Текст книги "Проклятие древних жилищ (Романы, рассказы)"

Автор книги: Жан Рэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Эпилог

Та-Хиак исчез в тот же день с возвращенной Питером «Горной Луной». О нем больше никто никогда не слышал. Он вернулся в далекую долину инков.

Мистер Перримангл по-прежнему служит в вейслианском храме. Джерри Смит приходит туда исповедоваться в своих грехах. Он покинул дом в Собачьем Острове и живет на какую-то ренту. Никто не может сказать, что он продолжает свою криминальную жизнь.

Лорд Минвуд хотел заплатить долг своему двоюродному брату Биллу, но тот отказался. Он согласился только на оплату путешествия в Южную Америку.

Билл уехал, и о нем забыли. Питер иногда думает, что он обосновался в отдаленной долине, где получил право жить из-за родства с Та-Хиаком. Все возможно. Лорд Минвуд окончательно выбрал имя Питера Врена. Он счел, что преступления его отца требуют от него служения обществу. Он собирается оплатить долг борьбой с криминалом на службе правосудия.

Таково было начало карьеры молодого сыщика, которая сделала знаменитым его имя: Питер Врен.

Мы вскоре встретимся с ним.

Все персонажи и имена придуманы.

Место действия служит лишь декорацией для вымышленных ситуаций и событий.

Джон Фландерс

Джон Фландерс
ПРОКЛЯТИЕ ДРЕВНИХ ЖИЛИЩ
(La malédiction des vieilles demeures)
Неизданный полицейский роман

Глава первая
Детские годы

Один из моих бывших учителей каждый год неизменно начинал свои уроки с подробного изложения, что наше существование суть суета сует. В конце его лекции ученики не смели шелохнуться и только переглядывались друг с другом.

– С самого верха горы, – говорил он, – срывается маленький камень, ударяется о другой камень, о третий. Через несколько часов ужасающая лавина накрывает долину, снося деревни, убивая людей и скот. Почему сорвался камень? Быть может, ласточка заметила на нем муху. Выбери муха другой камень для отдыха, не могло быть и речи о разрушительной лавине… Продолжим… Допустим, что ученик Хилдувард Сиппенс вспотел, спеша в школу. Простудившись, он начинает чихать в классе. Он чихает в шею своего друга Ливена Домса. Тот оборачивается и ударяет Хилдуварда, который отвечает крепким кулаком, попадает в чувствительную точку, и Ливен падает мертвым. Бедняга Хилдувард! Его отправляют в исправительное заведение, откуда он выходит озлобленным и становится закоренелым преступником, чья жизнь превращается в цепь преступлений и мерзостей. Почему Хилдувард так бежал в школу? Просто потому, что в витрине ближайшей кондитерской вывесили новый лубок, и он потерял много времени, рассматривая его. Пустяковая причина разрушения жизни – всего-навсего лубок.

Именно меня, Хилдуварда Сиппенса, он выбрал героем такой ужасной истории. Конечно, я не убил Ливена Домса, даже никогда не ударял его и не чихал ему в шею. Но страх перед ничтожными причинами, таинственными и угрожающими, впитался в меня, и я до сих пор считаю старого учителя, который давно спит под зеленым одеялом, как вестника-авгура злой судьбы. Не встреться на моем пути бездомный пес, я остался бы простым человеком, эдаким «тихим бонвиваном», скромным и безвестным, но счастливым, а не превратился в сыщика Варда Сиппенса, которому приписали разгадку одной из самых мрачных тайн, какие только можно вообразить, а потому я приобрел славу, удивляющую меня самого.

Но не будем опережать события. Редко в приключение сразу погружаются с головой, в нем тонут шаг за шагом. Поэтому должен посвятить несколько страниц гнетущих воспоминаний простым и повседневным фактам. Прошу читателя не пропускать их, ибо они имеют право на существование.

Мой отец, Питер Сиппенс, был гентцем, который в возрасте двадцати лет отправился в Париж, чтобы выучиться шитью одежды. В 1869 году он женился на юной француженке Мишлин Фроже, гладильщице, а через год в предместье Сент-Антуан увидел свет я.

