмыки поселились в степях с разрешения царского правительства, но в 1771 году значительная их часть откочевала обратно в Азию. В конце XIX века в степях между Волгой и Доном жило около 190 тысяч калмыков.
[Закрыть].
Калмыки сохранили свои обычаи и особую одежду. Ван Миттен отметил в своих записях, что мужчины носят широкие брюки, сапоги из сафьяна, халат, нечто вроде просторной душегрейки и квадратный колпак, который окружает матерчатая полоса с подкладкой из бараньей кожи. У женщин почти такая же одежда да еще пояс и колпак, из-под которого спадают косы, украшенные цветными лентами. Что касается детей, то они ходят почти голыми; зимой, чтобы согреться, свертываются клубком в постепенно остывающем очаге кибитки и спят там под теплым пеплом.
Маленькие ростом, но сильные, прекрасные наездники, живые, ловкие, проворные, довольствующиеся небольшим количеством похлебки, сваренной на воде из муки с кусками конины, но закоренелые пьяницы, знаменитые воры, невежественные до неумения читать, крайне суеверные, неисправимые азартные игроки – таковы эти кочевники, постоянно передвигающиеся по северокавказским степям. Почтовая карета проехала через один из их хотонов, почти не обратив на себя внимания. Калмыки лишь равнодушно посмотрели на путешественников, один из которых, напротив, взирал на них с интересом. Возможно, кочевники с завистью смотрели на быструю упряжку, галопировавшую по дороге. Но, к счастью для господина Керабана, они этим и ограничились. Так что лошади смогли прибыть на следующую станцию, не поменяв места в своей конюшне на колышек для привязи в калмыцком стойбище.
Обогнув Цемесскую бухту, карета оказалась в узкой щели между первыми отрогами хребта и побережьем. Но дальше дорога расширялась заметным образом и становилась легкопроходимой.
В восемь часов вечера приехали в городок Геленджик. Там сменили лошадей, наскоро поужинали и в девять часов поехали дальше. Всю ночь карста двигалась то под облачным, то под звездным небом при шуме морского прибоя, вызванного плохой погодой периода равноденствия. На следующий день в семь часов утра добрались до станицы Береговой, в полдень – до станицы Джубской. В шесть часов вечера проехали Тенгинский, в полночь прибыли в Небугскую. Еще через день в восемь часов достигли станицы Лазаревской и, через два часа, – поселка Душа [230]230
Поселком Душа автор называет Даховский посад, располагавшийся в то время на территории современного города Сочи.
[Закрыть].
Ахмет не мог бы пожаловаться. Путешествие осуществлялось без неприятностей – что ему очень нравилось – и без происшествий – что не нравилось ван Миттену. Записки последнего не заполнялись ничем, кроме скучных географических названий. Ни одного нового наблюдения, ни одного впечатления, достойного быть сохраненным в памяти!
В поселке Душа карета задержалась на два часа, пока начальник почты посылал за лошадьми, отправленными на пастбище.
– Хорошо, – сказал Керабан, – пообедаем так комфортабельно, как позволяют обстоятельства.
– Да, пообедаем, – согласился ван Миттен.
– И притом основательно, – пробормотал Бруно, поглядывая на свой похудевший живот.
– Возможно, эта остановка, – продолжал его хозяин, – явит нам нечто неожиданное, чего так не хватает нашему путешествию. Я думаю, что мой юный друг Ахмет даст нам перевести дух.
– До прибытия лошадей, – ответил Ахмет. – Сегодня уже девятое число!
– Вот ответ, который мне нравится, – отреагировал Керабан. – Давайте посмотрим, что здесь в заведении.
Это была посредственная гостиница Души, построенная на берегах маленькой речки Мзымта, низвергающейся с соседних отрогов.
Поселок очень похож на те казачьи поселения, называющиеся станицами с палисадом и воротами, над которыми возвышается квадратная башенка с день и ночь бодрствующим часовым. Под сенью великолепных деревьев, в домах с высокими соломенными крышами и глинобитными стенами, живет если не богатое, то и не бедное население.
