Текст книги "Проклятие древних жилищ (Романы, рассказы)"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Жан Рэй
КРУИЗ ТЕНЕЙ
(La croisière des Ombres)
Сборник

Конец улицы
(Le bout de la rue)

Однажды вечером, когда на горизонте полыхала электрическая феерия Манхэттена, я впервые услышал эти слова:

– А потом мне останется только Жарвис и другой конец улицы.

– Другой конец улицы! – с болезненным стоном подхватил второй голос.

Этим двум беднягам запретили спускаться на берег.

Они с невыразимой печалью смотрели на землю обетованную, где не суждено было сбыться их последним надеждам.

* * *

Я шел вдоль мостика и вновь услышал таинственные слова: их произнесли собеседники, вышедшие из густой тени межпалубного пространства.

– Жарвис, другой конец улицы… надо.

Мы удалялись от одного из портов Индийского океана, где моряки оставляют свои фунты стерлингов в питейных заведениях и опиумных курильнях.

* * *

В Марселе на улицах, расцвеченных именами женщин и садов, когда девчонки в коротких юбчонках берут последний банковский билет, эти слова вырвались из ночи с каким-то неведомым отчаянием.

Один раз я задал вопрос, на который мне ответили обезумевшим взглядом. Больше я этого вопроса не задавал.

Эти слова летают над морями, как птицы, несущие мрачную весть. Они слышны во всех портах и доносятся с каждого юта. Они должны быть ужасными, ибо их произносят боязливым шепотом и с омраченным страхом взглядом. Услышав их, братья по несчастью наглухо закрывают свои сердца, словно иллюминаторы при сильном волнении.

* * *

Отплыв из Парамарибо, после долгих дней унылого и отвратительного каботажа вдоль выжженных берегов, отвратительных, как плоть после пыток, мы вошли в маслянистое устье одной из бразильских рек, которые широко раскрывают свои пасти в суше, словно хотят заглотать все море.

Мы ждали, вглядываясь в сушу на горизонте, похожую на черную слоновую кость на фоне обманчиво янтарного неба.

Это было на борту Эндимиона, грузового судна, которое бросает вызов морскому воображению. Полупарусник, полупароход, построенный неведомо в какие безумные времена на верфи, больше похожей на Луна-парк, чем на обычную кораблестроительную верфь.

Вы помните об Эндимионе? Он мог восемь, десять месяцев, год ржаветь в какой-нибудь голландской гавани, а потом уходил, повредив очередной шлюз, и объявлялся в Суринаме, где хоронил своих матросов, умерших от лихорадки или убитых в драке.

На пути клиперов немецкие перевозчики нитратов играючи обходили его. Он радовал вооруженные биноклями глаза пассажиров огромных лайнеров. Зачастую разъяренная Атлантика ломала, словно спички, быстрые суда водоизмещением в 40 000 тонн. Часто случалось, что страховые агенты Ллойда повсюду осведомлялись о судьбе гамбургских клиперов, но Эндимион в один прекрасный день бросал якорь у какого-нибудь разрушенного причала в Голландии, а потому судно с каким-то уважением называли «Вечный Возвращенец».

Во время этого рейса в экипаже состояли три беглых каторжника из Французской Гвианы, гниющих от малярии и носящих с некой подозрительностью тяжелые пояса из самородного золота Марони. В котельной орудовали два лесных человека, два туземца с оловянными глазами, которые кормили топку кардиффским углем, пытаясь создать тягу.

Капитан Холтена курил прекрасный голландский табак, попыхивая баварской трубкой, украшенной миниатюрами из сельской жизни.

Мы бродили по палубе, глядя на гнилые воды, которые несла эта жуткая река, и ждали тех, кто должен был прибыть.

Наконец, после долгих дней ожидания – сколько их было? В этой треклятой пустыне медных вод время не измерить – маленький катер с бензиновым мотором появился в какой-то подвижной точке горизонта и направился к нам.

На борту его было всего два грязных индейца, которые передали нам несколько мокрых ананасов. Никто не поднялся на борт Эндимиона, но Холтена закрыл на ключ единственную пассажирскую каюту, сказав, что не любит разговоров, а любопытных попросту выбросит в море.

