Текст книги "Проклятие древних жилищ (Романы, рассказы)"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Внезапно наши нервы напряглись.

Сухо щелкнули один, два, пять ударов.

Пять ударов еще звучали вокруг нас, среди нас. Завопили ли мы от ужаса? Даст ли нам бесконечное утешение небо, чтобы мы позже могли думать о замешательстве наших чувств? Пять ударов были нанесены… по черепу человека! И череп отвратительно звенел под ударами невидимого мучителя. Потом на наших испуганных глазах на лысой голове открылось пять шрамов, пять отверстий, из которых полилась черная кровь.

– Мы прокляты, – простонал Холмер.

Незнакомец хрипел.

– Обождите, обождите, – лихорадочно заговорил Арне Бир, сжимая виски кулаками. – Не пугайтесь! Думаю, все объяснимо. Не смейтесь, Пиффшнур. Клянусь, что это может быть природным явлением… ясновидцы… появление небесных стигматов на теле… и прочие вещи. Откуда мне знать?

Но Пиффшнур орал во всю глотку. Его широко открытые глаза видели страшные вещи.

Послышались один, два, пять ударов, и мы увидели, как на голове нашего компаньона открылись ужасные раны.

Тогда мы, как преследуемые звери, ринулись во тьму, где царили дождь и ветер, убегая от вещи, которая хотела поймать и нас, а потом нанести по нашим горячим от лихорадки головам смертельные удары.

Пароход в лунном свете
(Mondscheim-Dampfer)

Вы будете поражены до глубины души и скажете, что я оскорбляю Париж, Вену и даже Лондон, услышав, что я люблю Берлин.

Когда поезд целых полдня возил меня по городу от казарм-вокзалов до вокзалов-казарм и высадил в Анхальтер-Банхоф, сердце мое наполнилось радостью, ощутив душу этого безумного города.

Ибо веселье Берлина скрыто в великом шуме, который в стенах города тревожит и наполняет воздух до самых туч. Вы слышите все его разнообразие, дисгармоничное и красочное, но не видите источника.

Мне все равно, говорю я вам: не видя горящих углей, разве я не могу получать удовольствие от пламени?

Шумное пламя Берлина, пляшущее на невидимых поленьях, приятно моему сердцу.

А еще… там есть Хеллен Кранерт.

Хеллен Кранерт!

Она похожа на мадемуазель Спинелли, как сестра-близняшка, – любое зеркало лопнет от ярости, будучи не в силах различить их.

Ее поступки головокружительны: очеловечьте, идеализируйте кнут, плеть, лиану джунглей, и в вашей голове отобразится образ Спиннели. Но она – артистка, которая врывается в вашу память, заставляя забыть о любой другой женщине на сцене, которую вы видели перед этим. Хеллен Кранерт, которая носит имя и фрау Бор, гениально управляет семейной жизнью моего друга Генриха Бора и сдает мне комнату в их чудесной квартире на Мендельсонштрассе.

Я знаю, что мой друг Генрих предпочитает фрау подполковника Франсен и фрау советника юстиции Вилц, которые отличаются большой неряшливостью. Не в силах возбудить тайные фибры их розовых масс плоти, он заставляет их стонать на кроватях анонимных гостиниц, куда приводит этих женщин, безмятежно-согласных на такую любовь.

Однажды утром Хеллен принесла в мою комнату странный завтрак, который с непонятной страстью украсила селедочкой по-бисмаркски и соленым хреном. Я удержал ее за подол домашнего платья, отделанного болгарскими кружевами. Утопив свою прелестную головку в мягкой подушке, она словно говорила: «Но, да… почему бы и нет, в конце концов!..»

С тех пор мои пробуждения проходят под радостные фанфары, звучащие во всем моем теле. Восхищение окрыляет меня, как луч солнца, который высушивает забытую селедочку по-бисмаркски.

И в этот момент моя гордыня забывает о парижской двойнице…

Однако все это только вступление к этой отвратительной истории и своего рода мольба о прощении.

