Текст книги "Дьявол просит правду"

Автор книги: Жанна Голубицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА 13
ПОСТРОИТЬ ЧУМ И ЧУЖОЕ СЧАСТЬЕ

Телеграмма Фее-крестной от Золушки:

«Полночь прое…ла. Сижу в тыкве, пью водку с крысами».

Шутка из Интернета

После звонка Рыб мы со Стасом окончательно ругаемся, и он выгоняет меня из дома. В самом прямом смысле: напивается в стельку, запирает дверь на внутренний замок и не пускает меня, когда я приезжаю вечером с работы. Только кричит мне из-за двери пьяным голосом:

– Иди живи в свой ЖП! Мне все это надоело! Надо мной уже люди смеются, что у меня такая жена!

Я догадываюсь, кто эти люди. Видимо, они как следует проехались Стасу по мозгам и ушам. Мой муж напивается крайне редко и только тогда, когда его, действительно, что-то очень сильно напрягает.

Я не хочу нервировать младшего брата или кого-то из подруг и еду назад в редакцию. Охрана пускает меня без проблем: журналисты часто остаются в ЖП ночью, если готовится какой-нибудь срочный материал.

Полночи сижу за своим компом, а потом сворачиваюсь калачиком на диванчике в Айрапетовой приемной.

Там меня с утра пораньше и застает главред. Как нарочно, он приезжает даже раньше Ритки:

– О, живем на производстве? Похвально! – глумится Айрапет. Но в его тоне – вопрос.

Объясняю ему, как есть: муж устал от моего постоянного отсутствия, назло мне нажрался в хлам и не пустил меня домой.

– Все понятно, – резюмирует главред, – народный бунт – бессмысленный и беспощадный.

Но, видимо, ему все-таки меня немного жаль. Он сам варит мне кофе и приносит на диванчик:

– Не расстраивайся, Манана, будет у тебя крыша над головой! Поедешь в Чумикан! Знаешь, где это?

– Судя по многообещающему названию, где-то на Крайнем Севере. Где в чумах живут.

– Ну, практически. Только на пол-страны ниже по карте. Дальний Восток, почти на сопках Маньчжурии. Представляешь, как романтично! И никакой муж там тебя не достанет. А названия-то какие – песня! Борзя, Гулянь, Хулин Нур, Чумикан… А какие нравы! Пока в Чумикане сестра совращает брата, – Айрапет сует мне какой-то почтовый конверт, – в соседней Борзе тем временем женщина самоотверженно возвращает в семью мужа, чем спасает ячейку общества! Прямо кино! Так что у тебя два выезда – по экстренным сигналам из читательской почты.

Я вытаскиваю из конверта письмо. Оно, правда, из города Чумикана.

– Вот-вот, ознакомься! Тебе, в твоем нынешнем семейном положении, должно быть особенно интересно! – ехидничает Айрапет. – Мне это «житие» из отдела писем лично в руки с пометкой «очень интересно» прислали. Съезди, разберись на месте.

Я открываю на компьютере карту России:

– Андрей Айрапетович, но это же х/з где, на самом берегу Охотского моря!

– Ну я же говорю, – Айрапет настроен оптимистически, – очень удачно! И до Борзи – второй твоей цели – оттуда рукой подать. Всего три дня на оленях! – главред радостно гогочет.

– Вы меня сослать решили, что ли? – надуваюсь я.

– Не сослать, а послать на общественно-полезные работы, – уточняет Айрапет. – Итак, второй твой вояж – в Борзю. Письмо от борзинской спасительницы семьи уж очень путаное: она, видно, не шибко-то грамотная. Но зато какая жизненная мудрость! Возьми у Ритки ее адрес и просто поезжай в гости. С борзинками – с ними, знаешь, как – лучше за самоваром посидеть, потрещать по душам… А писать – это не по их части, они и в школе-то небось не учились. А также окажи посильную помощь всем нуждающимся в ней действующим лицам. Они же к нам не просто так пишут, а просят помочь.

– И что я могу для них сделать – в Чумикане-то? Построить новый чум? – мрачно осведомляюсь я.