Любопытство? Чего ради, боже мой? Пустая, как мой карман, каюта, зловонная, как клоповое гнездо? Когда идешь из Суринама, любопытства не бывает. Не бывает его и на борту Эндимиона.

Лесные люди продолжали обслуживать машину, бывшие каторжники не доверяли остальным, матросы выполняли только необходимую для маневра работу с усталостью умирающих людей, капитан курил. Оставался я, случайный моряк, бродяга среди бродяг, который проявлял некий интерес к запертой каюте.

* * *

Вода в ведре была заражена серым планктоном Саргасс. Я выплеснул ее в коридор, стенки которого вспучились от жары. По двери каюты расползлась плесень. Я с силой стал оттирать ее.

Холтена остановился рядом и процедил, глянув на меня:

– Убирайся!

Я искоса глянул на него.

– Что плохого я делаю? – возразил я. – Там никого нет.

Капитан-француз обложил бы меня ругательствами. Англичанин поставил бы синяки под глазами. Немец заковал бы меня в железо, что, в общем, было бы справедливо. Холтена медленно извлек изо рта трубку и поднес раскаленный фарфор к моим губам.

Я завопил. Обожженные губы повисли бахромой.

– Будешь молчать, – посоветовал он, сделав новую затяжку.

* * *

Каторжники беседовали. Они говорили тихо и подозрительно оглядывались. Саргассы удалялись, поблескивая в свете луны какими-то изумрудными всполохами среди шкур мертвых животных.

Моряки, которые делятся удивительными секретами, опускают подбородок на грудь, где шерсть тельняшек и борода заглушают звучные слоги. Каторжники не были моряками и просто тихо говорили. Но вдоль шпигата их слова скользили ко мне, как гадюки.

– На борт никто не поднимался, – говорили они. – Значит, дикари передали ему золото и камни… Он их спрятал в каюте.

– …Она пустая…

Машина загрохотала, а один из кочегаров застонал.

– Завтра, – донеслось до меня. – Азоры…

* * *

Если вы однажды угостите меня стаканом любимого виски, я расскажу вам, как устроен Эндимион, и вы будете часами смеяться, а потом смешить тех, кому перескажете мои слова.

Благодаря глупой конструкции, которая больше напоминала старый еврейский дом, а не судно, достойное ходить по морю, мне удалось не спускать глаз с двери каюты, когда наступила светлая лунная ночь.

Я где-то уже говорил, что луна, которая на суше заставляет вас мечтать, обнимая прелестную блондинку и шепча ей милые рифмованные слова, оборачивается в море своим самим жестоким ликом и плодит кошмары.

Если глядеть из тени воздушного рукава, она выглядит огромной дырой. Она выгоняет тысячи призраков утопленников на пенную вершину волны. По ее лучам карабкаются мокрые белые черви.

На суше призраки вызывают лишь стоны или глупые вопли в полночь. А на море призраки карабкаются по бортам и без единого крика режут вам горло или крадут последний разум из вашей черепушки.

Сколько историй я мог бы рассказать вам на эту тему! В тот вечер она освещала в глубине коридора панель из синей стали, неподвижную, как глаз осьминога. Я прятался в нише, которая позволяла мне видеть все, что происходило в коридоре, а потом проскользнуть к своей койке или на камбуз, чтобы украсть виски.

В коридоре послышались шаги, потом на синей стальной двери возникла тень одного из каторжников. Он не колебался перед дверью каюты. Его умелые пальцы ощупали замок, и дверь приоткрылась.

Человек глубоко вздохнул и вошел.

Одну или две секунды висела могильная тишина, потом вор вышел.

Серебристый лунный свет озарил его лицо.

Я еще никогда не видел столь искаженного ужасом лица. Глаза вылезли из орбит, из расщелины рта рвался хрип безумца.

Он бросился на палубу, где рухнул на настил, смешно дернулся, как полишинель, и затих.

Единственный шум, который донесся до меня сквозь медленную песнь волн, было какое-то чавканье, удивительно отвратительное и похожее на разжевывание какой-то дичи.

Что-то воздушное, как след вспорхнувшей орифламмы, пронеслось по коридору. Потом дверь захлопнулась сама собой, хотя я никого не заметил.

* * *

«Почему каторжник лежит в такой гротескной позе? – спросил я себя. – Еще немного, и он вызовет смех».