Разве тот, кто любит Берлин, не имеет права на прощение, особенно по вине извечной человеческой слабости перед лицом мира?

* * *

Вновь берусь за рассказ, испытывая некий стыд: Хеллен Кранерт стала для меня смыслом жизни.

Как она догадалась, изучив мои мысли, об образе сестры, который привел меня к ней?

А ведь она догадалась…

– А меня ли ты любишь? Ты любишь Берлин? Нет, ты любишь Париж!

Нет, я люблю ее: мелкие детали свидетельствуют об этом. На ее туалетном столике стоит высокий флакон с лебединой шеей: ее духи «Весенний аромат».

Когда в мое лицо веет этим ароматом от мимо идущей женщины или из распахнутой двери парфюмерного магазинчика, я тут же спешу на Мендельсонштрассе, чтобы окунуться в него, прижавшись к платью или телу любимой.

Когда немки желают быть красивыми, они превосходят всех женщин земли. Когда начинаешь их любить, это столь же ужасно, как любить уродливую женщину. Ваша любовь увлекает вас в непонятный мир, вы любите нечто, скрытое вуалью абсолюта, вокруг вас порхает безумие.

Красивая женщина – драгоценный цветок, случайно родившийся на лужайке жизни, но красивая немка мне всегда кажется случайным явлением из теплиц, существом, знающим и жестоким или выбравшимся из уголка, где царит плотная тьма и прорастает мандрагора…

Нет, я люблю Берлин, потому что Хеллен дышит его воздухом. Я люблю Германию через нее и ради нее. Я полюбил бы дьявола и дракона Фафнера, будь она его дочерью.

Послушайте, что за речи пьяного глупца?

Я просто-напросто бедный дьявол, тело и сердце которого терзает кокетка.

* * *

Однажды вечером из невидимого сада неслись ароматы жимолости и запоздалых лилий.

Я никак не решался поворотом выключателя изгнать приятный сумрак, царивший в комнате, когда послышался тихий стук. Он разнесся в воздухе и коснулся меня, словно ручонка ребенка.

Вошла Хеллен. Ее коротенькое платьице из крепдешина цвета шампанского светилось в лучах заходящего солнца.

– Дорогой, – произнесла она, – мой дорогой.

Аромат ее духов – мускус, желтые розы и мятые травы – опьянил меня.

– Я на всю ночь принадлежу тебе. Генрих уехал. Ты возьмешь меня.

– Возьму тебя, Хеллен?

– На вечернюю прогулку, сегодня на озере Мюгельзее отходит Пароход в лунном свете.

Я знал про эти странные ночные развлечения на воде, затрагивающие душу немцев.

Пароход, потушив все огни, скользит по темному озеру. Сквозь прибрежные заросли ив триста или четыреста пассажиров любуются восходящей луной.

Судно замедляет ход, машины перестают ворчать, слышно лишь жужжание шмелей.

Иногда тишину разрывает жалобный стон гавайской гитары. Он похож на звяканье кристаллов или старинную итальянскую баркаролу, родившуюся в зеленой ночи. Но обычно царит тишина, и слышны только вздохи. Мимо дрейфующего судна проплывают бледные кувшинки.

И только подойдя к Мюгельвердеру, крохотному плоскому островку, спящему посреди озера, видишь свет фарфоровых ландышей и китайских фонариков трактира, откуда доносится легкий барабанный шум. Модные американские песенки из дансингов, жалобные стоны гармоник и тихий шорох кустарника одновременно взрывает лунную ночь.

– Этим вечером мы с тобой вдвоем на озере, – шепчет Хеллен.

Я скорбно улыбаюсь, принося жертву меланхоличному божеству германцев.

В полночь такси привезло нас на пирс, где уже пыхтел широкий пароход, освещенный розовым лучом прожектора.

В котельной звякнул тихий звонок. И пирс вместе с бледным городом отступил от кормы.

Прожектор закружился, излучая желтый, зеленый, фиолетовый, кроваво-красный свет, и погас. Тучи накрывали берега с ивами. Луны не было.