– Можешь и построить, я не возражаю, – соглашается Айрапет, – главное – помоги им построить их скромное борзинское счастье! Дурочка, это такой шанс: жизнь сама задает формат! Это как раз тот замечательный случай, когда в семье не то, что не без урода, а все уроды!

– Это, конечно, не может не радовать…

– Естественно, не может! Помни наше главное правило: читателей должно колбасить – от негатива к позитиву. Пусть учатся на чужих ошибках. Сделаешь вынос полезных прикладных выводов. А самим героям дай пару добрых советов, подари пару номеров ЖП и купи продуктов. По мне, этого вполне достаточно. Хотя, конечно, стротельство чума всегда остается на твое усмотрение.

А что, я построю! Что нам, диким кабанам, когда родина в опасности?

Читаю письмо из Чумикана.

Ну что я могу сказать? Я в шоке. Вот так страсти в городе Чумикане!

Вот это письмо, в первозданном виде. Мною исправлены только грамматические ошибки и стилистические ляпы:

«Я знаю, что в нашем небольшом городке никто не сможет мне помочь – даже самые близкие подруги и мама. Уж больно дикая у меня ситуация…

Мой муж Алёша рано остался без матери, и его воспитание фактически взяла на себя его сестра, хотя она всего на шесть лет старше. Их отец много работал, часто уезжал в командировки и не мог много времени уделять детям. Зато он хорошо обеспечивал их материально. Когда мы только начали встречаться с моим мужем, тогда ещё только будущим, его сестра Татьяна была уже замужем и имела 3-ёх летнюю дочь. В браке, правда, она была не очень счастлива: её муж гулял на стороне, и в нашем городке многие об этом знали. Однако разводиться она не желала, пытаясь сохранить семью ради ребёнка. Все полгода, что Алёша за мной ухаживал, меня поражало, что он угадывает все мои желания и настроения, как будто он не мужик, а моя лучшая подруга. Например, я не испытывала никакой неловкости, обсуждая с ним мои болезненные „критические“ дни, а когда во время свидания у меня „поехали“ колготки, он по собственной инициативе сбегал в магазин за новыми – причём не ошибся ни в размере, ни в цвете. Я понимала, что такая осведомлённость в разнообразных мелких женских трудностях является следствием того, что он фактически вырос вдвоём с Танькой. Он сам рассказывал, что она не имела привычки ничего от него скрывать и до замужества даже делилась подробностями своих романов. Иногда, правда, Лёша начинал раздражать своими „советами постороннего“, вроде „лучше бы тебе купить такой-то крем“ или „краситься нужно вот так“, и всё потому, что так делала его дорогая сестрица. Но, в целом, мне нравилось, что он такой внимательный, а не какой-нибудь грубый мужлан, каких полно в нашем городе. За всё время нашего знакомства я не разу не испытала ни единого укола ревности, хотя Лёшка – очень даже видный мужчина. Ни разу он не взглянул с вожделением на другую девушку, даже на самую красивую. Складывалось впечатление, что он очень домашний, семейный человек, которого интересую лишь я, ну и его родные.

Через полгода мы с Лёшей поженились. На свадьбе Татьяна после пары бокалов вина пустила слезу и сказала мне: „Отдаю тебе самое дорогое, что у меня есть!“ Потом началась семейная жизнь. Между собой мы почти никогда не ругались, Лёшка по-прежнему не давал почвы для ревности или упрёков, я тоже старалась быть хорошей женой. Отец Лёшки подарил нам отдельную однокомнатную квартиру в том же подъезде, где этажом выше жила Танька с семьёй. Свекр сказал: „Вот и хорошо, на первых порах Таня поможет тебе наладить хозяйство“. Я и вправду выросла за мамой, за бабушкой, и к особым хозяйственным подвигам подготовлена не была. А дальше понеслось! Энергичная Танька уже на второй день при моём муже объявила, что я на редкость бестолковая, и чем научить меня варить борщ, легче ей бросать свою семью и каждый день приходить к нам готовить обед. На мои слабые возражения, что не надо жертв, она заявила, что я должна быть счастлива и благодарна, что у меня есть добровольная помощница. И посоветовала мне не возникать, а постараться научиться хоть чему-нибудь. Лёша её поддержал.