Я медленно приблизился к лежащему человеку.

Странное зрелище: я видел его спину, его голые пятки и одновременно лицо. Его пустые глаза уставились прямо в небо.

…Ему свернули шею!

Я вспомнил о неприятном хрусте и вони клоаки. Меня чуть не вырвало от отвращения.

На палубе появились три тени: Холтена и два туземца.

Похоже, они ничему не удивились и выбросили труп в море, как капустную кочерыжку.

Других каторжников я больше не увидел, и, похоже, никто не волновался по их поводу.

Каюта оставалась закрытой, а коридор пуст. Из узкого помещения камбуза, куда я проскользнул вечером, были видны только тени.

Утром закончилась моя ночная вахта, и я заснул, закутавшись в мокрые простыни, когда заскрипели тали – на воду спустили шлюпку.

Я выглянул в иллюминатор.

На горизонте в тумане виднелись Азоры. Шлюпка направлялась к суше, увозя двух каторжников, две мрачные статуи, изваянные адской рукой. Остальное путешествие прошло без них. Один голландский порт принял Эндимион. Судно прошло по длинному периферийному каналу, потом вошло в какое-то подобие заросшего травой рва, заканчивающегося бассейном, где гнил сломанный плавучий док и несколько ободранных барж.

«Вечный Возвращенец» закрепил причальные тросы на поросшем лишайником кнехте.

* * *

Мраморная кирха в Копенгагене – храм призраков.

Ветер Зунда за час напоет вам тысячу глупостей, а самые скромные тени используют против вас все свои хитрости.

И любой взгляд встретит там другой взгляд, горящий желтым огнем и внезапно вспыхнувший в непроглядном мраке.

В этой церкви всегда ощущаешь себя одиноким, однако она кажется вам перенаселенной несчетным количеством нечеловеческих жизней. Посмотрите на низкие кресла, потом на мгновение отведите взгляд. Когда вы вновь посмотрите на них, увидите, что они уже не стоят на прежнем месте! Они играют между собой в молчаливые прятки, смещаясь вдоль теней к звучной апсиде, где в срамных позах застыли певчие хора. На паперти этого безбожного дома я столкнулся с двумя каторжниками с Эндимиона.

– Привет! – воскликнул я. – Старые друзья…

У них были головы, словно покрытые белой пеной, а отвратительные морды были цвета чистого мела, но я повторил:

– Старые друзья!

Они узнали меня. Не знаю почему, но мне показалось, что я читаю в их взглядах странный вопрос.

– Хочу зайти туда, здесь хорошо и богато, пошли со мной.

– О! – вякнул один из них. – Мы не…

Но его приятель хлопнул его по затылку и выкрикнул:

– Мы… да, я пойду! Кто меня удержит? Это не грязный…

Проклятый ветер Зунда. Он ревел с такой силой, что конец фразы унесся вдаль, как испуганная ворона.

Мы вошли.

Но не сделали даже десяти шагов. Нет, пяти, четырех!

– Ты видишь его, ты видишь его? – простонал тот, который колебался.

Они громко вскрикнули и выбежали на улицу. Я побежал следом за ними. Я не знал, по какой причине, но у меня возникла смутная мысль, что я увидел нечто ужасное, которое двигалось прямо к нам из глубины церкви.

Я пытался их догнать и выяснить, чем могло быть «это».

Вокруг Мраморной кирхи полно переулков, в которых каждое оконное стекло выглядит горящим зеленым светом донышком бутылки и царит зверская тишина, как после жуткой попойки, когда уже не слышно ни песен, ни слов.

Я не нашел беглецов. Только ветер Зунда издевательски смеялся мне в спину.

* * *

В тяжелых сумерках я следил за опечаленной тенью.

Нас разделял противный северный дождь.

Тень вела меня по еврейским улочкам мимо бесчисленных сараев, воняющих крысами. Она увлекала меня в предместье города.

Это существо, по спине которого колотил дождь, тащит, казалось, на плечах неимоверный груз печали.

– Боже, как он печален! Боже, как он печален! – повторял я.

Он тащил меня, как ребенок тащит на черной невидимой веревочке мышь, сделанную из лохмотьев и пакли.

