Текст книги "Проклятие древних жилищ (Романы, рассказы)"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Остановись мгновение… в 5.17
(Arrête l'instant… à 5.17)

У наследного принца гордости было ни на грош. Он пил у стойки вместе с портовыми грузчиками, слушал старого приятеля, когда тот жаловался на беды матросов, изгнанных из судовой команды, и каждый раз – само собой разумеется – о деньгах.

Принц был женат на принцессе, славной девушке, ровне ему.

– Вы скажете, что я грубо и непочтительно выражаюсь?

Вы просто пс знаете принца.

Он называл меня «проклятый мальчишка», а однажды подарил мне трубку из глины английской вересковой пустоши, а я в отместку обучил его игре.

 
Дама и восьмерка пик,
Валет бубей стоит меньше, чем шпик.
 

Это игра, в которой выигрывают, когда твои партнеры пьяны. Вполне достаточно, чтобы я мог говорить о принце запросто, как это делают обычные люди, встреченные мной на жизненном пути.

Ах! Моя бедная душа и бедное сердце. Мне очень тяжело рассказывать эту историю о будущем, ведь она, вероятно, завершится самым худшим образом.

В то время столицу залил кровью отвратительный преступник. Он выпускал кровь из людей, как ее выпускают из скота на бойне. Это случалось и на углу улицы в предместье, и в коридорах жалких гостиниц, и на борту одиноких барж. К счастью, однажды ночью рука убийцы была не столь уверенной, как раньше. И безжалостный маньяк, автор пунцовой серии, был повержен кулаками гражданина в состоянии легитимной обороны.

Последовавший процесс стал золотым дном для репортеров и барменов заведений, расположенных рядом со зданием суда.

Убийцу звали Пул. У него была гнусная башка в виде сахарной головы, на нем был свитер велосипедиста и башмаки с серебряными пряжками буржуа.

Кто-то сравнил его с городским судебным приставом, и антипатия толпы к нему невероятно выросла. После шести дней дебатов его приговорили к смерти.

Принц из любопытства явился на последнее заседание и, несмотря на ужас совершенных злодеяний, хотел умолять короля, своего отца, использовать свое право на помилование, чтобы спасти это поганое отродье.

И тогда случилось незначительное происшествие, которое заставило принца изменить решение и которое стоило жизни Пулу.

Когда жандармы уводили смертника, согнувшегося под проклятиями толпы, как тополь под мощным ветром, убийца поднял глаза и встретил взгляд наследника трона. Это были два безмерно светлых глаза, бесчеловечно пустые, наполненные полярным ничто, которое живет в застывших зрачках кукол. Принц ощутил дыхание невероятной жестокости, которая встречается в джунглях и океанских глубинах. Он повернул голову к высоким охряно-кровавым окнам зала суда присяжных и обрек Пула на эшафот.

* * *

Еще нет 7.15, часа, когда…

Но Пул уже разбужен и жует галету, запивая ее черным кофе с ромом.

Еще нет 7.15, часа, когда…

Принцесса, бледная, но мужественная, улыбается в радостных страданиях и ожидании счастливого будущего. Ее муж ласково треплет ее по щекам, произносит нежные слова, а три королевских медика с почтительностью придворных слушают его.

Несколько дней назад матрос, который повидал много стран, твердо обещал принцу, что у него родится сын. Матрос, особенно если он старик и три четверти жизни провел в выпытывании тайн у звезд, не может ошибаться.

Значит, будет мальчик.

Пул глухо ворчит.

– Пул, – говорит директор тюрьмы, – будьте мужественны.

Принцесса стонет.

– Ваше высочество, – умоляет главный медик, – будьте мужественны.

Еще нет 7.15…

Серый свет зари прилипает к окну камеры, перекрещенному решеткой.

Заря не меняет туалетов, чтобы заглянуть в узенькие, почти тюремные окошечки королевских апартаментов.

Еще нет 7.15.

Заканчивающаяся жизнь следует по узким коридорам с тусклыми лампочками. Вздрагивают узкие плечи под рубашкой с оторванным воротником.

Жизнь, которая вот-вот появится, наполняет огромные покои дрожью и стонами.

Вверху среди громадных портретов на фоне облачного неба горит зеленый треугольник.

Глухой вскрик. В руках ученого мужа крохотное существо.

Кровь на белых простынях.

Глухой хрип.

Кровь.

Человек умер.

Человек родился.