В нашем доме Татьяна крутилась каждый божий день. Она исправно появлялась каждое утро, отведя ребёнка к свекрови под предлогом „неотложной помощи молодой семье“, и влезала абсолютно во всё. К тому же она как раз уволилась с работы, а я работала в библиотеке (про мою работу Таня отзывалась как про „удобный повод просиживать штаны, лишь бы по дому ничего не делать“). Приходя домой, я каждый раз обнаруживала то новые занавески, которые повесила умница Таня, то Лёша встречал меня криками: „Посмотри, как надо раскладывать вещи в шкафу – Таня тебя научит!“ Лёшка работал сутки через трое и тоже часто днём бывал дома. Однажды Татьяна взяла у Лёши деньги и сказала, что сама выберет в магазине для нас посуду, покрывала и постельное бельё, потому что у меня нет вкуса и, вообще, мне нельзя доверять деньги. Когда я пыталась подать голос, Таня и Лёша хором недоумевали, чем я недовольна, если за меня и так всё делает добрая Таня. Вечерами, когда по хозяйству уж точно помогать было нечего, и мне хотелось побыть с мужем вдвоём, Татьяна всё равно не уходила. Она начинала жаловаться на неверного мужа, на свекровь, на то, что ей одиноко, не с кем поговорить и не с кем поделиться. Лёшка внимательно её выслушивал и сочувствовал. Из вечера в вечер я чувствовала себя лишней: я понимала, что, видимо, так они коротали вечера вдвоём и раньше, а я своим появлением испортила их семейную идиллию. В один прекрасный вечер, когда Таньки почему-то не было с нами, я решила поговорить с Лёшей. Очень аккуратно, как мне показалось, я сказала ему, что Татьяне следовало бы бывать у нас реже. Я и не ожидала, какая буря за этим последует! Он кричал, что я неблагодарная свинья и не понимаю, что Танька самоотверженно бросает свою и без того проблемную семью, чтобы создать нам нормальный быт, потому что видит, что я не в состоянии обеспечить её брату такой уход, к которому он привык. Что квартира эта подарена их отцом, и Танька имеет к ней отношение ничуть не меньше, чем я. До кучи я узнала, что я, оказывается, гоню Таню из зависти, потому что не умею и половины того, что умеет она, и даже выгляжу хуже её, хотя и на шесть лет моложе. Оказывается, такой идеальной женщине как Таня не повезло в личной жизни, потому что судьба несправедлива, и лучшие мужчины (такие как Лёша) достаются таким дурам, как я. Я в долгу не осталась и разоралась, что, если бы хотела бы жить с Таней, я бы за неё и выходила замуж, а раз квартира не моя, то я и вовсе из неё уйду к маме. Но, наверное, Лёша меня всё-таки любил, потому что уйти он мне не дал и даже обещал на следующий день поговорить с сестрой.

Следующий день я запомню на всю свою жизнь. С утра, уходя в библиотеку, я столкнулась в дверях с Татьяной, идущей к нам. Лицо у неё было заплаканное: видно снова поругалась с мужем. У Лёши как раз был выходной, и я понадеялась, что сейчас-то он и поговорит с сестрой, и, возможно, Татьяна всё поймёт и переключится на собственные проблемы. Моя работа находится недалеко от дома, но обычно я обедаю с девчонками в столовке напротив, не желая лишний раз встречаться у себя дома с Танькой. Лёша об этом прекрасно знал и даже иногда заезжал в эту столовую поболтать со мной в обеденный перерыв. В тот день я просто не смогла удержаться от соблазна и не сбегать домой, посмотреть, чем же закончился Лёшин разговор с Татьяной.

Я открыла дверь своим ключом и сразу услышала приглушённые стоны, доносящиеся из комнаты. Подумав, что Татьяна продолжает рыдать на плече у братца, я смело открыла дверь и вошла. То, что я увидела на нашей супружеской постели, не лезет ни в какие рамки. Двое занимались сексом: причём один из них был мой муж, а другая – его родная сестра. Татьяна стонала, но не от слёз, а от наслаждения. Алексей же, не прекращая своих движений, говорил ей слова, нежные и ласковые, но весьма странные при таком занятии: „Не бойся, милая, всё образуется. Рано или поздно он к тебе вернётся. Надо потерпеть, он всё равно поймёт, что ты его жена и мать его ребёнка“. В ужасе я вылетела из этой проклятой квартирки и побежала, куда глаза глядят.

