Текст книги "Храни её"

Автор книги: Жан-Батист Андреа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

«Ну, сначала я посмотрел на эту статую, она красивая, конечно, хотя, так-то подумать, что я в этом смыслю? Пошел я на нее взглянуть, потому как о ней говорили в городе, я-то в искусстве не сильно разбираюсь, но тут воскресенье, всяко идти к мессе, так отчего не взглянуть, раз она все равно там стоит? Я и подумал, что вот красивая статуя. А дальше смотрю на нее, и внутри что-то делается, прямо в жар меня бросило, я даже пошел наружу отдышаться. Сразу-то я и не подумал, что дело в ней, а потом прочел в газетах истории, как со мной. Вот, значит, я и пришел вам все рассказать, падре, как и просил монсеньор епископ». (Свидетельство Николы С., Флоренция, 24 июня 1948 г.)

Церковные власти, как сообщается в монографии профессора Уильямса, собрали ровно двести семнадцать спонтанных жалоб и почти в два раза больше показаний после того, как конгрегация Священной канцелярии открыла официальное расследование. Важно отметить, что подавляющее большинство публики, прошедшей перед «Пьетой» Виталиани, увидело в ней статую и ничего больше. И хотя сто тысяч зрителей, а то и миллион не ощутили никакого эффекта, как можно игнорировать свидетельства шести сотен человек? К тому же почти все эти шестьсот описывают одинаковые симптомы. Сначала сильный эмоциональный всплеск, затем угнетенное состояние. Тахикардия, головокружение. Одни свидетели утверждают, что она им являлась во сне, другие – что впали в глубокое уныние, близкое к депрессии. Но больше всего тревожит в этих свидетельствах (правда, их надо исследовать пристально, буквально под лупой, как это делали некоторые эксперты и сейчас – падре Винченцо) то, что читается между строк, и эту мысль осмелился сформулировать один-единственный свидетель, бухгалтер из Рима. По его словам, он ощутил при виде ее странное возбуждение. Похоже даже, сексуальное, но эту гипотезу трудно проверить – в те времена о таком не говорили.

Флорентийская епархия, где сначала выставили скульптуру Виталиани, первое время считала, что все подстроено кем-то из бывших соперников скульптора: Мимо Виталиани провел несколько бурных месяцев в мастерской Филиппо Метти. Затем подумали о феномене коллективной истерии. Но когда в течение месяца после открытия «Пьеты» на нее поступило около сорока жалоб, скульптуру было решено переместить. Художественное совершенство работы требовало ее включения в коллекции Ватикана, но и там через несколько недель начались жалобы, в том числе со стороны иностранных туристов, не говоривших по-итальянски и заведомо не знавших о флорентийских инцидентах.

Выборка из шестисот человек не позволяет сделать полноценную статистическую разбивку. Но при экстраполяции данных видно, что ни возраст, ни пол, ни происхождение не влияют на чувствительность к «Пьете» Виталиани.

После нескольких месяцев экспонирования в Ватикане работу спустили в запасники до проведения более подробных исследований. К работе привлекли искусствоведов, скульпторов, археологов и других экспертов. Результаты были сопоставлены и обобщены профессором Уильямсом. Но, как говорится, ум хорошо, а два лучше, и сам себе не поможешь – никто не поможет: церковные власти обратились также к эксперту другого рода, Канди-до Амантини, официальному экзорцисту Ватикана.

Nunc effunde eam virtutem quae a te est…

Третье сентября 1938 года.

…Principalis Spiritus quem dedisti dilecto filio tuo Jesu Christo…

Франческо, простертый на мраморе с руками, раскинутыми крестом.

Монсеньор Пачелли, весь окровавленный.

…Quod donavit Sanctis Apostolis, ecclesiam per Singula Loca Sancificationem Tuam…

И я, с первым седым волосом на голове. Невозможно думать ни о чем другом, несмотря на величественность собора, несмотря на стоящую в нескольких метрах от меня прекраснейшую статую всех времен – «Пьету» Микеланджело Буонарроти. Дурацкая седая волосина. Мне всего тридцать четыре. Неужели нельзя было избавить меня хотя бы от этого, Господи?