Когда разразилась франко-германская война, мой отец присоединился к ополчению, а в день, когда пруссаки вошли в Париж, бежал вместе с женой и ребенком в Бельгию, где нанялся работником на одну ферму в Эстамбурге, маленькой валлонской деревушке в Турнэ. Она располагалась в нескольких лье от французской границы.

Мне исполнилось пять лет, когда отец вернулся в Гент, обосновался в Темпельгофе и стал портным, в чем ему помогала жена. Они родили еще двух детей, но я едва знал их, поскольку они умерли младенцами.

Отец не был лодырем, но работал очень медленно. Мать, болезненная и незаметная женщина, страдала необычной болезнью, которую люди того времени называли «ревматизмом в голове». Она умерла довольно молодой. Жизнь в нашем маленьком домике розовой назвать трудно.

Должен приостановить свой рассказ, чтобы описать наш домик. Некогда он был местом пребывания привратника огромного господского дома, ныне запущенного, когда-то принадлежавшего благородной семье Ромбусбье. Семья покинула дом очень много лет назад.

Бравый нотариус Брис, который обеспечивал его охрану, сдал нам в аренду эту пристройку буквально за корку хлеба, как говорит пословица. Он скорее сжалился над нашей бедностью, чем стремился получить кое-какой доход.

На нашем столе редко появлялся бы кусок мяса, не будь тетушки Аспазии, старшей сестры отца. Если я хорошо помню, она была на двадцать лет старше. Юной девушкой поступила в услужение некоего господина Стопса, закоренелого холостяка, который жил в огромном безобразном доме на Верхней улице. Она служила у него до его смерти и преданно ухаживала за ним, хотя жизнь, которую вела, не была отмечена ни медом, ни флердоранжем, ибо старик Стопс был скупцом-подагриком с бульдожьей головой, чьи вопли и богохульства разносились по всей улице, когда у него случался приступ. Награда ожидалась долго, но не обошла тетушку Аспазию. Она унаследовала безобразный дом на Верхней улице, полдюжины небольших ферм в Метьесланде и более чем солидный счет в банке. Я узнал точную цифру много позже. Мне тогда показалось, что меня ударили обухом по голове, ибо счет был просто огромен!

Тетушка Аспазия не изменила своего образа жизни. Поговаривали, что она унаследовала не просто состояние Стопса, но и его легендарную скупость. Она продолжала жить в том же доме и наняла служанкой девушку с одной из своих ферм.

Тетушка никогда не посещала нас, но раз в месяц в определенный день я имел право позвонить в ее дверь. Служанка принимала меня в коридоре. Я ждал на входном коврике, пока она ходила за синим конвертом, лежащем на десертном столике, и вручала его мне. Тетушка никогда не появлялась, и я не знал ее лично. По возвращении домой конверт поспешно вскрывался, и каждый раз я слышал вздохи матери.

– Я надеялась, что на этот раз будет пятидесятифранковая банкнота.

Но в конверте неизменно лежала бордовая купюра в двадцать франков.

– Это покрывает расходы на жилье, – со смирением отвечал отец, продолжая прошивать грубыми белыми нитками пиджаки и брюки.

В школе я был обычным учеником, хотя имел некое преимущество перед другими, ибо, благодаря заботам матери, свободно говорил и читал на французском языке.

Почти в то же время в Темпельгофе появился и обосновался новый человек. Он открыл напротив нас цирюльню. Его звали Франс Хаемерс, но вскоре его прозвали Патетье, тарталеткой, по простой и ясной причине. Каждое воскресенье он позволял себе роскошь закупать множество пирожных с кремом и конфитюр.

Невысокий добродушный мужчина, с длинным и тонким лицом, на котором поблескивали черные и озорные глазки вороны. Долгие годы он зарабатывал на жизнь в модном салоне в центре города, мечтая стать однажды хозяином своей жизни. Его жена, бывшая намного старше его, всегда противилась его намерениям. Только когда она присела в реверансе перед Богом, Патетье исполнил заветную мечту.