Впрочем, казаки почти полностью потеряли свое природное своеобразие в результате постоянных контактов с сельским населением Восточной России [231]231
Это утверждение автора не соответствовало действительности.
[Закрыть]. Но они остались храбрыми, проворными, бдительными, прекрасными стражами военных линий, порученных им для присмотра, и справедливо слывут лучшими в мире всадниками – как в погонях за постоянно восстающими горцами, так и в состязаниях или турнирах, где проявляют себя достойными наездниками.
Эти туземцы принадлежат к красивой породе, узнаваемой по элегантности, изяществу форм. Но не по одежде – здесь они уподобляются кавказским горцам. И все-таки под высокими, подбитыми мехом колпаками легко узнаешь их энергичные лица, хотя и полускрытые густой бородой, доходящей до скул.
Когда господин Керабан, Ахмет и ван Миттен сели за стол в гостинице, им предложили еду из блюд, взятых в соседнем духане (нечто вроде лавки), где хозяин одновременно – и колбасник, и мясник, и бакалейщик. Путникам подали жареного индюка, пирог из кукурузной муки с вкраплениями из буйволиного сыра, называемого хачапури – неизменное национальное блюдо [232]232
Хачапури – грузинское национальное блюдо, тогда как автор описывает трапезу в русском казачьем селении.
[Закрыть], блины – разновидность оладий на кислом молоке; затем для питья – несколько бутылок густого пива и фляги с водкой, которую русские потребляют в невероятных количествах. Искренне говоря, лучшего и нельзя было требовать в гостинице маленького поселка, затерянного на окраине Черного моря. И сотрапезники отдали честь этой пище, внесшей разнообразие в их обычное дорожное меню.
Закончив обед, Ахмет поспешил из-за стола, предоставив Бруно с Низибом и далее обильно угощаться жареным индюком и оладьями. Как обычно, он отправился на почтовую станцию, чтобы ускорить подачу упряжки, твердо решив удесятерить, если надо, те пять копеек за версту и лошадь, полагавшиеся начальнику почты, не говоря уже о чаевых для ямщиков.
В ожидании его господин Керабан и ван Миттен водворились во что-то вроде зеленой беседки, мшистые сваи которой с журчанием омывала река.
Это была редкая возможность отдаться сладости безделья и восхитительной дремоты, на Востоке именуемой кайфом.
Да еще при том, что в их распоряжении имелись наргиле – прекрасное дополнение к еде, достойной приличного переваривания. Оба приспособления достали из кареты и принесли курильщикам.
Тотчас же наргиле были набиты табаком, но если господин Керабан по неизменной привычке употребил персидский томбеки [233]233
Сорт табака. (Примеч. перев.)
[Закрыть], то ван Миттен остался верен обычному для него сорту латакие из Малой Азии.
Когда табак был зажжен, курильщики растянулись на скамье рядом друг с другом и гибкая трубка-дымовод, прошитая золотыми нитями и кончающаяся мундштуком из балтийского янтаря, оказалась у каждого между губами.
Ароматный дым попадал в рот, проходя через чистую воду в наргиле.
В течение нескольких минут господин Керабан и ван Миттен целиком отдались бесконечному наслаждению, которое доставляет наргиле, более предпочтительный, чем чубук, сигара или сигарета, и безмолвствовали с полузакрытыми глазами, как бы возлежа не только на скамье, но и на перине, созданной завитками табачного дыма.
– Вот это – чистое наслаждение, – сказал наконец торговец, – и я не знаю ничего лучше для времяпрепровождения, чем такое интимное собеседование со своим наргиле.
– Собеседование без спора, – заметил ван Миттен, – которое от этого только приятнее.
– Поэтому, – продолжал Керабан, – турецкое правительство, как всегда, поступило очень безрассудно, обложив табак налогом, который удесятерил его стоимость. Благодаря этой глупой идее использование наргиле становится все более редким и однажды совсем прекратится.