…In gloriam et laudem indeficientem nomini tuo.

Епископ Пачелли делает шаг назад, его красная ряса, цвета Страстей, цвета крови, пролитой Спасителем, едва шелестит. Франческо встает, подставляет голову под бесчисленное множество рук, накладываемых прелатами, на него возлагают митру, ему вручают посох, надевают на палец кольцо. Он встает и занимает свое место на кафедре.

Франческо Орсини рукоположен в сан епископа в Риме третьего сентября 1938 года. Савонскую епархию теперь возглавит местный.

Вечером семейство Орсини собирается за ужином. Я приглашен, ибо теперь я думаю, ем и живу как Орсини. Кафе «Фаралья», отправная точка стольких развратных ночей, уже несколько лет как закрыто, и мы встречаемся в отдельном салоне отеля «Инджильтерра», где остановилась семья в полном составе. Присутствует маркиз, несмотря на его состояние, хотя нет полной уверенности, что он понимает происходящее, а также маркиза, Стефано, Франческо, Кампана и Виола. Последняя весь день с восторгом осматривала город, и я с изумлением узнал, что она вообще не покидала Пьетра-д’Альба, разве что только ездила в Милан, где провела больше времени в больнице, чем в прогулках по галереям. Эта девушка эпохи Ренессанса знала мир лишь по книгам. Орсини прибыли за день до рукоположения, и я решил показать Виоле все, что можно, до и после церемонии. Едва мы начали культурную одиссею, как поменялись ролями. Виола замечала какую-нибудь достопримечательность и рассказывала мне ее историю, и вскоре уже я следовал за ней, как турист за гидом. Я недооценил силу библиотек, а ведь именно они вырвали меня из тьмы и даже немного скрасили мне жизнь. Я оказался неблагодарен. Сколько вечеров я провел мертвецки пьяный и убежденный в том, что настоящая жизнь – здесь, в Вечном городе, который несется куда-то со скоростью сто миль в час? Вдали от дома Виола преподала мне новый урок: настоящая жизнь – в книгах.

Когда мы расселись по местам в салоне отеля «Инджильтерра», Виола была мрачна, как в худшие дни.

– Ты читал газету? – спросила она меня.

– Нет. Я газет не читаю.

– Я забыла: политика тебя не интересует.

Политика – одна из немногих областей, где Виоле катастрофически не хватало такта – она всегда лезла в драку, шла напролом, как разъяренный бык. Я ответил улыбкой, потому что в тот день драка в мои планы не входила.

– Что пишут в газете?

– Ничего, – ответила Виола. – Вообще ничего.

Она дернула салфетку, резко развернула. Стефано явился в черной форме Moschettieri del Duce, мушкетеров дуче, элитного полка, служившего почетным караулом Муссолини. При виде мундира Виола помрачнела еще больше. Служба в этом зловещем мушкетерском полку была добровольной, Стефано рассматривал ее как стратегический шахматный ход – он искал продвижения по линии министерства внутренних дел. Вечер, несмотря ни на что, начался хорошо. Нам подавали все, что можно было испечь, зажарить, изготовить на гриле, сопровождая все отличным монтепульчано. Абруццо между двумя землетрясениями умудрялся производить хорошее вино.

Кампана после «той истории» вел себя не так нагло. Он меньше хвастался успехами, но любезней от этого не стал. Он молча жевал, сидя рядом с женой, его губы лоснились от подливы, на меня он старался не смотреть и криво лыбился, нечаянно встретив мой взгляд. Периодически поглядывал на часы, как будто его ждали в другом месте, – avvocato наверняка возобновил свои ночные интрижки. Виола ела мало и все время смотрела на Стефано. Я чувствовал, что напряжение растет, и боялся, что Виола с ее изобретательностью устроит какую-нибудь новую катастрофу.

Перед самым десертом она окликнула официанта, который пришел забрать у нас тарелки:

– Простите, дорогой друг. Мне показалось, я уловила у вас небольшой акцент. Откуда вы родом?

– Я немец, синьора.

– Немец. Ясно. А вы, случайно, не еврей?

За столом повисла оглушительная тишина. Официант ошарашенно смотрел на Виолу.

– Нет, сударыня.