Поздно вечером того же дня Алексей разыскал меня у мамы, где я уже который час рыдала на диване, ничего, правда, не объясняя родным. Сначала я вообще не хотела с ним разговаривать, но потом, каюсь, взыграло любопытство. „Такое“ я видела первый раз в жизни, и мне стало просто интересно, как он собирается мне это объяснить?

Говорил он долго, я его не перебивала. Началось всё очень давно, когда Лёше было 13 лет, а Татьяне 19. У него как раз были подростковые прыщи и комплексы, девочки не обращали на него внимания, а мальчишки дразнили „неопытным щенком“. В их классе многие мальчишки уже вовсю хвастались своими якобы „бурными похождениями“ с „подругами старшей сестры“, „вожатыми в пионерлагере“ и другими женщинами намного старше их самих. Конечно, всё это были фантазии, обусловленные всплеском гормонов, но Алёша верил этим историям и переживал, что до сих пор девственник. Как-то перед отъездом на целый месяц в летний лагерь на вопрос сестры, почему он такой мрачный, Алёша не выдержал и поделился с ней своими проблемами. Всё-таки она была ему самым близким человеком. Татьяна расхохоталась и сказала: „Тоже мне, повод расстраиваться! Я тебя мигом всему обучу, и ты будешь круче всех этих врунов!“ У неё уже имелся кое-какой сексуальный опыт, хотя, возможно, с Лёшей она и не хотела доводить дело до конца. Она просто разделась и стала показывать, где нужно ласкать женщину и как надо целоваться, чтобы сойти за опытного соблазнителя. Как всё произошло, Лёша и сам толком не понял – должно быть, природа сделала это за него. Но с тех пор так и повелось: когда у него были проблемы с девочками, кто-то отвергал его ухаживания, он прыгал в постель к сестре, где находил и утешение, и поддержку. Она всегда говорила, что он самый лучший, и в постели лучше всех её кавалеров. Со временем он перестал воспринимать периодический интим с сестрой как нечто из ряда вон выходящее, тем более это не мешало ни ему, ни Татьяне иметь бурную личную жизнь. Эти эпизодические отношения сами собой сошли на нет, когда Татьяна вышла замуж, а вскоре и в Лёшкиной жизни появилась я. Я была первой, кого, как он утверждает, он полюбил по-настоящему. Потому и предложил пожениться.

В тот роковой день Лёша правда начал разговор с Татьяной о том, что ей не надо уделять так много времени нашей молодой семье. Стал уверять, что постепенно мы научимся справляться и без неё. В ответ она разрыдалась и заявила, что это из-за нас у неё проблемы в семье. Перевернула всё так, что из-за того, что она целыми днями из последних сил помогала нам, ей пришлось забросить мужа, вот он и пошёл „налево“. Лёша пытался возразить, но она выкрикнула ему, что, когда ему было плохо, она ничего не жалела для него, чтобы помочь – даже своего тела. А теперь она – брошенная, неудовлетворённая женщина, и он, неблагодарный брат, гонит её прочь. Напомнила ему, как „помогала“ избавиться от юношеских прыщей и в ответ предложила „помочь ей избавиться от стресса и депрессии“. Алексей клялся мне, что упирался до последнего, пытался объяснить ей, что они уже взрослые люди, что это ненормально, в конце концов. Не обращая внимания на его слова, она разделась, легла на постель и стала шептать: „Иди ко мне! Ты всегда был и останешься для меня самым лучшим“. То, что было дальше, я видела своими глазами.

Услышав эту историю, я осталась в полном недоумении, что мне делать дальше? То, что она не предназначена для ушей ни моей мамы, ни одной из моих подруг – совершенно очевидно. Алексей уверяет, что любит меня, предлагает всё забыть и клянётся, что это больше не повторится. Он говорит, что я должна расценивать увиденное не как измену, а как „братскую помощь“ – ведь это была не посторонняя женщина, а его сестра. Мне же от этого только хуже: мне кажется, я быстрее поняла бы обычный „грешок“ мужика с другой женщиной, чем такой „междусобойчик“ в кругу семьи.