Молчаливый кельнер с карманным электрическим фонариком, пришпиленным к его жилету, принес кружки с горячим грогом. Из машинного отделения донесся голос механика, который просвистел несколько тактов парижского модного танца. Рулевой проорал в мегафон несколько ругательств.

Человек замолчал, а из трубы вырвались красные искры.

Соседи зашуршали промасленной бумагой. Разнесся запах мясной гастрономии. Послышалось чавканье жующих челюстей. Луны не было. Вдали краснела хижина ресторана!

* * *

Рядом с Мюгельвердером уже дымил другой Пароход в лунном свете. Шум разнузданного праздника доносился до нас, его эхо раззадорило пассажиров.

Над неподвижной водой неслись разухабистые песни. Невидимая толпа суетилась среди розовых и зеленых фонариков, несколько римских свечей глухо ухнули в туманном воздухе.

– Добро пожаловать! Добро пожаловать! – доносилось из ярко освещенного трактира.

Мы заметили, что это была обычная компания людей в масках, которые приглашали нас. Все, забыв о романтическом часе, вопили, словно стая диких зверей, вырвавшихся на свободу.

Эта банда пьерро и мандаринов потащила нас к трактиру, где в бокалах пенилось слишком розовое шампанское.

Один ковбой обхватил Хеллен за талию и увлек ее в деревенский танец, сотрясавший доски пола. Какой-то персонаж, загримированный и наряженный в опереточного Мефистофеля, толкнулся своим бокалом о мой бокал.

– Прозит!

Здесь мне приходится сделать усилие и напрячь память, чтобы четко припомнить строгую последовательность часов этой ночи.

Прежде всего, Хеллен время от времени подбегала, чтобы осушить бокал шампанского, протягивала мне пальчики для поцелуя и снова уносилась танцевать.

После ковбоя был шотландец, корсиканский бандит и толстопузый Будда, которые подводили ее к нашему столику и уводили обратно.

Я вам говорил, что не танцую? Память о пуле. Затем хороводы стали беспорядочными, превратившись, в конце концов, в мелькание разноцветных одежд.

– Ускорим движение, – хохотнул какой-то студент за моей спиной, – и все превратится в белый диск, как в опыте Ньютона.

Потом было упрямое стремление Мефистофеля напоить меня, но все тосты его были безмолвными. Иногда он останавливал разносчика и хватал с подноса сигареты.

Хеллен не возвращалась.

Мне казалось, что уже очень поздно.

Вдруг я заметил, что танцы закончились, все сгрудились вокруг столиков. У гуляк были изможденные, бледные лица.

Один из пароходов взревел сиреной.

Хеллен не вернулась.

Толпа хлынула к открытым дверям. Сходни освещались ацетиленовыми лампами. Помнится, я звал Хеллен и видел хохочущих людей.

Мой сосед сказал мне:

– Она не вернется.

Я злобно глянул на него.

Вокруг столиков толпилось еще с полсотни пьяных, которые требовали шампанского и кричали, что у них еще куча времени.

Хеллен среди них не было.

У меня в горле образовался комок смутного беспокойства. Вдруг я увидел часы. Меня поразило, что они показывали утренний час.

– Она не вернется, – сообщил мне сосед в маске.

– Откуда вы знаете? – ответил я. – И во что вы вмешиваетесь?

Кажется, я сказал и выслушал несколько слов, но, в конце концов, прислушался к беглецу из Блокберга, который предложил мне отыскать ее с помощью «Магии, присущей ее персонажу».

Остатки разума позволили мне выговорить:

– Вы совершенно чокнулись!

Он стал вызывающе отвратительным и принялся громко призывать тех, кто еще замешкался вокруг столиков.

– Идите и посмотрите на господина, который потерял свою женщину! Идите, спектакль бесплатный!

«Я ударю его», – подумал я, но не ударил.

Несколько пьяниц и посетителей трактира подошли, жадные до последней капли ночных развлечений.

– Поскольку я дьявол, то верну ее вам в обмен на ее душу.

– Женщина за душу, не дороговато ли? – спросил кто-то.