Ни один капитан дальнего плавания так не гордился мостиком судна, как Патетье своим заведением, когда в белоснежной блузе выходил на порог цирюльни между «стрижкой» и «брадобрейством». Детей у него не было, о чем он горько сожалел, но парикмахер быстро сдружился с ребятишками квартала, а я стал его любимчиком. Я мог свободно входить в его цирюльню и выходить оттуда, обнюхивать флаконы с духами и одеколоном и даже капать их содержимое на носовой платок. И наконец, наивысшая почесть, по воскресеньям я получал значительную часть его тарталеток. Поэтому никого не удивляло, когда я говорил, что принял твердое решение стать парикмахером, расхаживать в белой блузе по салону, пропитанному ароматами всех цветов мира. Патетье, похоже, был не против и несколько раз обговаривал с родителями планы моего будущего.

– Когда мальчик проведет достаточное количество лет в школе, то поступит ко мне в обучение, – обещал он.

Но моя привилегированная дружба с ним началась по сути с момента, когда один из клиентов забыл в цирюльне книгу и не вернулся за ней.

– Жаль, что она на французском языке, – пожаловался Патетье.

– Но ты говоришь по-французски и понимаешь его, – возразил я.

– Конечно, но читаю с трудом.

– Я могу тебе почитать, – любезно предложил я.

Мне было тогда двенадцать лет, и чтение было моим коньком: я был верным посетителем библиотек Давидаса и Виллемсфонда.

Я хорошо помню тот ноябрьский вечер, когда свирепствовала буря. Было темно, черные улицы блестели от дождя, а газовые фонари едва мерцали рыжеватым светом. Патетье не ждал клиентов, закрыл цирюльню и зажег керосиновую лампу с двойным плоским фитилем в маленькой уютной кухне. Печка, раскрасневшаяся от жара, тихо урчала. Патетье набил табаком длинную голландскую трубку.

– Давай! – сказал он, протянув мне книгу.

Это были похождения господина Лекока, сочинение Эмиля Габорио, один из первых полицейских романов, написанных им.

Пробило десять часов, когда за мной явилась мать. Мы с Патетье с сожалением расстались с увлекательной историей. В тот вечер я с трудом пережевывал бутерброд, а потом долго не мог заснуть, ворочаясь в постели и глядя на луну, которая выглядывала из-за крутой крыши заброшенного дома Ромбусбье.

– Господин Лекок… – шептал я, – какой человек… какой феникс…

Профессия парикмахера мгновенно опостылела мне, несмотря на белую блузу и флаконы с розовой водой.

Точно! Я стану сыщиком, каким был или должен быть господин Лекок, иными словами, мстителем, грудью встающим перед преступниками! Есть пожелания, которые можно выражать без особого риска, словно чуть сварливое высшее существо только и ждет, чтобы услышать и исполнить желания смелых людей!

Через два дня мы дочитали книгу, и Патетье полностью разделял мой бредовый энтузиазм: за несколько часов все герои Консьянса и Эннери были свергнуты с пьедестала.

В это время журналы обильно смаковали таинственную историю об убийстве в районе Брюгге. Майор в отставке и его жена были отравлены. Майор был сварливым человеком, а его жена – скупой матроной-язвой.

– Будь ты господином Лекоком, а не Бардом Сиппенсом, какую бы ты выдвинул гипотезу? – спросил Патетье.

Я внимательно следил за ходом дела по статьям в местной газете. Задумался и ответил не сразу.

– Кто же виновник? – настаивал мой друг.

– Служанка! – нагло заявил я.

– Почему, господин Лекок?

– Она не произнесла ни одного доброго слова в адрес своих хозяев. Майор постоянно ругал ее за то, что она не чистит его саблю до блеска, и даже без колебаний ударил ее. Жена упрямо отказывала ей в повышении оплаты и запретила пить пиво во время еды. Кроме того, в доме водилось много крыс.

– Эка важность? – удивился Патетье.

– У служанки были свои счеты с крысами, которые часто навещали кухню. Она раздобыла крысиный яд, чтобы истребить поганых паразитов. Заметив, насколько радикально действует средство, она впала в искушение использовать яд против других врагов, а именно хозяев.

