Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Абзац выложил начистоту: Анна Джордано ревновала. Виола вошла в положение и сказала ему назавтра привезти подругу, что он и сделал. Анна оценивающе осмотрела Виолу, Виола поглядела на Анну. Виоле стало ясно, что Анна – славная краснощекая девчонка, так и брызжущая жизнелюбием. Анна, чье роскошное декольте привлекало невольные взгляды Эммануэле, Абзаца и даже мои, сочла, что Виола ей не конкурент, – если бы не длинные волосы и огромные глаза, ту можно было принять за парня. Поэтому, увидев наши кривые-косые швы, Анна предложила помочь с изготовлением паруса и влилась в наши ряды.

Начался ноябрь, а дядя так и не вернулся в мастерскую. Я получил письмо от матери, она сообщала, что снова вышла замуж: «Он постарше меня, но добрый и не обижает». С недавних пор она жила в Бретани. Ее письма всегда вызывали у меня одновременно радость и печаль, к которым все чаще примешивалось глухое раздражение. Досада на ее ошибки во французском, на мелкотравчатые мечты, на ту социальную среду, в которой продолжало существовать мое тело и от которой все дальше уходил настоящий Мимо. Виола необоримо утягивала меня в свой мир, к своей страстной жизни, где до звезд можно было почти достать рукой.

Однажды вечером я вернулся с кладбища, где Виола полежала в семейном склепе, надеясь так увеличить шансы общения с умершими, и увидел в окне ее спальни красный огонек. Но ведь мы только что расстались. Я немедленно вышел из дома и обнаружил в нашем дупле конверт, перевязанный зеленой лентой. Веленевая бумага с изысканным орнаментом, мое имя написано зелеными чернилами. Внутри только несколько слов: «Завтра в полдень у Дуба висельников».

Днем я видел Виолу только в воскресенье, а завтра – четверг. Я не спал всю ночь и вышел задолго до срока. И очень удачно, потому что по пути мне повстречался дон Ансельмо, который возвращался в церковь, благословив новую апельсиновую плантацию Орсини.

– А, Микеланджело, я как раз хотел с тобой поговорить. Кажется, твой дядя так и не вернулся из Генуи.

– Нет, падре.

– У тебя талант, ты знаешь. Необычный талант.

Я кусал губы, боясь опоздать.

– Спасибо.

– Что ты намерен делать? Работа у Альберто – пустая трата времени.

– Я не знаю. Мне здесь хорошо.

Дон Ансельмо улыбнулся, затем огляделся по сторонам.

– Да, полагаю, что здесь воистину хорошо. Всевышний уготовил место для каждого, не правда ли? И если твое место здесь, мне ли полагать иное?

К счастью, дон Ансельмо вместе со своими метафизическими раздумьями отправился в сторону деревни, а я нырнул в лес. Но направился не к западу, в сторону кладбища, а восточнее. Я прошел вдоль дальних полей Орсини, ближайших к деревне, где земля была самой скудной, затем двинулся по тропе, ведущей в лес. Дуб висельников отмечал пересечение двух больших троп и обычно служил отправной точкой для охотничьей облавы. Его длинные прямые ветви на нужной высоте действительно идеально подходили для повешения, хотя, на памяти жителей деревни, никто их для этого не использовал. Я явился на час раньше, привалился к стволу и открыл глаза через час, когда Виола коснулась моего плеча. Она смотрела на меня с ухмылкой и показывала на струйку слюны, текущую из моего открытого рта.

– Совершенно отталкивающее зрелище, – заметила она.

– Не строй из себя маркизу. Я уверен, ты сама храпишь по ночам. Ты никогда не найдешь мужа или того, кто согласится с тобой спать.

– И отлично, потому что я не ищу ни того, ни другого. Твое плохое настроение прошло? У меня есть для тебя подарок.

– Подарок? Мне?

Она нырнула прямо в лес, как и всегда, не заботясь о дорожках. Деревья, должно быть, как-то условились друг с другом, потому что позволили мне следовать за ней. Лето здесь еще держалось, цеплялось за ветки, залипало в смоле, стекавшей со стволов крупными янтарными каплями. Через десять минут небо снова появилось над головой. Мы вышли на поляну.