– Хочешь мою благоверную за неопалимую купину? – икнув, произнес пьяный молодой человек.

– Старая шутка, – зевнул мужчина, задрапированный в красный плащ, – я пойду.

Пьяный молодой человек предложил обменять свою душу на стилограф или на ходики из галалита.

Мефистофель даже не глянул на него. Он потрясал настоящим пергаментом.

– Подпишите, – проорал он, демонстрируя все признаки полного опьянения. – Подпишите, и я ее вам верну.

– Подпишите, доставьте ему удовольствие, – сказала какая-то женщина. – Не раздражайте его.

Вокруг нас все веселились.

– Подпишет! Не подпишет! Подпишет…

Я попробовал рассмеяться, хотя находился в ужасном состоянии.

– Давайте, – сказал я, – посмотрим, что получится.

Пьяница протянул мне крохотную дамскую ручку так внезапно, что оцарапал мне руку.

Подпись получилась красной.

– Сделка заключена, – прокричал я.

В то же мгновение в глубине зала поднялся занавес. Из-за него вышел римский легионер, а за ним раскрасневшаяся Хеллен. Ее помятый наряд красноречиво свидетельствовал о причине ее отсутствия.

Люди разошлись, фыркая от смеха. Молодой человек громко выкрикнул, радуясь скандалу.

– Вот она, – осклабился мой дьявольский сосед.

– Начальник вокзала, он… ку-ку, – пропел на французском молодой пьяница.

Оба парохода подали последние сигналы. Падающие от усталости кельнеры гасили лампы.

Мы с Хеллен направились к пароходу, не подав друг другу руки.

В последний раз обернувшись на едва освещенный трактир, я поразился жуткому зрелищу: Мефистофель ударами стилографа выкалывал глаза молодому человеку.

* * *

– Отстаньте от меня, – сказала Хеллен, – вы пьяны.

Густой туман накрыл озеро. Несколько минут мы плыли, словно раздвигая пепел.

Пассажиры спустились в межпалубные салоны, где подавали горячие напитки. На ступеньках трапа храпели заснувшие пьяницы.

Мы остались на верхней палубе одни.

– Пьяны, – повторила Хеллен, – вы мне неприятны!

– Я вас видел, – пробормотал я. Мое сердце щемило от ревности.

Она разъярилась. Я не подозревал, что столь очаровательный ротик, как ее, может изрыгать такие жгучие ругательства.

Ее пальцы с ногтями, сверкающими подобно крохотным лезвиям, опасно тянулись к моему лицу.

В этот момент я сделал роковое движение.

Мы стояли рядом с выходом на наружный трап со свисавшей запорной цепочкой.

Она отступила. Ее глаза широко раскрылись, по-детски округлившись от страха. Словно прося прощения, ее рука рассекла пустоту.

Вода приняла ее без всплеска, без крика… Вода убегала вдаль, черный быстрый поток, похожий на смазанную ременную передачу.

– Женщина за бортом! – закричал я.

Рулевой машинально повернул штурвал и уронил голову на чашку, лопнувшую, как лампочка.

– Кто-то за бортом… за бортом…

В салоне люди спали в каких-то отвратительных позах.

Две женщины были полностью обнажены. В шевелюре одной из них догорала сигарета, распространяя резкий запах тлеющих волос.

– Кто-то за бортом… за бортом… машинное отделение.

На меня из-за решетки на мгновение глянуло лицо с покрасневшими глазами.

– …шел бы ты в задницу, – прохрипел голос, – пьяная тварь!

Я скатился вниз в салон.

– На помощь! Женщина!

Наконец ко мне подошел кельнер.

– Не кричите так, месье, вот ваше сухое шампанское.

И налил мне бокал кислого розового напитка.

– Нет, не кричите! Вам не хватает доверия? Вы больше никогда не сможете ее потерять!

Я увидел перед собой Мефистофеля.

– Вы больше никогда не сможете ее потерять, – повторил он. – Договор подписан.