– Вот и отлично, вот и отлично. Потому что присутствующий здесь мой брат, – она указала на Стефано, – влиятельный член правительства. И это самое правительство вчера и позавчера приняло указы, направленные против евреев, и особенно евреев-иностранцев, поскольку в них сочетаются два порока. Видите ли, правительство объяснило нам, что семитская раса низшая по отношению к нашей. Но раз вы не еврей, то все в порядке.

Официант удалился в той же мертвой тишине. Стефано встал, красный, как пион, закрыл дверь и бросился к сестре:

– Что за муха тебя укусила?

Как только он схватил Виолу за руку, я встал. Франческо с живостью, неожиданной для человека, посвятившего жизнь молитве, в ту же минуту оказался рядом с братом.

– Сядь, Стефано. Всё в порядке.

Брат замер, судорожно дергая подбородком, затем вернулся на свое место напротив Виолы. Он выпил большой бокал вина.

– Все в порядке – как же! Эта дура даже не знает, о чем говорит.

– Неужели? – произнесла Виола. – Эта дура неправа? Это не вы опубликовали за последние три дня два декрета, озаглавленные: «Меры по защите расы в фашистской школе» и «Меры, направленные против евреев-иностранцев»? Не вы запретили смешанные браки? Не вы собираетесь увольнять учителей семитской расы?

– Это всего лишь политика!

– Виола, дорогая, – вмешался Кампана примирительно, – ты ничего не смыслишь в политике.

– Это важно для укрепления отношений с Германией, – продолжил Стефано, обращаясь к отцу, как будто именно его хотел убедить. – Мы сами ничего не имеем против евреев. Все останется только на словах. Вот возьми хоть Маргариту Сарфатти, бывшую любовницу дуче, – она еврейка! Я сам общался с еврейками, и часто с большим удовольствием. Правительство вовсе не намерено преследовать евреев.

– Ты лжешь, – возразила Виола. – Может, ты искренне заблуждаешься, но все равно это неправда. Вы все лжете.

Она сидела вполоборота к Кампане, и тот принял ее слова на свой счет.

– Я что, лгал тебе?

Виола засмеялась:

– С чего начать? С обещанной поездки в Соединенные Штаты? Обещанной пятнадцать лет назад?

– Так вот чего ты хочешь? Поехать в Штаты? Прекрасно. – Кампана отодвинул стул и вышел, еще более усилив общее смятение.

Маркиз срыгнул, и все резко бросились помогать, вытирать, усаживать получше, смотрели только на него и громко отмечали, как он отлично провел сегодня время, как он должен гордиться своим Франческо: «Ведь ты правда им очень гордишься?» – и все наперебой говорили с ним, как с малым ребенком.

Затем Кампана вернулся, сел и гордо посмотрел на Виолу:

– Будь готова через два дня. Обещаю: не пройдет и недели, как ты будешь шагать по улице, чертовски похожей на американскую!

Такого оборота Виола не ожидала. В ее глазах читалась вечная борьба: ребенок готов запрыгать от радости и вдруг спохватывается, что вообще-то он на всех обижен. Она спросила почти агрессивно:

– А Мимо может поехать? У него хватит денег оплатить поездку.

– Мимо может поехать, и ему не нужно будет платить.

Когда в тот вечер я вернулся домой, под ложечкой странно свербело, и это не имело никакого отношения к предстоящей поездке. Перед расставанием Виола сунула мне в руки первую страницу «Коррьеры».

Я остановился перед зеркалом, единственным предметом мебели в моей спальне, помимо кровати. Тем самым зеркалом, которое утром, когда я готовился к рукоположению Франческо, показало мне седой волос на голове. Когда я раздевался, из кармана выпала страница газеты и скользнула на пол. Статью читать не пришлось, хватило одного названия. «Совет министров утвердил законы о защите расы». Я посмотрел, нет ли еще седых волос, нашел два и вдобавок несколько седых волосинок на теле. Я как-то незаметно поплотнел с годами. «Совет министров утвердил законы о защите расы».

Нет, мне не нравилось мое отражение в зеркале.