– Подожди меня тут, – сказала Виола. – А подарок связан с тем, что мы с тобой космические близнецы и приближается наш день рождения. Шестнадцать лет – это важно. – Она говорила, отступая к краю поляны. – Помни: главное – не двигаться.

Она исчезла, поглощенная деревьями. Прошла минута, затем пять. Я уже начал опасаться, что она бросила меня в лесу (чтобы посмотреть, например, смогу ли я найти дорогу назад), но тут раздался хруст ветвей. И вот из зарослей возникла она.

Я всего дважды в жизни терял сознание, и оба раза из-за Виолы.

Впервые, когда она вышла из семейного склепа и я принял ее за покойницу.

Во второй раз, когда она на мой день рождения обернулась медведицей.

Медведица была огромной. Даже для человека нормального роста. Шествуя на четырех лапах, она внушала ужас. Увидев меня, она остановилась, понюхала воздух и встала на дыбы. Почти три метра коричневой шерсти и мускулатуры, а на плечах платье Виолы, расползшееся в момент превращения. Несколько долгих секунд мы смотрели друг на друга, Виола не выглядела враждебной. Потом она зевнула, раскрыв огромные желтые клыки, и тут я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, надо мной склонилась Виола в своем обычном облике.

– В жизни не видела, чтобы кто-то так часто падал в обморок. Впрочем, до встречи с тобой я вообще не видела, чтобы люди падали в обморок.

Она дала мне руку и помогла подняться. Меня всего колотило.

– Я не думала, что ты такой легковерный, – продолжала она.

Я смотрел на нее дикими глазами. Она дала мне пощечину.

– Эй! Ты же не собираешься снова шлепнуться в обморок? Неужели ты веришь, что я действительно превращаюсь в медведицу?

Платье на ней было совершенно целым. Разум начинал брать верх. До меня стало доходить, что тут какой-то трюк, но какой именно – непонятно.

– Пошли. Ступай тихонько.

На этот раз она взяла меня за руку и повела в лес. Мой глаз теперь натренировался, и я различал примятые кусты и сломанные ветки. Земля резко пошла под уклон и вдруг поднялась к устью пещеры, окруженной плотным сосняком. Несколько деревьев упали, образовав что-то вроде стены из бревен. В ноздри ударил резкий мускусный запах. У входа в пещеру стояла медведица в разорванном платье и чесалась. При нашем приближении она остановилась и снова поднялась на задние лапы. Виола бросила мою руку, кинулась к ней и уткнулась лицом в живот. Медведица подняла пасть к небу и зарычала. Земля у меня под ногами содрогнулась.

Восемьдесят два года. Все согласятся, что я прожил долгую жизнь. Мой изумительно прекрасный путь пролегал сквозь искусство, мировые столицы, музыку. Но и близко ничто не сравнилось бы с видом этой залитой солнцем девушки в лапах медведицы. Вся Виола была в этом миге.

– Знакомься, это Бьянка. Бьянка, иди поздоровайся с Мимо.

Медведица рухнула на передние лапы. Виола ткнула плечом в ее мощный круп, направив в мою сторону, а сама обошла ее и встала возле меня. Медведица потянулась носом к моему лицу, обнюхала и лизнула щеку. Потом она вернулась ко входу в пещеру и там перекатилась на спину, подставив живот солнечному лучу.

– Сядь, ты весь белый.

Наконец Виола рассказала мне всю историю. В восемь лет, гуляя по лесу, она услышала пронзительный плач. В этой самой пещере она нашла медвежонка, девочку. Неделю назад один охотник убил медведицу, наверняка это была ее мать. Рядом с Бьянкой лежал ее брат-близнец, умерший от голода.

– У медведей часто рождаются двойни, – объяснила Виола. – Вот удивятся Эммануэле и Витторио, если мы им расскажем. Но мы не расскажем. Этого не узнает никто и никогда.

Виола бросилась читать о стопоходящих все, что нашла в отцовской библиотеке. Она кормила и растила Бьянку и даже дважды за ночь сбегала из дома, чтобы убедиться, что с медвежонком все в порядке. Она утешала ее, смеялась над ее неуклюжими прыжками, потом украла у матери таблетки и лечила от какой-то лихорадки, на самом деле так и не узнав, от чего эти таблетки помогают. Каким-то чудом Бьянка выжила.