С одной стороны, Лёшку я всё-таки люблю, и ломать семью из-за его озабоченной сестрицы мне не хочется. Но с другой стороны, где гарантия, что у кого-то из них опять не будет стресса и „братская“ или „сестринская“ помощь не возобновится? Понятно, что Таньку эту я больше видеть не хочу ни при каких обстоятельствах, да и она меня тоже. Кстати, после того, как Татьяна поняла, что я обо всём узнала, она стала требовать, чтобы Лёша немедленно со мной развёлся.

Что мне делать? Очень прошу, помогите!!!

Нина, Чумикан»

Делать нечего: я покорно отправляюсь в очередную командировку. Оно и к лучшему: жить мне все равно негде. А Стас пусть пока обзвонит Рому и моих подруг и поломает голову – куда же делась изгнанная жена?

На сей раз мой путь лежит по следам чумиканских страстей.

В город Чумикан я приезжаю на автобусе из Улан-Удэ, куда приземлился мой самолет. Пейзажи за окном поражают меня своей суровостью и практически полным отсутствием красок. Как будто кто-то, лишенный воображения, нехотя и неаккуратно делал скупые наброски простым графитовым карандашом.

Останавливаюсь в затрапезной трехэтажной гостинице, о «звездах» тут нет и речи. Это бывший «Дом колхозника», ныне слегка подремонтированный и переименованный в «Хулин Нур». Администраторша заведения поясняет мне, что Хулин Нур – это не ругательство, а название крупного маньчжурского озера. В отличие от бакинского караван-сарая, в чумиканском доме колхозника не страшно, а просто как-то грустно и безысходно. И даже чумиканская природа кажется мне равнодушной.

Никаких чумов в городе не оказывается. Вместо них – тоскливейшие ободранные хрущобы непонятного цвета. По мне, уж лучше были бы чумы – все ж какая-то экзотика!

Я отправляюсь по адресу, указанному в письме. Автор исповеди, Нина, оказывается маленькой, невзрачной и замученной женщиной. Она радушно встречает меня в дверях крохотной малогабаритки.

Осматриваюсь. Бедненько, но чистенько. Обстановка скудная, но видно, что хозяйка изо всех сил пыталась хоть как-то ее «развеселить». Мышиного цвета стены украшены семейными фотографиями в нарядных рамках, а мутноватые окна, за которыми прячутся безрадостные картины чумиканской жизни, занавешены яркими пестрыми шторами.

Заметив, что я разглядываю занавески, хозяйка гордо поясняет:

– Сама пошила! В нашу галантерейку ткань завезли, я фурнитуры прикупила – и за машинку. День работы – и вона какая красотища! Танька аж поперхнулась от зависти, когда увидела!

Ага, в чумиканских домах, видимо, тоже полным ходом идет соревнование – у кого лучше? У кого круче? У кого толще? Прямо как у моих Рыб. Только те меряются норковыми манто, а эти – самопальными занавесками. Что ж, масштаб провинциальный, но смысл – тот же.

Мы пьем чай из больших желтых керамических кружек в крупный голубой горох. У моей слегка отбит край. Заметив это, Нина охает и поспешно переливает мой чай в другую чашку. Теперь у меня – белая, с большим красным петухом. Похожая была у меня в детстве.

На столе – вафельный тортик. Тоже из детства.

В процессе нашего чаепития нарисовывается Ритин муж Леша – тщедушный мужичок, такой же серый и потрепанный, как и его жена. Он кладет на стол пачку «Примы» и тут же закуривает. Я кашляю. Вонь еще хуже, чем от Айрапетовой сигары. И как только Нина это выносит? Он же небось постоянно смолит на кухне этой своей «Примой».