Вдоль дороги тянулись развалины: два недогоревших в пожаре дома, тонувшие в грязи лачуги из пропитанного битумом картона, сорняки, выбирающиеся на дорогу. Тень толкнула дверь, дверь, на которой было написано имя.

Имя, которое долгие годы сеяло панику в моей душе!

Я с ужасом понял, что существо, шедшее передо мной под дождем, было Судьбой.

Моей бродячей Судьбой, которая замерла перед этим именем, как отчаявшиеся люди на мгновение замирают перед бездной, окном на верхнем этаже или парапетом ночной реки.

Жарвис
(Jarvis)

Я тоже толкнул дверь.

Теперь я знаю, думаю, что знаю.

Когда мы устаем от ругани барменов, которым уже не в силах заплатить, а дождь слишком холоден и полицейские сволочи бродят вокруг ночных прибежищ, нас принимает Жарвис.

Это – таверна без вывески.

Опасайтесь подобных мест. Здесь собираются ужасные незнакомцы с лицами, в глазах которых поселилось небытие и на которых легко прочесть преступные умыслы.

В глубине находится высокая стойка из черного дерева, позади которой слышен странный ропот, но никому не ведомо, что это. А раз так, то зачем беспокоиться? Войдя внутрь, чувствуешь собственное неизмеримое отчаяние. Оно так велико, что все окружающее тебя съеживается, как мороженое яблоко.

Изредка из-за стойки выглядывают Жарвис и Фу-Ман, официант-китаец, и рассматривают нас, как два бродяги высматривают поверх стены, чем поживиться в саду рантье.

– Господа моряки выпьют виски или чудесные напитки, привезенные издалека? – спрашивает Жарвис.

Мне показалось, что я вижу знакомое лицо и чувствую запах превосходного голландского табака.

Холтена!

А потом?

Мы пили и пили. Разве с нас спрашивали деньги? Нет!

Как же мы платим? Ха-ха! Нас ждет ловушка.

Стоит ли смеяться, быть может, однажды мы расплатимся, кто знает?

В голове теснятся зловещие мысли.

Люди пьют и пьют, но никто не пьянеет, хотя в виски Жарвиса растворен жидкий огонь.

Опьянение остается за дверью, на тротуаре, как несчастная женщина, ожидающая отца своих детей и оплакивающая нас.

Люди, которые пьют у Жарвиса!

Я их всех знаю, от безденежного матроса до клерка арматора, кассу которого собирается проверить хозяин.

Они пьют! Они пьют! Фу-Ман наполняет стаканы. За стойкой хихикают тонкие голоса.

Появляются новые люди, и каждый колоритнее другого. Каждый думает о великом отчаянии соседа, ибо каждый шел под дождем следом за согбенным призраком, за своей собственной Судьбой.

Никто не произносит ни слова. Когда попадаешь к Жарвису, остаются только Жарвис, Фу-Ман, виски и твоя обездоленность. Готов повторять это всем и каждому.

Так в каком-то затаенном ожидании бегут дни, недели, быть может, месяцы.

Ожидании чего? Кто знает?

Иногда кто-то встает: все взгляды обращены на него, все сердца сжимаются. Быть может, есть руки, которые хотят его удержать… Бедолага подходит к стойке, и тут же возникает Жарвис. Он выглядит мягким, счастливым, как нотариус.

Человек произносит несколько слов.

Жарвис кивает и указывает направление, а оно всегда одно и то же: тяжелая несгибаемая рука, стрелка ужасающего компаса, вечно указывающая на чудовищный полюс.

Невероятно побледневший человек садится, и Фу-Ман наливает ему выпивку, много выпивки.

И словно из глотки всех посетителей рвется всеобщий крик боли и возмущения, ибо все они объединены отчаянием. Но китаец наливает виски, и все с замиранием души думают, когда же наступит их час увидеть руку Жарвиса, указующую на Неизвестность.

* * *

Однажды взревела сирена близкого корабля.

Послышались тоскливые хрипы, в сжавшихся руках лопнули стаканы.

Стояла ночь, мы вышли безмолвной группой и стали жадно всматриваться в конец улицы. Вода едва светилась в лучах луны. Мне показалось, что я узнаю безрадостный пейзаж.