– Когда она была совсем маленькая, я нянчилась с ней и для забавы наряжала в свои старые платья. Она была моим единственным другом.

С годами Виола пыталась дистанцироваться. Если дикое животное привыкнет проводить много времени с человеком, то будет в опасности. Медведица не научится опасаться людей, не сумеет самостоятельно охотиться. Бьянке было уже восемь лет, и Виола старалась навещать ее не чаще двух-трех раз в год. В один из таких приходов в лес, тремя зимами ранее, и родилась легенда. Виола весь день играла с Бьянкой. Она нашла на дне ее берлоги одно из старых рваных платьев и надела на медведицу, чтобы посмотреть, насколько та выросла. Бьянка выглядела ужасно смешно. Виола отправилась искать круглые камни, чтобы сделать ей ожерелье, и наткнулась на охотников, один из них пытался ее поймать. Виола бросилась наутек, ни о чем не думая, и прибежала к Бьянке.

– И твоя медведица его… его…

– Она не моя медведица. Да, Бьянка убила его. И знаешь что? Я считаю, что это ничего не значит. Таков закон природы. Хищник проник на чужую территорию. Он не должен был этого делать.

На медведице даже платье было совсем другое, не как у Виолы, но охотники ничего не заметили. И я тоже дал себя провести, поддался иллюзии. Как на любом представлении фокусника, мы смотрели просто не туда.

Потом Виола приложила палец к губам, и мы молча смотрели на медведицу. Бьянка лежала с полузакрытыми глазами и посапывала. Когда горизонт порозовел, она потянулась и сунула черную морду в струю ветра. Виола подошла к ней, обвила руками ее шею – рук не хватило – и что-то прошептала на ухо. Бьянка заурчала и переваливаясь ушла сквозь деревья.

– Похоже, у нее появился кавалер, – вздохнула Виола. – Она все меньше и меньше слушает мои советы. Значит, я была хорошей матерью.

– Виола…

– Да.

– Я никогда не встречал таких, как ты.

– Спасибо, Мимо. Я тоже никогда не встречала таких, как ты.

Я откашлялся.

– Я очень тебя люблю.

– Я тоже очень тебя люблю. Я знаю, что ты пытаешься мне сказать.

Она взяла мою руку и положила ее себе на сердце, только чуть-чуть прикрытое плотью и трогательное, как холмы Тосканы.

– Мы космические близнецы. То, что связывает нас, уникально, зачем все усложнять? Меня ни в малейшей степени не интересует то, к чему обычно ведет такой разговор. Ты видел, как глупеет Витторио, когда Анна входит в комнату? Ты видел, как он пялится, когда она теребит тесемки своего корсажа? Конечно, это дело наверняка приятное, раз оно настолько оболванивает людей. Но я как раз совершенно не хочу глупеть. Мне еще многое надо совершить. И тебе тоже. Нас ждет великая судьба. Знаешь, почему я познакомила тебя с Бьянкой?

– Потому что у меня день рождения.

Она засмеялась своим неповторимым, редким смехом, запрокинув голову и слегка разведя руки, как будто собиралась взять верхнее «до».

– Нет, Мимо. Я хотела показать тебе, что нет никаких границ. Ни наверху, ни внизу. Ни больших, ни маленьких. Любая граница – фикция. Кто это понял, тот обязательно мешает тем, кто выдумывает эти границы, и еще больше тем, кто в них верит, то есть почти всем. Я знаю, что обо мне говорят в деревне. Я знаю, что даже родные считают меня странной. Мне плевать. Ты поймешь, что идешь по правильному пути, Мимо, когда все будут говорить тебе обратное.

– Но мне хочется нравиться людям.

– Конечно. Вот почему сегодня ты никто. С днем рождения.

Когда в тот вечер Абзац вернулся в мастерскую, я стоял перед драгоценным дядиным блоком мрамора, и глаза у меня горели.

– Что ты там увидел?

– Подарок на день рождения Виолы.

Он нахмурился. Перевел взгляд с мрамора на меня, с меня на мрамор и вдруг испуганно заморгал.