Через неделю мы прочли, что все так и случилось. Патетье с тех пор не мог думать ни о чем ином.

– Вард, – сказал он, – тебе уготовано другое будущее, более прекрасное и славное, чем брить бороды и стричь волосы. Заканчивай школу и становись полицейским или жандармом. Я поговорю об этом с твоими родителями.

Мой отец не любил жандармов, которые причинили ему немало неприятностей при переходе границы, и не одобрил намеков соседа, а мать, как всегда, была согласна с мнением мужа.

Тогда Патетье стал покупать все произведения Габорио. Эти книги стали нашим часословом. Мы их читали и перечитывали, мы изучали их. Мы задавали Лекоку сочиненные нами проблемы.

В моей жизни произошел настоящий переворот по вине бездомной собаки.

Была вторая половина субботы. Я отправился отдать плащ одному из клиентов в Дабстрат и прогуливался над Аппельбругом, когда услышал истошно-жалобный собачий вой. На углу Хойарда стоял мальчишка-мясник, сжимая шею худого пса. Он тряс его и бил так сильно, что за него было стыдно.

– Я утоплю его! – голосил он. – Он украл кость!

Я уже тогда был другом животных, каковым и остался. Без раздумий я бросился на мучителя и попробовал вырвать пса из его рук. Несколько ударов сбили меня с ног. Но я вскочил и вцепился в обидчика. Он отбросил меня, как крысу, но до того, как упасть на тротуар, я успел сильно укусить его за предплечье.

– Бандит! – закричал он. – Я утоплю и тебя!

И в тот же миг пронзительно заверещал от боли. Я увидел острие зонтика перед его красной рожей.

– Мне выкололи глаз! – запричитал он.

– Отпусти собаку и мальчика! – раздался визгливый женский голос.

На крики прибежал полицейский, и состоялось короткое беспристрастное объяснение. Перед парнем-мясником возвышалась крупная костистая женщина в черном платье из сюра. У нее было злое и угрожающее лицо. Полицейский, похоже, хорошо знал ее, ибо почтительно поздоровался, приложив руку к шлему.

– Ха, ха! – сказал представитель закона. – Вот как предстает дело. Дурное обращение с животными и нанесение побоев и ран беззащитному ребенку. В отделение, дружок!

Он схватил парня за руку, но тот с силой оттолкнул его. Шлем полицейского покатился по земле.

– Сопротивление силам правопорядка! – рявкнул полицейский.

Моего врага тут же заковали в наручники, избили, а потом разъяренный полицейский поволок моего поникшего обидчика через овощной рынок.

– Малыш, ты совершил добрый поступок. Кто ты?

Импозантная женщина благодушно оглядела меня, улыбнулась и принялась промокать мой кровоточащий нос носовым платком.

– Очень хорошо защищать бедных невинных животных, – продолжила она. – Скажи, кто ты?

– Меня зовут Хилдувард Сиппенс… – пролепетал я.

– Что?.. Повтори-ка!

– Хилдувард Сиппенс, мадам.

– Сын портного из Темпельгофа?

– Да, мадам.

Она уставилась на меня живыми глазами и поджала тонкие губы.

– Боже Иисусе, – прошептала она, – хорошо, хорошо, так вот… – Она на мгновение задумалась, потом развернулась и оставила меня с кровоточащим носом и начинающей вспухать шишкой на лбу.

По возвращении домой отец собирался устроить мне памятную порку и уже тряс розгами за то, что я влезаю в дела, которые меня не касаются, когда дверь с треском распахнулась. На пороге возникла дама в черном с пронзительными глазами.

– Боже! – вскричал отец. – Аспазия!

Дама увидела поднятую розгу, и глаза ее вспыхнули яростным пламенем.

– Постарайся больше не трогать этого мальчика! – крикнула она.

Мой отец задрожал.

– У меня от него столько неприятностей… – залепетал он.

– Из него, по крайней мере, вырастет нечто более стоящее, чем из тебя, лодыря, – проворчала она. – Подай мне стул.