В другие дни ожидание столь тягуче, что сгибаются плечи, глухо трещат кости, словно атмосферу наполняют свинцом.

Однажды вечером Жарвис внезапно поднялся среди пьющих посетителей.

Фу-Ман исчез – больше никто не прикоснулся к стаканам.

В ночи разносился вой, все вышли из таверны и глядели туда, куда указывала рука Жарвиса.

В конце лежащей в руинах улицы над низкой водой светились огни судна.

Красный и зеленый по бортам, желтый на мачте, словно он еще шел в открытом море. И еще был фиолетовый огонь – фантазия капитана.

Вокруг меня царила полная тишина. Люди дрожали и словно лишились сознания. А я с ужасом и удивлением воскликнул:

– Но это же огни Эндимиона!

* * *

Я повернулся и убежал, несмотря на ужасающее противодействие, удерживающее меня на месте.

Я слышал шаги компаньонов, которые спешили в конец улицы. В моих глазах внезапно они превратились в покорное стадо, топчущееся у ворот бойни.

* * *

«Я знаю, – сказал я себе, потом с осторожностью поправил себя: – Думаю, знаю». Я ничего не знаю.

Мое воображение ловит неведомые формы в бездне кошмара.

Кровопийцы, земные спруты, немыслимые вампиры, таинственные чудовища, которые могут жить в джунглях Гвианы и бразильского Сертао?

«Что за невидимая вещь занимала пустую каюту Эндимиона?» – вопрошает мой бедный разум, как раненая бабочка, бьющая крыльями в клетке черепа, ибо он чувствует, что точка соприкосновения Жарвиса и фантастической истины кроется именно в этом незримом присутствии.

Кровопийцы, земные спруты, вампиры… нет, не это. Хватает девственного леса и саванны, чтобы наполнить кровью их бездонные кубки.

Нет, это не то, поскольку вы, как и я, встретивший в Копенгагене двух беглых французов, встретите прочих мрачных клиентов Жарвиса в любом порту с запретными радостями.

Они будут отплясывать для вас садистский чарльстон в домах с цветами в Марселе или будут играть с вами в разорительный покер в Барселоне. И на их изжелта-бледных лицах будет написано нечто безбрежно отвратительное.

Забывают ли они когда-либо, что из-за закрытых ставен проклятой таверны доносятся болезненные шумы? Они похожи на биение огромных раненых крыл, насыщающих воздух сверхъестественным отчаянием.

Не являлись ли им в некоторые вечера лунные существа, которые, стоя на коленях, безостановочно молились звездам?

А быть может, это был туман, скользивший вдоль бара Жарвиса, туман, который, казалось, дрожит от нечеловеческой печали.

Но я вспоминаю, что мой бедный разум задает вечный и ошеломляющий вопрос:

– Кто был невидимым пассажиром Эндимиона? Дух не садится на корабль, как еврейский перекупщик. Ха-ха! Вспомни сказки бабушки, после которых ты не мог заснуть всю ночь.

Кто сворачивал шею своим жертвам?

…Кошмар, на мгновение смутное чудовище становится четким. Но во мне обитает ужас, и мой разум удерживает дымный образ молящегося тумана и зловещую и мрачную процессию существ, увлекаемых в кровавые ангары.

Я воображаю, что мои проклятые сотоварищи шли на куда более ужасающую бойню, на бойню душ!

– Ибо я их снова увидел…

Да, я вас увидел, мои друзья-бродяги, мои собутыльники по виски, мои товарищи по морским скитаниям, которым известна улица отчаяния.

В ваших глазах живет один и тот же страх. Вы стали жадными до годов, дней и секунд, которые неумолимо уходят.

Туннель разъяренного тайфуна; цейлонский камень, под которым прячется янтарный скорпион или коралловая змея; отвратительный Катило, паук-ткач Австралии; адский прибой на азорских берегах – все, что некогда вызывало у вас безудержный смех, теперь терзает ваше существо невыносимым ужасом, ибо вы имеете дело со Смертью. В смерть не погружаются, как в тихий и спокойный сон.

Дорога туда тянется вдаль.

Вы идете на другой конец улицы.

Ужасающее присутствие
(Le présence horrifiante)

Прислушайтесь. Позади жалкого стеклянного барьера, отделяющего нас от мрака, плотного, как сгусток крови, зло ревет буря, усиливая свой триумфальный вой.