– О нет, нет, нет, Мимо! Дядя убьет тебя. Это же мрамор для шедевра!

– Я знаю. Я вижу его.

Выражение моего лица, должно быть, напугало Абзаца, он смотрел на меня открыв рот. Потом пожал плечами и стал пятиться, не сводя глаз с мрамора. Блок представлял собой параллелепипед со стороной метр в основании и два в высоту. Идеально для того, что я задумал. Но до двадцать второго ноября, дня рождения Виолы, оставалось всего десять дней. Я взял дядины инструменты, самые лучшие, те, к которым он вообще не позволял прикасаться, оставляя мне лишь зубила тупые или с трещинами в рукоятке, от которых оставались занозы.

И тогда я нанес первый удар, без колебаний и точно в нужное место. Абзац со стоном выдохнул. Следующие десять дней я почти не спал, всего по два-три часа за ночь. Я передал Виоле, что нездоров, и пропустил встречу в сарае, где заканчивалось сооружение нового крыла. Чтобы не вызвать подозрений, я все-таки согласился встретиться с ней однажды вечером на кладбище и тут же заснул на могиле юного флейтиста Томмазо Бальди. Я проснулся оттого, что моя подруга хохотала – я будто бы храпел так, что мертвые чуть не встали из гробов. Вернувшись в мастерскую посреди ночи, я снова взялся за работу.

Накануне дня рождения Виолы, рано утром, Эммануэле явился в мастерскую с письмом в руке, одетый в свой любимый гусарский доломан. Он вручил Абзацу письмо и подошел к статуе, которую я яростно тер шкуркой. Я полировал ее уже два дня. Мрамор покрылся кровью моих стертых ладоней и потом, капающим со лба. Эммануэле схватил меня за руку и что-то прошептал, глядя прямо в глаза. Это было самое короткое из его высказываний.

– Он говорит, что работа кончена, – объяснил Абзац.

Я сделал шаг назад, споткнулся о деревянный брусок и упал навзничь. Поднялся не сразу – загляделся на медведя, который стоял надо мной. Он выступал из глыбы мрамора на половине высоты, упираясь одной лапой о камень, словно пытаясь вырваться из массы, а другую протягивая к небу. Пасть открыта в рычании, но легкий наклон головы придавал ему менее угрожающий вид. Я проработал только верхнюю половину блока, начиная от пояса, со все возрастающей детализацией. Так что зритель, идя взглядом снизу вверх, от основания и до кончика носа морды, проделывал путь от грубой нерасчлененности к тонкой игре линий, от неподвижности к движению. Можно что угодно говорить о моей манере, но мне кажется, в этой статуе уже была какая-то Божественная искра, в этом запечатленном в мраморе генезисе, в прорыве из белизны камня в жестокий, нежный, мучительный мир, где одна одинокая душа звала другую, где Бьянка ласковым рычанием отзывалась Виоле. И если, взглянув на скульптурную часть, человек возвращался взглядом вниз, он как будто видел форму, еще не выпростанную из прозрачных глубин непроработанной половины.

Альберто не ошибся, этот мрамор был необыкновенным. Дядя убьет меня, когда узнает, что я с ним сделал. И прекрасно, потому что я хотел спать, спать, спать и не просыпаться.

Ведро холодной воды в лицо и пара пощечин поставили крест на моих планах. Абзац и Эммануэле тащили меня к лохани.

– Думаешь, теперь пора спать? Он едет!

Абзац махал у меня перед носом каким-то письмом. Я хотел снова закрыть глаза, но вторая половина ведра заставила меня икнуть и встать.

– Альберто! Он едет, черт возьми!

– Что? Когда?

– Я не знаю. В письме пишет, через несколько дней, отправлено из Генуи в начале недели. Так что, может, сегодня вечером, или завтра, или послезавтра.

А следующее утро – двадцать второго ноября 1920 года, день рождения Виолы, ее шестнадцатилетие. Вся моя работа, количество камня, которое нужно удалить, время на шлифовку – все обратным отсчетом шло от этой даты. Я планировал доставить ей скульптуру, мою первую настоящую работу, в течение дня с помощью нескольких мужчин из деревни. Любое промедление представляло собой неприемлемый риск. Хотя после удаления лишнего мрамора статуя все равно весила не менее двух тонн. Я взял Абзаца за рукав.