Два дня спустя я присоединился к Виоле в отеле «Инджильтерра». Погода была свежая, идеальная для путешествий. Водитель высадил меня у входа и выгрузил чемодан, не в пример более роскошный, чем тот, что я когда-то таскал по Италии. На тротуаре Виола нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Понятное дело. Заказчики тысячу раз расхваливали роскошь быстроходных лайнеров «Конте ди Савойя» и «Рекс», который несколькими годами ранее получил «Голубую ленту» как рекордсмен трансатлантических рейсов, к великому удовлетворению режима. Италия – владычица морей. Оба лайнера отправлялись из Генуи.

Прибыла машина Кампаны, новенькая «лянча-априлья». В спешке Виола сама загрузила чемодан.

– Где твой муж?

– Он присоединится к нам по дороге.

Мы сели, и машина с вихрем сорвалась с места. Мы миновали группки детей, которые выполняли акробатические этюды и строили пирамиды на маленькой площади, эдакие фашисты на вырост в черной форме с синими галстучками. Мимо красными, зелеными и белыми лентами плыли городские стены, а когда мы немного замедляли ход, они превращались в плакаты, агитирующие покупать итальянское или прославляющие гений нации. В парке подростки с багровыми от натуги щеками гоняли рваный кожаный мяч, стараясь попасть между двумя мусорными бачками, – за несколько месяцев до того Италия во второй раз стала чемпионом мира по футболу, и все благодаря волшебным ногам Джино Колаусси и Сильвио Пиолы. Я мало обращал на все это внимания, меня больше беспокоило то, что мы направляемся на юг.

– Я не понимаю, куда мы едем, – пробормотал я.

– В Штаты! – выкрикнула Виола, но сразу приложила ладонь к губам и захихикала. – Что у тебя лицо такое кислое? С тех пор, как я тебя знаю, Мимо, ты все время дуешься. Двадцать два года подряд, – сказала она, поморщившись.

– Я просто хочу понять, откуда мы выезжаем. На каком лайнере и все такое. Муж тебе ничего не сказал?

– Нет. Научись хоть немного расслабляться! – Она открыла окно и издала протяжный вопль. Водитель, привыкший ко всяким выходкам, не обратил на это никакого внимания.

Теперь мы ехали вдоль полей. Я достаточно шлялся по Риму (каждый пьяница хороший картограф) и понимал, что направляемся мы вовсе не в Геную, и даже не в сторону моря. Кампана знал кое-что, чего не знал я.

Сорок минут спустя «лянча» свернула на грунтовую дорогу между двумя полями. В конце пути горизонт заслоняла огромная стена. Из-за нее вдалеке виднелась только водонапорная башня. Мы остановились посреди непонятно чего, перед единственной металлической дверью этого сооружения. Кучи грунта и куски шпаклевки у подножия свидетельствовали о том, что стена построена недавно. Водитель постучал, и дверь открылась, за ней появился парень в замызганной спецовке. Приложив палец к губам, он жестом пригласил нас следовать за ним. Виола вопросительно взглянула на меня, я пожал плечами. Узкий проход тянулся между стеной, которую мы только что миновали, и чем-то похожим на строительные леса. Сооружение тянулось на сто метров вправо и влево. Деревянная обшивка не позволяла увидеть, что скрывалось на другой стороне. Мусоля во рту сигарету, гид нырял между стальными трубами, ведя нас лабиринтом, который знал только он. Он не сказал ни слова. Наконец парень открыл створку, спрятанную в обшивке, осторожно заглянул на ту сторону, жестом приказав нам не двигаться, затем отступил в сторону, пропуская нас.

Мы с Виолой оказались в Лос-Анджелесе 1923 года, в разгар сухого закона.

Мимо проехал «форд Т», он сдавал по улице задом, на его пассажирском сиденье развалились гангстеры с пистолетами-пулеметами Томпсона в руках. За ними шагали двое полицейских в тяжелых фетровых пальто. На противоположной стороне улицы, на тротуаре перед разбитой витриной с надписью «Grocery Store» в обильных лужах крови валялись трупы. Ко мне подошла женщина, у нее на обоих плечах висели сумки.

– Вы у нас кто? Почему не загримированы?

– Это свои, Лиззи.