Это была та же маска с Мюгельвердера, но она вдруг стала реальностью.

Все его существо излучало свирепую угрозу.

Мне внезапно показалось, что ранее человек загримировался и стал «уродливее», а теперь грим постепенно отслаивался.

Его рука стала когтистой, и лицо искажала не гримаса, а неведомые стигматы.

Он поднял на меня глаза, наполненные жидкой серой, опрокинул кресло на спящего человека и, пятясь, отступил к трапу.

– Все подписано, успокойтесь.

Бесформенная рука потрясла в воздухе пергаментом в знак прощания.

Над Мюгельзее занималась заря.

Хлынул ливень.

Мы подошли к скользкому причалу, официантка в зеленом непромокаемом плаще разносила на подносе стаканы со шнапсом.

На дальнем полигоне раздавались глухие залпы, приветствующие пробуждение города.

* * *

Я не вернулся на Мендельсонштрассе.

Я бродил по городу.

Трижды я разглядывал мертвецов через окна моргов.

Хеллен среди них не было. Мюгельзее ее не вернуло.

Трижды я оказывался перед вокзалом Анхальт, собираясь уехать, и каждый раз с тяжелым сердцем возвращался в центр Берлина.

Я обнаружил странные улочки, высокие здания, в окнах которых торчали бледные лица, словно ищущие взглядом что-то вдали.

Были и другие улицы, где в едкой тени тянулись бесчисленные пустые склады, в которых там и сям трудились одинокие силуэты.

Один раз я очутился внутри этих громадных ангаров, которые высокими сводами нависали над выложенным плиткой гектаром земли. Там царил сумрак, и там я заметил одинокого человека, склонившегося над одним единственным тюком. Я подошел ближе и увидел, что он мертв. Он был задушен. Из его рта торчал кляп из пакли, похожий на бесконечный поток оранжевого дыма.

Самоубийца или жертва убийства в центре этого окруженного стенами пространства – моя душа ощутила это, как квинтэссенцию ужаса, алгоритм мерзости.

Моя формулировка была глупой и бессмысленной, как и моя жизнь, – «Берлин суть смерть».

Эти слова отпечатались в моем мозгу – «Берлин суть смерть». Я едва не сказал их официантке, которой вечером заказал картофельный салат и ливерную колбасу.

Поесть я решил в забегаловке, притаившейся в невозможном месте, в нише стены в одном из тупиков. Туда можно было проникнуть только на ощупь, кирпичная чешуя оседала сразу на обоих плечах. Я познакомился с заведениями, где пахло горячим лаком от соседних гончарных заводов, кровью от близлежащих подпольных боен, где производят слишком розовые деликатесы и каменноугольную смолу для городских нужд.

Я ел берлинский гуляш, от которого несло соседним газгольдером.

* * *

С Балтики налетел ледяной воздух. Знакомы ли вам внезапные берлинские похолодания, которые обрушиваются на гигантский город, несмотря на изобилие солнца.

Это длится час, иногда два или три часа, редко целый день, короче говоря, все то время, которое требуется, чтобы заполнить три больницы людьми с внезапными приступами скоротечной чахотки. Очень странно думать, что несколько ледовых полей, дрейфующих из Ботнического залива и потопивших по пути пару суденышек в Аландском архипелаге, странным образом поражают смертельным кашлем лодочников Мюгельзее и превращают цветущих парней в призраки, которые выплевывают свои легкие.

В одном запыленном парке, на который сыпал мелкий дождь, смешанный с сажей из высоких заводских труб, я сидел на скамье с чугунными головами чудовищ вместе с одной польской студенткой.

Она листала тетрадь с эпюрами.

Холод был таким пронизывающим, что она корчилась, словно побитый зверек, под бежевым плащиком. Позади кустов загорелись пронзительные огни долины Циллерталь. Они походили на огни порта.

– Пошли, выпьем горячего кофе, – предложил я, и она покорно последовала за мной с видом признательной собачонки. В заведении поспешно набивали сухими поленьями и коксом две громадные печки со слюдяными глазками. Уже ворчало фиолетовое пламя, подкормленное керосином.