Осталось увидеть третьего персонажа чумиканской трагедии – сестру Татьяну. Она не замедливает явиться – крупная, дородная тетя с химией на голове. В бордовом бархатном халате и тапочках в тон. Приносит с собой большую миску, в ней сельдь под шубой. С порога заявляет, что полдня мыкалась, готовила специально к приезду дорогих гостей – то есть, меня. А то от этой Нинки, мол, и маковой росинки не дождешься! Только в газеты жаловаться умеет! Лишь одна Татьяна позаботилась обо мне: не поленилась шубу настрогать. Я моментально чувствую себя обязанной этой большой и безапелляционной женщине. Так уж я устроена. И так уж устроена Татьяна: с ходу показать, кому тут все должны, надо еще уметь.

Из всех действующих лиц я бы выделила именно ее – и не из-за селедки. В ней есть некая экспрессия – слегка первобытная, довольно грубая, но экспрессия. Про таких говорят «хабалка», имея в виду не столько изрядную неотесанность, сколько очень прагматичный, почти циничный подход к жизни.

Увы, хабалки часто преуспевают. Как раз за счет таких, как забитая, безответная и безотказная Ниночка. Наверное, откровенное письмо в журнал и останется главным поступком ее жизни. Все-таки на это еще надо было решиться! Представляю, что сказали бы чумиканские кумушки! Рассказать о себе такое, да посторонним людям, да в прессу!

– Ну вот хоть вы скажите этой дуре Нинке, – визгливо начинает Татьяна, – зачем она в газету написала? Только людей от делов важных оторвала! Смотрите, братик мой Лешик какой ухондоканный! Она ж не делает ему ничего! Только я одна и даю…

О, дамочка, оговорочка-то по Фрейду!

Угостившись шубой, я прошу разрешения закурить и приступаю к разбору чумиканских полетов. Тут неожиданно на помощь приходит мой бесценный опыт общения с золовкой и свекровью. Ибо ситуация в этом богом забытом месте до тошноты смахивает на мою собственную, с Рыбами. Остается только надеяться, что Верочке не придет в голову поддерживать братика Стасика таким извращенным способом.

Чувствую себя главным казы аула – это такой мусульманский аксакал, который на правах старшинства раздает бесплатные советы всем односельчанам.

Для начала я заявляю всем троим, что без Татьяны они бы пропали и должны быть благодарны ей по гроб жизни.

Такого поворота не ожидают ни Ниночка, ни ее Лешик. На их сероватых лицах – неподдельное изумление. Татьяна приосанивается, на ее устах самодовольная ухмылка: «Я же говорила!»

Но мой план куда хитрее.

Под предлогом желания осмотреть ее квартиру этажом выше, я уединяюсь с «мадам хабалкой», как я уже окрестила ее про себя. Мой «совет постороннего» Татьяне заключается в предложении сурово наказать неблагодарную сноху и перестать ей помогать.

Лицо Татьяны отражает напряженную мыслительную деятельность. В конце концов, она решает, что это умно. Столичная гостья ерунды не посоветует.

Затем я организовываю себе тет-а-тет с Ниной, во время которого шепотом признаюсь ей, что такой стервы, как ее золовка Таня, отродясь не видела.

Нина ликует.

Я советую Нине начать напрягать золовку как можно больше. А лучше всего – писать ей длинные списки домашних дел, которые она должна выполнить, пока Нина «просиживает штаны» на работе. Да, и спрашивать с нее построже! Ничего, раз она такая хозяйственная, какой себя малюет, то должна справляться! Не зря же народная мудрость гласит: назвался груздем, полезай в кузов! Пусть деятельная золовушка почувствует себя не хозяйкой Медной горы, а приходящей прислугой! Глядишь, сама станет от семьи братца прятаться.

От радости Нина даже хлопает в ладоши.

Все же я – прирожденный дипломат!

Последний – Лешик. С ним я иду курить на лестницу. Едва оставшись наедине, напираю на тощего чумиканского мужичонку своим столичным бюстом и практически впечатываю его в грязную нештукатуренную подъездную стену. Разговор у меня короткий, и в данном контексте я даже не считаю нужным заменять крепкие выражения на айрапетовы эвфемизмы:

– Слушай сюда, друг! Еще раз трахнешь сестру, я твой портрет на всю страну пропечатаю! Прямо на обложке! И подпишу внизу: вот этот х… который е…т мозги родной жене и родной сестре! И не поленюсь в ваш город вагончик-другой экземпляров снарядить. И сама еще приеду: поглядеть, как тебя чумиканская братва разукрасит! Ты с Балдой-то давно по душам не толковал?