В одно и то же мгновение… Не более двухсот шагов разделяют труп и новорожденного.

7.15.

* * *

– Ваше величество! Мальчик, – восклицают медики.

Наследный принц склоняется над маленьким липким и вопящим существом… которое вдруг открывает глаза. Захрипев от ужаса, принц вонзает свои глаза в ледяную бездну жестокого океана. Он узнает ужасающий взгляд. И в этом взгляде живут отвратительные воспоминания.

Крохотная жизнь, в которой сосредоточены все династические и народные ожидания, в секунду рождения впитывает преступную жизнь, которая завершилась в двухстах шагах…

– Однажды он будет властвовать, – с гордостью заявляет король.

– Да, – отвечает принц и выбегает из покоев, чтобы в одиночестве выплакать свое горе.

Роман о ржанке
(Roman du pluvie)

Один парижский издатель опубликовал в коллекции «Книги о природе» одно произведение прозрачной простоты, рассказ Сеттона-Томпсона «Жизнь зверей, на которых охотятся».

Прочитав его, я припомнил, с каким восхищением читал другие произведения Киплинга, Лондона, Кервуда, Колетт, Чарльза Деннера и несчастного и великого Луи Перго. Думаю, что, открывая новую книгу Жана Несми, зелено-золотое воспевание леса, я каждый раз желал, чтобы он чаще рассказывал мне об одиноких хозяевах леса.

Я вспомнил, что сам был охотником и целыми днями бродил по болотам в сопровождении прекрасного пойнтера Тампеста или очаровательного Шоу, чистопородного сеттера, как целые ночи проводил среди странных теней, мятущихся на лунном экране неподвижных вод.

Это подвигло меня на рассказ о ржанке. Я не претендую на создание научного труда, а излагаю словами нескромного соседа, который заглядывает через изгородь в закрытый мирок рядом… Кроме того, воспоминания мои путаные, ибо им более тридцати лет и надо идти вспять по времени. Пансионат в Валлонии, чьи низкие стены едва не касались серого мха большого болотного водоема, на воды которого моя бродячая душа фламандца бросала Армаду мечты. Здесь сказочными мечтаниями начиналась моя бродяжническая жизнь.

Будучи в классе во время отвратительных занятий гимнастикой или на скучных уроках географии, тонувших в выцветших картах, я слушал меланхолические крики своих маленьких светло-серых друзей, ржанок.

Вспоминаю также, что позже на одном из постоялых дворов Голландии под вывеской «Две ржанки» меня встретили с невероятным гостеприимством, несмотря на мою нищету бродяги морей и скудных северных земель.

Это не мешало мне часто приносить вечером окровавленные трупики, лежащие на дне ягдташа. «Каждый человек убивает то, что любит», – сказал Уайльд.

* * *

Книга натуральной истории сообщит вам, что ржанки – иногда их называют хрустанами – относятся к семейству голенастых мигрирующих птиц. Они высиживают и воспитывают свое потомство в северном одиночестве. Осенью они стаями улетают на юг. Они носят праздничные или весенние наряды, белые и золотые, а также имеют скромный пепельно-серый костюм для путешествий.

Эти книги – они не очень интересны для меня, признаю это – рассказывают сухой анекдот, который вы найдете с разными изменениями в главе о нравах и обычаях жаворонков, перепелов и кучи других птиц. Вам сообщат, что самка ржанки очень нежно заботится о своем выводке и старается увести подальше охотника, собаку или хищника, притворяясь раненой и с трудом убегающей от смерти. Но эти труды забывают сообщить об уме этой голенастой птицы, о ее вкусе к странным проделкам, о присущей ей манере проживать свою маленькую жизнь, о ее комичных выходках, когда она считает, что за ней не наблюдают. Она – пример независимости, которая управляет ее жизнью, хотя природа, похоже, пытается навязать ей скуку повседневности.

Она соглашается стать членом стаи только во время миграций, когда действует непреложный закон полета клином, и во время кормежки, когда ее безопасность зависит от зоркости часовых. Но и тут ржанка часто нарушает стайный инстинкт, находя уединенный уголок, куда к столу не приглашается ни один сотоварищ. Неистребимый вкус к одиночеству особенно сильно проявляется с наступлением ночи. Если компания перепелов собирается в какой-нибудь борозде или зарослях кустарника на окраине леса, утки спят крыло к крылу, а водяные курочки образуют неподвижный круг под защитой рогоза, то стая ржанок распадается с появлением первых теней. Каждая птица ищет отдельное убежище под сушняком или между комьями глины.