Отец, как всегда, завел жалобную волынку: мол, профессия не приносит денег, люди делят су пополам, жизнь дорожает и прочая, и прочая.

Его сестра некоторое время слушала, потом резко спросила:

– Сколько лет мальчугану?

– Почти тринадцать, – ответил отец.

– Каковы его успехи в школе?

– Учителя не жалуются. И у него красивый почерк.

– Что собираешься сделать из него?

– Если Бог поможет, будет парикмахером.

– Ба!.. – презрительно выговорила она. Схватила меня за плечо, покрутила, словно я был куклой, и проворчала: – В качестве сына портного он не очень презентабелен.

– Где же мне найти деньги, чтобы прилично одеть его?! – воскликнул отец.

– Здесь, – сказала она, доставая из кожаной сумки банковский билет.

– Сто франков, – прошептал отец, не веря глазам своим.

– Хватит! – приказала тетушка Аспазия. – Мальчуган мне нравится, он достоин лучшей участи, чем стать брадобреем. Я тебе сообщу о своем решении. – И сообщила о нем через неделю. – Хилдувард отправится работать в контору моего нотариуса, мэтра Бриса, – заявила она. – Его новая одежда готова?

Это заняло еще неделю, поскольку, как я уже говорил, отец мой работал медленно.

– Каждое воскресенье он будет приходить ко мне на кофе, – продолжила она, – я сказала «он», ибо ты и твоя жена можете оставаться дома.

Уверен, тетушка Аспазия симпатизировала мне, хотя никогда этого не показывала. Наши воскресные встречи не были особо увлекательными, но на столе всегда стояли лучшие кондитерские изделия. Тетушка не отличалась общительностью, а если говорила, то только о проделках своих кошек. Эти эгоистичные животные во многом улучшили ее отношение ко мне. Как только я появлялся в коридоре, три или четыре кошки выбегали мне навстречу, давая понять своими ласками, что они меня любят.

– Животные лучшие знатоки человеческих душ, – объявила тетушка Аспазия, – они отдают себе отчет, что ты неплохой парень.

Я явился к мэтру Брису. Тот попросил меня написать несколько строк, задал несколько вопросов о занятиях в школе и был очень доволен моим знанием французского языка.

После Пасхи я начал работать в конторе.

Первые недели я занимался только заточкой карандашей, очисткой и наполнением чернильниц, ходил с поручениями в почтовое отделение и регистрационную контору, а также открывал двери, когда отсутствовала служанка. Но вскоре мне выделили место у пюпитра и поручили переписку актов без ошибок и помарок. Господин Брис хвалил мои каллиграфические способности, отмечал отсутствие ошибок и сказал, что все у меня сложится хорошо, если я буду столь же прилежен.

Но работа меня не увлекала. Я часто принимался мечтать о белой блузе Патетье и его чистенькой цирюльне, но мой друг не желал слушать о старых химерах.

– Вообще, ты должен был поступить в полицию, – уверял он, – но неплохо стать и нотариальным клерком.

Однако господин Лекок забыт не был, и мы продолжали забавную игру, придумывая проблемы, хотя времени у меня стало значительно меньше.

Нотариус платил хорошо: я получал шестьдесят пять франков в месяц, что радовало родителей. Мои взаимоотношения с тетушкой Аспазией не изменились. Я являлся к назначенному часу на воскресный кофе, но если работа в конторе не позволяла этого, она, похоже, не замечала моего отсутствия. Ей только не нравилось, когда я упоминал о мадемуазель Валентине, единственной дочери нотариуса. Импозантная персона с острым носом и пронзительными глазами. Она занялась хозяйством после смерти матери и вела его крепкой рукой. Она была лет на десять старше меня, но была столь строга и грубовата, что я считал ее ровесницей тетушки. Принципом мадемуазель Валентины было вести войну со всеми клерками отца.