Никакого Балду я, разумеется, знать не знаю. Это чистой воды блеф. Просто я предполагаю, что раз в городе Чумикан есть мелкооптовая торговля, то найдется и братва. А среди любой братвы обязательно найдется свой Балда.

По видимому, ход верный. Чумиканский горе-казанова мелко трясется и клятвенно заверяет меня: более ни-ни!

На прощание, мило улыбаясь, я фотографирую все тройственное чумиканское семейство – вместе и поочереди. Дамы изо всех сил улыбаются, их кавалер мрачноват. Бедолага Лешик догадывается, зачем мне его портрет.

Затем я вручаю хозяевам презент – столичный продуктовый набор, состоящий из красной икры, копченой колбасы, шоколадных конфет «Рузанна» и бутылки смирновской водки.

На сей раз счастливы все. Татьяна тут же хватает две банки икры и заявляет, что это ей – по старшинству.

Я покидаю дом колхозника в слегка подавленном настроении. Я в думах: каким образом из этой гадкой истории сварганить что-либо оптимистическое? Декорации у чумиканской житейской драмы оказываются не только мало выразительными, но и весьма удручающими. Впрочем, как и все, что мне довелось увидеть в далеком граде Чумикане.

Но польза от моей поездки все же налицо. Полюбовавшись на чумиканскую трагедию, я понимаю: все-таки у нас со Стасом все еще не так запущенно.

Далее по плану у меня Борзя. Вопреки обещанным Айрапетом оленям, я попадаю туда на поезде.

По дороге в Борзю мое настроение слегка улучшается.

Я любуюсь в окно на не особо приветливые дальневосточные пейзажи, и в голове у меня вертится английская строчка: «On the way to Borzia my heart goes high…» («Навстречу Борзе восстает мое сердце…». Откуда она взялась, понятия не имею. Возможно, сама собой придумалась в моей голове. А может быть, просто всплыла в памяти, а на самом деле принадлежит самому Шекспиру или Бернсу. Хотя едва ли они бывали в Борзе.

Перекуривая в тамбуре, знакомлюсь с местной молодежью. Это две сладкие парочки лет по 20, студенты Читинского политеха. В Борзю едут к родне на свадьбу.

Новые знакомые хвастаются, что у них с собой отменный копченый угорь, вяленая щука и целый мешок кедровых орехов – это подарок молодым, но разносолов так много, что вполне хватит на закуску для дружеской вечеринки. Намек понят: я приглашаю мальчиков и девочек в свое купе и финансирую приобретение бутылки водки.

Почуяв намечающееся застолье, «в долю падает» и мой сосед по купе – пожилой ветеринар из Борзи. В итоге одна бутылка превращается в целых три.

Общение с коренными борзинцами «под беленькую» оказывается очень познавательным.

Спешу сообщить: в населенном пункте Борзя половина населения фанаты певицы МакSim и группы «Челси», остальные – Аллы Борисовны и Надежды Кадышевой. Кое-где «на местах» мужское население еще помнит блондинку всия Руси Наталью Ветлицкую.

Борзинский ветеринар после каждой новой рюмки вздыхает все глубже и все неравнодушнее интересуется судьбой Ветлицкой:

– Нет, ну ты мне скажи! – пьяно настаивает он. – Как там наша Наташка? Куда она делась-то? В телевизоре нет, в наши края не приезжает… А ведь раньше – каж год, то в Читу, то в Ангарск, то в Иркутск… Может, теперь ее к нам этот не пускает, мужик ейный – как его, Магомет или Сулейман?

Откровенно говоря, я не в курсе, о чем честно сообщаю попутчику.

– Ну, ты ей передай, если встретишь, – не сдается ветеринар, – вы ж все-таки с одного городу! Мы ее любим и помним! Пусть бросает на фиг этого своего богатея басурманского и к нам – в Борзю! Мы уж тут примем ее в лучшем виде! Эх, «Изучай меня по веснам, изучай меня по группам…» – монолог борзинского ветеринара заканчивается сольным исполнением им репертуара Ветлицкой.