Мы встретимся с ней чуть дальше во время ее беспокойной ночи.

* * *

Спрятавшись за орешником, я наблюдаю за ней в светлом поле цейсовского бинокля. Крохотный Давид топких земель, выйдя на сцену, начинает с ссоры с двумя глупыми водяными курочками, которые клювами ворошили ил. Курочки с позором ретировались, хотя выпячивали грудь, словно были эскадренными миноносцами. Как только их черные силуэты растворились на горизонте, а лягушка, изображающая пресс-папье на листе кувшинки, бросилась в воду, испугавшись взъерошенной яростной птички, ржанка приступила к еде. Ее лапки неустанно взбивали мягкую землю. Вот из ила выползли черви… Любая другая птица бросилась бы на сочную пищу. Но ржанка насыщает процесс еды своими фантазиями. Как истинные гурманы, она не спешит утолить свой голод. Ее круглая головка сначала изображает реверанс, отбрасывая ее в сторону, потом шейка ее сотрясается от беззвучного радостного смеха истинного ценителя еды.

– Ах, как это будет вкусно! – Она криком отгоняет призрак голода, который уносится вдаль по водам. – Пошел вон, тощее чудище, не сегодня твои когти будут терзать мое нежное белое брюшко!

Ржанка исполняет нервный пируэт, потом несколько антраша, трижды подпрыгивает в джиге и, как истинная балерина, пританцовывает, затем внезапно приступает к пиршеству. Несмотря на время, посвященное искусству и утонченности, ни один из красных червей, извивающихся на поверхности, не успел нырнуть в грязь…

Сеанс повторяется трижды или четырежды. И каждый раз повторяются хореографические мотивы пролога.

Наконец мой друг насытился: прекрасная и серьезная минута. Он выбирает крохотную бухточку, где вода выглядит светлее, и приступает к размеренному туалету: моет лапки, клюв, полощет горло, набрав каплю чистой воды. Секунда передышки, посвященная внимательному обозрению окрестностей, ибо любопытство водяных курочек ему более чем отвратительно, и наступает момент упражнений высшего класса… Ржанка приподнимается на твердо вытянутых лапках и начинает «Марш-парад», который в предвоенные времена пользовался успехом на Унтер-ден-Линден. Но птичка не лишена богатой фантазии и добавляет поклоны, клоунские прыжки, гротескное топтание на месте, раскачивает гузку и, наконец, прихрамывая, расхаживает взад и вперед.

Пиит… пилуит… иит!.. Она мгновение летит над самой водой, а потом исчезает в лазури неба.

* * *

Хорлуут! Кроншнеп тоже прилетел, чтобы завершить плотный завтрак в момент отлива. Еда ему нравилась тем больше, что рядом верещала стая разочарованных и завистливых чаек. На закуску кроншнеп проглотил несколько сардин, выброшенных волнами, потом своим длинным мокрым клювом пошарил во влажном песке в поиске длинных и толстых морских червей, раздувшихся от красного сока, похожего на кровь хорошего куска мяса на бойне. Чайки хотели бы заполучить часть пиршества, но природа отказала им в огромном изогнутом клюве и подвижности кроншнепа, а также в кинжальном клюве бекаса. Если бы они могли прочесть Лафонтена, они подумали бы о реванше Журавля перед Лисом.

Насытившись, кроншнеп ищет и находит позади зарослей солероса удобное местечко для сиесты в жаркое время дня.

– Пилуитт! иит!..

Что такое? Наша ржанка. Нет, час отдыха для кроншнепа еще не настал. Маленький круглый белый шар пикирует с высоты небес на песок, застывает перед гигантом, нарушая его спокойное переваривание пищи возмущенно-яростным стрекотом. Кроншнеп понимает. Он встает, отгоняет сонливость, быстро встряхивается и с серьезным видом начинает копаться в песке. Он извлекает тяжелую и сочную добычу из необъятного пляжного пищехранилища и деликатно роняет ее с высоты своего клюва под лапки попрошайки. Ржанка пожирает подачку: ее крохотное хрупкое тельце подрагивает от удовольствия.