Она прилетела издалека, из глубин ненавидящих морей. Она принесла с проклятых берегов, где гниют пораженные паршой мертвые моржи, запахи черной болезни и смерти.

Она воет, предвещая тысячи агоний и осаждая наше жалкое кабаре, где подают дешевый виски и тягучий ром.

Она похожа на ребенка-хулигана, который разоряет парк с розами, преследуя божью коровку. Она набрасывается на нашу лачугу, молотя по ней плавниками гигантского ската.

– Почему, – спрашивает Холдер, – надо помещать каждую страшную историю во тьму ночи и разгар ужасной грозы? Художественный прием.

– Нет, – ответил Арне Бир, – такова реальность, так хочет природа. Вы путаете понятия «вокруг» и «окрестный», как говорил профессор французской словесности из Осло, но он никогда не путал виски со стаканом, он был ловкой обезьяной.

Утверждаю, что зачастую буря и темная ночь приводят к опасным событиям.

Арне Бир то ли норвежец, то ли лапландец, но он ученый человек. В долгие ночи в своей северной деревне он много читает и спорит с пастором-учителем, который получает книги с дарственными посвящениями от Сельмы Лагерлеф. – Я, – роняет Пиффшнур, – я говорю…

И Пиффшнур не говорит… больше ничего.

Боже! Я редко видел столь глупое существо, как этот моряк с Эльбы, который вот уже несколько месяцев страдает от морской болезни на Балтике.

Буря взвыла у самой двери, как смертельно раненное животное. Мы выпили и вновь наполнили стаканы чудесным напитком.

– Да, – продолжил Арне Бир, – эти разбушевавшиеся ночи создают прекрасные условия для призраков, для зарождения криминальных мыслей и существ из проклятых миров.

Скажу даже, что они формируют проводящую среду для злобных сил, и только Богу ведомо, не рождают ли они их на адской кухне хаоса и рева.

– Это похоже на проповедь, – проворчал Холмер, – я мало что понимаю, но не хочу, чтобы мне читали мораль.

– Конечно нет, – вмешался глупец Пиффшнур, – мы в этом ничего не понимаем, и эти слова произнесены, чтобы нас оскорбить.

Дверь хлопнула, как звонкая пощечина, и внутрь вошел незнакомец в сопровождении вихря дождя, ветра и ледышек.

– А! – произнес он. – Здесь есть люди. Слава богу!

Ему дали стакан с ромом, но, к нашему возмущению, он даже не пригубил его.

– Не стоит разгуливать по улице, – наставительно сказал Холмер, словно излагая вечные истины.

– Я убегал, – сообщил незнакомец.

Он бросил намокшую шапку в угол, обнажив зловещую лысую голову, похожую на обкатанный горным потоком булыжник. Тут же на ней отразились розовые всполохи лампы.

– Я убегал, – повторил он.

В северных притонах люди ведут себя сдержанно и опасливо, поскольку их окружают болота, соседствующие с морем.

Мы согласно кивнули и подняли безмолвный тост в его честь. В жизни часто случается, что людей преследуют, как зверей, а потому каждый беглец суть брат.

– Я убегал от бури, – продолжал лысый человек.

Глаза Арне Бира вспыхнули веселым огоньком. Холмер разочарованно проворчал, а Пиффшнур выглядел более тупым, чем обычно.

– Но она неслась быстрее меня, и я попал в самый центр ее. Быть может, это не осмелится последовать за мной сюда. Ваша компания защитит меня.

– Это? – спросил Пиффшнур.

Арне Бир недовольно глянул на него. Вопросы беглецу не задают.

– Она! – вскричал человек. – Ужасная вещь, которая несется в центре бури, которая стучится в мою дверь, заставляя убегать от воющего ужаса ночи.

И добавил, немного успокоившись:

– Она не схватила меня.

Арне Бир протянул ему стакан с виски.

– Выпейте это, – посоветовал он. – От рома слюна становится тягучей.

Незнакомец с минуту прислушивался к буре снаружи. Он явно успокаивался.

– Это бьют крылья летающих вещей, – сказал он. – Они злятся, но не упрямствуют. Они вас не ищут. Если вы не попадаетесь им на пути, они вас не замечают.