– Беги на виллу Орсини. Попроси поговорить с маркизом лично от имени дяди. Сообщи, что в мастерской ждет подарок для его дочери Виолы.

Абзац кивнул и рванул с места. После секундного колебания Эммануэле тоже кивнул и побежал следом. Я дотащился до мастерской, разложил по местам инструменты, как мог навел порядок. Потом встал на дороге, вглядываясь в горизонт. Близнецы вернулись через час.

– Маркиз придет завтра утром.

– Завтра утром? Но будет поздно! Альберто может явиться раньше!

– Мимо, чтобы просто поговорить с ним, нам пришлось уламывать половину прислуги. Они думали, что мы хотим учинить еще одну революцию! Когда в дверь постучали, сын даже вышел с винтовкой. Мы им сказали, что в мастерской их ждет очень ценный подарок, но у маркиза гости. Он придет завтра утром.

Я не спал всю ночь, несмотря на усталость. С самого рассвета на ногах, я всматривался в горизонт. Воздух был прозрачным, почти стеклянным. Солнце взошло, поднимая с земли легкий пар, который тут же рассеивался порывом мистраля. День будет ветреным.

Что-то маленькое сверкнуло на горизонте, исчезло в изгибе дороге и снова приблизилось в золотом мерцании. Эммануэле. Десять минут спустя он остановился передо мной, хватая ртом воздух. Он лихорадочно тыкал пальцем в сторону деревни, гримасничал, изображал руль, потом топал на месте, вращал плечами, опять гримаса, опять руль. Я побежал будить Абзаца, тот обменялся с братом несколькими словами.

– Эммануэле говорит, что Альберто на машине. Он остановился на деревенской площади, чтобы похвастаться перед всеми.

Мы стали в три пары глаз высматривать появление облака пыли – этот деревенский телеграф был особенностью Пьетра-дАльба. Длинная дорога, тянувшаяся по плато с севера на юг и пересекавшая под прямым углом ту, что вела к вилле Орсини с одной стороны и к кладбищу с другой, давала много информации тем, кто умел ее считывать. Утренняя пыль говорила о рабочих, идущих в поле. Высота пыльного столба указывала на скорость и, следовательно, на социальный статус человека, который вздымал эту пыль. Около десяти часов появилось сообщение, которого все опасались. Длинный коричневый шлейф, спускавшийся от деревни, рос и не успевал опадать. Автомобиль.

Дядя затормозил возле фермы. Он вышел из ярко-красной машины – не той, что была у покойной мамули. Он закрыл дверцу и похлопал ладонью по капоту:

– «Ансальдо» четвертой модели, четыре цилиндра в ряд, с верхним расположением распредвала. Прямо с завода, где еще два года назад собирали двигатели для самолетов. Прямо летает, разве что крыльев нет! – Он снова похлопал по блестящей краске, потом помрачнел: – Чтоб не смели тронуть своими грязными пальцами мой капот, ясно? Если хорошо попросите, покатаю.

Шикарный костюм, несмотря на все усилия портного, не мог придать ему респектабельности. Заложив большие пальцы в жилетку, дядя, насвистывая, вошел в кухню, достал старый кофейник и поставил его на огонь. Абзац куда-то исчез. Я хотел что-то сказать Альберто, удержать его, но понял, что сказать мне нечего, даже ради спасения собственной шкуры.

– Что за бардак? – воскликнул он, оглядываясь вокруг. – Я тут все поменяю. У меня теперь квартира в Генуе, там все по-другому. Я ее снимаю, люди довольны, зовут меня синьор Суссо, всё там покрасили заново. И тут так будет. Хорошо хоть не спалили дом, пока меня не было.

С чашкой в руках он направился в мастерскую. Я укрыл медведицу старым брезентом, будто бы случайно брошенным на каррарский блок. Дядя замер как вкопанный.

– Сними брезент.

– Да он пыльный, и вообще…

– Сними брезент.

Я обреченно сдернул ткань. Дядя со свистом втянул воздух. Он обошел медведя, изучил его со всех сторон, покачал головой.