Хватит… новую подачку она не замечает. И кроншнеп размеренно занимает место в скупой тени солероса…

Однако спектакль еще не закончен. Ржанка – честный птичий парень и готова оплатить дар. Она повторно исполняет «Марш-парад», расцвеченный новыми бурлескными фиоритурами, перед своим большим другом…

* * *

Когда я удалялся от болота, вынув патроны из ружья, на безмолвной равнине, уже позолоченной вечерним солнцем, послышался приглушенный звук рога. Очень далеко на ртутной поверхности воды показалась огромная фиолетовая тень, нырнувшая в ночную тьму рогоза.

Сердце мое перестало биться… Я застыл, едва дыша, проснулась моя яростная радость убийцы животных.

Прилетела долгожданная птица. Вот она со своим оранжевым клювом, кровавыми бровями, кремниевой головой. Ее обширная пуховая грудь выглядит высокой кормой судна. Это – пеганка. Огромная дикая северная птица, без отдыха прилетевшая из туманного одиночества Шотландии.

Нет смысла возвращаться обратно, перезаряжая ружье, ибо острый, как у орла, глаз наблюдает за мной, за соседом и врагом. Пеганка вспорхнет в полумиле, вне досягаемости моего ружья… и возобновит свой могучий полет в те высоты, куда никогда не долетит моя жалкая дробь.

Как пеганка попала сюда?

Высокомерный и отдельный экземпляр, выпавший из клина своих собратьев ради героической миссии передового разведчика стаи, которая летит в десяти милях позади над темнеющим морем. Ибо пеганки, загадочные существа, очень умны, летят далеко-далеко, посылая перед собой в густеющей ночи звуки рожка, как почтовые курьеры.

«Кар! Кари!» Это единственная птица, у которой есть клич сбора по имени опасной Матери Кари, божества, управляющего тяжкой судьбой диких животных. «Кари! Кари!» Это означает – спускайтесь. Место надежно. Но если земля покажется враждебной и на пунцовом вечернем горизонте вырисовываются силуэты охотников, разведчик-одиночка своим криком велит стае следовать дальше, не пытаясь догнать ее, поскольку у ночной земли пеганка слепа, как и человек. Пеганка согласится на добровольное изгнание, лишившись дружбы и нежности, поскольку никогда не отыщет огромную путешествующую семью, которая отрядила ее в разведку. Стая обгонит разведчика на расстояние ночного быстрого полета. Я не знаю другого подобного античного героизма, достойного отражения в книге.

В эту ночь, если захочу, то подберусь к замеченному месту. Едва в десяти шагах от себя я увижу громадную неловкую тень, которая медленно поднимется и повиснет, словно на веревочке, перед красным ликом восходящей луны. Пеганка, которую ночь лишает средств бегства и защиты, умрет в героическом одиночестве.

В течение часа наблюдения я нередко услышу рядом тихое верещание. Если тишина полная и ветер не колышет рогоз и высокие травы, я услышу тихую, осторожную и боязливую поступь.

Это ржанка.

Как я уже сказал, птичка выбрала ночное убежище в стороне от всех. Но у нее тяжелый сон, наполненный страхом и дурными сновидениями. Для бедной ржанки ночь зла, и она часто просыпается, чтобы найти новое местечко, где дурные сны вновь разбудят ее. Мрак для нее сплошное беспокойство. Она бродит меж двух засыпаний, меж двух фрагментов сновидения, от кошмара до кошмара.

* * *

Я знал одну несчастную ржанку, которая умерла из-за хрустального бокала-тюльпана.

Не думайте, что я пудрю вам мозги или рассказываю сочиненную историю. Это случилось на самом деле, и я хочу вложить в эти строки немного меланхолии, которая терзает мое сердце. С тех пор я перестал смеяться, слушая разговор о «земляном черве, который влюбился в звезду». В конце концов, кто знает? И стоит ли смеяться над этим? Мы же высмеиваем собственные надрывы души, мы же сами направляем луч своих мечтаний и нежности к недостижимым высотам.

Это произошло в маленьком шотландском коттедже неподалеку от Лейт-Бунгало. Домик тонул в густых зарослях сирени, где мистер Ойстерман поймал и приручил золотистую ржанку.

Вряд ли есть существо более дикое, более противящееся человеческой дружбе, чем крохотная болотная птичка. Однажды в сети мистера Ойстемана попалась одинокая ржанка. Он принес ее домой, выходил, кормил ее лучшими яствами и пробудил в крохотном ретивом сердечке таинственную симпатию к пленившему ее гиганту.

Птичку назвали Лип. Это был очаровательный гость, не обременительный, и никто не намеревался подрезать ему пятнистые крылышки.