– Это в самом деле было бы печально, друг Керабан.
– О, друг ван Миттен, у меня к табаку такое пристрастие, что я предпочел бы умереть, но не отказаться от него. Да! Умереть! И если бы я жил во времена Мурада Четвертого [234]234
Мурад IV (1623–1640) – турецкий султан, дозволивший, между прочим, своим подданным употребление вина, запрещенное Кораном.
[Закрыть], этого деспота, пожелавшего запретить его употребление под страхом смерти, то скорее увидели бы мою голову скатившейся с плеч, чем трубку – выпавшей из губ!
– Я думаю так же, как и вы, друг Керабан, – горячо откликнулся голландец, втянув в себя две или три добрые затяжки.
– Не так быстро, ван Миттен, пожалуйста, не вдыхайте так быстро! Вы не успеваете распробовать этот вкусный дым и кажетесь мне обжорой, который проглатывает куски, не жуя их.
– Вы всегда правы, друг Керабан, – улыбнулся ван Миттен, ни за что в мире не пожелавший бы нарушить столь сладостное спокойствие ненужными препирательствами.
– Всегда прав, друг ван Миттен.
– Но что меня поистине удивляет, друг Керабан, так это то, что мы, торговцы табаком, испытываем такое удовольствие, употребляя свой собственный товар.
– Это почему же? – спросил Керабан, который не переставал держаться немного настороже.
– Если верно, что пирожники обычно испытывают неприязнь к пирожным, а кондитеры – к производимым ими сладостям, то, мне кажется, что торговец табаком должен ненавидеть…
– Одно замечание, ван Миттен, – перебил собеседника Керабан, – только одно, пожалуйста.
– Какое?
– Вы когда-нибудь слышали, что торговец вином испытывает неприязнь к продаваемым им напиткам?
– Нет, конечно.
– Ну вот, а торговцы вином и торговцы табаком – это совершенно одно и то же.
– Пусть так! – согласился голландец. – Ваше объяснение мне кажется превосходным.
– Но, – продолжал Керабан, – поскольку вы, кажется, ищете со мной ссоры на эту тему…
– Я не ищу с вами ссоры, друг Керабан! – живо отпарировал ван Миттен.
– Ищете!
– Нет, уверяю вас.
– Но поскольку вы делаете несколько агрессивное замечание о моих табачных пристрастиях…
– Поверьте…
– Нет, делаете! Нет, делаете! – настаивал на своем Керабан, начиная возбуждаться. – Я умею понимать намеки…
– Не было ни малейшего намека с моей стороны, – ответил ван Миттен, который, возможно, под влиянием хорошего обеда тоже начинал терять терпение из-за настойчивости негоцианта.
– Намек был, – упорствовал Керабан, – и я в свою очередь сделаю замечание.
– Пожалуйста!
– Не понимаю, нет, не понимаю, как вы позволяете себе курить латакие в наргиле. Это недостаток вкуса, недостойный уважающего себя курильщика.
– Но мне кажется, что я имею полное право на это, – ответил ван Миттен, – поскольку предпочитаю табак из Малой Азии…
– Малой Азии! Вот уж! Малая Азия далека от того, чтобы стоить Персии, когда речь идет о табаке.
– Это зависит…
– Томбеки даже после двойного промывания еще имеет активные свойства, бесконечно превосходящие аналогичные показатели латакие.
– Я думаю! – воскликнул голландец. – Слишком активные свойства, обязанные своим присутствием белладонне [235]235
Белладонна – многолетнее травянистое растение семейства пасленовых. Употребляется как болеутоляющее, снимающее спазмы средство, ядовито.
[Закрыть]!
– Белладонна в соответствующих количествах может только улучшить качества табака.
– Для тех, кто просто хочет отравиться! – сказал ван Миттен.
– Это вовсе не яд!
– Яд, и один из сильнейших!
– Разве я от этого умер? – выкрикнул Керабан и, прибегнув к неоспоримо наглядному аргументу, проглотил целую затяжку.