– Pezzo di merda… После всего, что я для тебя сделал. Подобрал тебя, кормил… Стоило отвернуться, как ты… – Тут он начал кричать: – Ты кем себя возомнил, а? Думаешь, ты круче меня, да? Я покажу тебе, кто круче.

Он схватил молоток и бросился на скульптуру. Стыдно сказать, но я не преградил ему путь, не защитил ее. В ярости дядя промахнулся и стукнул не по медведице, а по цоколю – отлетел осколок. Он снова поднял молот.

– Синьор Суссо!

Дядя остолбенел, увидев на пороге маркиза. Его сопровождали Виола и молодой человек в сутане, в котором я узнал младшего из братьев – Франческо. За ними следовал мужчина постарше, тоже в черной сутане, но с фиолетовым поясом. Дядя опомнился, выпустил из рук молот и замер в поклоне.

– Ваша светлость, падре…

– Ваше превосходительство, – поправил маркиз негромко, обернувшись к человеку с поясом. – Монсеньор Пачелли обрадовал нас своим визитом в эти выходные вместе с Франческо, одним из наставников которого он является. Это честь для семейства Орсини.

– Это честь для меня – учить столь многообещающего студента, – ответил епископ, дружески похлопав Франческо по плечу.

Я шагнул навстречу гостям, прежде чем дядя успел открыть рот.

– Мой хозяин, присутствующий здесь, поручил мне изваять эту работу в честь семейства Орсини, по случаю дня рождения вашей дочери. Он великодушно доверил мне кусок каррарского мрамора, которым очень дорожил. Я выбрал медведя, как на вашем гербе.

Дядя в замешательстве стоял с открытым ртом. Маленькая компания приблизилась. Маркиз недоверчиво повернулся ко мне:

– Это ты сделал, мой мальчик?

– Да, ваша светлость.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать, ваша светлость.

– Как Виоле. Посмотри, дорогая, что этот юноша сделал для тебя.

Виола наклонила голову. Я сразу понял, что у нее сейчас один из плохих дней.

– Очень красиво, спасибо.

Епископ водрузил на нос очки и подошел к скульптуре.

– Это чуду подобно. И к тому же скульптор так юн! Но ведь и титаны эпохи Возрождения проявляли себя рано. Совершенство форм, передача движения просто изумительны. И современность звучания… У обычного скульптора возникло бы желание представить животное целиком и проработать нижнюю часть блока. Но тем более поразителен достигнутый эффект! Браво, молодой человек! Вы пойдете далеко. И возможно, мы поможем вам в этом, как знать.

Виола медленно покачала головой, в ее грустных глазах читались слова: «Вот видишь, я же тебе говорила». Франческо смотрел на нас дружелюбно, заложив руки за спину.

– До полудня мы пришлем людей, чтобы помочь вам перевезти статую на виллу. Празднества начнутся во время обеда и продолжатся до вечера. Виола сможет полюбоваться своим подарком и выбрать, куда его установить. Естественно, синьор Суссо, ваш великодушный поступок будет вознагражден.

– Может быть, юный скульптор придет ко мне на прием? – предложила Виола. – Он действительно очень талантлив.

Маркиз поднял бровь, какое-то время изучал меня, потом быстро переглянулся с сыном. Франческо чуть заметно кивнул.

– Конечно, почему бы и нет. В конце концов, это твой праздник. Твои гости – наши гости.

Мое триумфальное вхождение на виллу Орсини состоялось двадцать второго ноября 1920 года, и пускай я попал туда с заднего крыльца, но и вхождение в рай не показалось бы мне прекрасней. Днем мы привезли статую и установили ее возле водоема, разбитого рядом с домом, прямо напротив гостиной. Гостей было множество, но из ровесников Виолы – никого. Я еще не знал, что для женщин ее круга шестнадцать лет – не повод веселиться с друзьями. Это важный политический акт.

Оробев, я укрылся на кухне. Маркиз вытащил меня оттуда.

– Ну, не стой здесь без толку, мой мальчик. Ты приглашен Виолой, так что можешь гулять где заблагорассудится.