Появились другие люди, загнанные в помещение полярным дыханием улицы. Они шумно занимали места вокруг столиков поближе к источнику тепла.

Раздались звуки пианино. Музыка смешивалась с визгом потрепанных струн. Слышался резкий голос, певший какие-то вокализы в глубине украшенной материей крохотной сцены.

Обжигающий кофе, горячий пунш, желтые и розовые кусочки кремового пирожного закрыли мозаичные столешницы.

Моя спутница выпила дымящийся напиток, проглотила пару кусков пунцовой семги, бледные креветки, салаты, приправленные золотистым соусом, потом открыла свою тетрадь с эпюрами и алгебраическими значками.

Закончилась тирольская песня, началась кантилена: среди рыдающих жалоб скрипок я уловил слова: «Лунный свет на тихом озере, темные волны, качающие белую лодочку», которые болью отозвались в моем сердце.

Студентка не отрывала сияющих светлых глаз от последовательности интегралов. Она машинально взяла бутерброд с яйцом, откусывая большие куски – фантасмагория степеней захватила ее мысли.

– Лунный свет в холодной могиле, – рыдала певица.

Дверь распахнулась от притока новых клиентов, в заведение ворвался шум низвергающейся воды.

Холод перешел в сильнейший дождь.

Я увидел черную воду, испещренную огненными стрелками. «Лунный свет – могила», – певица повторила припев.

Водяной пар и дым от мокрой одежды клиентов поднимались выше нижней половины зала, как бы лежащей на подушке горячего воздуха. В дымке появились лица, головы торчали над туманом, словно вглядываясь вдаль.

Высокие дома улицы словно ждали чего-то неправдоподобного, но они не смотрели на угол тупика, а уставились на призрачный бушприт, указующий неведомое.

Вдруг мое плечо качнулось, на него легла тяжелая рука.

Рука была ухоженной, украшенной грубым перстнем, работой из арагонских траншей. Мой взгляд в отчаянии искал глаза спутницы. А она лихорадочно записывала мантиссы логарифмов на полях тетрадки с рисунками.

Это была рука Генриха Бора, мужа Хеллен.

– А! Шутник, – раздался его голос, – я так и знал, что замешана женщина. Вот уже шесть недель, как ты не появляешься у друзей! Шесть недель! Я уже подумал, что с тобой произошел несчастный случай, но Хеллен мне говорила…

– Хеллен, Хеллен! – воскликнул я.

– Да, Хеллен, моя жена, она не притворщица, хотя и немного сдержана. Она мне говорила, что в исчезновении мужчины всегда замешана женщина и что не стоит беспокоиться.

– А! Значит, Хеллен…

– Вы не злитесь на мою жену из-за этого? Это нормально. Итак, я…

Он уселся рядом со мной, веселый, счастливый, с любопытством разглядывая полячку, которая продолжала записывать ряды цифр, а поскольку, на его взгляд, кельнерша не торопилась, осушил мой стакан.

* * *

Это казалось мне безумием.

Генрих хотел отпраздновать возвращение блудного друга, заказал золотистое вино хохмайер, горячие сосиски и жаренного на вертеле гуся.

Почувствовав запах горячего мяса, студентка на несколько минут забыла о тетрадке.

Генрих намекнул о наших любовных приключениях, пошутил по поводу небольших грудок, торчащих под плащом полячки.

Она приняла оскорбительную похвалу с болезненной гримаской, которую Бор не увидел и которая в любых других обстоятельствах заставила бы меня вцепиться ему в глотку. Но я думал лишь об одной чудесной вещи: Хеллен жива, она выбралась из слишком черной воды Мюгельзее. Она ждала меня. Я снова воспользуюсь золотистыми пробуждениями на Мендельсонштрассе, фантазийными завтраками и изумительной гибкостью тела Хеллен.

– До скорого, не так ли? Я предупрежу Хеллен о вашем возвращении, – выкрикнул Генрих на прощанье, с силой колотя меня по плечу.