А вещи, которые ступают по земле… Ох и ох! Нет, я не слышу ничьих шагов. Она, должно быть, увязла в болоте. Ха, ха! Хотелось бы посмеяться. Она завязла в болоте. Я выпью виски.

* * *

– Я живу рядом с большим торфяником на западе. Это Норвегия или Германия? Там никто не бывает. Все обходят стороной и опасаются оказаться на этих нескольких тысячах квадратных миль, где земля сотрясается, как гниющее желе дохлой медузы.

– Большой торфяник, – удивился Арне Бир. – Что вы там делаете?

Незнакомец таинственно улыбнулся.

– Я ищу золото, – ответил он.

– Ха, ха! – вступил в разговор Пиффшнур. – Позвольте посмеяться. Золото на торфянике!

Холмер треснул его кулаком по голове. Пиффшнур покорно замолчал.

– На торфянике, – продолжал человек, – конечно… Бог не всегда доверяет сокровища земли твердым породам. Далеко не так! Он прячет их и в грязи, и в морской гнили, и в мертвых отложениях. Вы никогда не видели желтых блесток в комках влажного торфа?

– Да, – задумчиво произнес Арне Бир, – в синей глине Кимберли спят алмазы. В иле Ориноко, пронизанном корнями мангровых деревьев, иногда находят самородное серебро.

– Вонючая грязь Гвианы оберегает самородки и золотой песок, – с энтузиазмом подхватил незнакомец, – а живой клей цейлонских устриц ревниво обволакивает тончайшие жемчужины.

– И это приносит доход? Золото приносит доход? – спросил Холмер.

Вся наша сдержанность испарилась при этом магическом слове. Всех охватила лихорадка. Человек пожал плечами и не дал прямого ответа.

– Я туда не вернусь, потому что явилась она.

– Она? – на этот раз вопрос прозвучал сразу от всех троих.

В этот момент буря словно затихла вокруг лачуги-кабаре. Капли дождя и растаявших ледышек отсчитывали секунды.

Незнакомец прислушался. Он вслушивался в тишину.

Издали донесся долгий вопль сумеречного козодоя.

– Рядом с торфяником, – заговорил он, – я соорудил хижину из толстых балок, крепкий и тяжелый блокгауз. Я опасался людей.

Что за глупость! Кто, кроме меня, ищет сокровище в грязи? Какой человек проявит столько безумства, чтобы рискнуть среди болот, топей и сыпучих песков и напасть на мою лачугу?

Но однажды вечером, когда на море падал последний лучи солнца, я услышал шаги.

Шаги на той земле слышны отчетливо. Они похожи на маленькие шлепки по воде.

Если бы до меня добирался человек, а я разместился на обширной безлюдной пустоши, я бы несколько часов видел его силуэт на горизонте.

Я никого не видел, а шаги раздавались поблизости.

– Невозможно, – сказал я сам себе. – Шаги звучат только в моей обезумевшей голове.

Шаги стихли, и ночь прошла спокойно.

Утром я не обнаружил ни малейшего следа и целую минуту высмеивал сам себя.

Через несколько дней шаги раздались снова. Кто-то шел по влажной и мягкой земле.

– Вы не существуете, – сказал я, – вас нет совсем. Бесполезно возвращаться. Вы не существуете!

Но ночью я оставил фонарь зажженным, и тени держали зловещий совет в углах моего жилища.

На следующий день шаги замерли перед дверью.

– Ночью, – сказал я сам себе, – вещь, которая бродит снаружи, постучится в дверь, а в следующую ночь войдет. О боже!

Так и случилось. Вечером она постучала. Один, два, три, пять робких стуков; я решил, что она стучит поочередно каждым пальцем руки.

Рука за дверью! Рука, которая возвращалась каждую ночь и стучала все громче. Удары вскоре стали ужасающими, и в воздухе комнаты их эхо звенело до самого утра.

И вот вчера…

Незнакомец ущипнул Арне Бира за руку. На его черепе цвета слоновой кости бились синие вены.

– И вот вчера, после пяти ударов моя хижина подпрыгнула пять раз, словно животное под ударами, а ведь хижина сложена из тяжелых балок, забитых глубоко в землю.