Молодые люди расспрашивают, видела ли я живую МакSim, правда ли, что «Татушка» Юля Волкова обматерила саму Аллу Борисовну и как мы там у себя в Москве терпим Ксению Собчак, если всем понятно, что сама она ничего не умеет, а выбилась только благодаря фамилии?

Я терпеливо объясняю, что какая бы ни была фамилия, если ты сам – полный ноль, в Москве никуда не выбьешься. Дураков в столице нет, и на ключевых постах находятся все же профессионалы.

Но юные борзинцы все равно не понимают. Женская часть негодует: как, например, та же Ксения Собчак совместно с Оксаной Робски могли написать книжку совестов, как выйти замуж, если они обе – не замужем???

Действительно, в простую борзинскую голову это не очень-то укладывается. Как можно давать советы по вопросу, в котором ты сам не преуспел?

Я грудью встаю на защиту наших светских львиц от борзинского народного негодования. Заявляю, что упомянутые дамы, хотя так и не вышли замуж, зато в своих бесконечных сражениях за олигархов накопили поистине бесценный опыт! И мы, простые борзинские девушки, должны быть рады и благодарны, что можем им воспользоваться всего за 100 рублей, в которые нам обходится книжка с советами.

По адресу, указанному в письме из Борзи, в небольшом, но уютном частном домике меня встречает пухлое жизнерадостное семейство – румяная улыбчивая Клавдия Степановна и словоохотливый колобок Николай Фомич.

– Ой, из газеты? – радостно всплескивает руками Клавдия Михайловна. – Вот радость-то, так радость! Николашка, давай на стол собирай! Да поживее, не вишь – дорогая гостья у нас! Енто я вам писала-то… Уж простите старую, не шибко я грамотна-то, поди с ошибками. Но главное ведь не писать уметь, главное – жить уметь! А мой Николаша – вот он, при мне! – хозяйка гордо тычет в мужа, Николай Фомич приосанивается. – А ведь уходил… Ой, уходил! К другой совсем было ушел! С концами… Ой, мамочки-и-и… – тут Клавдия Степановна вдруг начинает горько рыдать и причитать – видимо, в красках воскресив в памяти подробности мужнего ухода.

Николай Фомич смущенно откашливается:

– Ну ты, Клава, этого… того… Ну, не реви! Что было, то было, погорячился я… Я ведь того… этого… только тебя и люблю, дурищу!

Став невольной свидетельницей этого косноязычного, но искреннего объяснения в любви, я слегка смущаюсь.

Тем временем Клава перестает плакать и проворно организует стол – сибирские пельмени с топленым маслом, малосольные огурчики и она – неизбежная борзинская поллитра.

– Вот, пожалуйте, гости дорогие, – суетится Клавдия Степановна, – пельмешки домашние, сами с Николашей лепили, огурки свои, сами солили…

Не удивлюсь, если сейчас она скажет, что водку ключница делала.

Николай Фомич потирает ладошки:

– Ну а под пельмешки грех не принять по маленькой… Эх, ледяная, мать! Наша, душа-борзиночка! С нее знашь, как душа поет!

Да я уж знаш, знаш! После водки, распитой в поезде, мою бедную душу до сих пор выворачивает наизнанку. То ли водка в Борзе плохая, то ли здоровье у меня стало ни к черту.

Приходится решительно отклонить все предложения «по чуть-чуть за приятное знакомство». Мне наливают холодный квас.

О, это как раз то, что надо в моем положении! Мои отравленные дешевой водкой внутренности начинают потихоньку реанимироваться.

Николай Фомич причитает:

– Я только за то говорю, что напрасно ты от стопочки-то воротишься! Наша борзинская – не водка, а душенька! Любые раны врачует и любые беседы задушевные хороводит!

– Отринь от девушки, хоровод хренов! – любя осаждает его Клавдия. – Не пьет, и молодец! Лучше б пример брал, а не сватал свою «душеньку»! Гляди у меня, небось, завтра похмельный будешь, промаишьси полдни…