Кампана как раз выходил из бакалейной лавки с разбитыми стеклами. Он стал перешагивать трупы, случайно задел ногой один из них и извинился. Труп любезно ответил: «Ничего страшного». За Кампаной появился Луиджи Фредди, которому я был обязан большей частью своей работы на правительство и которого не видел с момента открытия Палаццо делле Посте в Палермо, четырьмя годами ранее. Фредди тепло приветствовал нас:

– Добро пожаловать в «Чинечитта»! Мимо, сто лет не виделись. Счастлив вновь видеть вас, синьора Кампана. Как вам наши студии?

Луиджи Фредди осуществил задуманное. Его мечта соперничать с американцами воплотилась в этом городе вне городских стен, в этой цитадели, ставшей фабрикой грез. Голливуд-на-Тибре, как его вскоре назовут, родился в воображении этого милого, хорошо одетого человека, который беспрестанно улыбался. Но не стоило заблуждаться. «Чинечитта» была оружием. Самым мощным оружием страны, как говорил сам дуче, вложивший в этот проект все ресурсы режима.

– Участок занимает шестьдесят гектаров. Мы предоставляем в распоряжение съемочных групп – как, например, группе присутствующего здесь господина Кампаны – семьдесят пять километров улиц. Если пройти до конца вот этой, – Фредди, указал на бульвар, где мы стояли, – и повернуть направо, вы окажетесь в центре Рима двадцать три века назад. В прошлом году мы снимали там «Сципиона Африканского».

– Ну что? – воскликнул Кампана, торжествуя. – Лгу я или не лгу? Ты в Америке или нет? Теперь можешь всем говорить, что гуляла по бульвару Сансет. А вот, взгляните-ка на это! – Он подошел к апельсиновому дереву, растущему на тротуаре, сорвал плод и бросил его мне. – Настоящие! Здесь все настоящее, или почти!

К нему подошла молодая женщина с блокнотом в руке, что-то шепнула. Кампана кивнул.

– Так, проблема с актером. Если б кино могло обходиться без них, был бы рай. Я вас оставлю. Развлекайтесь! Просто следуйте указаниям Герхарда, когда идет съемка, – заключил он, указывая на встретившего нас человека в комбинезоне.

Только теперь я осмелился взглянуть на Виолу. Ее глаза сверкали. Не от восхищения, не от возбуждения. От ярости. Даже Кампана больше не мог этого не замечать.

– Да ладно, ведь смешно же вышло, нет? Знаешь, сколько людей мечтают здесь побывать? Мы снимаем фильм об Аль Капоне.

– Ты обещал отвезти меня в США.

– У тебя нет чувства юмора, черт возьми. Тебе не угодить. Я часто туда езжу, в эти твои Штаты, и уверяю тебя, все выглядит именно так. Наш главный художник – американец. Какой смысл пускаться в томительное путешествие? Ну ладно, если ты настаиваешь, я отвезу тебя туда.

– Когда?

– Как получится. Обещаю. Нью-Йорк, Сан-Франциско, все взаправду, все, что хочешь. Кони-Айленд, Гранд-Каньон, студии братьев Уорнер. Все будет по полной форме. Хорошо, дорогая? – Он подошел к ней, этаким вечным шармером, несмотря на то что теперь его на шаг опережал живот, и взял жену за руку: – Я прощен? Скажи мне, что я прощен.

Виола вздохнула и выдавила из себя улыбку:

– Да.

– Замечательно. Знаешь что? Видишь вон тот переулок? Мы назовем его в честь тебя. – Он щелкнул пальцами в сторону молодой женщины с блокнотом: – Пригласите художника по реквизиту. Скажите ему приготовить для этого переулка табличку «Улица Виолы Орсини». Режиссеру ни слова. Все равно этот болван ничего не заметит.

Он ушел, поцеловав жену в щеку. Луиджи Фредди с сомнением посмотрел ему вслед и повел нас по бульвару Сансет. То, что я принял за небо, оказалось лишь размалеванным холстом. Мы последовали за Луиджи к скрытому проему и оказались, как и было обещано, в третьем веке до нашей эры. Фредди показал нам немного Древнего Рима и оставил нас перед водоемом, где плавала финикийская галера.

– Возвращайтесь на Сансет, когда все здесь посмотрите.