Старший клерк, господин Сидон Хаентьес, невысокий добродушный и пугливый мужчина, заслышав ее шаги, начинал дрожать, как осина, а когда она входила в контору, едва не терял рассудок, начинал заикаться, ронял перо и, опустив голову, терпеливо выслушивал упреки и замечания. Чаще всего речь шла о чихательном порошке, следы которого она находила на белом мраморе коридора, ибо господин Хаентьес не мог обходиться без регулярной понюшки.

Больше трудностей вызывал господин Ипполит Борнав. Старый холостяк, каких французы обычно именуют «молодящийся красавчик». Всегда был тщательно выбрит. Тонкую ниточку усов обильно смазывал венгерской помадой. Одевался по последней моде, а лакированные туфли сверкали, как зеркала. Его истинное положение в конторе было трудно определить. Он не был клерком и, хотя учился праву, не стремился в нотариусы. Полагаю, он был юридическим советником, поскольку господин Брис редко принимал решение без предварительной консультации с ним. Всегда был вежлив, но у меня сложилось ощущение, что по натуре он насмешник. Он жил в Гелдмунте в богато обставленной квартире и никого у себя не принимал. Мадемуазель Валентина могла десять раз на дню входить в контору, и он десять раз вставал со стула и грациозно приветствовал ее, хотя лицо едва скрывало насмешку, что заставляло мадемуазель Валентину кипеть от внутренней ярости. Она никогда с ним не здоровалась, а вздергивала острый нос и принюхивалась, словно собака перед миской с едой.

Самого старого из служащих она превратила в настоящего мученика. Речь идет о Батисте Тиютсшевере, которого хозяин называл «Тиест», а остальные величали «Тюит». Он сидел в закутке и с утра до вечера занимался написанием актов и пополнением досье. Мадемуазель Валентина обращалась с ним, как с рабом, заставляла мыть коридор и лестницу, рубить дрова, таскать из подвала уголь и выполнять другие работы, унизительные для клерка. Бедный тип получал мизерную оплату, и если нотариус не повышал ему зарплату, то только потому, что его дочь противилась этому. Позже я узнал, что Тюит отсидел небольшой срок за мелкую кражу почтовых марок в одной фирме, где был курьером, и до сих пор ощущал последствия старого правонарушения. Он был уверен, что из-за этого он не мог найти лучшей работы.

Первые недели после моего назначения младшим клерком строгая дочь хозяина совершенно игнорировала меня. Словно я для нее не существовал. Это продолжалось до того дня, когда мною буквально овладел дьявол.

Она вошла в контору, где я находился вместе с господином Хаентьесом, который стоял у окна и смотрел на улицу. Вдруг я заметил медную коробку с нюхательной смесью, принадлежащую старшему клерку.

– Вы позволите сделать одну понюшку? – громко спросил я.

– Послушайте… что я могу сказать, – начал заикаться бедняга, – конечно, Хилдувард, пользуйтесь.

Мадемуазель Валентина повернулась и уставилась на меня, выпучив глаза.

Я взял коробку и втянул носом коричневый порошок.

– Хорошо пахнет, – сказал я, протянул ей коробку и сказал по-французски: – К вашим услугам, мадемуазель.

Она от изумления раскрыла рот. Ей понадобилась несколько минут, чтобы обрести дар речи.

– Наглый тип! – вскричала она. – Я пожалуюсь папе!

Она захлопнула за собой дверь с такой силой, что бронзовая защелка соскочила с петли.

Господин Брис не сделал мне ни малейшего замечания, но несколько дней не решался глянуть мне в лицо. Когда я рассказал об инциденте тетушке Аспазии, то впервые услышал, как она смеется.

– Ты предложил понюшку Валентине Брис! – воскликнула она. – Мальчик мой, это правда? Ну-ка расскажи мне снова и с самого начала. Никогда не слышала ничего подобного.

С тех пор я стал полным ничтожеством в глазах мадемуазель Валентины. Она обвиняла меня в том, что я мокрой обувью пачкаю мрамор, запрещала мне выходить в сад, иногда исподтишка грозила кулаком. Я пересказывал все своей тетушке, которая слушала меня с чуть извращенным удовольствием. Однажды, когда молодая мегера крикнула мне с верха лестницы, что я приношу в дом моль, гнездящуюся в моем старом пальто, тетушка купила мне за невероятные деньги английский плащ, какие в те времена носила лишь золотая молодежь.