Я глянул на дверь… Эту дверь не пробьет даже пуля. Так вот, друзья мои, братья мои, защитники мои, этой ночью у дубовой двери, а это неживая вещь, словно появилось лицо. Эта мертвая вещь, дубовая дверь, которая даже не вздрагивает ни от укуса пилы, ни от удара топора или молотка, страдала.

Мне невозможно передать вам адское видение неживых вещей, которые страдают от боли. Предположите ужасное пробуждение трупа от неведомых пыток.

Что за коготь из бездн ада мучает таинственную душу предметов, которые мы считаем лишенными жизни?

На искаженных щеках балок появилось пять круглых отверстий, из которых текла тягучая черная жидкость. Пять кровоточащих ран!

Вокруг меня все предметы сошли с ума, обезумели. Это было невозможно видеть. Вы думаете, что мы все слышим? Что наше ухо ощущает каждую звуковую волну, рождающуюся вблизи?

– Утверждают, что нет, – сказал Арне Бир, пытаясь сбить накал нарастающего ужаса. – Таинственный сигнал скворцов…

– Нет! – вскричал незнакомец, которому не нравилось простое объяснение. – Нет, поскольку все предметы вокруг меня вопили от жуткого ужаса и их крики сгущали тишину. Только мой мозг воспринимал их как квинтэссенцию невероятного ужаса.

Рассказчик глотнул спиртного, чтобы передохнуть.

– Как хорошо и полезно выпить, – пробормотал он, – какой чудесный собрат, этот виски. Вечером, когда я услышал далекий и глухой шаг северной бури, я понял, что вещь, которая станет в тысячи раз сильнее от союзников бури, не остановится перед дверью. А войдет, ибо она – творение ночи.

– Такую историю не стоит рассказывать, – вмешался недовольный Пиффшнур. – Никакого удовольствия слушать ее. Вы не можете рассказать что-нибудь более занимательное?

Незнакомец не ответил. Его мысли бродили далеко в окружающем безмолвии.

– А я знаю кое-что веселенькое, – не унимался Пиффшнур, – представьте себе, что фрау Хольц, хозяйка таверны У веселого голландца в Альтоне владела белым попугаем, который не умел говорить.

Тогда я и пара славных рейнских парней сказали, что попугая надо покрасить в зеленый цвет, потому что все белые попугаи немы от рождения, и она дала нам за совет бутылку отличного шнапса. Ха, ха!

– Вы считаете, – спросил незнакомец, – что буря закончилась?

– Думаю, да, – сказал Холмер.

– Правда?

Он глубоко вздохнул, и его измученное лицо как-то подобрело.

– Неужели вы сказали правду! Так будет лучше.

– Еще немного виски.

– Спасибо. Да, я выпью еще. Адская погода, которая превращает меня в несчастное существо, гонимое демонами.

Он успокоился и улыбался. Казалось, он извиняется за свой страх.

– Вещь, – сказал он. – Что это? Эта вещь существует? Думаю, да, но спрашиваю себя, чем она может быть? Несомненно, безумие, страх перед великим одиночеством, который толкается в вашу голову и пытается туда проникнуть.

– Почти символ или поэма, – улыбнулся Арне.

– Да, вы просто потрясли нас, – пробормотал Холмер. – Страх в этих краях убивает. Стирает кости в порошок.

– Женщина сунула попугая в зеленую краску, – Пиффшнур продолжал свою забавную историю, – а когда птица вылезла из нее, она принялась выкрикивать жуткие вещи: «Ах, ты свинья, чертова баба!» На следующий день она сдохла, потому что краситель был плохого качества. Фрау Хольц сказала, что такой исход ей нравится больше, чем обладание плохо воспитанным попугаем.

– Эй! Что это? Что это? – вдруг спросил, задыхаясь, незнакомец, от ужаса вскочивший на ноги.

Вдали раздался вой ярости и угроз.

– Буря совершила круг и возвращается, – беззаботно сказал Пиффшнур, довольный тем, что рассказал свою глупую историю.

– Она возвращается, – закричал незнакомец. – Я пропал!

Крыша мрачно заскрипела под порывом ветра.

– Вы слышите ее шаги? – застонал несчастный.

– Да, я слышу, – тихим голосом ответил Холмер.