К вечеру водитель отвез нас назад в отель. Виола, казалось, была в мирном настроении, хотя и немного задумчива. Она ужинала с родными: через два дня все Орсини вместе возвращались домой, а я – со своей сербской княжной, с которой снова стал встречаться. Мы дали телам еще один шанс и, ко взаимному удивлению, испытали совершенно реальное удовольствие. Александра уже не нуждалась в деньгах, в 1935 году она вышла замуж за богатого старика, но поняла, что кроме меня у нее в Риме нет друзей. Вечер закончился в постели, и снова с приятным результатом, поразительным при абсолютной несхожести наших тел – ее рост был метр восемьдесят три. Я курил «Тоскано», голый, как червяк на сентябрьском ветру, когда в дверь мастерской постучали. Была полночь. Опасаясь каких-нибудь новых выходок Кампаны, я накинул на плечи одеяло и спустился открыть дверь. На пороге стояла Виола. Она молча смотрела на меня, я, с недоумением, – на нее. Сзади подошла Александра в чем мать родила.

– Кто это, дор-р-рогой? – спросила она с тем раскатистым «р», из-за которого мужчины теряли головы и изменяли супружеской клятве.

– Все в порядке. Это мой друг. Подожди в спальне.

Александра вернулась наверх, дуясь. На губах Виолы появилась насмешливая улыбка.

– Ты ни в чем себе не отказываешь.

– Золотые слова, она княжна. Что я могу для тебя сделать, Виола?

– Извини, что беспокою в такой час. Я вижу, ты… занят, но я хотела попрощаться. Я уезжаю.

– Знаю. Через два дня. Мы еще успеем повидаться.

– Нет. Я уезжаю завтра, никто не в курсе.

Я посерьезнел и прикрыл за собой дверь.

– Как это – уезжаешь завтра?

– Все кончено, Мимо. Эта жизнь. Я сделала все, что могла. Кампана не изменится. Моя семья тоже. Я уезжаю.

– Куда?

– В Штаты. Завтра утром я сяду на поезд в Геную. Лайнер ходит каждые три дня.

– Ты с ума сошла?

– Нет, Мимо, – ответила подруга, глядя мне прямо в глаза. – Я не сошла с ума.

– Но… на какие деньги?

– У меня есть небольшая сумма. Сниму часть денег в банке.

– У тебя есть собственный счет?

– Нет.

Никогда в жизни я не придумывал план столь быстро.

– Так. Я еду с тобой.

– Ты?

Я убедил ее войти и подождать у меня в кабинете, а тем временем, сославшись на неотложное семейное дело, спровадил Александру – она поверила лишь наполовину. Но княжны не ревнивы – возможно, это доказывало, что она действительно была княжной. Я приготовил кофе и изложил Виоле свой план. У меня есть деньги. Мы отправляемся вместе на первом же лайнере. Как только она обосновывается в Нью-Йорке, я возвращаюсь и уведомляю семью. Виола становится неприкасаемой.

– Нью-Йорк, – прошептала она, и в глазах ее уже сияли небоскребы.

Она без слов обняла меня, заметно тронутая. Мы встретимся в ее отеле на следующий день в шесть часов и оттуда поедем прямо на вокзал. Ехать придется с небольшим багажом – купим все необходимое по дороге. Я остановил Виолу, когда она уже уходила:

– Я хочу по дороге в Геную заехать в одно место. Мне надо тебе кое-что показать, хорошо? – Она колебалась, и я добавил: – Положись на меня.

Рим еще спал, грезя возрожденным величием, когда поезд повез нас на север. В вагоне первого класса Виола все приставала ко мне с расспросами, пытаясь узнать о загадочной остановке. Я держался. Мы сделали пересадку в Пизе. Через минуту или две после того, как состав остановился на вокзале Флоренции, я делал вид, что читаю «Ла Стампа», но вдруг вскочил:

– Скорее! Выходим здесь!

Виола ошарашенно встала, заметалась, уронила чемодан, расхохоталась, и едва мы едва выскочили из поезда, как за нами закрылись двери. Я подозвал носильщика, хотя у нас было по одному месту багажа, и дал ему адрес «Бальони».