А когда несколько дней подряд уличные мальчишки дергали за звонок, мадемуазель Валентина уверяла всех, что автором этих проделок был я и никто другой.

– Послушай, Вард, признай, что это ты, – умоляла меня тетушка.

– Конечно, это я, – солгал я.

И тетушка подарила мне два франка, но посоветовала не продолжать эти игры или возобновить их позже.

Однако никто не бывал так разъярен, как моя тетушка, когда в дверь звонили и убегали…

Прошли годы. В девятнадцать лет надо было тянуть жребий по поводу военной службы. Тюит выбрал меня в исповедники и после обещания хранить вечное молчание сообщил мне, что мадемуазель Валентина Брис ежедневно ставила маленькую свечку и молилась, чтобы я вытянул злополучный жребий. Я вытянул из барабана счастливый номер, освобождавший от службы. Но печальные события вскоре бросили тень на этот судьбоносный день. Моя мать простудилась и умерла. Отец, обезумев от горя, погибал на глазах. И стал одной из первых жертв эпидемии гриппа, которая безжалостно прошлась по стране в 1889 году. Я впал в отчаяние. Без тетушки Аспазии я бы бежал из города, чтобы наняться матросом на любое морское судно. Она, как смогла, утешила меня, посоветовала мне покинуть старый запущенный дом и снять комнату у каких-нибудь славных людей. Но вмешался Патетье. За короткое время он освободил свою спальню, отдав ее мне, а сам переехал в крохотную мансарду над кухней. Он был хорошим поваром и всегда отказывался от служанки. Чуть не под «военным давлением» мне пришлось обосноваться в цирюльне. За мной ухаживали и опекали так хорошо, что у меня начались счастливые и беззаботные дни.

У нас были все книги Габорио. Мы сожалели, что «отец» господина Лекока умер в раннем возрасте. Но у него появилось множество последователей, и мы с удовольствием читали новые книги. Родился герой нового типа. Проницательного сыщика в духе господина Лекока сменил хитроумный и вовсе не антипатичный преступник. Патетье очень понравился этот персонаж, но мне он был не по душе, поскольку я считал, что негодяй всегда остается негодяем.

– На самом деле так лучше, – подвел он итог нашей дискуссии, – я не хочу, чтобы ты стал бандитом, даже если ты научишься мистифицировать полицию и правосудие. Мечтаю видеть тебя великим сыщиком вроде господина Лекока, поскольку, Вард, у тебя есть задатки, большие задатки!

Никаких причин для подобных похвал не было, но я принимал их за чистую и звонкую монету.

Теперь настало время поговорить о брошенном жилище Ромбусбье. Кое-кто называл этот дом «Замком Ромбусбье». Он действительно выглядел таковым, несмотря на унылый, запущенный вид. С улицы были видны лишь домик привратника, где я провел юные годы, глухая стена и большой портик. Когда он был открыт, открывался вид на заросший травой двор, зеленый ковер у подножия высокого строгого здания с зарешеченными окнами, перед которым несло стражу чудовище из черного камня – получеловек, полулев. Мне было разрешено играть во дворе, но я никогда этого не делал, ибо смертельно боялся отвратительно стража, носившего странное имя Бусебо. Это имя было высечено готическими буквами на огромном камне-пьедестале. Высокое серое крыльцо вело к дубовой двери, обшитой железом. На ней красовался герб Ромбусбье. Я ничего не смыслю в геральдике, но меня поражало, что это были небольшие каравеллы, окружавшие гримасничающее лицо, очень похожее на Бусебо.