Гулять. Обычно я шел из одной точки в другую для того, чтобы что-то доставить или забрать. Мои шаги выполняли какую-то функцию. Просто гулять было социальной привилегией, совершенно неведомым для меня искусством. Я не обладал непринужденностью всех этих мужчин, расхаживавших по лужайкам с сигарой во рту и болтавших друг с другом, пока женщины чуть поодаль что-то со смехом обсуждали под белыми зонтиками. Среди гостей выделялось несколько священников и прелатов. Они ходили склонив головы и собирали откровения, которые шептали им на ухо какой-нибудь граф или баронесса. Впервые в жизни я почувствовал себя карликом под высокими сводами виллы Орсини. Гости бросали на меня любопытные, иногда насмешливые взгляды. Возможно, они полагали, что я нанятый по случаю шут, как на пиршествах, которые изображал Веронезе[12]12
  Веронезе (1528–1588).


[Закрыть].

Заложив руки в карманы, я ходил из комнаты в комнату, пытаясь казаться выше. Здесь доминировал зеленый цвет: обои, шторы, подхваты, тканевые чехлы для цепей люстр, кресла с бахромой – все существовало в вариациях липового, авантюрина и селадона. Наше летающее крыло, которое мы закончили двумя днями ранее и жаждали опробовать, естественно, являло собой ту же цветовую гамму. Я видел Виолу, переходящую от одной группы гостей к другой, приветствуя их с деланой благожелательностью и любезностью, но взгляд уходил в сторону, перепрыгивал с предмета на предмет, не способный ничем заинтересоваться надолго. Ей было безмерно скучно: вокруг были одни живые, и, значит, они не могли сказать ничего интересного.

Слуги сновали по залам беспрестанно, разнося бокалы шампанского на подносах, – мне не предлагали. В углу гостиной я наткнулся на Стефано. Он был в компании бритоголового мужчины, одетого в чуть старомодный костюм, что-то вроде униформы альпийского стрелка.

– А, попался, Гулливер! – воскликнул он. – Сначала крадешь у нас книги, потом делаешь статую для сестры и пролезаешь к нам в дом. Надо признать, ты ловкий проныра. Люблю находчивых парней.

Я смотрел на него не отвечая, раздираемый страхом и ненавистью. Стефано наклонился ко мне и ухватил толстыми пальцами за подбородок:

– Только не забывай, что мы все видели твою задницу, понял?

Виола внезапно появилась рядом со мной и оттолкнула брата:

– Оставь его в покое!

Она повела меня сквозь толпу, обхватив рукав моей рубашки. По мере нашего продвижения комнаты пустели, потом показался будуар с закрытыми ставнями, повеяло затхлостью. Наконец мы проникли в библиотеку, и я замер в восхищении перед книжными полками. Мудрость пахла кожей и дубом. Посреди комнаты в восьмиугольной оправе красовался старинный глобус, исписанный латынью. Я хотел рассмотреть его поближе, но Виола снова схватила меня за руку и потянула к стене. Деревянная панель повернулась вокруг своей оси. Мы попали в коридоры для персонала, в мир, далекий от светского мира, по которому, пригнувшись, бегали только те, кто был создан для услужения или верил в это. Иногда они там же и размножались, где-нибудь в углу под лестницей, в потных судорожных объятиях, пока хозяева спали. Виола прижала меня к стене, пристально посмотрела в глаза, а потом прильнула к моей груди. Не было ни окон, ни малейшего отверстия. Сероватый свет шел неизвестно откуда и спасал ее лицо от всепоглощающего мрака.

– Спасибо за медведя, Мимо. Это лучший подарок, который я когда-либо получала.

Где-то на вилле ударил колокол. Виола вздрогнула.

– У нас мало времени, так что слушай. Все идет быстрее, чем я думала. Сама виновата, надо было сразу догадаться. Их намеки, количество гостей… Я тебя не брошу, слышишь? Мы же дали клятву. Я просто хочу сказать тебе, что… Ты услышишь известие… Но этого не произойдет, ясно? Мы всегда будем вместе, ты и я, Мимо и Виола. Мимо будет ваять, а Виола – летать.