Стало жарко, невероятно жарко. Волна холода пришла и ушла к дальним виллам предгорья, превращаясь в легкий морской бриз.

Люди возвращались на улицу, где уже властвовали янтарные сумерки, а на террасах кафе разносили пенящееся пиво.

– Мадемуазель, – сказал я студентке, – прошу прощения за многое, случившееся этим вечером. Я – счастливый человек. Меня надо простить даже за это…

Я протянул ей банковский билет.

У нее опять болезненно скривился рот, но в глазах светилась нежность.

Она сунула купюру в свою драгоценную тетрадку, махнула мне на прощанье и исчезла в безлюдном парке, где в каждой капле дождя отражалось заходящее солнце и каждая капля казалась слезой какой-то гигантской и вкусной каплей светлого пива.

Я не услышал ее голоса и слов, которые произносят добрые старые люди и которыми полны добрые старые книги.

* * *

Когда служанка Фрида распахнула передо мной дверь столовой, первой, кого я увидел, была Хеллен: она с серьезным видом и обходительностью официантки наполняла тарелку Генриха дымящимися макаронами.

– Это он! Это он! Вернулся, призрак! – воскликнул Генрих.

Хеллен указала мне на место рядом с собой и наполнила мою тарелку золотистым бульоном.

Ничто не изменилось.

Мы не стали говорить о женщинах и увлечениях, а вспомнили об акциях Люфтганзы и прекрасной сделке с искусственной шерстью, которую патронировали англичане и в которой у Генриха были весомые интересы.

Перепелка в тесте, от души сдобренная паприкой, в сопровождении многочисленных бокалов «Купферберггольда», весьма приличного немецкого шампанского, достаточно разогрели мою кровь, чтобы пожелать себе короткой ночи и быстрого пробуждения с селедочкой по-бисмаркски, серебрящейся в лучах восходящего солнца, и с видом на халатик с болгарской вышивкой сквозь приоткрытую дверь.

* * *

Проснувшись в темноте, я прислушивался к шорохам пробуждения остальных.

Электрические лампы на улице погасли при первых серых проблесках зари на фасадах зданий. Фрида, громко зевая, возилась с посудой. Из кухни доносился аппетитный запах кофе. Широкая ладонь Генриха звучно шлепала по обнаженным рукам служанки. Потом постепенно воцарилась тишина, в которой я угадывал поспешные и привычные ласки, которые завершились уходом удовлетворенного мужчины.

Хеллен! Я ждал Хеллен…

Далекий плеск воды в ванной и неясный весенний аромат ее духов объявлял о скором появлении.

Я напевал американскую песенку, пропитанную ностальгией о саванне и о необозримых далях.

Хеллен! Дверь бесшумно отворилась, поднос опустился с легким звоном фарфоровых чашек.

– Хеллен, – прошептал я, – скажи мне, скажи, как ты? Поверишь, я перестал жить. Как ты смогла выбраться из черной воды?

Она смотрела в светлое окно. Я различал только ее силуэт на фоне яркого света.

– Небо… – начал я.

Ее плечи содрогнулись от молчаливого хохота.

– Ты смеешься, – сказал я недовольно, – а я умирал с каждой прожитой минутой.

Послышался странный смех. Непонятная боль кольнула сердце.

– Хеллен! – обеспокоенно и раздраженно воскликнул я.

Ее силуэт медленно покачнулся, словно она стояла на вращающемся диске, и тот начал ленивое и внушающее страх вращение, как некая тяжелая механическая машина. У меня немедленно возникло ощущение скорой и неминуемой катастрофы. Вспыхнуло одновременное желание убежать и узнать, какое бывает перед дверью, открытой в неведомую отвратительную тайну.

Все произошло внезапно.

Хеллен повернулась ко мне лицом с закрытыми глазами, скрывающими нечто непонятное, потом приблизилась, склонилась надо мной и открыла их.

Боже! Владыка всего сущего на земле! Куда делись серые глаза Хеллен? Ее веки открыли ужасающие зрачки ночи с фосфорными огоньками.