В нашей кухне, рядом с бочонком соли, висел громадный железный ключ, весящий не менее фунта. Этим ключом можно было отпереть дубовую дверь, если вдруг заявится какой-нибудь посетитель. Но такой посетитель никогда не появился. Отец пару раз снимал ключ с гвоздя, чтобы показать мне древнее жилище. Но мне оно настолько не понравилось, что я больше не просил вновь посетить его, а мать была всегда против открытия этой двери и утверждала, что крысы и прочие гнусные твари из брошенного дома выберутся оттуда и завоюют наш домик. У меня осталось смутное воспоминание об этих посещениях: мрачные коридоры со зловещим эхом, пыльные гулкие залы, едва освещенные слабым светом, проникавшим через окна со стеклами цвета зеленого яблока, комнатушки без воздуха и света, лестницы, вечные лестницы, ведущие в другие залы, другие комнаты, другие ниши…

Жилище было выставлено на продажу много лет назад, о чем свидетельствовала небольшая табличка и пожелтевшая афиша, которую ежегодно на Сретенье менял Ипполит Борнав, ибо возможные покупатели должны были обращаться в контору мэтра Бриса.

Ничего не могу сказать о владельцах, но предполагаю, что речь шла о потомках Ромбусбье, а об этих потомках я не узнал ничего хорошего. В XVI веке многие благородные негодяи закончили жизнь на колесе или на виселице, а веком позже один Ромбусбье ходил в море помощником страшного гентского пирата Йохана де Местре, который наводил ужас на семи морях.

Благодаря Патетье я смог кое-что узнать об этом пирате. Нередко случалось, что мой бравый друг закрывал в субботу вечером свое заведение и отправлялся рыться в ящиках с книгами на блошиный рынок. Иногда он с триумфом возвращался, потрясая связкой мятых и грязных книжиц. Одна из них рассказывала о корсарах и пиратах прошлых веков. В ней можно было прочесть, что «Йохан де Местре, красивый, как Бог, и злобный, как дьявол, выбрал в помощники чудовище, больше похожее на дракона, а не на человека по имени Ромбусбье, которого прозвали Бусебо, что может быть искаженным именем Вельзевула». Ему приписывали множество гнусных дел. Однажды он устроил пир для экипажа, на котором потчевали жареным львом, поскольку ему нравилось необычное мясо: колбаса из акульего мяса, паштеты из змей и даже фрикадельки из человечины! Все эти преступления, в том числе и каннибализм, привели его на виселицу в Лондоне, но перед повешением его подвергли ужасающей пытке: лондонский палач по одному выдрал у него все зубы!

К счастью, когда я читал эти строки, я был уже жильцом у Патетье, иначе я бы не осмеливался выглядывать в окно кухни, из которого были видны зеленый двор и ужасный каменный Бусебо.

Однажды я решился заговорить о доме в бюро.

Это был летний удушливый поддень. Особых дел не было. Все устали и лениво глядели на мух, бившихся о стекла. Я хотел оживить атмосферу и пробудить интерес присутствующих и начал рассказывать ужасающую историю пирата Ромбусбье. Закончить мне не дали.

– Ради бога, прекрати свои бредни! – вдруг воскликнул господин Хаентьес.

– И слышать не желаю! – застонал Тюит, заткнув уши.

Господин Борнав промолчал, но длинная черная сигара, которую он курил, выпала у него изо рта. Он уставился на меня полными ужаса глазами.

– Никогда не говори об этом нотариусу, – посоветовал мне Хаентьес. – Он и слышать не хочет дурного о Ромбусбье, чьи интересы всегда защищал.

В архивах было досье Ромбусбье, которое вел старик Тюитсшевер. Оно было толстым: пачка документов в зеленой картонной папке, перевязанной веревкой. Мне никогда не приходила в голову мысль ознакомиться с ним. И даже не подвернулось оказии, ибо на следующий день после моего неудачного выступления зеленая папка исчезла из архива, чтобы, несомненно, перекочевать в сейф.

Конечно, я все рассказал Патетье.

– В каждом доме есть свой скелет, – заявил он, – я прочел это в чудесной книге Чарльза Диккенса. Это относится к семейным тайнам. Логово вроде этого, – он указал на стену напротив, – не может обходиться без нее, а может, она худшая из всех.

Прошли дни, недели превратились в месяцы, а месяцы в годы. Мой образ жизни не менялся. Я стал стройным молодым человеком. Время, похоже, не тронуло тетушку Аспазию и Патетье.