Я покинул Флоренцию с горечью во рту, в вонючей одежде, ничем не защищенный, запятнанный своими и чужими пороками. Я вернулся в нее победителем. Швейцар «Бальони» был мне незнаком, но поспешно провернул дверной барабан, как только нас увидел. Я попросил два люкса: один для Виолы, другой для себя.

– У нас свободен только один люкс, синьор Виталиани. Но есть очень хороший номер, который…

Я остановил администратора взмахом руки:

– Не стоит. Мы едем в «Эксельсиор».

Администратор тут же изменился в лице.

– Позвольте, я посмотрю, что можно сделать, синьор Виталиани. Скорее всего, я смогу предоставить вам еще один люкс, мы все уладим.

Я незаметно толкнул Виолу локтем и грозно нахмурился:

– Я не понял, люкс свободен или нет? Я в отеле «Бальони»? Или я попал на какой-то постоялый двор? Потому что вы стоите как раз на месте, где когда-то был отель «Бальони».

Администратор выдавил из себя неловкую улыбку:

– Мы сожалеем об этом недоразумении, синьор Виталиани. Я подтверждаю, что у нас есть для вас два люкса. Разрешите предложить бутылку шампанского в знак извинения за доставленные неудобства.

В лифте мы с Виолой рассмеялись. Потом мы шли по бесконечному коридору, держась на поручни этого лайнера, бросившего якорь посреди города. Наши апартаменты, зависшие над городом, с панелями темного дерева и горчично-желтыми драпировками выглядели как две почтенные матроны, немые свидетельницы причуд времени. В 1938 году они уже обладали шармом старины. Отель «Бальони» был уникален тем, что родился старомодным и выглядел отзвуком времени, которого, возможно, никогда и не существовало.

Мы очень спешили: на следующее утро надо было успеть на поезд до Генуи, отправлявшийся в 8:25. Я сделал несколько телефонных звонков, а затем пошел за Виолой. Она сменила дорожное платье на брюки и собрала волосы в хвост. Если бы не свойственная ей гибкость и плавность движений, любой торопливый прохожий принял бы ее за чуть женоподобного юношу. Мы прошли по мосту Понте-Веккьо и поднялись по противоположному берегу в восточном направлении – путь, по которому я ходил много раз. Виола не знала о моих флорентийских годах ничего, кроме приукрашенных и лживых картинок, которые я рисовал в своих письмах.

В мастерской я не встретил ни одного знакомого лица. За исключением Метти, склонившегося над планами церкви в своем кабинете-кухне. Я не предупредил его о визите. Я несколько минут смотрел на своего бывшего хозяина, человека, потерявшего руку при Капоретто, прежде чем постучать в дверь. Он вскинул голову, сердясь, что его отрывают, и, узнав меня, вытаращил глаза. Я думал, он заплачет.

Наконец Метти обошел стол и прижал меня к груди. За пятнадцать лет он как-то осел, волосы совсем поседели. Ему не было пятидесяти.

– Мимо, вот так сюрприз! А это, я полагаю, синьора Виталиани?

Виола покраснела, как подросток.

– Нет, я Виола Орсини. Друг.

– А, так это барышня из больницы?

Виола вздрогнула, нахохлилась, потом взглянула на него и поняла, что перед ней собрат, спутник странствий по белым коридорам и парам эфира.

Метти поужинал с нами в лучшем ресторане города. Он следил за моей карьерой по газетам, – как только я стал работать на режим, они принялись расхваливать меня наперебой. Метти сообщил, что Нери уже несколько лет держит собственную мастерскую недалеко от Сан-Джиминьяно. Я засмеялся: город, где могущественные семьи мерились высотой башен, как нельзя лучше подходил этому заносчивому болвану. Если разговор опасно приближался к моим флорентийским годам с их загулами, я направлял его в иное русло.

На колокольне Джотто пробило одиннадцать. Бронзовый гул отлетел от одного мраморного фасада к другому, потом затих. Мы расстались, дав слово увидеться снова. Сделав несколько шагов по улице, Метти обернулся:

– Ты наконец понял, зачем ваяешь, Мимо?

– Нет, маэстро! Вот почему я до сих пор называю вас своим учителем.