Я никогда не видел ее в таком состоянии. Она снова открыла дверь и выбежала. Я хотел пойти за ней, но потерял ее из виду и снова затерялся в коварном лабиринте, под взглядами потрескавшихся портретов бесконечных предков Орсини. Мне удалось открыть ставню, покинуть дом сзади и, обойдя его кругом, вернуться в главную гостиную, чьи высокие французские окна выходили в сад. Гости спускались со второго этажа на первый в атмосфере ощутимого возбуждения. Темнело, но большие факелы, зажженные слугами, гарантировали, что тьма не победит никогда. Ab tenebris, ad lumina. Орсини хранили верность своему девизу. «От тьмы – к свету».

Теперь все толпились в бальном зале. На эстраде маркиз с маркизой присоединились к маленькому бритоголовому человечку, которого я видел в компании Стефано. Его супруга, худощавая женщина на голову выше его, стояла рядом. Между ними стоял мальчик моих лет, с костлявым лицом, обезображенным всеми проблемами подросткового возраста. Одетый в точно такой же костюм из плотного твида, как и у отца. Слуга позвонил в колокольчик, и воцарилась тишина.

– Дорогие друзья, – объявил маркиз, – какая радость видеть вас всех на вилле Орсини в день рождения нашей дочери Виолы.

Аплодисменты. Виола без кровинки в лице поднялась на эстраду. Теперь на ней было кремовое бальное платье.

– Красивое платье, не правда ли? – шепотом спросил Франческо.

Он возник рядом со мной, в своей любимой позе, заложив руки за спину. Двадцатилетний молодой человек, не поражавший ни красотой, ни какими-то изъянами, но банальность черт ежесекундно отменялась на редкость живым блеском голубых глаз. Мне редко доводилось такие видеть. Они смотрели ласково и мягко. Я так и не понял, специально ли он научился так смотреть на людей, или делал это искренне, или просто так казалось из-за длинных ресниц, роднивших его с сестрой.

– Нет, – ответил я. – Ее платье ужасно.

До сих пор не понимаю, с чего я это ляпнул. Может, во мне уже зарождалось эстетическое чувство. Виола была худенькой девушкой, юной дикаркой, а вовсе не куском кремового торта, появившимся на сцене. Она бы наверняка со мной согласилась, иначе зачем пичкала меня трактатами о платье и моде, объясняя, что не существует понятия низкого жанра, что все можно возвести в ранг искусства. Вместо того чтобы обидеться, Франческо рассмеялся, затем посмотрел на эстраду, нахмурил бровь и снова взглянул на меня:

– Полагаю, ты прав. Это платье ей не идет.

Так родились причудливые отношения, что будут связывать нас долгие годы.

– Моя дочь уже не маленькая девочка, – продолжал маркиз. – И сегодня вечером мы счастливы объявить о предстоящем союзе двух великих семей. Через полгода мы отметим помолвку Виолы с Эрнстом фон Эрценбергом!

– Нет… – прошептал я.

Под крики «виват!» юноша в твиде неуклюже шагнул вперед и протянул руку Виоле. Виола уставилась на него, тяжело дыша, и в панике оглянулась на толпу. Мне хочется верить, что в тот момент она искала меня. Отец с ласковой улыбкой подтолкнул ее к юному Эрнсту, который все еще протягивал ей руку, но как-то без особой радости. Виола взяла руку, не глядя на ее владельца.

– Этот союз тем более ценен, что он сделает будущее поколение, детей наших детей, одним из влиятельнейших семейств в стране, судьба которой слишком часто оказывается в руках людей некомпетентных.

Я обратился к Франческо:

– Но вы же не заставите ее выходить за него замуж?

– А почему бы и нет?

– Ей всего шестнадцать! Ей еще столько нужно совершить!

– Извини, но ведь ты, мне кажется, знаешь ее только с сегодняшнего утра, или я ошибаюсь?

– Нет. Я ее не знаю. Просто у меня… такое впечатление.

– Я понимаю. Виола всегда производит сильное впечатление.

– Благодаря этому союзу, – еще громче провозгласил маркиз, – и как символ наших общих высоких устремлений, станет возможным еще один великий проект! Я с огромной радостью сообщаю вам, что не позже чем через два года в Пьетра-д’Альба придет электричество!