– Маска!.. Глаза мужчины в маске мрака…

Она, не поворачиваясь, отступила к двери – так шло безымянное существо в салоне судна. Ее взгляд проклятого существа обжигал мне лицо.

В прихожей, где царил полумрак, ее силуэт превратился в чудовище, чудовище проклятой ночи.

– Вы не можете больше потерять меня. Договор подписан!

Я услышал сухой треск мнущегося пергамента.

* * *

Я не уехал из Берлина.

Я занят смутными поисками чего-то, но не знаю, чего именно.

Несколько раз я возвращался на Мендельсонштрассе, пытаясь убедить себя, что то утреннее пробуждение было частью ночного кошмара.

И каждый раз перед тем, как покинуть тротуар напротив дома, я поднимал глаза на окна квартиры Хеллен, и тут же вверх взмывали двойные шторы и начинал мерцать двойной огонек ужасающего взгляда.

Однажды ночью на Фробельштрассе, нищенской улице, где собрались все беды мира, я шел вдоль длинной очереди бедняков, которые ждали ночного приюта в городских трущобах, и внезапно расхохотался.

– Значит, – громко произнес я, – Генрих Бор спит с… ха-ха-ха!

Боже, что это был за хохот.

Эти люди, ожидавшие, словно ночного праздника, нескольких часов пребывания в зловонной клоаке пристанища, эти люди, слышавшие вопль моих страданий, хрип ужасной агонии, безумный смех, все эти люди повернули в мою сторону ошарашенные взгляды. Мой хохот, наверное, был столь чудовищным, что женщины в истерике закричали, а один мужчина, выскочив из очереди, с силой ударил меня по лицу.

* * *

Я ищу.

Я вернулся в Париж.

Спинелли…

Хеллен…

Душа взломала сходство.

Вблизи Восточного вокзала мое такси, остановившееся перед «Эльдорадо» и кафе «Намюр», блокировала автомобильная пробка.

Я выскочил на тротуар. Я нашел другое такси, обойдя преграду гудящих машин.

Скорый Берлин-Варшава…

– Вы не забронировали место…

– Я буду стоять в коридоре или даже на тендере паровоза.

Самые тяжкие часы под дымом, который валит из трубы, тяжкие часы без жизни.

Наконец, я слышу немецкую речь…

Берлин.

– Ну и что?..

* * *

Я ищу, повторяю я себе.

На пустынной площади, где волна холода застигла меня в день несравненного счастья, я смотрю на высокие трубы, которые выплевывают в ночное небо клубы дыма, похожие на призрачных существ.

* * *

Мария Лавренская, ставшая моей спутницей жизни по цене одного часа тепла, утоленного голода и братского сострадания, говорит мне, что все это кошмар, и доказывает с помощью книг, что я жертва ужасных туманных видений, которые скоро пройдут.

Позволь мне найти отблески мудрости в твоих глазах, забросивших интегралы и уравнения. Пусть древние знания освежат меня и прогонят лихорадочные образы, которые подтачивают мою душу страхом.

Когда рядом Мария Лавренская перед своей тетрадью с эпюрами, призраки и демоны убегают прочь с большей скоростью, чем от заклинаний самых ярых из монахов и святых из отдаленных монастырей.

Дух мрака, говоришь ты…

Твой голос, который я не слышал в тот ледяной вечер, но который теперь звучит в моей жизни вечной музыкой.

– … Дух мрака и легенды проклятия, это не знание.

– Но, – возражаю я, – я видел глаза… взгляд Самой Великой Ночи Другого.

– Ты видел, – говорит Мария Лавренская, – звезды, неведомые миры в миллионах миль от той мрачной орбиты, где якобы видел их. Ты видел – достаточно человеческого разума и трактата по относительной математике, чтобы подорвать основу знания, полученного тридцатью веками эмпирических рассуждений, открытий и опытов и поколебать эвклидов гранит.

Я поднимаю глаза к небесам твоего взгляда, к единственным небесам, на которые мне остается уповать все те годы, что отделяют меня от бездны.