– Если солнце и облачка призовут ее, – говаривала светловолосая миссис Ойстерман, – она улетит…

Но голенастая кроха не отвечала на призыв свободного пространства. Иногда ее остренький клювик поднимался к небу, где ее глаз видел привычный полет собратьев, или внимательно слушала, как дождь грызет тишину, но ни разу не решилась на отчаянный побег.

На буфете из вощеного дуба стоял чудесный ряд хрустальных бокалов-тюльпанов Вал-Сент-Ламберт. Они сверкали спокойным и глубоким светом, когда на них падал солнечный луч. Лип обрел среди них свою невероятную любовь – бокал, слегка окрашенный в желтый цвет. Когда его касались, он издавал нежную ноту диез.

Ржанка тремя прыжками забиралась со стола на спинку стула, а оттуда на буфет, подбиралась к стеклянному цветку и легким ударом клювика заставляла вибрировать безыскусную душу хрусталя. В этот момент птичка поджимала лапки и восхищенно слушала. Гармоничная нота затихала, но ржанка словно продолжала ее слушать. Несомненно, тонкий слух дикарки все еще ощущал тончайшие вибрации, неразличимые нашими грубыми чувствами людей улицы и дома. Ржанка вызывала новое звучание после долгого интервала.

Иногда посреди ночи спящие обитатели дома слышали в шелковой тишине песнь одного бокала. Хотя на буфете выстроился целый ряд тюльпанов цвета аметиста и изумруда, ржанка презрительно обходила их, оставаясь верной нежному другу с окраской светлого топаза.

Люди провели жестокий опыт, убрав этот бокал. Лил опечалился, искал друга по всему дому, потом забился в самый темный уголок под лестницей, который выбрал для своих ностальгических мечтаний.

Как рассказывали Ойстерманы, как было странно видеть радость птички, когда хрустальный тюльпан занял свое месте среди остальных бокалов. Лил буквально ласкал его, показывал свою дружбу, не сводил влюбленных черных глазенок с него, и долгие часы диез звучал таинственным гимном любовникам, встретившимся после тяжкой разлуки.

Однажды случилась роковая неприятность: бокал треснул. Как это произошло? Был ли слишком силен удар клювика? Или то была необъяснимая трещина, от которой умирают наши хрустали в самых безопасных закрытых коробках?

Когда ржанка захотела услышать любимую песню, раздалась фальшивая шепелявая нота, и птичка отпрыгнула назад. Она повторила попытку, разнервничалась, задрожала, слыша чуждый старческий голос, и вдруг в первый и последний раз за время своего пленения издала продолжительное «Пиит», проникнутое бесконечной печалью.

Ржанка больше не возвращалась на буфет. Она поняла, что ее странный друг умер и больше никогда не споет для нее.

Неужели вещи, которые мы считаем мертвыми, которым упрямо отказываем в наличии души, исключены из жизни? Неужели дикарь Лип, унаследовавший тысячелетний инстинкт своих предков, лучше нас понимает, что такое жизнь и смерть? Неужели животные, которые нашли своего святого Франциска Ассизского, любящего их, ближе нас к Богу?

Дни Липа были сочтены.

Однажды вечером он забился в самый темный уголок и больше не вышел оттуда. Его крохотное тельце дрожало, его клювик, на мгновение направленный к светлому высокому окну, опустился и зарылся в перья.

Мистер Ойстерман, хорошо знавший последние моменты маленьких принцев болот, понимал, что близок миг прощания.

Он сходил за бокалом, который издавал близкий к угасшему диезу звук. Он тронул его пальцем и поднес к умирающей птичке бокал, убитый трещиной.

Клювик покинул теплое гнездышко перьев, в черных глазенках ржанки зажегся огонь… Неужели вернулся божественный певучий друг… и можно возобновить сеансы нежной музыки… И ночи перестанут быть ужасно безмолвными между двумя сновидениями-кошмарами.

Лип долго вслушивался в утерянную песню. Дрожь его ослабевала. Потом он успокоился, на глаза ржанки наполз смертный туман.

Хрустальный бокал, друг крохотной птички, растворился в великой тайне, и душа его отправилась в сторону рая, чьи золотые врата по ту сторону бездны распахиваются для душ животных, на которых охотятся, ибо они наши братья по страху… И если Бог добр и справедлив, во что я верю, то он примет и музыкальную душу хрустального цветка.