Он рассмеялся, но как-то невесело, и пошел прочь, мотая осиротевшим плечом. Вдалеке заворчал гром, в городе пахло дождем. Я повел Виолу по виа Кавур дорогой, по которой ходил только раз, но запомнил прекрасно – здесь я пролил каплю своей крови. Когда мы достигли площади Сан-Марко, Виола застыла, увидев церковь на другой стороне.

– Я знаю это место…

Я надеялся, что Вальтер меня не подведет. Три стука в дверь, и он стоял передо мной, такой же, как прежде, все тот же низкорослый человечек, все тот же монах. На этот раз мне помогло имя монсеньора Франческо Орсини, я позвонил заранее. Раскачиваясь из стороны в сторону на коротких ножках, мы с Вальтером поднялись по той же лестнице, что и шестнадцать лет назад, Виола замыкала шествие. Наверху Вальтер протянул мне лампу и сказал все те же слова:

– Час, не больше. И главное, никакого шума.

Жестом я пригласил Виолу войти в первую келью.

Она переступила порог, встала перед «Благовещением» Фра Анджелико и заплакала без всхлипов, без скорби, заплакала от радости при виде ангела с павлиньими крыльями и девочки, которой предстоит изменить мир.

– Спасибо, Мимо.

Разразилась гроза, волна картечи забарабанила по крыше у нас над головами. Я задул лампу и дал вспышкам молнии вести нас из кельи в келью. На несколько мгновений во всполохах голубого, золотого и оранжевого, розового и синего наша дружба горела с прежней яркостью.

Прежде чем расстаться у двери номера, Виола встала на одно колено – плюс-минус несколько сантиметров она была ростом с сербскую княжну.

– Спасибо, Мимо. Я никогда не забуду этот вечер. У них в Америке на самом деле нет истории. Но я там буду не как все: у меня будет эта история. До завтра.

Десять минут спустя я снова вышел из отеля. С неба лило, но меня это не волновало. Ноги сами находили прежние следы, мельчайшие атомы сотни раз хоженого мною тротуара, и вставали на них. Трамвайные рельсы светились, с каждой вспышкой прочерчивая пылающий путь. Они привели меня на ярмарочный пустырь, где стояло старое шапито, еще более залатанное и выцветшее, чем раньше. Потрепанный вымпел ЦИРК БИДЗАРО танцевал под дождем. Две кибитки стояли на месте, в Сариной свет не горел. Окно Бидзаро светилось, и на мгновение его перекрыл темный силуэт. Я долго колебался, потом повернул назад. Эта часть моей жизни закрыта: страдания, бедность, пустота в животе. Отсутствие матери, Виолы, будущего, отсутствие, которое я восполнял во всех притонах города. Это больше не повторится.

Администратор спросил меня, все ли в порядке, когда я вынырнул из мистраля и вспышек молний, мокрый с головы до ног. Я принял обжигающий душ, укутался в предоставленный отелем шелковый халат – на мне он напоминал платье невесты с длинным шлейфом – и два одеяла. Я, конечно, не мог заснуть. И когда около трех часов ночи в дверь номера кто-то поскребся, я сразу открыл. Виола в таком же халате вошла, ничего не сказав. Она указала на большую кровать:

– Можно?

Я молча вернулся в постель. Она легла лицом ко мне, потом придвинулась вплотную. Я понимал, что буду помнить эти минуты до последнего вздоха. И видите, братья мои, не ошибся.

Через несколько мгновений раздался голос Виолы, едва слышный, но достаточно громкий, чтобы перекрыть рев бури из открытого окна.

– Ты предал меня, да?

Вопрос не требовал ответа, мы оба его знали. Конечно, глагол «предать» мне не нравился. Но спор о нюансах смысла подождет.

– Когда мы возвращаемся в Пьетра-д’Альба? – снова заговорила Виола.

– Завтра.

В темноте я угадал, что она кивнула. Странное дело, мне не хватало от нее вспышки гнева, хотелось оправдываться.

– Что бы ты делала одна в США? Думаешь, родственники по доброте душевной стали бы высылать тебе деньги? В последние двадцать четыре часа мы оба притворялись. Ты знала не хуже меня, что это просто передышка.