– Нет, но умрете.
– Хорошо, но даже в час моей смерти, – проговорил Керабан чересчур громким голосом, – я буду настаивать, что томбеки более предпочтителен, чем эта высушенная трава, которую называют латакие!
– Подобное заблуждение без возражений оставить просто нельзя! – твердо сказал ван Миттен, в свою очередь закусивший удила.
– Тем не менее оно останется!
– И вы осмеливаетесь говорить это человеку, в течение двадцати лет закупающему табак!
– А вы беретесь доказать противоположное торговцу, продающему его в течение тридцати лет!
– Двадцать лет!
– Тридцать лет!
В этой новой фразе спора оба оппонента поднялись в один и тот же момент. Но пока они резко жестикулировали, мундштуки выпали из их губ, а трубки упали на землю. Оба тотчас же подняли их и продолжали спорить, дойдя уже почти до оскорбительных выражений.
– Решительно, ван Миттен, – заявил Керабан, – вы самый отъявленный упрямец, каких я знаю!
– После вас, Керабан, после вас!
– Меня?
– Вас! – воскликнул голландец, уже не владевший собой. – Посмотрите только на дым латакие, который я выдыхаю! Он прекрасен!
– А вы, – кричал Керабан, – взгляните на дым томбеки. Я его выпускаю, как ароматное облако!
И оба принялись так втягивать дым из своих янтарных мундштуков, что почти перестали дышать воздухом. При этом оба направляли выдыхаемый дым прямо в лицо друг другу.
– Принюхайтесь только, – говорил один, – к аромату моего табака!
– А вы принюхайтесь-ка, – отвечал другой, – к аромату моего!
– Я вас заставлю признать, – сказал наконец ван Миттен, – что в вопросе о табаке вы ничего не смыслите.
– А я вас… – кипятился Керабан. – Да вы хуже последнего из курильщиков.
В этот момент под влиянием гнева друзья почти кричали – их было слышно снаружи. Они дошли уже до того предела, за которым грубые оскорбления могли полететь туда и сюда, подобно снарядам на поле боя.
Тут, однако, появился Ахмет. За ним следовали привлеченные шумом Бруно и Низиб. Все трое остановились на пороге беседки.
– Посмотрите-ка, – воскликнул Ахмет, разражаясь смехом, – мой дядя Керабан курит наргиле господина ван Миттена, а господин ван Миттен курит наргиле моего дяди Керабана!
Его веселью вторили Бруно и Низиб.
В самом деле, подбирая мундштуки, оба спорщика ошиблись, и каждый взял трубку другого. Не замечая этого и продолжая возвещать о более высоких достоинствах своих излюбленных Табаков, Керабан курил латакие, а ван Миттен – томбеки.
Оба не смогли удержаться от смеха и в конце концов от чистого сердца обменялись рукопожатием, как два друга, чью взаимную привязанность не мог испортить никакой спор даже по такому важному вопросу.
– Лошади запряжены в карету, – сказал Ахмет, – и мы можем ехать.
– Поехали же! – скомандовал Керабан.
Затем он и ван Миттен передали Бруно и Низибу свои наргиле, которые чуть было не превратились в военные орудия, и все заняли места в экипаже.
Но, поднимаясь, Керабан не удержался от того, чтобы сказать тихо своему другу:
– Раз уж вы попробовали, ван Миттен, признайтесь теперь, что томбеки намного превосходит латакие!
– Предпочитаю признаться, – ответил голландец, сердившийся на себя за то, что оспаривал мнение своего друга.
– Спасибо, друг ван Миттен, – поблагодарил Керабан, взволнованный такой снисходительностью, – вот признание, которого я никогда не забуду!
И оба скрепили еще одним мощным рукопожатием новый пакт о дружбе, который никогда не должен был нарушиться.
Тем временем, уносимая галопом своей упряжки, карета быстро катилась по прибрежной дороге.
В восемь часов вечера была достигнута граница Абхазии; спутники остановились на почтовой станции и легли спать до следующего утра.
